Текст книги "Граждане"

Автор книги: Казимеж Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

«А мне все доставалось легко, – думал Павел. – И вот теперь я сломился, как тросточка. Да, сломился под напором первых настоящих испытаний и не умею доискаться их причины. А где она, в чем? Во мне самом». – Так он размышлял, и сердце у него щемило. «Я пошел по самой легкой дороге – за Лэнкотом».

Он больше не щадил себя. Он занят был мучительным, кропотливым анализом своих ошибок. Глубже всего скрыты в человеке источники его поражений: легче найти иголку в стоге сена.

Павел шел вперед по Новому Свету, и с каждым шагом его все сильнее охватывало отчаяние. Он часто останавливался, терзаясь такими тяжелыми сомнениями, что хотелось бежать куда глаза глядят, только бы вырваться из их круга. Но они его не оставляли. Он начинал сознавать, что в глубине его души корни честолюбивых стремлений сплелись с самыми заветными мыслями о партии, о революции. Да, он допустил, чтобы эти корки срослись между собой, – и оттого сам рос криво. Должно быть, это поняли и некоторые люди в редакции. Почему именно его сумел обмануть Лэнкот, его и никого другого? Да потому, что он, Павел, сам полез к нему в руки, как самонадеянный глупец, в погоне за успехом и лестью. А другие, конечно, смотрели на это с презрением. Ну, вот он и оказался на поводу у оппортуниста. Неудивительно, что Лэнкот воспользовался своей удачей. Кто бы на его месте не сделал этого? А там уже оставалось только головой кивать: «Хорошо, прекрасно, пиши, Чиж, партия смотрит на тебя». И Чиж, как дурак, верил и писал.

В домах Краковского Предместья уже было темно, только гостиница «Бристоль» сияла огнями. У входа ее стояли в ряд автомобили, и огни отражались в никелевых частях и лакированной поверхности кузовов.

«К чему я, собственно, стремился? – корил себя Павел, стоя в тени дерева напротив «Бристоля». – К тому, чтобы когда-нибудь подкатывать сюда в предоставленной мне машине? Псякрев! Хороши мечты коммуниста!»

Он дошел до жестокости в расправе с самим собой, находил в ней какое-то неистовое удовлетворение. Теперь, когда он зашел так далеко, он хотел сделать окончательные выводы. Чуть не с ненавистью смотрел он на автомобили у подъезда. На некоторых были опознавательные знаки иностранных посольств. – Вот кому я уподобился! – прошипел Павел при виде блестящего лимузина с американской регистрационной табличкой. Шофер его в эту минуту открывал дверцу двум мужчинам, вышедшим из гостиницы.

«Неправда, – тут же вступился за себя Павел. – Я ведь этого не хотел!»

Но он был уже во власти сурового озарения, которое помогло ему увидеть всю лживость его «правды». Он понял, что в конце его неверного пути стояли такие вот люди, и путь этот привел бы его к ним, если бы он продолжал идти слепо, видя только себя одного. Они, как волки на распутье, подстерегали каждого, кто сбился с дороги.

Павел отшатнулся, ослепленный светом фар. Машина повернула к Новому Свету.

– Что я с собой сделал? – шептал он. – Что я сделал!

От Польского театра вереницами шли люди. Только что окончился спектакль «Коварство и любовь». Над деревьями сверкнула голубая искра троллейбуса, раздался шум шагов по асфальту. Павел вздохнул с облегчением: он был уже не один. Как хорошо, что именно сейчас подошли люди! Он вышел из тени и направился к ним. Страстно захотелось услышать человеческий голос, коснуться чьей-нибудь руки. Он остановился рядом с какой-то парочкой у афишного столба. До него долетели слова: – Говорят, это очень занятный фильм, надо сходить. – С зеленоватого фона плаката, на котором лежали тени листьев, смотрело лицо «Верноподданного». Павел долго вглядывался в него. «Ну, и ловко же ты меня надул!» – подумал он с удивлением. Ветер шевельнул листья, лицо на плакате дрогнуло, и Павлу померещилась на этом лице снисходительная улыбочка Лэнкота. Он отступил на шаг и, набрав полный рот слюны, плюнул на плакат прямо в глаза «Верноподданному».

5

В тот самый вечер Михал Кузьнар добился, наконец, разговора с Русином. В течение многих дней он звонил по утрам в министерство и мрачно выслушивал ответ, что Русина нет или что он на совещании. И только сегодня секретарша сказала со вздохом: – Соединяю… – и через секунду в трубке раздался знакомый деревянный голос.

– Кароль! – крикнул Кузьнар, услышав его. – Мне нужно с тобой повидаться! Немедленно! По нашему общему делу, понимаешь? Сейчас же!

Русин спокойно объяснил, что сейчас никак нельзя, и, подумав, предложил ему прийти вечером, к восьми.

– В это время у нас уже тихо, и мы с тобой сможем потолковать.

В приемной действительно царила тишина, только из коридора доносились голоса уборщиц. В открытое окно веял сухой и теплый ветер из ближайших парков и скверов. Кузьнар сел на стул у двери, обитой кожей, и не сводил глаз с секретарши. Каждую минуту тихонько звонил какой-нибудь из телефонов, – и секретарша, сняв трубку, говорила вполголоса: – Слушаю, товарищ, – потом нажимала кнопку и соединяла начальника с кем-нибудь другим, а Кузьнар в ярости сжимал кулаки. Наконец, после одного из таких телефонных звонков она сказала: – Товарищ Русин просит извинить его, он скоро освободится.

Кузьнар неприветливо кивнул головой и достал из пачки папиросу. Некоторое время он вслушивался в едва уловимые отголоски, свидетельствовавшие о том, что, несмотря на поздний час, во всем учреждении еще идет работа. Потом встал и заходил взад и вперед по комнате мимо секретарши.

С того дня как Кузьнар, еще больной, вскочил с постели и велел Курнатко везти его на стройку, положение там не изменилось и окончательное решение все еще не было принято. Работу прекратили, вся территория, где почва оказалась сырой, лежала заброшенная. Когда Кузьнар приехал и вылез из «победы» перед бараком дирекции, его встретили молчанием. Вместе с Тобишем и Гнацким он обошел котлованы, в которых пенилась грязная желтоватая жижа. Никто из них не говорил ни слова, и в тишине Кузьнар слышал только глухое шлепанье собственных башмаков. Ободренные тишиной вороны снова налетели со стороны леса, возбужденно каркая. Рабочие у забора грелись на солнце, некоторые сидели под навесами складов и мастерских. Кузьнар словно ощущал у себя на спине равнодушные и недоверчивые взгляды десятков людей и при каждом движении обливался потом. Из вырытых под фундаменты котлованов несло душной, гнилой сыростью, земля имела какой-то больной вид. В размокшей глине валялись отсыревшие доски. Кузьнар и его спутники остановились неподалеку от бездействующего насоса, и брошенный Тобишем окурок зашипел в воде. – В-вот. С-сами видите! – сказал Гнацкий, вертя головой на длинной шее. Он начал было рассказывать Кузьнару о выводах обследовавшей стройку комиссии, которая должна была на другой день дать официальное заключение, но после первых же слов умолк.

– Да, трудно было это предвидеть, товарищ, – добавил он шопотом.

Кузьнар глянул на него исподлобья и ничего не ответил. Они вернулись к бараку. Сидевшие на ступеньках каменщики поднялись, отряхивая пыль со штанов. Когда рабочие увидели Кузьнара, несколько человек приподняли шапки, а те, кто сидел на солнце под забором, встали и медленно подошли поближе. Слышен был скрип каждого комка земли под башмаками. Даже глухой и слепой не мог не почувствовать, что ритм строительства грубо нарушен. Со всех сторон взывала могильная тишина долгого бездействия.

В конторе Кузьнар застал Шелинга и Боярского. Маленький инженер ходил из угла в угол и встретил Кузьнара неопределенным жестом, который как бы говорил: «Только тебя тут не хватало!»

– Вам в постели надо лежать, – проворчал он. – У вас вид, как у выходца с того света.

– Да ты сядь, – сказал Тобиш от окна. – Устал, наверное.

– В-вот, теперь вы с-сами видели, – опять протянул Гнацкий. – Пока все у нас приостановлено.

Кузьнар сидел бледный, весь в поту. Смотрел в окно через плечо Тобиша. Черные точки мелькали в воздухе над пустынной территорией стройки. «Вороны», – подумал он рассеянно. Потом обвел глазами всех четырех мужчин, находившихся в комнате, хотел спросить: «Что же, значит – конец?», но не в силах был разжать крепко стиснутые губы. Он поискал глазами графин с водой. Шелинг, внимательно всматриваясь в его лицо, налил стакан и подал.

– Еще? – спросил он, когда Кузьнар залпом выпил воду.

Тот молча кивнул головой. За окном слышался певучий голос Курнатко, разговаривавшего с рабочими.

– Мы не хотели тебя тревожить, – начал Тобиш, уставившись в какую-то точку на полу. – Все равно ты ничем помочь не можешь. А этот твой шофер – баба, разболтал все. Не следовало тебе вставать с постели!

– А как люди? – глухо спросил Кузьнар, махнув рукой в сторону окна.

Тобиш ответил не сразу. Его худое лицо потемнело, словно на него набежала тень.

– Завтра будет общее собрание, – промолвил он тихо. – Всех созовем, и надо будет сказать им прямо… – Он умолк, не докончив фразы.

– Ага, прямо… – повторил за ним Кузьнар.

– Чья это там собака? – крикнул вдруг Шелинг, останавливаясь посреди комнаты. – С ума можно сойти!

За окном слышен был визг и тявканье. Кто-то звал: – Нора! Норка!

– Они ведут себя так, как будто им все безразлично, – сказал через минуту Гнацкий. – Во всяком случае, большинство.

– Это собака Пабианского, – пояснил Шелингу инженер Боярский, выглянув в окно. – Прибежала за ним из Зеленки. Она всегда бежит за велосипедом.

Шелинг присел на край стола и о чем-то размышлял, уставив свои очки на Кузьнара и выпятив нижнюю губу.

– Сейчас опять заведет свою песню насчет болот, – шепнул Боярский Гнацкому. – Я ухожу.

– Кузьнар, – медленно начал Шелинг. – Я знаю, что вы сильный человек, и не собираюсь золотить пилюлю. Должен вам сказать – это для каждого из нас было, как удар по голове. Да, вы слышите, что вам говорят? Удар по голове. Конечно, что касается меня…

– Ну, теперь пойдет про болота! – пробормотал себе под нос Боярский.

Шелинг посмотрел на него, как разъяренный тигр.

– Какие болота? – прошипел он. – Что вы сочиняете, Боярский? Никогда я не говорил ни о каких болотах, это у вас галлюцинации слуха. Так вот, коллеги, я хотел сказать, – продолжал он через минуту, – что лично я к иллюзиям не склонен. Я потомок людей, закаленных Сибирью, и заявляю прямо: у нас один шанс из ста. Весь вопрос в том, стоит ли хвататься за этот единственный шанс. Не знаю, как вы, а я люблю риск. Мой дед сорвал даже однажды банк в Монте-Карло. Но легче сорвать банк, чем вдолбить что-нибудь в тупые башки наших бюрократов. Кузьнар, чувствуете вы себя в силах за это взяться? Никаких иллюзий, point de reveries! Это будет такая борьба, какая вам и не снилась. Увы, Маркс не предвидел, ктό может засесть в кабинетах в период построения социализма. Говорить дальше или не стоит?

– Ну-ну! – Кузьнар поощрил его усталым жестом.

Шелинг посмотрел на него одобрительно, но не без иронии, и поболтал короткой ножкой в воздухе.

– Я уже толковал об этом с Гнацким, но он – человек слабодушный… Не перебивайте меня, Гнацкий. В его жилах вместо крови течет жижа сомнений. Смотрите, смотрите, как покраснел! Да, да, я понимаю, что можно заикаться, но ведь вы и на решения так же скоры, как на слова!

– П-позвольте! – запротестовал Гнацкий, багровея до корней волос. – Эт-то уже п-переходит всякие…

– Ближе к делу, Шелинг! – резко бросил Тобиш.

Шелинг снял очки и шагнул на середину комнаты. Глядя прищуренными глазами в окно, он сказал, словно отвечая самому себе на заданный вопрос:

– Конечно, тут возможны различные комбинации. Вот хотя бы горизонтальные стеллажи… или набивка щебня. Ну, еще к этому нужны будут колодцы… скажем, из дерева и бетона. Та-ак. Понимаете, начальник: небольшие колодцы под углами здания и в местах, где сходятся стены. А сверху мы соединили бы их перемычками или железобетонными балками. Красота!

Он прошелся несколько раз от стола к окну и обратно. Затем, остановившись, сказал отрывисто:

– Но я лично за сваи! – И, словно задетый чем-то, повернулся спиной к присутствующим.

Кузьнар пошевелился на стуле, но не встал, только уперся глазами в спину Шелингу. Подождал с минуту, терпеливо и сосредоточенно.

– Человече, – сказал он, наконец, шопотом. – Говори, что знаешь. Не шути с этим! Ты же видишь, что вышло… Сам видишь, Шелинг… – Он вдруг охрип и поднял с колен крепко сжатые кулаки.

– Директор! – ахнул в испуге Боярский. А Тобиш налил воды в стакан и пододвинул его Кузьнару. В комнате наступила тишина. Собака, видимо, убежала куда-то, и только со стороны старой стройки долетали какие-то глухие звуки, похожие на шипение при сварке металла.

– Нет, – Кузьнар потряс головой, – за меня не бойтесь. Я хоть и старая посудина, да крепкая еще. И сам себя запаяю. Не подведу, Тобиш! Скажите мне только, товарищи инженеры, есть ли из-за чего… Можно ли еще вот этими руками… этими когтями…

Он порывисто встал. Все смотрели на его протянутые вперед раскрытые ладони и посеревшее, словно камень, лицо.

– Вы должны мне дать ручательство, – говорил он, впиваясь в Шелинга горящими глазами, – ручательство специалиста, что это возможно. А все остальное я беру на себя. Сделаю! К президенту пойду… Просить буду, понятно? Только вы мне скажите по-человечески: можно строить или нельзя? Если скажете «можно», созовем людей. Каждый сделает все, что в его силах. Пусть тут болота – что ж такое? Не раз слабую почву укрепляли… Работать по пояс в воде, да… Сколько хватит сил! Вы говорите, лучше всего на сваях? Ладно! Я пойду… Только слушайте, Шелинг, чорт вас возьми, – шевелите мозгами, думайте! Изготовьте проект, и я его вывешу на древке, как знамя! Но я должен знать, должен знать наверное, что в этом проекте – ни сучка ни задоринки! Ну, Шелинг? Ну?

Он стоял за спиной Шелинга, держась рукой, за край стола. Тобиш, Боярский и Гнацкий не отрывали от него глаз – они словно в первый раз увидели сейчас настоящего Михала Кузьнара.

– Прогоните эту собаку! – взвизгнул вдруг Шелинг. – Ради бога, заткните ей глотку!

Потом добавил спокойно:

– Будет у вас такой проект, начальник.

По лицу Русина невозможно было угадать, как он относится к тому, что услышал. Он трижды принимался рассматривать чертежи Шелинга, которые Кузьнар разложил перед ним на столе, и, ероша волосы, сосредоточенно изучал эскизы опорных настилов, формулы Брикса и цифры, определяющие грузоподъемность свай. А Кузьнар не отрывал взгляда от его губ. В кабинете царила тишина, сюда не доходил ни единый звук из остальных комнат, и только за открытым окном слышно было шуршание шин по асфальту и визг тормозов под светофором. Лампа на столе Русина отбрасывала круг зеленоватого света, в этом кругу шелестели кальки с чертежами Шелинга.

– Вот коэффициент безопасности, – объяснял Кузьнар, указывая пальцем на букву «п», – а «е» показывает, на сколько метров погружается свая при одном ударе. Я три ночи сидел над этим проектом, Кароль.

– Ага, – буркнул Русин, уткнувшись носом в мелко написанные цифры. – Ясно. А здесь что?

– А это, дружок, сваи, – торопливо ответил Кузьнар. – Сваи, соображаешь? Они могут быть разные: сосновые или дубовые, а иногда делают и еловые. Тонким концом их забивают в землю – видишь? А это вот – копёр. Механический. Такая «баба» должна быть весом примерно в восемьсот килограммов. Видишь, как искусно все начертил, шельма!

– Да сваи-то тут другие, необычные, – сказал Русин с недоумением.

– Другие? Какие там еще другие? Такие же, только из железобетона. Понимаешь, кроме деревянных, применяют и железобетонные. Например, системы Раймонда… Они чуточку дороже, но Шелинг все до точки высчитал, и можешь мне поверить, Кароль, – мы в смету уложимся. Да, еще не забудь: на сваях настилают стеллажи. На деревянных – деревянные, а на железобетонных – железобетонные. Свое – к своему, хе-хе! И учти, дружок, из железобетона их даже легче изготовить, чем из леса. Притом они прочнее! Не веришь? Даю тебе честное слово! Устройство самое простое – вот смотри: здесь – плита, соединяющая верхушки свай, а под ней – слой щебенки или гравия. Ну, да о чем тут толковать, – это пустяковая работа, она и ребенку под силу. Толщина обозначена вот тут, буквой «h», а «P» – это грузоподъемность сваи. Все, бестия, предусмотрел и указал! Не человек, а чорт какой-то, право!

Кузьнар даже немного задохнулся и отер платком лоб. С беспокойством поглядывая на Русина, он ждал, когда тот кончит рассматривать чертежи.

– Ну, теперь ты уже не сомневаешься? – тихо спросил он через минуту, стараясь сохранить тон дружеский и беспечный. Но голос его зазвучал вдруг хрипло, губы дрожали. В главном управлении вот так же ковырялись без конца в чертежах Шелинга. И то же самое было в строительном тресте. А потом – нерешительные мины и каждый только головой качает: – Что это вы, товарищ, вздумали возводить древнеславянские свайные постройки? – А один из младших консультантов, франтик в замшевых ботинках, желая, должно быть, подлизаться к начальству, добавил: – Может быть, обнести их еще дубовым частоколом, для того чтобы все было выдержано в одном стиле? – И захохотал, но, встретив взгляд Кузьнара, сразу притих.

– Мы пришли сюда не шутки шутить, товарищ, – сказал тогда Тобиш сухо, скрипучим голосом. – Товарищ Шелинг вложил в этот проект много труда, и смешного тут ничего нет.

А Шелинг молчал, но в глазах его за очками вспыхивали огоньки бешеного гнева.

Так они и ездили повсюду втроем в «победе». Папка с проектом лежала на коленях Кузьнара, сидевшего впереди рядом с шофером. В конторах строительного треста их уже знали все секретарши. Пожимая плечами, говорили: «Это те, со свайных построек». На совещаниях обычно дело излагал Кузьнар, а Шелинг и Тобиш поддерживали его: один – специальными разъяснениями, другой – соображениями политического характера. В качестве главного аргумента они выдвигали необходимость сохранить первоначальный план нового поселка, который был северо-восточным участком плана большой Варшавы.

– Если отсечем его, – доказывал Кузьнар, – то общий план будет нарушен.

Тобиш подтверждал, что, если Новая Прага лишена будет возможности расширяться, то она утратит свое социальное значение и смысл:

– Будет у нас поселок-коробка, рядом с мусорными свалками. Увидите, во что он выродится у нас на глазах. Все, что теряет естественную возможность роста, непременно вянет. Как и человек.

– И раз уж речь зашла о людях, – перебивал его Кузьнар, – так я вам вот что скажу: те, кто строил Новую Прагу, тоже завянут! Мы им рисовали всякие чудеса, а теперь – бац! – оказалась липа! Они нам больше верить не будут!

Напоследок выступал инженер Шелинг и толково разъяснял детали проекта, ссылаясь на многочисленные примеры укрепления почвы и установки фундаментов на сваях. – Правда, в таком масштабе это до сих пор не практиковалось, – говорил он брюзгливо, следя глазами за кольцами дыма, поднимавшегося от его папиросы высоко над столом. – Но ведь мы живем в стране, где каждый день звучат великие слова о преодолении трудностей, где каждый начальник отдела сумеет сказать целую речь о покорении природы человеком. Наш проект, господа, вполне реален. И отклонение его только доказывало бы, что мы находимся на этапе покорения человека бюрократией, против чего я как человек решительно протестую.

Шелинг продолжал бы в том же духе, если бы Кузьнар не принимался толкать его ногой под столом. Тогда инженер умолкал, а присутствующие с удивлением отмечали про себя, что волосы его в двух местах над лбом торчат совершенно как рожки у чорта.

С этих совещаний Кузьнар и его товарищи выходили пришибленные, охрипшие. Им не отказывали категорически – нет, решение откладывали на неопределенное время, приводя всякие неубедительные доводы: намекали на сокращение бюджета и необходимость перебросить рабочие бригады на строительство в центре города, бормотали что-то о нехватке материалов и рабочих рук. На совещании в тресте кто-то заметил, что представленный проект отдает утопией. – «Утопия»! – шипел потом Шелинг в автомобиле. – Ну, конечно, эти чиновники «утопят» проект – я же вас предупреждал, что так будет.

– Какая-то стена недоверия! – мрачно подхватил Тобиш.

– Какая там стена! Тесто! – возмущался инженер. А Кузьнар сидел, сгорбившись, рядом с шофером и молчал.

День тот был дождливый, на остановках стояли промокшие люди. Кузьнар смотрел сквозь залитое дождем стекло на толпившихся у автобусов раздраженных, спешивших куда-то людей и говорил шоферу:

– Затормозите, Курнатко, подождем, пока все усядутся. – Пассажиры втискивались в автобус с шумом и пререканиями, и автобус всегда двигался с места раньше, чем следовало. «Не построю я для вас домов, – думал Кузьнар, и сердце у него сжималось. – Обманули вас и газеты, и радио! Липой все оказалось, псякрев!»

Доехав до стройки, он с трудом вылезал из машины и шел впереди остальных к конторе, стараясь не смотреть на заброшенные котлованы. А придя в контору, звонил Русину. Ему отвечали, что Русина нет в министерстве. Он в бессильной ярости с ругательством швырял трубку и почему-то в такие минуты вспоминал всегда, что великан Челис убежал со стройки и бесследно пропал. Эта мысль была мучительна, как упреки совести, и он не мог от нее отделаться. Каждый день спрашивал Илжека: – Что, не вернулся?

– Нет, – отвечал Илжек грустно. – Он уже, наверное, не вернется, товарищ директор.

Собака Пабианского Нора подбегала с обломком кирпича в зубах, виляя хвостом. «Затравили человека, как пса, а я это проморгал», – угнетенно говорил себе Кузьнар. Выжика и обоих Шкарлацких он прогнал со стройки. Илжек подружился теперь с Вельбореком и каждую неделю брал книги в клубной библиотеке.

– Все оттого, товарищ директор, что Челис был неграмотный, – говорил он уныло. – Ушел, должно быть, опять в деревню коров пасти. Города он теперь боится.

На одном совещании в главке (продолжалось оно несколько часов) были сказаны слова, ужаснувшие Кузьнара. Один из директоров, сухонький старичок с голым черепом, блестевшим, как полированная кость, высказался весьма скептически о месте Новой Праги в общем плане столицы. Говорил он гладко и деловито:

– Независимо от тех или иных встретившихся трудностей, надо прежде всего решить, есть ли действительно насущная необходимость развернуть строительство нового поселка в таком широком масштабе и не имеем ли мы дело с явлением, типичным на данном этапе, – превышением плана. Это надо обсудить, товарищи. Пусть сырой участок, о котором идет речь, послужит сигналом тревоги! Мы должны сказать: «Стоп! Давайте пересмотрим план!» Не находите ли вы, что поселок-гигант с театрами, стадионами и так далее в настоящих условиях нам, по меньшей мере, не по средствам? Обуздаем же размах воображения, господа, иначе в жизнь нашу может вторгнуться безответственная и вредная фантастика! Я кончил.

– Понимаешь, Кароль? – со стоном повторил Кузьнар. – «Обуздать во-обра-жение!» Знаешь, что это значит? Если послушать этого лысого, – тогда прощай! Сворачивай все! Не фундаменты класть, а картошку на этом месте сажать. Да, говорить он умеет получше меня… И, думаешь, не было таких, что ему поддакивали? Подпевалы всегда найдутся. Но ты, Кароль, должен нам помочь. Помнишь, что ты говорил осенью, вот здесь, у этого самого стола, когда в первый раз план мне показывал? Помнишь? Ох, и пробирал же ты меня тогда!

Русин, не замечая его молящих и жадных взглядов и словно не слыша всего, что говорил Кузьнар, в задумчивости перебирал бумаги. Наконец он отвел прядь волос, свесившуюся ему на лоб, и буркнул, что это – дело сложное.

– Я уже о нем кое-что и от других слышал, – продолжал он, не глядя на Кузьнара. – Но, по правде говоря, не составил себе четкого представления. Надо повременить, обдумать все. Узнаем мнение специалистов. А тебе вынь да положь! Так у нас не делается.

Кузьнар смотрел на него в удивлении, раскрыв рот, наклонясь вперед, словно для того, чтобы лучше слышать.

– Этот лысый, как ты его называешь, – видный специалист, я его знаю. Напрасно ты так отмахиваешься от его соображений. Я не говорю, что он целиком прав, – нет, этого я не говорю! Но ты, Михал, готов действовать наобум, очертя голову. Так не годится. Надо послушать, что люди скажут, да. Конечно, проект у вас интересный, смелый… Я ведь его вовсе не хочу зарезать…

– Нет, ты его не зарежешь… – каким-то чужим голосом повторил Кузьнар. – Ты не зарежешь…

Русин насупился и с беспокойством глянул на него.

– Но ты же сам признаешь, что в таком масштабе до сих пор свай не применяли, – по крайней мере, у нас в Польше. Это делалось только частично, местами – вот как при постройке Дома слова… Сам понимаешь, дело сложное. Так вот я и говорю: надо основательно в нем разобраться. Придется тебе, уж извини, запастись терпением… Что? Что?

– А то, – крикнул Кузьнар, трясущимися руками собирая со стола свои бумаги и пряча их в портфель. – То, что нам с тобой не о чем больше толковать! Ждать! Ждать! А я ждал? Когда ты тут напомнил мне, что я – член партии, когда рассказывал сказки про механические прачечные для рабочих и социалистические дворцы – разве я заставил себя ждать? Не помнишь, а? Вы в своих кабинетах забывчивы стали! А я это все время помнил, ох, как помнил, Кароль! И вот награда! Опять, как в старой Польше перед войной, я – каменщик на подёнке. Невыгодно строить дальше – и катись, парень, откуда пришел, ты не нужен. Спасибо, товарищ Русин, низко кланяюсь!

– Ну, ну, не скандаль, – буркнул Русин с беспокойством. – Орешь так, что люди на улице услышат.

– И пусть слышат! – кипятился Кузьнар. – Не мне будет стыдно!

Русин украдкой посматривал на него, но не сердито, а пытливо, с большим интересом.

– Вот как тебя, значит, захватила эта стройка! – сказал он словно про себя. – А сначала ведь пришлось наседать…

– И хорошо, что насел. Теперь я тебя, как тогда ты меня, на правильное дело толкаю. А ты что? Ногу нам подставляешь и отскакиваешь в сторону? Вот то-то мне и обидно!

– Обидно, обидно! – Русин поморщился. – Вы думаете, что если человек сидит в кабинете за столом, так он уж и бюрократ, и можно его ругать. Небось, видишь во мне бюрократа, признайся?

– Ну, может, еще не совсем, – ворчливо отозвался Кузьнар, – но до этого недалеко.

Он покосился на Русина и торопливо опустил глаза. «Что-то он сегодня слишком добрый, – подумал он с тревогой. – Должно быть, хочет глубже всадить нож».

Он задышал хрипло и шумно и схватился за сердце, чтобы хоть этим разжалобить Русина. Но Русин лишь потер нос ладонью и начал что-то записывать в блокнот. Он качал головой и покашливал, словно забыв о присутствии Кузьнара, а тот напряженно следил исподлобья за каждым его движением.

С улицы донесся протяжный гудок, сигнал пожарной машины. Русин встал и подошел к окну.

– Пожар где-то, – сказал он вполголоса. – Но небольшой, видимо. Только одна машина проехала. – Он усмехнулся. – А когда-то все тотчас бежали смотреть. И такое зарево полыхало, ого! У нас на Таргувке больше всего пожаров бывало весной.

Он постоял немного, потом вернулся к столу, уже снова поглощенный своими мыслями. Кузьнар, сидя в той же позе, смотрел на него подозрительно и с недоумением.

«Что-то он мне готовит! – торопливо соображал он. – Заходит со спины, что ли?»

– Так ты говоришь, что эта ваша стройка и рабочих сильно захватила? Загорелись, да?

Кузьнар беспокойно пошевелился. Он вовсе этого не говорил. Русин целил метко в самое больное место! Кузьнар сейчас был уже почти уверен, что кто-то сообщает Русину вести со стройки. Нет, рабочие не «загорелись». Его мучило их равнодушие, то пассивное ожидание, с каким они смотрели на мокрые ямы. По временам он замечал хмурые, как будто недовольные взгляды из-под низко надвинутых козырьков, и тогда в душе поднималась терпкая горечь: как он ошибался, как обманулся в своих надеждах! Об этом Кузьнар ни с кем не говорил, но ему казалось, что все вокруг молчат, щадя его, понимая, как ему стыдно. А особенно Тобиш. Да, не даром он все долбил, что нужна учеба и воспитательная работа… Прав был этот надоеда, когда предупреждал его: люди сами не растут, их растить труднее, чем стены возводить… И самые лучшие, те, на кого он, Кузьнар, больше всего надеялся, – молчат! Ни один не поддержал его дружеским словом. При его появлении вокруг воцарялась тягостная тишина: его только провожали глазами, и он ощущал на затылке эти взгляды, как тяжесть хомута. Да, старая, разбитая лошадь одна тащит воз из болота. Никогда он не ожидал, что так будет! Если бы месяц назад ему кто-нибудь это предсказал, он только стукнул бы кулаком по столу. Ведь он всей душой верил в людей, работавших с ним на Новой Праге.

Русин ерзал на стуле, и долго никто не прерывал молчания. Кузьнар молчал потому, что боялся выдать свои тяжелые мысли. Наконец, он услышал слова, от которых у него дух захватило.

– Видишь ли, – медленно заговорил Русин, – этот вопрос нужно поставить перед высшим руководством. Если там он провалится… Но, может, и не провалится. Да… Через два-три дня я буду докладывать о разных делах. Ну, и если представится случай…

– Кароль! – шопотом сказал Кузьнар. – Я…

– Постой, я еще ничего не обещаю, – остановил его Русин. – Но бумаги эти ты на всякий случай оставь мне. Туда с голыми руками нельзя соваться, ясно? Ну, ну, только не волнуйся…

– Кароль, – шептал Кузьнар, положив руки на край стола. – Ты одно только там скажи: что я все беру на свою ответственность… партийную ответственность, слышишь? Обязуюсь перед нашим правительством… Сдохну – а их не подведу! Так и скажи, Кароль. У меня еще руки есть, – надо будет, так сам за лопату возьмусь. Ты им все скажи, чтобы они знали. И насчет меня… Но фамилии не называй. Просто скажи, что есть такой человек, который работу ни за что не завалит… И про Тобиша скажи, и Гнацкого, и Шелинга. Они тоже не подведут. Ну, как же, Кароль, сделаешь? Я тебе этого до смерти не забуду. Эх, голова у меня кругом идет, ей-богу!

Русин внимательно наблюдал за ним – и неожиданно улыбнулся.

– Да ты, я вижу, с осени подрос, а? – сказал он насмешливо. – А помнишь, как пугал меня, что построишь вместо домов клозеты?

Кузьнар махнул рукой и в возбуждении забегал по комнате. Он смеялся и что-то бормотал себе под нос.

– О клозетах я там тоже расскажу, – продолжал Русин. – Так и знай! Теперь свай ему захотелось, скажите, пожалуйста! Ну, куда мчишься?

– Надо Тобиша поймать! – пояснил Кузьнар, застегивая пустой портфель. – Так ты меня известишь, Кароль, да? Да? Может, вместе выйдем?

Русин зевнул и посмотрел на часы.

– Нет, я еще посижу часок, – такой уж я бюрократ. До полуночи успею еще несколько проектов зарезать. А там – спать, спа-ать!

Кузьнар был уже у двери, когда его остановил голос Русина.

– А знаешь, на днях приходила ко мне с твоей стройки делегация. Ну и ну! Было их пятеро, кажется. Постой, у меня где-то записаны их фамилии. Ага, вот! Побежий, Пабианский, Мись, Звежинский, Вельборек… Ты бы слышал, как они на меня орали! Объясняешь им человеческим языком, а они слушать не хотят и все только твердят про какие-то «Кузьнаровы поля». Что это за поля такие? В планах я их как будто не встречал… Ну, да это неважно… Говорили и про какие-то диапозитивы. Ты им, видно, много наобещал? Центральная площадь, говорят, и бассейны… И Дом молодежи… Так шумели, так шумели, как будто все это уже было и я это разрушил! Занятная у тебя там стройка, Кузьнар… А всех больше наскакивал на меня один молодой парень, Вельборек. «Что же это выходит, товарищ? В Советском Союзе горы сносят, а у нас болота испугались? Молодежь ни за что этого не допустит!» Напомнил мне про Тургайские Ворота, а потом про Волго-Дон, стыдил меня и ругался невозможно! – со смехом рассказывал Русин, вставая из-за стола.