Текст книги "Граждане"

Автор книги: Казимеж Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

– Видек, – шопотом ответил мальчик и спрятал кларнет за спину.

– Видек? Так, так… Я тебя до сих пор что-то не встречал. Прятался ты от меня, что ли?

– Он только в этом году поступил, – вмешался Шрам. – В восьмой «А». Ну, Видек, – он хлопнул мальчика по плечу, – не бойся, пан профессор тебя не съест.

– Я не боюсь, – все так же тихо ответил Видек.

Моравецкий взял у него из рук кларнет и присел боком на парту.

– Значит, теперь ты будешь у нас кларнетистом? – сказал он, рассматривая сложный инструмент. – Молодец! Я бы, например, за это не взялся. Чертовски трудная штука! – Он покрутил головой, перебирая пальцами блестящие пластинки. – Честное слово, страшно трудная!

– Ну-ка, покажи пану профессору свое уменье! – приказал Шрам.

Видек переступил с ноги на ногу и протянул руку за кларнетом. Пока он играл, Моравецкий с интересом смотрел на него из-за очков.

– Отставить! – прикрикнул на Видека Шрам. – Никуда не годится! Сказано тебе, не плюй в трубку!

Видек испуганно отступил в проход между партами.

– Ты его, кажется, драл за уши, Шрам, – вполголоса заметил Моравецкий. – Это, пожалуй, не входит в зетемповское обязательство, а?

– Что ж, когда у него пальцы деревянные, пан профессор, – оправдывался сконфуженный Шрам. – И ничего ему не вдолбишь.

Моравецкий добродушно заморгал глазами. – А по-моему, – сказал он нарочно громко, – сыграно неплохо. Совсем неплохо, Видек. Подойди-ка поближе! Ты где раньше учился?

– В школе около Бялой Подляски, – прошептал Видек, поглядывая на него из прохода между партами.

– Фью! – свистнул Моравецкий. – Так ты, оказывается, приехал к нам издалека. Наверное, отец там был на работе?

Видек утвердительно кивнул головой.

– А теперь его перевели в Варшаву? – продолжал расспрашивать Моравецкий, не замечая многозначительных подмигиваний Шрама. – Ну, как тебе нравится здесь?

– Татуся уже нет, – ответил Видек. – Его бандиты убили на шоссе.

Моравецкому показалось, что он ослышался. Покраснев, он вопросительно взглянул на Шрама.

– Его отец был там секретарем партийного комитета, – тихо пояснил Шрам.

Видек стоял, опустив голову, словно смущенный таким вниманием к себе. «Вот оно что!» – подумал Моравецкий. Он хотел что-нибудь сказать, но не находил нужных слов. Как всегда в минуты растерянности, он снял очки и начал их протирать о рукав. Шрам шопотом сказал Видеку:

– Ну, попробуй опять! Увидишь, теперь пойдет дело.

Они уже не обращали внимания на учителя, и Видек опять приставил кларнет к губам. Раздались быстрые визгливые звуки. Моравецкий вздрогнул и с недоумением посмотрел на улыбающегося Видека, опустившего кларнет.

– Пожалуй, из тебя выйдет толк, – потрепал его по плечу Шрам. – Ну, валяй, парень, давай еще раз сначала!

– Опять трубка закупорилась! – вздохнул Видек. – Слишком много у меня во рту слюны, что ли?

– Губы сожми, слышишь? А щеки втягивай. Вот так!

Они и не заметили, как Моравецкий вышел из класса, тихонько прикрыв за собой дверь.

Библиотека помещалась на самом верху, в длинной и узкой комнате, перегороженной барьером, за которым сидела библиотекарша. Сейчас на ее месте Моравецкий увидел Арновича, склоненного над каталогом.

– Что, много не хватает? – спросил он, придвигая стул.

Арнович повернул к нему лицо, похожее на грустную мордочку ласки, и сообщил, что пропала «История польского крестьянства» Свентоховского.

– А кто последний ее брал? – всполошился Моравецкий.

Арнович достал список и тонким пальцем указал дату: выдана в прошлом месяце. Читатель вернул ее через десять дней, а после этого она исчезла бесследно.

– Значит, крадут с полок, – пробурчал Моравецкий. – Это уже библиотекарша виновата. Никому нельзя разрешать самому брать книги с полки.

Арнович кивнул головой. Он следил за выражением лица учителя своим печальным и проницательным взглядом, за который его иногда поколачивали товарищи.

– Знаешь что, Арнович, – сказал Моравецкий подумав. – У меня такая идея: пусть организация ЗМП возьмет на себя ответственность за библиотеку. Как думаешь?

– Это было бы очень хорошо, пан профессор, – с готовностью согласился Арнович.

– Потому что иначе через год не останется ни единой книги. Надо, чтобы на первом же собрании кто-нибудь выступил с таким предложением. Ну, хотя бы ты… Выберете тройку или, скажем, пятерку, которая распределит между собой отделы и будет за них отвечать… Хорошо?

– Да, – сказал Арнович тихо. – Но…

– Сначала надо будет, конечно, обсудить это с Кузьнаром или со Свенцким, пусть они наметят состав комиссии. А ты на собрании выступишь с предложением. Согласен? Когда же ты с ними поговоришь?

Арнович поднял глаза от каталога.

– Пан профессор, – сказал он волнуясь. – Я ведь не член ЗМП. Может, лучше вы сами поговорите с Кузьнаром?

Моравецкий сдвинул брови и пристально взглянул на него. Арнович был сын судьи, до войны известного своими суровыми приговорами по политическим делам. – «Да, правда, – вспомнил Моравецкий, – ведь из-за этого зетемповцы отказались принять Арновича в свою организацию».

– А ты не подавал заявления вторично? – спросил он.

Арнович покачал головой.

– Отчего? – удивился Моравецкий. – По-моему, следовало бы… если ты считаешь себя их товарищем.

– Отец мне запретил, пан профессор, – шопотом ответил Арнович.

«Вот тебе и на! – подумал Моравецкий. – Политическая борьба в семье». – С минуту он размышлял. Чертовски трудно решить, кто тут прав. С одной стороны, мальчика несправедливо обидели – ведь не виноват же он в том, что делал его отец. А с другой, – у него, видимо, слабая воля, очень уж легко он сдался. «Ну, да и ты, брат, не бог весть какой бунтарь», – мысленно уличил самого себя Моравецкий и с сожалением покачал головой.

– Ты не пробовал спорить с отцом? – спросил он осторожно.

Арнович метнул на него беспокойный взгляд и втянул голову в плечи. Моравецкому стало ясно, что этот отец – крутой человек. Барабаня пальцами по столу, он думал: что же посоветовать мальчику?

– В мое время, – сказал он, как бы размышляя вслух, – мы все же умудрялись жить по-своему, а не по указке старших. Так сказать, ставили их перед свершившимся фактом. Вот мой отец, например, непременно хотел, чтобы я стал зубным врачом. Это, мол, ремесло надежное и спокойное. А я твердо решил изучать историю. Ну и вот видишь! – он ткнул себя пальцем в грудь.

Арнович слушал с жадным любопытством.

– А кто был ваш отец, пап профессор?

– Он был врачом, – ответил Моравецкий, – знаешь Новый Город у Пилицы? Вот там мы и жили. Отец хорошо знал, из какой лозы вырезать розгу, чтобы с меня шкуру спустить. Замечательно работал – все тело у меня вспухало ровно… А я все-таки зубным врачом не стал!

– Как же вам удалось это, пан профессор? – восхищенно спросил Арнович.

Моравецкий повернулся к нему и с достоинством откашлялся.

– Был у меня товарищ, который учился на зубодера в стоматологическом институте. И я два года брал у него учебники и конспекты перед каждой поездкой домой на каникулы… Понятно?

– Понятно, – подхватил Арнович тоном знатока, который в таких делах собаку съел. – И долго вам это удавалось?

– Пока отец не потребовал однажды, чтобы я вырвал ему зуб, – спокойно ответил Моравецкий. – Он был бережлив и хотел сэкономить деньги. А я в то время уже прошел половину курса на историческом факультете.

Он искоса посмотрел на Арновича, который морщил лоб, должно быть, делая для себя какие-то выводы из услышанного. Моравецкий ему не мешал, но через некоторое время, заметив в его глазах подозрительный блеск, сказал наставительно:

– Только ты, Арнович, на отца сразу не накидывайся. Такие дела лучше улаживать осторожно. Подумай об этом сам, я тебе ничего не подсказываю…

– Но что вы мне посоветуете? – возбужденно прошептал Арнович. – Я хочу быть зетемповцем. А меня не принимают. Вы знаете, почему…

Моравецкий молчал, обводя глазами полки.

– Я их за это уже начинаю ненавидеть, – сказал Арнович, заикаясь, с отчаянием в голосе. – Вы понимаете, пан профессор? А я не хочу этого, потому что я… я им не…

– Ты им не враг, это ты хотел сказать? Понимаю. И тебе нужен мой совет?.. – С минуту он вертел в руках очки, щурясь на свет стоявшей на столе лампы. – Но они ведь не знают твоих мыслей, и трудно от них требовать, чтобы они к тебе относились так, как ты сам к себе относишься. Что же тебе посоветовать? Во-первых, борись до конца. Непременно поговори с кем-нибудь из школьного бюро ЗМП. Лучше всего – с Антеком Кузьнаром. Скажи ему так: «Слушай, Кузьнар, я давно чувствую себя зетемповцем…» Чувствуешь себя или нет? – Моравецкий надел очки и уставился на Арновича.

– Чувствую, – решительно подтвердил Арнович.

– Ну так вот! «Я давно чувствую себя зетемповцем. И вы обязаны рассмотреть мое заявление. За свое происхождение (так и скажи) я отвечать не могу. Совесть у меня чиста. Кузьнар, неужели тебе не ясно, что у меня с вами одна дорога? Вы не должны наказывать меня за ошибки другого человека, который… который, в сущности, случайно затесался в мою жизнь…»

Моравецкий умолк, заметив вдруг, что Арнович смотрит на него с удивлением. Немного смутившись, он встал и отодвинул стул.

– Словом, скажешь ему что-нибудь в таком роде. Можешь не дословно, а приблизительно… И главное – искренно. А потом подумаем…

Он отошел к полкам и остановился перед ними, спиной к Арновичу, а тот не спускал с него глаз.

– Придвинь-ка мне лесенку, – сказал Моравецкий через минуту. – Посмотрим поближе на наш исторический раздел.

Он стал на третью ступеньку и провел ладонью по корешкам книг. – Ага! – Он вздохнул с облегчением, увидев на полке красу и гордость их библиотеки – «Историю Франции» Мишле, которую сам же пожертвовал в прошлом году из своей домашней библиотеки. Потом поискал книгу Кропоткина «Великая французская революция» – она тоже оказалась на месте. Дальше стояли «Карл Маркс» Меринга, «Переворот в умах» Смоленского, «История польского рабочего класса», «Декабристы»… Моравецкий любовно поглаживал пальцами знакомые корешки. Правда, эти книги не были редкостью, но для школьной библиотеки – завидное богатство. Моравецкий мысленно похвалил сам себя: ведь это он был основателем библиотеки и теперь шефствовал над ней по поручению педагогического совета.

– Ну-ка, проверь, Арнович, – крикнул он сверху, – кому выдана книжка Ашкенази о Лукасинском. Что-то не вижу ее на полке.

Арнович зашуршал карточками каталога и сообщил, что книга должна быть на месте.

– Должна, но ее нет, – с беспокойством отозвался Моравецкий.

Случаи пропажи книг все учащались. Вероятно, их крали школьные «бикиняры» и сбывали в книжные киоски.

«Надо будет передвинуть барьер ближе к выходу, – решил Моравецкий. – Чтобы никто, кроме библиотекарши, не имел доступа к полкам».

– Ее отдали переплести, пан профессор, – доложил ему снизу Арнович, разыскав список книг, отправленных к переплетчику.

– Ну, тогда все в порядке. – Моравецкий сошел с лесенки и вытер руки.

Немного помрачнев, он прошел вдоль полок и остановился у окна, выходившего на улицу. Дождь перестал, жирно блестели лужи, и в них отражались огни фонарей, горевших за решетчатым забором недостроенного дома на другой стороне улицы. Моравецкий смотрел на мощный каркас здания, едва доведенный до первого этажа и заботливо обвитый густым частоколом лесов, над которым высились четыре высокие башни подъемных кранов. «Эх, там бы работать!» – уныло думал Моравецкий. Он сейчас завидовал людям, строившим этот дом. Не проще ли это, чем заниматься воспитанием оравы мальчишек от первого до одиннадцатого класса? Вот не угодно ли: каких-нибудь две недели назад здесь была только четырехугольная яма, вырытая в глине, а сейчас… Да, легче класть фундамент дома, чем развивать ум и характер в этих загадочных существах, которые каждый день съезжают верхом по перилам школьной лестницы. Арнович, Видек, Шрам… Мальчики, у которых банды предателей убили отцов-коммунистов, и мальчики, которых родители учат ненависти… Такие, которые крадут книги, чтобы, продав их, купить водки, – и Стефан Свенцкий, этот кладезь мудрости… А среди них он, Ежи Моравецкий, мечется и лезет из кожи, стараясь преподать им «высшую закономерность поступков и мыслей» – эликсир, где-нибудь верно существующий, но пока еще не определенный и, собственно, даже не найденный. Не обманывает ли он их? Что он может дать им, кроме чуткого товарищеского внимания, за которое, должно быть, они и любят его больше, чем Постылло или Шульмерского? Что он вообще может дать кому бы то ни было? Прощаясь сегодня с Кристиной, он подумал, что за все прожитые вместе годы он не сумел дать ей самого главного: правильного представления о жизни, о высшем долге человека. Выполнив его, человек и после смерти не уходит из мира. Кристина, наверное, боится смерти, хотя хорошо скрывает свой страх. А он, самый близкий ей человек, не уберег ее от этого! Для кого закон жизни непостижим, для того и конец ее так же непостижим и страшен. Он и Кристина оба молчали о главном пятнадцать лет, до самого последнего дня, когда он, стоя перед ней в коридоре больницы, не нашел нужных слов. Это его вина. Вина мужчины.

Почему-то вспомнилось ему лицо Яроша и его недружелюбный взгляд из-под выпуклого, шишковатого лба. – Не все есть в книгах, дорогой коллега, – шутливо заметил как-то Моравецкий, когда Ярош на заседании предложил учителям основательнее изучать теорию марксизма. В то время это казалось Моравецкому лишним: подумать только, старый клерикал Гожеля – и теория прибавочной стоимости! А сейчас, бог знает почему, Моравецкий вдруг задал себе вопрос: что сказал бы такой Ярош о жизни и смерти безнадежно больному человеку, если бы, конечно, счел это своим долгом… ну, допустим, на пороге больничной палаты, провожая жену…

Он медленно повел плечами, словно отряхиваясь от нелепых мыслей. Нет, такие, как Ярош, вероятно, никогда не рассуждают о смерти, а от раздумий о жизни их избавляет раз навсегда выработанное мировоззрение. Впрочем, кто знает? Ведь ему почти ничего не известно об Яроше, он не знает даже, есть ли у директора жена.

– Арнович, – сказал он, обернувшись, – в восьмой «А» поступил новый ученик Видек. Ты его не знаешь?

– Нет, – ответил Арнович, обмакивая перо в чернильницу.

– Такой маленький блондинчик. Шрам учит его играть на кларнете. У него недавно умер отец. Ты бы занялся им в свободное время. Зайди как-нибудь в восьмой «А», поговори с мальчуганом, узнай, как ему живется. Ладно?

– Ладно, пан профессор.

Моравецкий удовлетворенно засвистал и, глядя через плечо Арновича, добавил:

– Считай это за свое первое зетемповское обязательство. Вступишь в ЗМП, как невеста с приданым. А теперь покажи-ка мне, как ты заполняешь карточки.

И Моравецкий начал рыться в ящиках с картотекой и отчитывать Арновича за небрежный почерк. За этим занятием застал его Реськевич, который прибежал сказать, что заседание началось еще четверть часа назад.

4

Когда Моравецкий появился в дверях конференц-зала, Агнешка подняла глаза от разложенных перед ней листов бумаги и улыбнулась ему. Она сидела в конце длинного стола, покрытого зеленым сукном: видимо, сегодня была ее очередь вести протокол. Протискиваясь между рядами уже занятых стульев и стеклянным шкафом, в котором на полках стояли работы учеников – модели и макеты новых зданий столицы, Моравецкий дружески кивнул Агнешке. Он сел на свободное место, рядом с учителем гимнастики. Тот подвинулся и сказал вполголоса:

– Честь имею. Как поживаете?

Напротив них сидел Дзялынец. Облокотясь на стол, он сплел пальцы и со скучающим видом рассматривал их. Моравецкий украдкой глянул на него и с легким удивлением заметил, что Дзялынец, видно, и в самом деле был болен: черты его еще больше заострились, и он напоминал теперь какую-то заморенную птицу, – пожалуй, даже орла, с которым его в былые времена сравнивали влюбленные в него радомские гимназистки, над чем Моравецкий всегда втихомолку подсмеивался. В ответ на приветственный жест Дзялынца он только мигнул ему.

В зале скрипели стульями. Часто покашливали: давала себя знать ежегодно вспыхивавшая в Варшаве эпидемия гриппа, и к тому же многие собравшиеся промокли по дороге на заседание. Заместитель директора Шней читал вслух циркуляр Отдела народного образования. Моравецкий закурил, потом, вырвав листок из блокнота, переслал Агнешке записку: «Здравствуйте. Отметьте меня в списке».

Он смотрел, как она читала записку. Через минуту пришел ответ: «Отметила. Привет».

Случайно взгляд Моравецкого упал на учителя истории Постылло, сидевшего по левую руку Шнея. Постылло отвел глаза. «Мало того, что он наступает мне на пятки, теперь он еще делает вид, что незнаком со мной», – мысленно возмутился Моравецкий. Постылло смотрел на Яроша. В школе были люди, от которых Постылло отворачивался, и другие, на которых он часто поглядывал. И большинство этих последних с неудовольствием ловили на себе взгляд его бегающих глаз.

Ярош сидел за столом, нагнувшись над своей знаменитой записной книжкой в черном клеенчатом переплете. Как всегда, трудно было сказать, слушает он или нет. «Мудрый карась», – подумал Моравецкий. Его начинал раздражать монотонный голос Шнея, который уже перешел к следующему пункту повестки и сообщал о курсах повышения квалификации для школьных учителей: занятия на этих курсах начнутся в будущем месяце под руководством профессоров высших учебных заведений. Моравецкий с беспокойством увидел, что Дзялынец повернулся к Шнею и внимательно слушает. «Опять что-нибудь выкинет», – подумал он, глядя на хорошо знакомый профиль седоватого блондина с узким носом и плотно сжатым ртом. Затем взгляд его остановился на широких, многозначительно раздутых ноздрях Шульмерского. «Вошь», – невольно мелькнуло у него в голове. Дальше сидел учитель закона божия, ксендз Лесняж. Моравецкий по временам ощущал на себе взгляд этого осанистого голубоглазого мужчины с румяными, как у лыжника, щеками и светлыми волосами, уже редеющими над лбом. Лесняж выписывал литературные журналы и любил рассуждать с учениками о кинофильмах и спорте. У него был высокий, елейный голос проповедника, и Моравецкому приходилось слышать, как он этим елейным голосом сокрушался о том, что наступили печальные времена, когда власть дается не от бога.

Уже несколько минут говорил Постылло. Все время вытягивая шею в сторону директора Яроша, он решительно высказывался за обязательное посещение курсов.

– Квалификация некоторых наших педагогов, – говорил он звучно и внятно, – оставляет желать лучшего как в отношении знания своего предмета, так – и это я особенно подчеркиваю – в отношении идейно-политическом. – Последние слова он произнес с ударением.

«А интересно: неужели никто не видит, что он это все говорит исключительно для Яроша?» – подумал Моравецкий, поднимая брови над очками. Он вопросительно посмотрел на директора, словно желал прочесть в его лице, что он думает о Постылло. Но Ярош и глазом не моргнул. Он попрежнему чего-то искал в своей записной книжке. У Моравецкого мелькнула мысль, что в одном Постылло прав: уроки некоторых преподавателей, например Гожели, бывают подчас просто издевательством над основными требованиями современной педагогики. По правде говоря, старику Гожеле давно пора бы уйти на пенсию, если бы с учительскими кадрами дело обстояло лучше. Но их пока не хватает.

Однако, даже когда Постылло бывал прав, самые справедливые его замечания всегда вызывали у Моравецкого острое чувство протеста только потому, что мнения эти высказывал Постылло. «Почему именно он? Почему, раньше чем кто-нибудь успеет открыть рот, Постылло уже знает, чтό и кáк надо сказать?» В непогрешимости мнений Постылло всегда чувствовалась какая-то подчеркнутость. Он как будто говорил: «Слушайте, слушайте, я знаю об этом больше, чем все вы, вместе взятые, – исключая, конечно, товарища Яроша. И прошу занести мои слова в протокол…»

– Прошу занести в протокол мое предложение, – обратился Постылло к Агнешке. – Предлагаю, чтобы каждый член нашего педагогического совета обязался быть постоянным подписчиком журнала «Нове дроги»[19]19
  «Новые пути» – теоретический и политический журнал Центрального Комитета ПОРП. – Прим. ред.


[Закрыть]. Да простят мне коллеги, – добавил он любезно. – Но я замечаю, что редко кто в нашем кругу читает этот журнал.

Моравецкий на мгновение встретился глазами с Ярошем. Вспомнил их прошлогодний спор в этом самом зале. Ярош – правда, не в форме предложения, а просто в разговоре – рекомендовал преподавателям читать «Нове дроги», а он шутливо возразил: «Коллега, мы уже в таком возрасте, что можем до всего дойти своим умом».

«Неверно, – сухо отпарировал тогда Ярош, – мы обязаны идти в ногу с современными общественными науками».

Моравецкий тогда ничего не ответил. А хотелось ему сказать только одно: «Предоставь же мне свободу добровольно протянуть руку за тем, что я признал правильным, – не навязывай мне ничего».

За предложение Постылло голосовали все, кроме ксендза Лесняжа, который вытащил из складок сутаны журнал «Пшекруй» и погрузился в чтение. Моравецкий улыбнулся Агнешке – она внимательно и озабоченно следила за ним – и поднял руку, посмеиваясь в душе при мысли о том, как удивился бы Ярош, если бы знал, что он, Моравецкий, вот уже два года покупает в киоске на Пулавской каждый номер журнала «Нове дроги».

Он снова посмотрел на другой конец стола, на этот раз с тревожным любопытством: Дзялынец просил слова. Но, к великому удивлению и облегчению Моравецкого, он только мотивировал свое согласие с предложением Постылло.

– Среди нас есть люди различных убеждений, – говорил он в наступившей мертвой тишине. – Но, по-моему, чтение марксистского журнала полезно каждому хотя бы тем, что оно помогает понять диалектический метод познания. – И добавил холодно, глядя на свои руки, лежавшие на столе: – Поэтому я и голосовал за предложение коллеги Постылло.

Как раз в этот момент ксендз Лесняж поднял глаза от журнала. – В Новом Тарге снег и метель, – сказал он с безмятежным видом. – А у нас ливни. – И, обведя всех лазурными очами, опять углубился в чтение.

Моравецкий почувствовал усталость. Он спрашивал себя: уж не стал ли его мозг хуже работать и не утратил ли способность понимать простые вещи? Усевшись глубже в кресле, он пытался вникнуть в смысл только что слышанных фраз. Повернул голову к Дзялынцу: «Что же это, ты играешь фальшивыми картами?» Не отрывая напряженного взгляда от его лица, он медленно собирал мысли. И через некоторое время пришел к заключению, что, собственно, не имеет права обвинять Дзялынца. Они ведь давно не беседовали наедине. И за время болезни или под впечатлением конфликта с учениками Дзялынец, может быть, пересмотрел свои прежние убеждения. Но как же это проверить? Безмерно трудно узнать чужие мысли, отличить правду от лжи, искренность от фальши. Дзялынец сейчас был для него загадкой, которую можно решить верно или неверно. Возможно ли, чтобы у человека за месяц коренным образом изменились взгляды? Моравецкий хотел верить, что это возможно, – потому, вероятно, что он верил в человека.

Заседание продолжалось в атмосфере табачного дыма и скуки. Расходы на ремонт котла центрального отопления… Покупка двух микроскопов… Недоразумения с родительским комитетом…

«А что, если это с его стороны только маневр? – думал Моравецкий. – «Прикрывающий маневр», – вспомнился ему заголовок статьи в сегодняшней газете. Он раздавил в пепельнице окурок – бог весть, который по счету; опять он начал слишком много курить, несмотря на все просьбы и уговоры Кристины.

Кристина… Она не доверяла Дзялынцу. А он, ее муж, сердился на нее за это, убеждал ее: «Увидишь, он переменится, жизнь его выпрямит».

Дорого дал бы он сейчас, чтобы хоть одну минуту поговорить с Кристиной! Он сказал бы ей: «Ну вот видишь, я не ошибся! Нельзя одним взмахом поставить крест на человеке!..»

Моравецкий уже снова почти верил в искренность Дзялынца и упрекал себя в несправедливых подозрениях. Математик Шульмерский прислал ему свернутую записку: «Ловкач наш Дзялынец, правда?» Моравецкий недовольно вздернул плечи и смял записку в руке.

Покосившись на Шульмерского, он увидел его нос, повернутый к нему вопросительно и вместе нахально, и перестал смотреть в ту сторону. «Негодяй!»… Он еле сдержал просившееся на язык ругательство. Ему всегда был противен метод домыслов и инсинуаций, исходил ли он от Постылло, или от людей противного лагеря. Во всем они видят хитрость, обман, жульнические уловки!..

Он опять вырвал страничку из блокнота и, написав «Кристина тебе кланяется», перебросил записку Дзялынцу. Дзялынец улыбнулся, кивнул ему головой В эту минуту Моравецкому бросилось в глаза встревоженное лицо Агнешки, и он вдруг смутился, заметив, что все смотрят в его сторону.

Взгляд его случайно наткнулся на чучело барсука, стоявшее на книжной полке над головой Шнея. Барсук скалил острые длинные зубы в злой гримасе, словно крикнуть собирался. «Крик взбешенного барсука»… Кто это сказал и о ком? Ах да, какой-то политический деятель о речах Гитлера… Интересно, как его поймали, этого зверя, – в капкан?»

Он стал слушать внимательнее. Разбирается жалоба группы учеников одиннадцатого класса «А». Резковатый голос Яроша.

В зале теперь была тишина, никто даже не кашлял.

– Видите ли, товарищи, – говорил Ярош, – мы решительно пресекаем всякие попытки политического контроля над преподавателями со стороны учеников. Терпимость наша в таких случаях принесла бы один только вред. Полагаю, что никто из вас в этом не сомневается. Однако данный конкретный случай надо обсудить – на это есть причины.

Далее Ярош объяснил, что жалоба на Дзялынца исходит от зетемповского актива и что у них в школе это первый случай, когда ученики выступают обвинителями педагога.

– Надо учесть и то, – сказал он, – что политические убеждения профессора Дзялынца давно уже кажутся подозрительными не только ученикам, но и педагогическому совету и родительскому комитету.

Ярош повернул к Дзялынцу одутловатое лицо без всякого признака растительности.

– Ждем ваших объяснений, коллега, – сказал он и, горбясь, сел на место.

Моравецкий из-под полуопущенных век наблюдал за Дзялынцем. Слушая его, он чувствовал, как растет в нем глубокое, спокойное убеждение: да, он не ошибся в этом человеке и был прав, когда разъяснял мальчикам их ошибку. Дзялынец говорил складно и логично, и эта логичность возымела свое действие. Он сказал, что фразы, которые ученикам показались политически недопустимыми, можно прочесть в комментариях к роману Жеромского «Канун весны», а комментарии эти писал марксист.

– Не понимаю, – буркнул Ярош среди внезапно наступившего молчания. – Будьте добры, поясните точнее.

Дзялынец, усмехаясь уголками тонких губ, процитировал фразу дословно и пояснил: критик указывает, в чем идеологическое заблуждение автора, и он, Дзялынец, на уроке воспользовался этим комментарием. А ученики вообразили, что он согласен не с комментарием, а с идеей Жеромского.

– Если марксист скажет: «Сцена похода на Бельведер написана Жеромским как предостережение против революции», – говорил Дзялынец спокойно, – то это будет толкование марксистское. А если то же самое повторит человек, которому не доверяют, то это уже будет мнение реакционное. Все зависит от того, какой человек произнес эти слова.

В конференц-зале стояла тягостная, напряженная тишина. Моравецкий быстро обвел всех глазами. Приметил, что учитель русского языка Сивицкий, который до этого явно скучал и от скуки вертел старый глобус, теперь поднял темно-рыжую голову и всматривался в Дзялынца сосредоточенно и недоверчиво. Моравецкого не меньше взволновали слова Дзялынца. Объяснение показалось ему бесспорно правдивым. «Вот, так я и предчувствовал!» – Хотелось ударить себя по лбу и крикнуть: «Товарищи, и как это нам раньше не пришло в голову!»

Дело казалось ему настолько ясным, что, когда раздался резкий голос Яроша, он не мог сдержать порыва раздражения: чего ему еще надо?

– Из заявления учеников одиннадцатого класса видно, что это еще не все, – сказал Ярош и выжидательно замолчал, поглядывая на лежавшую перед ним бумагу.

– Я больше ничего не припоминаю, коллега, – возразил Дзялынец ледяным тоном. И тоже замолчал, словно чего-то ожидая.

Все смотрели на Яроша. Нос Шульмерского наклонился к уху Гожели, который был глуховат.

– О чем, собственно, речь? – шопотом спросил учитель гимнастики у Моравецкого. Он был не в курсе дела. Моравецкий не ответил.

– Вас обвиняют в том, – с расстановкой продолжал Ярош, – что вы оскорбили ученика Вейса. Повидимому, вы попрекнули его происхождением… Сейчас процитирую вашу фразу…

– Повторяю: ничего такого я не помню, – сказал Дзялынец вежливо, но твердо. – Происхождением учеников я никогда не интересовался.

– Погодите, – Ярош нагнулся над бумагами. – Вот: «Когда Вейс запротестовал против такого вредительского толкования, профессор Дзялынец сказал, что Вейс меньше всего может судить об этом. Нетрудно было догадаться, что профессор имел в виду его непольскую национальность. Наш товарищ Вейс не заслужил этого, так как всем известно, что… Ну, и так далее. – Ярош покосился на Дзялынца.

Дзялынец медленно поднял глаза и секунду внимательно смотрел на него.

– Вы могли бы избавить меня от выслушивания, а себя – от чтения этой жалобы. – Он покачал головой. – Я не хочу думать о наших учениках хуже, чем они того заслуживают.

– Просим ответа по существу, – сказал Постылло внушительным тоном.

– Охотно, коллега. – Дзялынец все еще усмехался. – Очень охотно. Когда ученик Вейс перебил меня, я сделал то, что на моем месте сделал бы каждый учитель: призвал его к порядку. «Вейс, – сказал я ему, – ты меньше всего можешь судить об этом, так как слушал меня невнимательно». Вот и все, коллега Ярош. Я не сторонник того, чтобы ставить в угол или выгонять из класса учеников одиннадцатого класса. Это, я думаю, само собой ясно.

– Невероятная вещь… – громко проворчал Шульмерский. – Трудно даже себе представить…

Ксендз Лесняж сочувственно закивал головой. Он уже не читал журнал и с удрученным видом поглядывал на всех из-под коротких белесых ресниц.

– Оба мы – я и профессор Моравецкий, – тихо заговорил Дзялынец, – давно предвидели последствия той вредной атмосферы, какая создана здесь вокруг группы преподавателей, атмосферы недоверия, ни на чем не основанных подозрений. Не удивительно, что ученики использовали ее при первом удобном случае.

– Вы кончили? Благодарю вас, – поспешно бросил директор Ярош. – Кто хочет высказаться?

Выступало несколько человек, в том числе хромой физик, доктор Гелертович в обмотанном вокруг шеи вязаном шарфе, из-под которого вылезали клочья грязной ваты, и учительница немецкого языка панна Браун, румяная, седая, остриженная по-мужски. Слова звучали неуверенно, никто не высказал решительного мнения. В общем все считали, что инцидент исчерпан. – Было бы желательно, – несмело сказала панна Браун, – чтобы отношения между коллегой Дзялынцем и учениками одиннадцатого класса наладились. И мне думается, что коллега Дзялынец должен сделать первый шаг.