Текст книги "Граждане"

Автор книги: Казимеж Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

– А может быть, Шней делает из мухи слона? – сказала она не оборачиваясь.

– Подробностей я не знаю, – отозвался Моравецкий. – Слышал только, что все вышло из-за «Кануна весны» Жеромского.

Кристина принялась мыть посуду, а Моравецкий сидел и курил. Его немного сердило, что жена сегодня так невнимательна к нему. Ей следовало бы посидеть с ним за столом – ведь речь идет о важном деле, посуду она могла бы вымыть потом.

– С Дзялынцем дело плохо, – сказал он, пуская клубы дыма. – Это назревало давно.

– Что назревало?

– Да то, что сегодня произошло: скандал. Мальчики очень бдительны, а на Дзялынца они к тому же давно злы. Собственно, меня это никак не касается. Но легко сказать!.. И вот я несколько часов слонялся по городу.

Подняв брови, он всмотрелся в лицо Кристины.

– Я ничего не могу для него сделать. Есть в нем что-то чуждое всем, понимаешь? А он этого не замечает. Засело оно в нем и пожирает его изнутри, словно рак…

Не докончив фразы, он встал, чтобы помочь Кристине.

– Не надо, оставь… – сказала она шопотом и опустилась на колени, чтобы собрать с пола черепки чашки, которая выпала у нее из рук.

Моравецкий стоял над нею, протирая очки о рукав пиджака.

– На Новом Свете я вчера видел в витрине такую точно, завтра зайду и куплю.

Он зашагал из угла в угол. Остановился. «Нет, это не нафталин… А удастся ли купить одну чашку? Может, она из сервиза, и ее не захотят продать?»

– Все-таки надо тебе увидеться с Дзялынцем. Он завтра будет в школе?

– Кажется, у него урок в десятом «А». Не то второй, не то третий.

«Такая чашка стоит самое большее два-три злотых, – соображал он мысленно. – А Кристине будет приятно, что я не забыл».

– Ведь вы с ним были друзьями, Ежи. Так постарайся же его убедить. – Кристина говорила своим обычным тоном. Должно быть, ему только показалось, что у нее тряслись руки, когда она собирала черепки.

– Это он, а не я должен постараться. – Моравецкий пожал плечами. – Он не верит, что я могу думать иначе, чем он. Всякому другому верит, а мне – нет. Я, по его мнению, должен разделять его взгляды… А если нет, – значит я лгу!

– Никогда он ничего подобного не говорил!

– Не говорил, потому что он уже сам себя перестал понимать. Он попросту болен. Не надо быть врачом, чтобы это заметить.

«Разве я не прав? – проверял себя Моравецкий. – Все, что я говорил, кажется, очевидно и справедливо. Так почему же она смотрит на меня так, как будто я собственными руками распял Дзялынца на кресте? А ведь он ей никогда не нравился».

– Тебе может понадобиться друг, Ежи.

– Обо мне не беспокойся. Мне вполне достаточно тебя.

Кристина вытерла руки и снова села у стола. Моравецкий ей улыбнулся, но она отвела глаза. Вот так же она отвела их много лет назад, когда он сделал ей предложение. Затуманенный, взволнованный девичий взгляд из-под ресниц… «Да, это правда, – подумал Моравецкий, – мне нужна только твоя дружба».

– Я – другое дело, – сказала Кристина. – Тут тебе не придется ничего решать. А насчет Дзялынца тебе надо принять то или иное решение.

– Вот именно – то или иное! – ворчливо повторил Моравецкий. – А, впрочем, – он развел руками, – я ведь еще не знаю подробностей. Завтра все узнаю в школе. И после уроков потолкую с мальчиками. Попробую…

К его удивлению, Кристина взяла папиросу из пачки, которую он оставил на столе. – Гм! – он недоумевающе вздохнул. Она курила только в очень редких случаях.

– Тебе вправду так нужна моя дружба, Ежи?

Он смотрел на нее сквозь очки и молчал. Никогда еще Кристина не задавала таких вопросов.

– А тебе вправду нужны хлеб и вода? – отозвался он через минуту, беря ее за руку. «Не надо бы об этом говорить, – мелькнуло у него в голове. – О таких вещах говорят только на сцене, и мы не сможем избежать театральности…» Он выпустил руку Кристины – и тут же испугался, как бы это ее не огорчило. Взял нож и снова принялся разрезать страницы.

– Без хлеба и воды жить нельзя, – сказала Кристина. – Но, пожалуй, только без хлеба и воды.

– Значит, ты для меня – хлеб и вода.

Кристина не смотрела на него, и он был ей за это благодарен.

– Что ты делала после службы? – спросил он осторожно.

– Я тебе не так уже необходима, как ты думаешь, Ежи. Просто ты привыкаешь к людям, к вещам… и дорожишь тем, что привычно… Да, да, именно так. Ведь ты близорук, мой бедный Ежи, и видишь только то, что близко, под рукой. А я была ближе всего…

– Была? – шопотом повторил Моравецкий. Он вдруг понял, что разговор этот становится каким-то новым, нежданным событием в их жизни и предотвратить его уже нельзя, слишком поздно.

– Что случилось, Кристина? – спросил он тихо.

– Осторожнее, ты прожжешь дырку в рукаве, – сказала Кристина. Он смотрел на ее руку, пока она стряхивала с его рукава крошку горящего табака.

– Нет, ничего, следа не останется.

Моравецкий выжидательно молчал. Во всем, что говорила Кристина, таилось сегодня что-то неясное, как этот преследовавший его запах в комнате. Дело шло не о правде их отношений. На правду эту не могли повлиять никакие факты. Они с Кристиной были как двое людей, которые много лет утоляют жажду из одного и того же источника. И вкуса воды они не ощущали – ведь воду ценят за холод и чистоту, и то лишь тогда, когда ее не станет. А он и вообразить себе не мог, что ее может не стать. Они пили ее изо дня в день, без особой жажды, но им этого было достаточно и они не испытывали других, более сильных потребностей.

Моравецкий снял очки и протер их носовым платком. Нужно было еще проверить реферат Вейса об экономических причинах французской революции. У мальчика мысли бегут слишком быстро, это сказывается на его слоге. Вот уж полная противоположность Антеку Кузьнару!

– Знаешь, пока я дожидался Дзялынца, я в тех местах случайно встретил старика Кузьнара… впрочем, какой же он старик? Работает там на строительстве поселка. У меня хорошая память: видел я его только один раз и то давно, и сразу узнал. Он производит впечатление нелюдима.

Моравецкий задумался, вспоминая разговор с Павлом Чижем, его чемодан и горящие глаза… Наверное, он уже успел добраться до Кузьнаров. И завтра начнет новую жизнь в столице.

Он встал и потянулся. Большими шагами заходил из угла в угол, обдумывая завтрашнюю беседу с учениками. А Кристина все сидела за столом и, подперев голову рукой, смотрела в одну точку. Годы не меняют человеческого лица, они только добавляют новые штрихи, как бы заполняя сетью новых дорог неисхоженные просторы молодости. Человек стареет, как земля, на которой время изрезывает поля и луга необходимыми путями сообщения. У Кристины было все то же лицо, скуластое, большеротое, с чуточку косым разрезом широко расставленных глаз. В первые годы брака Моравецкий называл ее «калмыцкой Дианой». Время шло, и на ее лице все прибавлялись морщинки, но он не замечал их, так как они с женой никогда не разлучались, разве только на день-другой. Годы изменили и его так же незаметно. Изо дня в день каждый из супругов смотрел в изменившееся лицо другого, не открывая в нем никаких перемен.

«Лес большой, но он помещичий. Богатой землей владеет горожанин. А бедная земля, та – моя, и я ее люблю. Но после того, как я здорово потружусь над ней, большая часть урожая идет на уплату податей».

«Хорошо сделал Юзек Вейс, что вставил это в свой реферат», – подумал Моравецкий, удовлетворенно улыбаясь. Это была цитата из жалобы крестьян, с которой они обратились некогда к Генеральным штатам. Несколько недель тому назад он привел эти слова на уроке в одиннадцатом классе. «Ох, опять мне, конечно, скажут, что я не придерживаюсь программы».

У него уже вертелись в голове всякие поправки, замечания, которые надо будет сделать Вейсу. Или… Да, это идея: надо предложить Стефану Свенцкому подготовить содоклад. Если только эти восемьдесят килограммов эрудиции изволят согласиться и найдут для этого время.

Потирая руки, Моравецкий прошел из кухни в комнату. На письменном столе уже горела лампа. Он сел, раскрыл блокнот, взял перо… Но застрял на первой же строчке: его томило бессознательное неприятное ощущение – как будто в комнате что-то было не на месте. Он поднял голову, оглядел мебель. Нет, ничего. Может, здесь душно, комната не проветрена?

Из квартиры наверху доносился громкий говор, потом зашумела вода в трубах. Взгляд Моравецкого вдруг остановился на стеклянной пепельнице. Он отложил перо и нагнулся к ней. Взял пепельницу в руки, поднес ближе к глазам. В ней лежала пустая ампула с отбитым кончиком и клочок ваты. Моравецкий долго разглядывал то и другое. Наверху включили радио, донесся голос диктора.

Когда он, вернувшись в кухню, сел около Кристины, ему в первую секунду страшно было задать вопрос – он как будто боялся услышать собственный голос. Сидел, уронив руки на колени, и пробовал собраться с мыслями.

– А ты так и не сказала мне, куда ходила после службы, – начал он тихим голосом.

– Да так, по всяким делам. Ничего интересного.

– Встретилась с кем-нибудь?

– Нет. У меня не бывает интересных встреч, это твоя специальность, Ежи.

– Что-то ты сегодня со мной неласкова, – сказал он с вымученной улыбкой.

Кристина прикрыла ладонью обе его руки.

– Не говори глупостей, профессор. Иди, работай.

Но какую-то долю секунды Моравецкому казалось, будто Кристина ждет, чтобы он первый заговорил.

– Я нашел в пепельнице ампулу, – услышал он вдруг собственный голос.

Кристина повела плечами.

– Ах, я забыла ее выбросить. Извини.

– Дело не в том… Ты себе что-то впрыскивала?

– Ну, так что же? Во время восстания я делала больше двадцати впрыскиваний в день. Наловчилась.

Моравецкий сжал челюсти, проглотил слюну.

– Зачем тебе понадобилось впрыскивание?

– Я в последнее время плохо себя чувствую. Ничего страшного, простое переутомление.

– А ты у врача была?

– Была. У Стейна.

– У Марцелия? – шопотом переспросил Моравецкий.

– Да. Я пошла к Стейну, потому что знала – он денег не возьмет. У нас до первого осталось всего около ста злотых. А жен своих друзей врачи лечат бесплатно.

Кристина пробовала усмехнуться, но от Моравецкого не укрылось, что нижняя губа ее не слушается.

– Что же сказал Марцелий?

– Он исследовал меня чуть не целый час. Обещал, если потребуется, устроить в клинику.

– В клинику! – повторил Моравецкий.

– Ежи, – сказала Кристина ровным голосом, – кажется, мое дело плохо.

У Моравецкого неприятно сохли ладони.

– Какой вздор! – прошептал он. – Какой вздор!

– Стейн предполагает рак желудка.

«Нет! – думал Моравецкий. – Нет! Не мог он сказать такую вещь!»

– Я выпытала у него правду чуть не силой, – нехотя добавила Кристина. – Ты знаешь Марцелия… Пришлось соврать, что другой врач уже поставил такой диагноз.

Она встала из-за стола, налила воды в стакан и пила маленькими глотками.

– У меня за тебя душа болит. Как-то ты один проживешь?..

Моравецкий пытался заглянуть ей в глаза.

– Это ошибка, – выговорил он с трудом. У него сжималось горло. – Да, да, врач ошибся.

Рука Кристины дрожала так сильно, что он отвел глаза.

– Сам же Марцелий рассказывал мне о случаях неправильного диагноза, – солгал он, чувствуя, что бледнеет.

– Ежи, мы с тобой взрослые люди!

– Разве взрослые должны верить в самое худшее? – почти крикнул Моравецкий.

– Нет. Но они должны уметь перенести самое худшее. Подумай об этом спокойно.

Кристина стояла, прислонясь к белому кухонному шкафу, и перебирала пальцами свои янтарные бусы. Янтари тихо позвякивали.

«Не может быть! – думал Моравецкий. – Не может жизнь так вдруг кончиться». Ему почему-то вспомнился один день его детства, когда он испытал такое же чувство.

– Врачи ошибаются чаще, чем ты думаешь, – сказал он, с усилием разжав губы.

Кристина не ответила, и в тишине слышен был только звон ее янтарных бус да чьи-то шаги наверху.

Моравецкий с ужасом говорил себе, что на этот раз испытание слишком тяжелое, что он его не выдержит. Нельзя осуждать человека, если он не выдержит такого испытания: раз он не может вынести боль, это значит только, что боль слишком сильна, – и больше ничего.

– Пойду позвоню Марцелию, – сказал он вставая.

– Только не сейчас, Ежи, пожалуйста! Он, наверное, сам позвонит тебе завтра в школу.

В комнате затрещал телефон, и Моравецкий шагнул к двери. Страшно было снять трубку – он боялся утратить последнюю надежду. Ведь это, может быть, звонит Стейн!

Он вошел в комнату с надеждой, что телефон умолкнет раньше, чем он подойдет к нему. Но в тот момент, когда он протянул руку к трубке, раздался третий сигнал.

– Слушаю.

В трубке послышался неуверенный голос Антека Кузьнара.

– Пан профессор?[5]5
  Профессорами в Польше принято называть и преподавателей средней школы. – Прим. перев.


[Закрыть]

– Да, я слушаю, – повторил Моравецкий, преодолевая ощущение смертельной усталости.

– Простите, что так поздно. Я сейчас у Стефана Свенцкого. Вы уже знаете, что случилось?

Моравецкий только головой мотнул: он не мог выговорить ни слова.

– Алло! – с беспокойством взывал Кузьнар. – Пан профессор!

– Да, да, я слушаю.

– Собственно, об этом по телефону неудобно. Мы хотели бы поговорить с вами завтра после уроков. Хорошо?

Моравецкий не отвечал.

– Алло! – опять крикнул Антек.

– Не знаю, буду ли я завтра в школе, – прошептал Моравецкий в трубку, заслоняя рот рукой.

– Как так? Ведь завтра среда, у вас урок в нашем классе.

– Ну, хорошо, – все так же тихо сказал Моравецкий.

В трубке наступило подозрительное молчание, потом зашептались два голоса: видимо, Кузьнар сговаривался со Свенцким.

– Алло, пан профессор, – крикнул он через минуту. – Значит, решено? Завтра после всех уроков?

– Да, да. Покойной ночи… Да, покойной ночи, – бормотал Моравецкий, кладя трубку.

Он вернулся на кухню и стал около Кристины. «Нет, разве это можно вынести!» Он вытер платком лоб и шею. Казалось, по ошибке, по какому-то ужасному недоразумению на него надели ярмо, в котором он должен будет влачить все грядущие дни. «Загнанная лошадь», – подумал он и улыбнулся Кристине.

– Бедняга, – сказала она. – Бедный ты мой большой ребенок!

Глава вторая

1

Павел Чиж вышел из трамвая на площади Дзержинского. Остановившись со своим чемоданом в нескольких шагах от памятника, он, несмотря на поздний час, долго рассматривал каменную фигуру на пьедестале. Дзержинский здесь напоминал какого-то гетмана, как будто – Чарнецкого. А Павлу хотелось бы увидеть его в простой форме чекиста и в тот момент, когда Дзержинский во время эсеровского мятежа один, безоружный, появился среди вооруженных заговорщиков.

Он пытался увидеть его лицо, но оно было скрыто в вечернем мраке. Рассеянные огни фонарей освещали только величественную фигуру. Дзержинский показался Павлу таким одиноким на этой огромной пустынной площади, среди белеющих в темноте зданий и высоких фонарей.

Бросив последний взгляд на памятник, Павел зашагал дальше, таща свой чемодан. Электоральная улица, должно быть, уже где-то недалеко. Павел вдруг с раздражением подумал, что он уже добрых два часа бродит по улицам и каждый прохожий, конечно, узнает в нем провинциала, растерявшегося в большом городе.

Но через мгновение он гордо улыбнулся: ну и что же – а все-таки он уже здесь, в столице! Он даже засмеялся громко, вспомнив свой город П., квартиру на Бруковой, постоянные ссоры с сестрой и зятем.

Надвинув шапку на глаза, он миновал еще два дома. На матовом стекле фонарика с номером прочел название улицы: Электоральная.

Кузьнар жил еще на несколько домов дальше. Теперь, когда Павел был почти у цели, он вдруг забеспокоился: найдется ли еще у дяди место для него? Правда, на его письмо Кузьнар ответил достаточно ясно: «Приезжай. Если тебе здесь понравится, останешься, а нас ты ничуть не стеснишь».

Михала Кузьнара, двоюродного брата своей матери, Павел видел только два-три раза в жизни. Кузьнар был не столько настоящим, осязаемым дядей, сколько героем неисчерпаемых семейных преданий. Он уже много лет жил и работал в Варшаве, а в П. наезжал редко. Быть может, именно потому семья Чижей питала к этому родственнику такое уважение. Каким-то он окажется при близком знакомстве, этот Михал Кузьнар, дядя Михал? Павел помнил, что у него густые брови и громкий голос и что он здорово ругал пилсудчиков. Он приезжал незадолго до войны. Павлу было тогда не то семь, не то восемь лет. Забившись в угол, он наблюдал оттуда за этим коренастым мужчиной с большой круглой головой, который, обращаясь к его отцу, называл его «человече». Павел увидел его снова только через шесть лет: вскоре после освобождения Польши Кузьнар приехал в П. Посидел у них часок, то и дело поглядывая на фотографию родителей Павла, снятых после венца. Говорил мало и все барабанил по столу короткими пальцами. После его ухода Павел подслушал разговор сестры с зятем. Зять сказал: – А этот ваш Кузьнар, видно, не высоко залетел. – Должно быть, они с Кузьнаром не понравились друг другу – и, может, поэтому Павел чувствовал симпатию к Кузьнару: мужа сестры он называл мысленно «хамом и оппортунистом». У Кузьнара были проницательные глаза под широкими бровями, большая голова с невысоким лбом и кудрявым, как у юноши, но уже седеющим чубом. Он чем-то напомнил Павлу советский танк «Т-34» и сразу понравился ему. Когда Павел сказал это сестре, зять, пожимая плечами, буркнул: – Такие танки годны только на лом. Старый инвалид! – И махнул рукой. А Павел в ярости подумал: «Погоди, этот инвалид себя еще покажет!»

2

На кусочке картона, вставленном в никелевую рамку у дверного звонка, было написано на машинке: «Михал Кузьнар». Павел поставил чемодан на площадку. На минуту его охватило то чувство, какое всегда испытывает перед чужой дверью пришелец, не знающий, как его встретят. Дрогнуло сердце, и он облизал пересохшие губы. Да, это здесь. Вот она, дверь, за которой ему предстоит отныне каждый день засыпать и пробуждаться. Он вдруг подумал о сестре, о ее муже, которого терпеть не мог, вспомнил Бруковую, их квартиру на четвертом этаже… висевшую над диваном фотографию, на которой мать в белой фате и черноусый отец смотрели куда-то в пространство с ясным спокойствием беспристрастных и мудрых наблюдателей, навеки освободившихся от всех страданий и желаний. После их смерти маленький Павел долго воображал, что так они смотрят на него с высоты, из какого-то иного мира. Разумеется, он давно уже не верил в загробную жизнь. Но сейчас, стоя перед дверью Кузьнара, он вдруг затосковал по тому неподвижному взгляду двух пар глаз, который он ощущал на себе целых двадцать лет.

– Бронка! Бронка! – услышал он за дверью чей-то грохочущий бас. – Принеси-ка полотенце!

Павел навострил уши. Из квартиры доносился плеск воды и кто-то фыркал, как лошадь.

– Сколько раз я тебе говорила, папа, чтобы ты не мылся в кухне! – раздался звонкий голос из дальней комнаты.

– Ты меня не учи, сопля! Давай полотенце!

За дверью поднялась суета. Звонкий голос послышался ближе:

– Вот я скажу Антеку! Честное слово, скажу! Разве для того тебе государство дало квартиру с ванной, чтобы ты мылся в кухне?

– Бронка, сказано тебе – дай полотенце! – рявкнул мужской голос. – Не все равно государству, где я моюсь?

– Нет. Это некультурно! Пусть только вернется Антек – сразу ему расскажу, так и знай!

– Ничего ты, коза, не расскажешь! – с беспокойством пробурчал бас, и опять послышалось фырканье.

Павел прикусил губу, с трудом удерживаясь от смеха. Плеска воды уже не было слышно, в квартире наступила тишина. Он нажал кнопку звонка и стал прямо против двери. Подождал немного и позвонил вторично.

– Бронка! Эй, Бронка! – загремел тот же бас. – Антек звонит, открой!

Из кухни кто-то выбежал, тяжело ступая. Павел уловил заискивающий шопот, как будто бас уговаривал кого-то, а затем входная дверь открылась, высунулась подстриженная кудрявая челка, а из-под нее на Павла удивленно глянули темные глаза.

– Вы к кому?

– К товарищу Кузьнару.

Девушка с любопытством оглядела Павла. Он снял кепку и, войдя, поставил на пол чемодан.

– К отцу? – переспросила девушка, поднимая тонкие брови над круглыми глазами.

– Я – Павел Чиж, – отрекомендовался Павел. – Приехал из П. Я писал товарищу Кузьнару.

Девушка была в теннисных туфлях на босу ногу и зетемповской рубашке без галстука.

– Бронка! – крикнул голос из-за двери. – Это Павéлек Чиж. Веди его в комнату, я сейчас выйду.

Павел ощутил в своей руке маленькую, но крепкую руку Бронки.

«Ой-ой, какая же у нее хватка!» – подумал он. Девушка рассмеялась и так тряхнула головой, что черные кудряшки свесились ей на глаза.

– Раздевайся, – сказала она. – Сейчас подам чай.

Павел очутился в комнате, посреди которой стояли овальный стол и стулья, а у стены – высокая дубовая кровать. Здесь все сверкало чистотой, но комната имела нежилой вид. Свет лампы, на которой не было абажура, отражался в натертом до блеска паркете. Над кроватью висела фотография женщины с косами вокруг головы. «Наверное, его жена, – подумал Павел. – Она ведь умерла в Германии, немцы угнали ее туда на работу… Где я буду спать?» Он подошел к окну. Напротив высились еще одетые лесами новые дома. Двора не было, внизу, как неподвижная поверхность пруда, поблескивала известка. Между не убранными еще грудами щебенки и пустотелого кирпича тянулись дощатые настилы и стояли навесы, укрывавшие бревна от дождя; но на площадке уже вырос дом, и в окнах его горели огни, мерцая сквозь просветы между лесами.

– Значит, ты и есть Павéлек Чиж? – услышал Павел за своей спиной.

Кузьнар вышел без пиджака, засученные до локтя рукава рубашки обнажали волосатые руки. «Так он был в лагере?» – мысленно удивился Павел, заметив вытатуированный на коже номер.

– Извините, дядя, – начал он. – Вы в письме написали, чтобы я… И вот я подумал…

Кузьнар слушал не перебивая. Засунув руки в карманы, он внимательно смотрел на Павла из-под насупленных бровей. «Бреет усы», – отметил про себя Павел. Что-то скажет ему сейчас этот незнакомый мужчина? Стоит, наклонив вперед большую голову, и его маленькие глазки смотрят не то весело, не то ехидно. Павел остро ощущал на себе их взгляд.

– У меня тут в Варшаве никого больше нет… – сказал он краснея.

– Бронка! – гаркнул вдруг Кузьнар. – Подашь ты когда-нибудь чай?

Он с грохотом отодвинул стул и сел к столу. – Та-та-та! – передразнил он Павла, насмешливо косясь на него. – Разве я не написал тебе черным по белому, чтобы ты приперся к нам со своими манатками? Приехал – и ладно. Сейчас мы с тобой напьемся чаю. Садись.

Павел сел. Он придумывал, что бы такое сказать, его раздражало то, что Кузьнар отнесся к его приезду, как к совершенно незначительному факту.

– Я искал вас на стройке, дядя, – начал он, стараясь говорить солидным басом. – Но мне сказали, что вы уже уехали.

– На стройке? – буркнул Кузьнар с гримасой. – На стройке?.. А откуда ты знал, что я теперь там?

– Я звонил к вам в транспортный отдел и мне объяснили…

– Ага, в транспортный. – Кузьнар нахмурился. – Да, я там больше не работаю. Мне дали новое назначение. Так уж у нас водится, понимаешь, – только что научится человек делать одно, как ему объявляют: ты тут больше не нужен, иди, берись за другое.

– Людей не хватает, – заметил Павел.

– Людей не хватает! – со вздохом повторил за ним Кузьнар и опять глянул на него из-под густых бровей. – А ты, я вижу, мудрец!

Павел только поежился и промолчал.

– Да, людей не хватает, – пробормотал Кузьнар себе под нос. – А ты что будешь делать в Варшаве? Учиться хочешь?

– Меня обещали направить в редакцию какой-нибудь газеты, – сухо пояснил Павел. – Из П. я писал корреспонденции в варшавские газеты.

– Бронка! – крикнул Кузьнар, перебив его. – Неси чай.

– Сейчас! – донесся из кухни звонкий голос. – Успокойся, пожалуйста!

– Чистое наказание с ней! – сказал Кузьнар отдуваясь. – Но способная девчонка, скажу я тебе! Она учится в Медицинском институте. Специализируется по детским болезням. Самых маленьких, козявок этаких, хочет лечить. Бронка! Как у вас это называется?

– Что? – отозвалась Бронка из кухни.

– Да твоя специальность. Как ее там? Педиатрия, что ли? Ну да, педиатрия, – ответил он тут же сам себе. – Сейчас она подаст чай… А Антек в будущем году кончает школу. Жена у меня померла, вот и живем втроем. Дом совсем недавно отстроен, и у нас еще сыровато. Есть вторая комната, поменьше, в ней спит Антек. Как-нибудь вы поместитесь там вдвоем.

– Спасибо, – сказал Павел, впиваясь пальцами в колени. – Я, вероятно, скоро найду себе заработок и тогда расплачусь…

– Да, да, – продолжал Кузьнар, не слушая его. – Ты весь в мать… Такие же темные глаза и овальное лицо… А чахоткой не страдаешь?

– Нет, – ответил Павел с недоумением.

– Это ведь ваша фамильная болезнь. Твой отец всегда кашлял, потом плевал в баночку. А в последние месяцы чахотка его, беднягу, галопом погнала на тот свет. Должно быть, и мать твою он заразил, она после него скоро померла. Как Цецилька, здорова?

– Здорова. В будущем месяце должна родить. Тесно станет в квартире, вот я и решил заранее убраться.

Вошла Бронка с чайником. Павел смотрел, как она расставляла стаканы. Она пододвинула ближе к нему масло и корзинку с хлебом, и все трое молча принялись за еду. «Чем я им заплачу?» – беспокоился в душе Павел. Он был голоден, так как в тот день не обедал и несколько часов блуждал по улицам. «Ведь он даже не родной брат матери, а двоюродный. С какой стати ему меня кормить? Может, он думает, что я приехал только на несколько дней?»

– Будущим летом Бронка, наверное, уедет, – сказал Кузьнар, намазывая масло на хлеб. – Тогда ты сможешь занять ее комнатушку возле кухни… Все-таки там ему будет удобнее, правда, Бронка?

Павел отложил нож. Он чувствовал, что у него горят щеки и уши. Искоса посмотрел на Бронку.

– Я уеду еще раньше, – отозвалась она, поднимая плечи. – Весною, как только сдам экзамены.

– Слыхал? – засмеялся Кузьнар. – Как только сдаст экзамены. Бедовая! Возьмется за что-нибудь, так за ней не угонишься! Ты с ней не шути, Павел!

– Будет тебе, отец! – сказала Бронка. Кузьнар откашлялся и, жмуря один глаз, выразительно подмигнул Павлу.

– Отрежь-ка отцу еще хлеба!

Бронка нарезала несколько кусков и откинула челку, свесившуюся ей на брови. Павел посматривал то на нее, то на Кузьнара. «Неужели это у них и вправду так?» – недоверчиво спрашивал он себя. Он знал подлинные отношения сестры и зятя и видел, как умело они на людях скрывали свои отношения. «А эти, может, не притворяются?» – размышлял он, наблюдая Кузьнара и Бронку.

– Нет, спасибо, больше не хочу, – сказал он вслух, покачав головой, когда Кузьнар велел Бронке налить гостю еще чаю. – Я уже сыт.

Отказ звучал почти невежливо. Заметив, что оба, отец и дочь, озабоченно переглянулись, Павел покраснел до корней волос. Но Кузьнар тотчас же принялся чистить кусочком проволоки свой стеклянный мундштук, а вычистив, посмотрел в него на свет, опять зажмурив один глаз.

– Чижей было пятеро, – сказал он помолчав. – Твой отец – средний: у него было два старших брата и два младших. Самый старший, Станислав, работал на «Фортуне» у Паустов и во время забастовки дал директору в морду… Директор этот был швейцарец, по фамилии Кнолль.

Павел был очень утомлен. Город, куда он приехал, вдруг показался ему огромным. «Семьсот тысяч жителей! – подумал он. – Нет, не смогу я тут пробиться». На другой день он должен был явиться в партийный комитет. Павел всегда старался произносить слово «партия» без ударения, так же просто, как говорится «дом» или «родина». Но слишком сильны были чувства, которые это слово вызывало в его душе, и он не мог их скрыть под равнодушным тоном. Партия! Говоря о ней, он смотрел на собеседника глазами, потемневшими от волнения.

В его анкете был один пункт, которым он очень гордился: происхождение. В семье Чижей, потомственных рабочих, все боролись за революцию, не жалея сил. Вот, например, Станислав Чиж, его дядя, дал пощечину капиталисту, и его сослали потом далеко, в край снежных равнин, который Павел через много лет после его смерти искал в своем школьном атласе. А другой Чиж, Вацлав? Этот бежал из П. в 1905 году и объявился потом на одесских баррикадах. Двое младших, Тадеуш и Виктор, в свое время организовали в Лодзи забастовку трамвайщиков.

– Есть сведения, что один из них во время последней войны командовал советским полком на белорусском фронте, – сказал Павел.

– Гм… Под своей фамилией? – спросил Кузьнар, всматриваясь в Павла сквозь табачный дым.

– Это не выяснено, – ответил Павел. – Но что воевал он там, мы знаем наверное.

Он сидел в полуоборот к Кузьнару и, опершись локтем на стол, курил, стряхивая пепел на тарелку. Опять перехватил любопытный взгляд Бронки. Она откинула со лба волосы, словно для того, чтобы лучше разглядеть гостя, и спросила:

– А ты член партии?

Павел вместо ответа выразительно усмехнулся и посмотрел на Кузьнара, но тот уже опять ковырял проволокой в мундштуке. Павел прочесал пальцами свой чуб и заговорил о родном П.

– Да, город их издавна связан с рабочим движением, там сильны старые революционные традиции, там боевой пролетариат. Жив еще кое-кто из старой гвардии, – например, Феликс Бернацкий из СДКПиЛ[6]6
  Социал-демократия Королевства Польского и Литвы. С.-д. партия рабочего класса, существовавшая с 1900 по 1918 год. – Прим. ред.


[Закрыть]. Ну, а новые люди еще только растут.

– А ты не захотел там оставаться? – спросила Бронка вполголоса.

Павел метнул на нее подозрительный взгляд и потупился. И чего это девчонка пристает?

– Убери-ка со стола, Бронка, – распорядился Кузьнар. Но тут у входной двери кто-то позвонил, и через минуту в прихожей послышались смех и шушуканье. Потом в столовую вбежали Бронка и еще другая девушка. Павел растерянно вскочил.

– Отец, Агнешка пришла! – объявила Бронка, таща за рукав девушку в кожаной куртке.

Кузьнар, мурлыча от удовольствия, пошлепал гостью по спине, как шлепают лошадь. А та смеялась, оглядывая комнату и троих людей. Казалось, она все видит одновременно и ничуть не удивлена присутствием Павла.

– Ага! Агнешка! – гудел Кузьнар. – Вот кстати! Ну-ка, скажи, к кому пришла, а? Павел, это Агнешка Небожанка. Ты к ней хорошенько присмотрись, другую такую даже в Варшаве нелегко сыскать.

– Отец! Ты опять за свое? – прикрикнула на него Бронка. – Агнешка этого не терпит! Знакомьтесь. Это наш родственник, Павел Чиж. Он у нас будет жить.

Павел стоял, не глядя на гостью. «Кто же она?» – гадал он про себя. Девушка шагнула к нему, протянула руку. Лицо ее стало серьезно, и она посмотрела прямо в глаза Павлу. Целую минуту длилось напряженное молчание. Павла смутил ее взгляд, какой-то очень уж ясный. Он вслушивался в ее голос, когда она заговорила с Кузьнаром. Агнешка села, расстегнула куртку. Под курткой был серый свитер и небрежно завязанная на груди косынка в зеленых и красных разводах.

– Почему не садишься, Павел? Не стесняйся Агнешки, она своя. – Кузьнар подтолкнул Павла к стулу и насильно усадил его. – Она учительница в той школе, куда ходит наш Антек. Агнешка, объясни-ка, чему ты там ребят учишь? Ботанике, слышишь, Павел? Ботанику она преподает в младших классах. А еще недавно сама была школьницей, понимаешь?