Текст книги "Граждане"

Автор книги: Казимеж Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)

Глава пятая

1

Проработав неделю в «Народном голосе», Павел стал несколько по-иному представлять себе свое будущее. Лицо, которое виделось ему в мечтах, – его собственное лицо с решительным выражением, подобающим партийному руководителю, теперь расплывалось в тумане, как это бывает с отдаленными предметами. Его томило какое-то неопределенное чувство. Разочарование? Уныние? Такое предположение привело бы Павла в ярость. Ничего подобного! Все складывалось как нельзя лучше. Он – сотрудник редакции одной из варшавских газет. Это сулит вдвое больший заработок, чем он когда-либо мог надеяться.

В кармане у него новенькое удостоверение. Словом, путь к победам перед ним открыт.

В первый день у него был короткий разговор с секретарем редакции Лэнкотом. Секретарь принял его между двумя совещаниями у себя в кабинете, куда каждую минуту входил или заглядывал кто-нибудь. Лэнкот был любезен, обещаний надавал много, но Павлу все же казалось, что к нему отнеслись без должного интереса. Он сидел у стола против Лэнкота и силился приковать к себе его внимание спокойным и внушительным взглядом из-под нахмуренных бровей, но это почему-то не получалось.

Лэнкот одобрительно кивал головой, отвечая в то же время на беспрерывные телефонные звонки, и сразу согласился поручить Павлу желательную ему работу: «Да, да, конечно, репортаж о районах нам крайне необходим». Павел готовился к обстоятельной беседе, у него был в запасе целый ряд революционных постулатов и соображений касательно новых задач современной прессы, и он уже посмеивался про себя, воображая, какую мину скорчит этот опытный специалист, когда поймет наконец, с кем имеет дело. Но, к его великому удивлению, ничего подобного не произошло. В разгаре беседы, не успев докончить фразы, он остался один в кабинете и терпеливо ждал возвращения Лэнкота, которого куда-то вызвали. Прошло полчаса, в кабинет все время входили люди, принося бумаги или забирая те, что лежали на столе, не обращая на Павла ни малейшего внимания. Наконец он узнал от секретарши, что редактор Лэнкот уехал по делу и вернется только к вечеру. Павел покраснел и, чтобы скрыть смущение, буркнул, что ему это известно. Секретарша, красивая девушка с коротко подстриженными волосами, посмотрела на него с хитрой усмешкой.

В последующие дни работы в редакции он познакомился со всеми сотрудниками, и впечатление было такое же: с ним вежливы, но все заняты своими делами и им не до него. Редакция помещалась в большом, недавно отстроенном доме неподалеку от угла Кредитовой и Мазовецкой. На трех ее этажах царила непрерывная суета, люди приходили, уходили, кричали в телефоны, носились по коридорам и, налетая друг на друга, торопливо перебрасывались отрывистыми фразами, которые Павлу частенько были непонятны. Он утешался мыслью, что это – дело привычки и вначале всем бывает трудно.

Он написал две короткие заметки о культурной и общественной жизни в П. (у него имелся свежий материал) и, пользуясь случаем, задал перцу тамошним бюрократам, с которыми он давно вел войну. Оба репортажа были напечатаны в сильно сокращенном виде, и все критические замечания вычеркнуты. Не найдя их в тексте, Павел в первый момент возмутился и хотел требовать объяснений у Лэнкота, но, подумав, решил повременить: Лэнкот, вероятно, сам выскажет ему свои соображения, незачем начинать сразу с пререканий.

Однако не только Лэнкот, но и вообще ни один человек в редакции не сказал Павлу ни слова о напечатанных заметках. Павел все больше недоумевал; пожалуй, это удивляло его даже больше, чем задевало. Он терялся в догадках: как же относятся к нему новые знакомые? Ведь они уже его, наверное, заметили. А ему важно было узнать их мнение. Он хотел поглядеть на себя их глазами – пусть бы даже натолкнуться на неодобрение или отпор. А вместо этого встречал молчание и то приветливое безразличие, когда тебе начинает казаться, что ты прозрачен и люди смотрят сквозь тебя. Павлом овладело беспокойство; он похож был на человека, который забыл, какое у него лицо, а под рукой нет зеркала. Он не находил ни в чьих глазах подтверждения той оценки, какую давал себе сам, но эту оценку и не оспаривали тоже. Павел приуныл и даже немного похудел. Он стал подозревать за всем, что делалось в редакции, какой-то безмолвный сговор, существовавший задолго до его появления. Он готов был поклясться, что жизнью редакции управляют какие-то скрытые от его глаз законы, более реальные, чем слова и взгляды, которыми люди обмениваются в его присутствии. И он решил запастись терпением: надо делать свое дело и наблюдать.

С некоторыми сослуживцами он сошелся довольно близко – так ему, по крайней мере, казалось. Несколько раз обедал в столовой с компанией сотрудников спортивного отдела, потом его кто-то пригласил на просмотр фильма с обсуждением, а другому товарищу, с которым они уже перешли на «ты», он одолжил небольшую сумму. Словом, у него появилось много новых знакомых.

Однако Павел скоро убедился, что для этих людей он вполне заменим – им решительно все равно, он ли или кто другой составит им компанию. Иногда ему задавали вопросы о его личных делах, но раньше чем он успевал ответить, собеседник заговаривал о другом. Павел понял, что так он может провести среди этих людей всю жизнь и в лучшем случае стать одним из них. Но это ему не улыбалось. Он испытывал трезвый интерес ученика-провинциала к сложным делам столицы и решил изучить их всесторонне и добросовестно. Он знал твердо, что со временем он, Павел Чиж, окажется в самой гуще этих дел и доберется до их сути. Одна истина ему уже открылась: жизнь не терпит пустоты, она естественно должна заполняться содержанием. Каким? Он был убежден, что это зависит прежде всего от ума и воли людей: где бы человек ни оказался, он начинает создавать что-то свое или принимать чужое. Павел хотел вступить в жизнь в полной боевой готовности. Он не принадлежал к числу пассивных наблюдателей, или благодушных, бездумных зевак, или пресмыкающихся трусов. Он не способен был дожидаться, пока можно будет безопасно перейти запруженную мостовую или предусмотрительно искать в речке броду. Но он сознавал, что нельзя приходить к людям ни с чем или с чем попало. И он хотел сперва вооружиться всем тем, что делает человека нужным. Он стоял еще на противоположном берегу, но строил себе уже лодку для переправы.

Ища материал для репортажа, он много бродил по городу и все лучше узнавал его. Варшава не обманула его ожиданий. Павлу казалось, что этот город как-то особенно близок ему и так понятен, как никому в мире, – словно он уже когда-то давно прожил здесь одну жизнь и теперь начинает вторую. Он без устали бродил по улицам, часами стоял, как зачарованный, перед строившимися домами, заглядывал в лица рабочих, вступал в разговор, старался везде заводить знакомства. Он был одним из множества прохожих, а чувствовал себя везде хозяином. Порой ему казалось, что он своим присутствием как бы помогает этому городу, который воздвигает этаж за этажом все новые и новые здания и жилые корпуса будущих кварталов; помогает тем, что среди развалин и мусора он, Павел, как бы ищет нечто объединяющее разбросанные по городу стройки. Откинув назад голову, он измерял глазами высоту лесов, восторгался картиной созидания, которая, как могучее воплощение воли человеческой, затмевала красоту дремучих лесов и гор. В такие минуты Павел чувствовал себя крупицей этой коллективной воли, он открывал ее в себе, ощущал в мышцах ее силу, и эта же напряженная сила распирала ему сердце. Как он жалел тогда, что уже нет в живых его отца! Ведь между ним и тем, что делалось вокруг, была незримая связь. Пять братьев Чижей внесли в строительство новой жизни свою немалую лепту. Павел ни минуты не сомневался, что они оставили по себе в мире какую-то невидимую силу, и она-то тянула сейчас вверх, под самое небо, бетон, железо и кирпич. «Кашлял ты и болел всю жизнь, – с нежностью и гордостью думал он об отце, – а тут вот какой дворец нам строят, и я стою и на него гляжу! Матери тоже такое и не снилось…» Муранов, Миров, Млынов и МДМ[12]12
  Районы Варшавы. – Прим. перев.


[Закрыть] будили в Павле чувство, похожее на фамильную гордость. Не раз, когда он проходил мимо какого-нибудь свежевырытого котлована в центре города, среди шума работ, суеты, беготни, известковой пыли, ему чудилось, что он бредет по разрытой дороге между двумя стенами высокого леса к старой деревушке под Пултуском, откуда Чижам пришлось выехать лет двадцать тому назад.

Между бараками, в которых помещались мастерские, и штабелями кирпича стояли рядом портреты передовиков труда, их лица с устремленными в одну точку глазами обращены были к улице. Среди этих людей Павел нашел не менее трех, похожих на его отца: такие же брюнеты с узкими губами и тонким длинноватым носом. У каждого это сходство выражалось в чем-то ином, а все трое вместе сливались в точный портрет человека, который Павлу был памятнее всех людей на свете. И он любил подолгу смотреть на эти портреты, особенно вечером, когда они были ярко освещены и выделялись на темном фоне лесов, высоко вздымавшихся над их головами чащей столбов, жердей, досок. Павел раздувал ноздри, втягивая пропитанный пылью воздух стройки, и испытывал какую-то детскую гордость, в сущности ни на чем не основанную, но упоительную: как будто это он и его отец вдвоем навезли сюда кирпич, бревна, известку и своими руками возводили эти стены на фундаменте. В голове его в такие минуты теснились пылкие и беспорядочные мысли. Он жаждал что-то защищать, с кем-то бороться, он всей душой ненавидел и страстно любил… Варшава будила его воображение, рождала головокружительные мечты.

Он узнавал ее и с других сторон. В редакции Павел уже с первых дней приобрел своеобразную известность как страстный охотник за пригласительными билетами и пропусками на всякие зрелища. Если кто из сотрудников не мог или не хотел их использовать, если хоть мгновенье раздумывал, около него тотчас вырастал Павел, ненасытно жаждавший впечатлений. Билеты, на которые не находилось желающих, так уже и назывались в редакции «билеты для Чижа». Получив их, он прямо из «Голоса» мчался в театр и усаживался в еще пустом зале задолго до поднятия занавеса. За один месяц он увидел больше, чем за все прошедшие годы своей жизни. Было начало сезона, в театрах шли тогда «Мещане», «Сулковский», «Горе от ума». Затаив дыхание, Павел смотрел на сцену, где люди жестикулировали и говорили гораздо выразительнее, чем в жизни, и жадно ловил каждое слово. Он чувствовал, что получает что-то незаслуженно, что ему здесь дарят больше, чем он может дать людям. И кто дарит! Самые талантливые писатели и актеры, самые прекрасные и нарядные женщины… Того, что он – Павел Чиж, вполне достаточно, никого не удивляет его присутствие в лучшем театре столицы. Он сидит в третьем ряду как репортер популярной газеты. Он живет на Электоральной. Его очерки скоро станут известны всей стране. Разве это не революция? Страстный обличитель Чацкий обращается к нему со сцены, словно беря его в свидетели, когда говорит о гнусности всего того, против чего боролись пятеро Чижей и что так ненавидит шестой Чиж, Павел, который сейчас с пылающими щеками слушает знаменитый монолог. А ведь еще стоит дом на Бруковой, покрытый пятнами плесени и словно запаршивевший, черный дом с вонючей подворотней. «И пусть постоит еще, – часто думал Павел, – пусть стоит для того, чтобы мы не забыли, откуда мы выбрались!»

В Варшаве он своими глазами увидел многое такое, о чем раньше знал только понаслышке. Вот, например, он читал и даже не раз сам писал о строительстве и великих переменах, считая и себя участником их, так как он – сын рабочего класса, который прогнал хозяев и взял промышленность в свои руки. Но здесь, в Варшаве, все это предстало перед ним в высшем средоточии накопленных сил, вознесенное на безмерную высоту, словно излучающее жаркий свет на всю землю, на всех людей, на прошлое и будущее. И потрясенный Павел моргал глазами, как человек, внезапно попавший из темного зрительного зала на сцену, залитую потоками ослепительного света. В Национальном музее он в толпе посетителей-рабочих стоял перед картиной Матейко «Грюнвальд». На лекции в Обществе польско-советской дружбы только два стула отделяли его от знаменитого поэта, певца польской революции, чьи стихи читались в П. на всех торжественных собраниях. Он ходил по улицам, по которым когда-то шагал Дзержинский во главе рабочих демонстраций. Он побывал на том месте, где погиб штаб восставшей Армии Людовой[13]13
  Народная Армия – подпольные вооруженные силы польской демократии, существовавшие во время второй мировой войны. – Прим. ред.


[Закрыть]… Все это было правдой, овеянной легендами, священной для всей страны. Павел словно стоял у ее подножия и постоянно смотрел вверх, а в голове лихорадочно кипели мысли. По ночам, когда он возвращался на Электоральную и октябрьский ветер холодил ему виски, он останавливался на площади Дзержинского и озирался по сторонам, словно вслушиваясь в какие-то голоса и звуки. Ему чудилось, что безмолвные в эти часы заводы, фабрики, стройки, рассеянные по огромной территории столицы, беседуют между собой условными знаками и сигналами. Этот город, который он жаждал защищать грудью, спал чутким сном, не смыкая век. Как тихие его зеницы, мерцали огни над помостами лесов и у верхушек башенных кранов. Руки кранов распростерлись над грудами кирпича, словно застывшие внезапно объятия. А в центре города тихо шелестели флаги на мачтах перед Домом партии. В такие минуты Павлу виделся весь род Чижей, собравшийся вокруг его отца. Отец был в красном галстуке, который он всегда надевал Первого мая, – и все они словно глядели вниз с большой семейной фотографии, подвешенной среди звезд. Смотрели на него, Павла, серьезно, с гордостью и вместе с беспокойством. «Ну да, ведь я еще ничего не сделал», – мысленно корил себя Павел. А между тем он никогда не тратил времени зря!

Да, он не тратил времени на пустяки, он даже Антека Кузьнара удивлял тем упорством и методичностью, с какими каждый вечер допоздна изучал «Краткий курс». Антек наблюдал за ним с большим интересом. Обычно в то время, как он, сидя на кровати, уже снимал рубашку и расшнуровывал башмаки, Павел открывал чемодан и доставал эту книгу с синим корешком.

– Сколько ты уже прочел? – спрашивал Антек.

Павел нехотя отвечал, что читает не по порядку, так как он уже несколько раз прочел «Краткий курс» от доски до доски.

– Теперь я разжевываю самое главное, – пояснял он, запуская пальцы в свои взлохмаченные волосы. И читал долго – лампочка на чертежной доске в иные вечера горела, когда весь дом уже спал.

Только потушив свет и лежа с закрытыми глазами, Павел, перед тем, как уснуть, разрешал себе минуту-другую думать об Агнешке. Воображал, как завтра же встретится с нею на улице, или у Кузьнаров, или в театре. Он ни на миг не забывал о ней. Каждая девушка в кожаной куртке, замеченная издали, будила в душе Павла надежду и радость. Он тосковал по тому вечеру, когда впервые увидел Агнешку. Неужели они и вправду шли рядом, плечом к плечу? Вспоминая те минуты, Павел завидовал самому себе. Днем Агнешка, наверное, проходит иногда по тем улицам, по которым ходит и он, ее ноги – часом раньше или позже – ступают по тем же тротуарам. Она живет в Варшаве, на Жолибоже, преподает в школе на Мокотовской, жизнь города повседневно скрещивается с ее жизнью. Где-то есть магазин, где она покупает овощи и хлеб, «ее» газетный киоск. Она варшавянка, одна из женщин Варшавы, которые славятся красотой, веселым нравом и энергией. И все же так трудно встретиться с нею!

Павел, не отдавая себе в этом отчета, думал об Агнешке постоянно. Он видел в ней будущую подругу, избранную им раз навсегда, и привык к этой фантазии так же, как мужчина после свадьбы привыкает к обручальному кольцу на пальце. По временам немного тревожила мысль, что Агнешка, конечно, ни о чем не догадывается, ей и в голову не могло прийти, что она так накрепко с ним связана. Но тут на помощь спешило воображение, и Павел утешался мечтами. Он рисовал себе будущую встречу – очень скоро, завтра или послезавтра – и разговор, после которого он и Агнешка уже никогда не расстанутся… Несбыточная фантазия? Быть может. Но Павел со дня приезда в Варшаву жил в мире беспредельных возможностей, своими глазами обозревал этот мир чудес, где самые невероятные вещи становились действительностью. Это привело его в состояние какой-то душевной лихорадки, и, кто знает, быть может, именно потому он не мог отделаться от тоски по Агнешке. «Когда-нибудь я все тебе расскажу», – думал он засыпая. Не в его натуре было замыкаться в себе, и обилие впечатлений тяготило его потому, что не с кем было делиться ими. Они его захлестывали могучей, безудержной волной, их было слишком много для одного сердца. И когда голова шла кругом, а душу наполняли бурные желания, перед засыпающим Павлом вставало отрадное видение: Агнешка, ее лицо с умными и ласковыми глазами, смотревшими на него из темноты. – До завтра! – шептал Павел засыпая.

Прошло десять дней, а Агнешка все не приходила к Кузьнарам, и Павел уже начал тревожиться. Не заболела ли она? Или, может, уехала из Варшавы? Он ходит по улицам, воображая, что вот-вот встретит ее, а она, может быть, уже где-нибудь в другом городе, например в П. Эта мысль привела Павла в такой ужас, что он на другой день побежал на Мокотовскую, где была ее школа. Почти час слонялся он неподалеку и около двух увидел Антека, вышедшего из школы с группой товарищей. К счастью, они были увлечены разговором и Антек к тому же шел, потупив голову, так что Павлу удалось ускользнуть незамеченным. Он пошел в сторону площади Спасителя. Больше он не пробовал подстерегать Агнешку у школы.

В этот вечер, перелистывая «Краткий курс», он пытливо поглядывал на Антека, готовившего уроки за чертежным столом. Ах, если бы по его спине можно было прочитать, преподает ли еще Агнешка в школе на Мокотовской, или нет! Но спина Антека говорила только о том, что он поглощен чем-то, не имеющим никакого отношения к Павлу и Агнешке. Павел ждал довольно долго, пока Антек не начал собирать книжки. Тогда он зевнул и спросил с притворным равнодушием:

– Как дела в школе?

– Ничего, помаленьку, – ответил Антек, немного удивившись, и торопливо начал раздеваться. Павел украдкой наблюдал за ним.

– А силы у вас хорошие? – буркнул он через минуту, снова зевнув.

– Силы? – Антек повернулся к нему, держа в руках снятый носок. – Какие силы? Не понимаю.

Павел проглотил слюну. – Ну… я имею в виду учителей, – пояснил он, с неожиданным интересом засмотревшись на свой левый башмак, валявшийся у кровати. Потом добавил, что «кадры воспитателей на данном этапе имеют решающее значение». Подняв голову, он следил за лицом Антека.

– Это верно, – согласился Антек. – Без учительских кадров ничего не удалось бы сделать…

– Особенно в младших классах, – подхватил Павел с подлинной тревогой в голосе.

– Ну, и в старших тоже, – сказал Антек задумчиво.

Павел уже готов был поддакнуть, но после минутного размышления объявил с глубоким вздохом, что его более всего беспокоит участь младших классов, в которых растят новое поколение.

– Вот, скажем, естественные науки… – он с горьким сомнением покачал головой и осторожно глянул на Антека.

Но Антек не отзывался, занятый своими мыслями. Павел напряженно следил за ним… «Что же ты молчишь?» – думал он в отчаянии, глядя в его хмурое лицо с серыми глазами, которые несколько часов назад, может быть, видели Агнешку.

– Свет погасим? – спросил через минуту Антек.

– Гаси.

В темноте, лежа на спине, Павел ждал… С наступлением ночи увидеть Агнешку в мечтах было настолько легче, чем встретить днем!..

2

Павел все больше привязывался к трем Кузьнарам, да и они незаметно к нему привыкли. В квартире на Электоральной каждый жил своей жизнью, не вмешиваясь в жизнь другого. Бронка кончала институт. Антек был поглощен школьными и зетемповскими делами, а отец их приезжал со стройки только поздно вечером. Возвращаясь домой, Павел заставал его всегда за письменным столом: Кузьнар сидел, уткнув нос в бумаги, а над ним висело облако табачного дыма.

Время от времени забегали товарищи Антека или подруги Бронки, и тогда в квартире поднимался галдеж, смех, споры. Случались перепалки между отцом и детьми – чаще всего из-за пустяков. Тогда обнаруживалось, что в семье существует строгий режим и все обязаны его соблюдать. Здесь были установлены «тихие часы», когда строжайше запрещалось включать радио, и очередность мытья в ванной комнате, и ряд других правил распорядка, которые нарушал чаще всего старший Кузьнар. В таких случаях его распекали и Бронка припоминала ему всякие старые грехи, а он либо все обращал в шутку, либо сердито ворчал, призывая Павла в свидетели учиненной ему несправедливости. В конце концов он запирался в кухне, откуда через минуту доносились шум и фырканье. Но обычно они очень быстро мирились.

В выходные дни квартира пустела: ее обитатели целый день проводили вне дома и только за вечерним чаем затевался общий разговор. Они засиживались до полуночи, споря, обсуждая сообща самые разнообразные вопросы и новости, которые каждый слышал в городе. В эти часы Павел больше всего надеялся на приход Агнешки. Он ждал, что сейчас зазвенит звонок у входной двери и Бронка введет в комнату Агнешку, как в тот памятный первый вечер. Но Агнешка не появлялась. В ушах Павла звучал хриплый голос Кузьнара, ругавшего американских империалистов: не по нутру этим сукиным сынам, что пролетариат умеет сам править государством! Антек раскрывал свой школьный атлас, и все склонялись над картой Кореи. Обсуждали последние известия и статьи в газетах о героической борьбе корейского народа под предводительством Ким Ир Сена. Бронка вздыхала, Антек, хмуря брови, рассказывал о подземном театре в бомбардируемом Пхеньяне. Павел приводил цитаты из сочинений Сталина о методах борьбы империалистов против революции. Его слушали внимательно, своей начитанностью и хорошей памятью он внушал к себе уважение, в особенности старшему Кузьнару, который часто заставлял его повторять цитату, как будто собирался завтра же применить ее к чему-нибудь.

Но разговор скоро переходил на дела польские, а прежде всего – варшавские: спорили из-за новой улицы, Кручей, которая Бронке не нравилась, спорили о том, следует ли восстанавливать Старый Город в прежнем виде. Разгоралась широкая дискуссия о прошлом, настоящем и будущем Польши, и у каждого было что сказать об этом. Можно было подумать, что эти четверо людей за чайным столом призваны решить судьбу Польши, что судьба ее – семейное дело Кузьнаров и Чижей. Они толковали о ней сосредоточенно, раздумчиво, как и подобает на семейном совете, где всех объединяет забота об их общей земле.

Обычно первым умолкал Кузьнар; он начинал ходить вокруг стола, заложив руки за спину, угрюмый и рассеянный, не слушая больше того, что говорили другие. Разговор то и дело обрывался, и все знали, что сейчас «старик» засядет за свои бумаги (которые он хранил в туго набитом портфеле и запирал на ключ в шкафу) и будет сидеть до рассвета. Бронка взглядом напоминала остальным: «Стройка!» Молодежь догадывалась, что у Кузьнара какие-то заботы и огорчения, связанные с его работой, и что он в последнее время потерял душевный покой.

– Отец мечется, – сказала как-то раз Бронка Павлу. Они иногда беседовали вдвоем, когда Павел рано возвращался домой. Бронка ему нравилась, несмотря на свою молчаливость и резковатые манеры. Впрочем, быть может, дружба с Агнешкой придавала ей таинственное очарование в глазах Павла. Он всячески подлаживался к Бронке и постепенно добился некоторой дружеской близости. Это была дружба без слов и неизвестно чем вызванная – по крайней мере, со стороны Бронки.

Обычно Павел заставал ее за учебниками и конспектами. Она занималась не за столом у окна, а чаще всего на кровати, прижавшись к стене, завешенной ковром. В ее комнатке было множество безделушек, фотографий в рамках, засушенных цветов. На полке стояли книги – среди них рядом с «Психологией ребенка» Павел как-то заметил «Аню с Зеленой Горы» и «Педагогическую поэму» Макаренко.

– Извини, – говорил он обычно, заглядывая в полуоткрытую дверь, – я на минуточку. Не помешаю?

Бронка поднимала голову, морща тонкие, едва заметные бровки, и откладывала книгу. Так уж повелось, что при появлении Павла она переставала заниматься. Это тоже входило в их безмолвный уговор. Павел чутьем угадывал, что его визиты не в тягость и что Бронка не прочь поболтать с ним. А между тем отец и брат, когда она занималась, ходили на цыпочках, чтобы не помешать ей. Павел сам не понимал, как это вышло, что с ней одной он делился кое-какими варшавскими впечатлениями. Впрочем, большую часть их он не умел или не хотел открывать другим и знал, что Бронка об этом догадывается. Ей он рассказывал содержание пьес, которые видел в театре, описывал игру актеров. Бронка усаживалась поудобнее, обхватив руками согнутые колени, и слушала с большим вниманием. Она перебивала Павла редко и только для того, чтобы задать какой-нибудь вопрос: вправду ли Татьяна отравилась из любви к Нилу? И не находит ли Павел, что, в сущности, это глупо? Такой же бессмыслицей она считала любовь Чацкого к Софье и любовь Анны к Буковичу в пьесе Жеромского «Грех». Вообще любовь, а в особенности любовь неразделенную, Бронка считала безрассудством и чувством антиобщественным.

– Ну, конечно, – соглашался Павел. – Но ты вспомни, какая тогда была жизнь. Ведь мы живем в совершенно других условиях.

И оба сходились на том, что все эти нелепые любовные драмы – следствие загнивания буржуазно-феодального общества. Тем не менее именно такие романические истории Бронка слушала всего охотнее.

Иногда они обсуждали всякие мелкие происшествия, случавшиеся дома, в редакции, в институте. Павлу казалось, что Бронка угадывает, как мучит его беспокойство при мысли, что он еще так мало сделал. Раз она, как бы между прочим, сказала, что его заметки в «Голосе» (подписанные только инициалами) оригинальны и один ее товарищ хвалит их. Павел покраснел от радости. Ему очень хотелось продолжить этот разговор, но Бронка переменила тему.

Ее огорчал отец. С тех пор как он перешел на стройку, с ним явно творилось что-то неладное. Чем это объяснить?

– Не волнуйся, – утешал ее Павел. – У стареющих людей бывает тяжелое настроение. Не надо принимать это так близко к сердцу.

Но Бронку заботило другое: – Отец не поспевает за нашим временем. А ведь он еще не стар. Нет, все не так просто, как ты думаешь!

На другой день после этого разговора, сблизившего их больше, чем все прежние, Павел пригласил Бронку в кино. Они встретились у входа, где уже собралась толпа. Бронка пришла во-время, и Павел сразу заметил издали ее студенческую шапочку, из-под которой выбивались кудряшки.

Когда они уже сидели в зале и смотрели ярко освещенные рекламы, Павел вздрогнул: ему почудилось, что на два ряда впереди мелькнуло лицо Агнешки. Но он тут же убедился, что ошибся, – это была другая девушка, совсем на нее непохожая. У него забилось сердце, и он покосился на Бронку. Он видел ее в профиль – вздернутый носик, забавно приоткрытый маленький рот, тонкая шейка. Павлу стало грустно, жаль и себя и ее: бедная Бронка некрасива, а он… он несчастлив. Его мучило отсутствие Агнешки, как будто то, что она сегодня вечером не пришла в кино, означало, что ее нет в городе, что она уехала куда-то далеко.

– Знаешь, – шепнул он Бронке, когда после киножурнала в зале вспыхнул свет, – мне показалось, что впереди сидит твоя подруга. Та, что уехала…

Бронка посмотрела на него с недоумением: она не понимала, о ком он говорит.

– Ну та, с которой ты меня познакомила у вас в первый вечер, – пояснил Павел. – Зовут ее, кажется, Агнешкой.

Он замолк, испугавшись, что все в зале услышат громкий стук его сердца.

– Это Агнешка Небожанка? – наконец догадалась Бронка. – Так она никуда не уезжала. Я у нее недавно была.

«Не уехала…» – Павел с облегчением перевел дух. Он мысленно посмеялся над собой, потом ему стало жарко, и он развязал галстук. Чувство безмерной благодарности к Бронке вдруг охватило его, и, когда свет снова погас, он взял ее за руку. Жесткие пальчики дрогнули при его прикосновении, но Бронка не отняла их. Так они сидели некоторое время, не обменявшись ни словом, но Павел неожиданно смутился: притворно кашлянув, он отнял руку и прикрыл ею рот. На экране проходила колонна гитлеровских танков, затем среди кустов появилось сильно увеличенное лицо советского партизана с биноклем у глаз. Павел, несмотря на темноту, видел, что рука Бронки лежит на том же месте.

3

Лэнкот обратил внимание на Павла Чижа не только потому, что как раз в то время оказался в затруднительном положении. Нет, Лэнкот был хороший физиономист. Если он и не принадлежал к числу тонких психологов, то, во всяком случае, умел подметить в каждом новом человеке свойства, которые можно будет выгодно использовать. И на эти-то свойства он делал ставку – разумеется, с осторожностью опытного специалиста: рисковать он не любил.

Павел произвел на него хорошее впечатление. За него говорила, во-первых, его молодость – ведь продвижение молодых кадров было обязанностью Лэнкота. Во-вторых, происхождение. Лэнкот всегда внимательно изучал анкеты новых сотрудников, и его несколько удручало то обстоятельство, что большинство коллектива было из кругов городской интеллигенции. «Наконец-то потомственный пролетарий!» – подумал он с удовлетворением, просматривая графу, заполненную именами Чижей и сведениями о их социальном положении.

Наглядным подтверждением могло служить и лицо Павла: если этого паренька переодеть в рабочий комбинезон, он мог бы немедленно стать к станку и фигурировать в кинохронике как превосходный тип молодого бригадира-зетемповца, сварщика или токаря. Лэнкот умел наблюдать незаметно: он видел умные, живые глаза, решительную складку рта, жесткие линии подбородка. Все в Павле указывало на сочетание черт, которое нравилось Лэнкоту: горячность – и вместе рассудительность, похвальный энтузиазм и доля мальчишеской наивности, преклонение перед авторитетами.

Во время первой беседы с Павлом Чижем Лэнкот, как всегда при встрече с новыми людьми, проявил сдержанное добродушие. Он занял выжидательную позицию: время покажет, что за человек этот Чиж, да и послушать надо, что будут говорить о нем другие. Первые короткие заметки Павла Лэнкот одобрил. Нападки на определенных лиц он, конечно, вычеркнул как лишние и рискованные, но оценил по достоинству живой, красочный слог и ту романтическую восторженность, которая, как мысленно говорил себе Лэнкот, на данном этапе необходима.