Текст книги "Граждане"

Автор книги: Казимеж Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

Однако Зброжек не походил на победителя. Он сидел, закрыв глаза, лицо у него было серое и словно измятое.

– Вы воображаете, – сказал он, наконец, устало, – что социализм – это что-то вроде шарады. Одно с другим сложить – и получается правильный ответ. Надо только подобрать соответствующие слова, и шарада решится сама собой. Да, да. Вы создали себе абстракцию вне действительности, революцию сводите к системе условных знаков. А если кто пробует из этой вашей системы вырваться, вы его уничтожаете… Прошу меня не перебивать, слово имею я!.. На языке партии это называется «оппортунистическая лакировка». Вы тоже иногда употребляете это выражение, – ну, конечно, еще бы! Но и оно для вас – абстракция, один из знаков, которыми вы пользуетесь для решения ребуса. Да, в ваших устах все превращается в какое-то магическое заклинание… А я не маг, я просто коммунист…

– Погодите, погодите, – встрепенулся Лэнкот. – Извольте объяснить, к кому относятся ваши слова? Мне кажется, было бы важно…

– К вам они относятся, – бросил Зброжек небрежно. – Прежде всего к вам, коллега Лэнкот! Но это, право, несущественно. Вы – один из многих. И всем вы навязываете свою маску елейности. Вот возьмем хотя бы Чижа. Он уверяет, что писал правду. Но это значит, что он уже тоже стал мальчиком-паинькой. Он хочет вместе с чистенькими, красивыми, хорошо воспитанными детками мило и вежливо играть в социализм. А чтобы раз написать правду, нужно десять раз подурнеть от злости. Вот посмотрите на меня!

Он указал на себя пальцем, и все взгляды невольно обратились на его лицо, растянутое в усмешке, от которой нос вздернулся кверху. На минуту присутствующие словно застыли, ошеломленные, потом Лэнкот, поджав губы, тихо произнес:

– Товарищи, меня здесь обвинили в оппортунизме. Если бы дело шло только обо мне, я просто попросил бы вас дать объективную оценку моей работы. Но тут упрекали нас всех. Коллега Зброжек обвиняет нас в искривлении линии нашей партии… чуть ли не двурушничестве.

Он откашлялся и сокрушенно добавил:

– Я надеюсь… нет, я обязан потребовать, чтобы столь серьезное обвинение было подкреплено фактами. Изложите их.

Он искоса глянул на секретаря партийной организации. Сремский что-то писал в толстой записной книжке, и лысина у него покраснела. Должно быть, слова Зброжека задели его за живое.

Павел отвернулся к окну. Опершись на подоконник, он смотрел на недостроенную ротонду собора, у подножия которой еще лепились деревянные будки и бараки. Зажмурив глаза, он тосковал по улицам с их шумом и говором. Что делает сейчас Агнешка? Если бы она знала!.. Его снова ужалила ревность к Зброжеку. А ведь он щадил Виктора ради нее, ради их давней дружбы! Чью сторону взяла бы Агнешка, будь она сейчас здесь?

Глаза щипал табачный дым. Павел закрыл их, испытывая острую тревогу при мысли, что Агнешка могла бы признать правым Зброжека, а не его. Нет, этого не может быть! Она не имеет никакого права защищать Виктора, он сам себя топит каждым словом, и голос его полон ненависти.

Павел вздрогнул, потому что слова Зброжека, раздавшиеся в комнате в этот миг, действительно звучали враждебно и раздраженно:

– Не стану я объясняться с вами. Факты? Милая шутка! Вы мастера увиливать от фактов, трудно вас поймать за руку. Вы боитесь не только фактов, но и слов, за которые придется отвечать. Вы дрожите от страха ответственности… А когда кто-нибудь хочет взять ее на себя, вы немедленно поднимаете крик: «Анархист! Развратитель! Пасквилянт!». Ну, вот, и меня взяли за горло. Я больше слова не скажу… Я…

Он запнулся. В комнате разразилась настоящая буря. Лэнкот встал с кресла.

– Потише, товарищи!

– Кому он это говорит? – кричал Лефель.

– Не беспокойся, и тебе тоже.

– Кто хочет выступить? Товарищи…

– Нет, это возмутительно!

– Пьян он, что ли? – лихорадочно бормотала Пахуцкая. Даже Бабич проявлял признаки беспокойства.

– Повторяю: соблюдайте порядок!

– Здзись, успокойся, умоляю тебя!

– Надо в корне изменить атмосферу в нашей редакции!

– У нас совсем, как на боксерских состязаниях! – с удивлением констатировал Калина.

– Вношу предложение: следующее заседание посвятить вопросу об атмосфере в нашей редакции.

Лефеля потянули за пиджак и заставили сесть, но он и с места сигнализировал Сремскому, чтобы тот поддержал его предложение. Павел не принимал участия в общей сумятице, сидел бледный, хмурый, не сводя с Виктора недоверчивого и угрюмого взгляда.

Лэнкоту удалось, наконец, перекричать галдеж:

– Товарищ Зброжек, я лишаю вас слова. И полагаю, что все, здесь присутствующие…

Он вдруг замолчал, словно чего-то испугавшись.

– …товарищи… – только и добавил он тихо, взглядом ища вокруг поддержки.

– Виктор! – крикнул Павел.

Но Зброжек уже ничего не видел и не слышал. Он порывисто встал, оттолкнул стул. Лицо исказилось злой гримасой.

– Вы свое сделали, – выговорил он захлебываясь. – Браво! Можете себя поздравить. Теперь рассаживайтесь здесь поудобнее. Поудобнее, Чиж! Я ухожу, и вам станет просторно. Ухожу, по крайней мере, с чистыми руками. Одно еще скажу на прощанье. Я не простил бы себе, если бы не сказал вам этого: то, что вы творите, я считаю вредительством. Слышите: вре-ди-тельством! Вы превратили газету в стоячее болото, где каждый хочет увидеть отраженной свою физиономию, красивую, благообразную. Вот наша революция! Да. В глубине там – омут. Не буду я с вами гнить! Слышите? Всех вас разогнать надо! И в эту стоячую воду камнями швырять. Вот так!

Он схватил тяжелую металлическую пепельницу и яростно швырнул ее в книжный шкаф. Зазвенело разбитое стекло. Все это произошло в одну секунду. Зброжек повернулся и еще постоял, вытянув вперед голову, вперив в Лэнкота холодный, ненавидящий взгляд. Потом он вышел из кабинета. И, кажется, руки у него были в крови.

2

Только через два дня Павел встретился с Агнешкой. Слухи о конфликте в «Народном голосе» распространились по редакциям всех варшавских газет и особенно сильное волнение вызвали среди былых «жемчужин» Вейера. Никто, впрочем, не знал толком, в чем дело. Но журналисты «Трибуны люду» и «Жиця Варшавы» были единодушно того мнения, что в «Голосе» неблагополучно. Критиковали прежде всего партийную организацию, допустившую, чтобы дело дошло до громкого скандала. В редакциях «Экспресс вечорны» и «Глос працы» шумели «вейеровцы». Они набивались в прихожие, в коридоры и, грозно встряхивая вихрами, обсуждали вопрос так бурно, что сотрудникам редакций приходилось их унимать. В «Штандаре млодых» надрывались телефоны: – Правда ли, что Зброжека исключили из партии? – Что вы скажете о расколе в «Голосе»? – Не пора ли зетемповцам раз навсегда вымести вон двурушников?

У Сремского был долгий разговор с Лэнкотом, после чего в вестибюле редакции на доске появилось извещение, что в субботу, в четыре часа, состоится партийное собрание. Все, конечно, догадывались, что будет решаться вопрос о Зброжеке, но, кроме того, молва утверждала, что между Лэнкотом и Сремским и даже как будто между ними обоими и Чижем возникли разногласия. Ожидали также прибытия на собрание представителя Варшавского Комитета ПОРП, который даст оценку работе партийной организации «Голоса». Это означало перелом в жизни редакции, давно ожидавшуюся и основательную чистку. Невменяемое поведение Зброжека заставило его партийных товарищей яснее осознать то, что в них назревало уже несколько месяцев: угнетающее чувство бесполезности своей работы, отвращение к нудной рутине, вопившей из всех углов редакции. Люди еще не разобрались, как это вышло, но понимали, что отчасти и они виноваты: почему все до сих пор молчали?

У каждого были свои причины молчать, причины неуважительные и не слишком ясные. Однако на ком-то лежала вина за всю совокупность этих причин. На ком же? Ни у одного из сотрудников не хватало смелости первому громогласно ответить на этот вопрос. Но почти все ожидали втайне той минуты, когда можно будет дать ответ сообща, назвать виновника. Впервые за долгое время в редакции «Голоса» партия стала нужна каждому человеку в отдельности, и каждый почувствовал, что и он нужен партии. Казалось, дух протеста, потребность в переменах, сознание своей ответственности неожиданно проникли в редакцию, где до тех пор царил лишь трусливый дух лицемерия. Разумеется, Лэнкот об этом не подозревал, ибо духи ведь незримы. К тому же главный редактор был в эти дни поглощен другим: он старался пресечь вредные слухи, циркулировавшие но городу после заседания редколлегии. В четверг его вызвали в Центральный Комитет партии.

Агнешка встретила Павла так, как будто между ними ничего не произошло. Он пришел вскоре после полудня, когда в комнату через открытое окно лился теплый весенний воздух, пахнущий влажным ветром с Вислы. Чистенький серый Жолибож расцвел первой молодой зеленью, яркими весенними плащами. Мужчины уже ходили без шляп, у девушек шумели на ветру юбки. Во многих домах из открытых окон неслись звуки радио, дикторы сообщали о ходе посевной кампании, их сообщения перемежались песнями, джазом. От остановок на виадуке вереницами шли женщины, нагруженные покупками, возвращавшиеся с работы служащие в расстегнутых пальто, с туго набитыми портфелями в руках. Одни спешили домой, другие шли медленно, лениво и после пыльных улиц центра с наслаждением дышали чистым воздухом Жолибожа, подставляя лица ласковому ветерку.

Павел пришел прямо из редакции, не успев даже пообедать. Агнешка приказала ему сесть и ждать. Он слышал долетавший из кухни смех ее и разговор с дочкой Синевичей, потом шум воды, пущенной из крана. Оглядывал знакомую мебель. Он был здесь только несколько дней назад, но испытывал сейчас чувство человека, вернувшегося домой после долгих лет отсутствия. Так много произошло за последние дни… На столе лежала открытая книга с заложенным между страницами сухим желтым листом, а рядом – стопка тетрадей в одинаковых зеленых обложках. Он прочел фамилию на самой верхней, написанную ровными буковками: «Станислав Ковальчик, ученик шестого класса «Б»… Наверное, этот мальчик видит Агнешку каждый день. «Счастливец! – подумал Павел. – Не иметь редакторских неприятностей и каждый день видеть Агнешку! Впрочем, у этого Ковальчика, вероятно, есть свои огорчения. У каждого свое». – Павел вспомнил школьные годы и покачал головой.

– Не ройся в моих тетрадях! – прикрикнула на него Агнешка. Она вошла с лейкой и стала поливать растения в горшках, стоявшие на подоконнике. Потом опять велела Павлу сесть и сидеть смирно. – А если тебе скучно, возьми какую-нибудь книгу и почитай, – посоветовала она мимоходом.

Павел вдруг приуныл, вспомнив, как Зброжек сидел на этом самом месте с книгой в руке. Видно, Агнешка привыкла к этому и, может быть, любила заниматься всякими хозяйственными делами, пока он сидел у полки, шелестел страницами и время от времени делал какое-нибудь замечание, восхищая ее тонкостью своего ума. Мысль эта больно задела Павла. Он исподлобья следил за Агнешкой и молчал.

А она рассказывала о школе и весенних настроениях своих учеников:

– Все они словно взбесились или опьянели! На уроках совсем не слушают, я уже на это рукой махнула. Но баскетболом они себя замучают насмерть! Невозможно их прогнать со двора, они готовы играть с утра до вечера… И ты был такой, Павел? Ты, наверное, еще помнишь…

– Не помню, – ответил Павел.

Агнешка на минуту отставила лейку и закурила папиросу. Волосы ее были причесаны небрежно, и она часто отводила их со лба нетерпеливым, рассеянным жестом, уже знакомым Павлу. Ему казалось, что нет ничего прелестнее и женственнее этого движения. В манерах, голосе и лице Агнешки было сегодня столько милой интимности и простоты, от нее веяло домашним уютом и теплом. Павел в первый раз видел ее такой и сильнее, чем всегда, жаждал, чтобы жизнь его проходила в повседневной близости с Агнешкой.

Она осведомилась о Бронке. Все ей никак не удается выкроить часок и забежать к ним!

– Когда же у меня, наконец, будет свободное время? – говорила она, смеясь, но с легким унынием. – Целый день вертишься как белка в колесе – работа, беготня по городу, ожидание на остановках. Думаю я только в трамвае, да и то лишь тогда, когда там нет давки. Знаешь, я часто мечтаю о том, чтобы проговорить с кем-нибудь несколько ночей подряд, и все, с начала до конца, рассказать, вместе продумать. Столько есть вопросов! Но я прихожу домой еле живая и, как только положу голову на подушку, засыпаю как убитая.

Она вздохнула, потом внимательно всмотрелась в Павла, который сидел с осовелым видом и молчал.

– Эге, ты сегодня не в духе, – сказала она. – Хочешь есть? Сейчас заварю чай.

– Нет, я не голоден, – отказался Павел. Он почувствовал себя немного задетым. «Как будто жратва – главное!» – подумал он с досадой.

– Какой у тебя сегодня тон… официальный!.. Ну, вот и хватит, сад мой полит, – она отставила в сторону пустую лейку и присела на край дивана. – Что нового в редакции?

Павла ее вопрос встревожил. Прежде Агнешка никогда не спрашивала о редакции. Уж не дошли ли до нее отголоски того заседания редколлегии? Может быть, Зброжек успел побывать здесь вчера или позавчера? Павел был уже в этом почти уверен и с трудом удержался от вопроса, вертевшегося у него на языке. Он только пожал плечами и ответил, что в редакции, как всегда, куча повседневной работы и ничего нового.

– Павел, – начала Агнешка, – тебе надо помириться с Виктором. Я думала об этом в тот вечер, когда вернулась из дансинга. У Виктора тяжелая полоса, помоги ему. Если он чем-нибудь и обидел тебя, так уж, конечно, не со зла.

– А отчего же? – пробурчал Павел.

– Думаю, оттого, что ему плохо. Виктор не такой человек, чтобы изливать душу приятелю за рюмкой и надоедать кому-нибудь своими заботами. Он замкнулся в себе и молчит. Он замечательный парень, поверь мне…

– Такой замечательный, что его не сегодня-завтра выгонят из партии, – фыркнул Павел. – Доигрался!

Увидев, как Агнешка изменилась в лице, он тут же пожалел, что сказал это. Но идти на попятный было уже поздно. Агнешка стала настойчиво выпытывать у него подробности заседания, и, в конце концов, Павел увлекся и рассказал все, не скрывая и своего мнения о выходке Зброжека.

– Как же так? – тихо промолвила Агнешка, когда он кончил. – Ты спокойно смотрел на все это и не поддержал его?

– Агнешка, подумай, что ты говоришь! – Павел вскочил с места. – Что я мог сделать? Надо было слышать, как он обо мне говорил! Как о враге, понимаешь? Смешал меня с грязью. Все им возмущены…

У Агнешки засверкали глаза.

– Все? То есть кто же? Партия?

На партийном собрании вопрос будет разбираться только в субботу. Но это не важно…

– А что же важно? Мнение партийных товарищей решает все. Как вы могли допустить это, Павел?

Павел стиснул зубы.

– Глупости говоришь! – бросил он с раздражением, и заходил по комнате. Но скоро остановился и сказал тихо:

– Извини!

Агнешка не отвечала. Павел с беспокойством посмотрел на нее – он готов был язык себе откусить. «О чем она думает?» – спрашивал он себя. А она молчала, сдвинув брови, отчего между ними образовалась такая знакомая ему гневная складка.

– Коммунисты! – шопотом заговорила она, наконец. – Это называется – коммунисты! Довести парня до такого состояния, а потом выгнать из партии…

– Он сам себя довел! – запальчиво возразил Павел.

– Потому и довел, что боролся один, без поддержки… Легче всего осуждать и выносить человеку приговор. Я знаю Виктора лучше, чем вы все. Знаю его мысли, Павел. Нет! – Агнешка энергично покачала головой. – Никогда я не поверю…

Павел смотрел на нее в упор со злым и упрямым выражением. «Ах, вот как!» – холодно подумал он, увидев в ее глазах слезы.

– Павел, – продолжала Агнешка. – Поедем к Виктору. Нельзя его сейчас оставлять одного. Ему еще можно помочь.

– Я? – Павел усмехнулся с деланным удивлением. – Мне ехать к нему? Да у нас с ним никогда не было ничего общего, и я его мыслей не знаю. У меня он не дневал и не ночевал!

Он встретил пристальный, холодный взгляд Агнешки и еще больше разозлился.

– Да, – повторил он. – Я простофиля. Я не разбираюсь во всяких тонких чувствах девушек, которые одного выпускают, а другого впускают…

У него вдруг захватило дух. Хотел еще что-то сказать, но губы дрожали и не слушались. И он только рассмеялся.

– Уйди, пожалуйста! – тихо сказала Агнешка.

Но Павел словно не слышал. В каком-то исступлении он швырял ей в лицо все, что безотчетно накопилось в душе. Все те чувства, которых он до сих пор не смел высказать, сейчас, подстегнутые болью, вырвались наружу. Он говорил Агнешке, что полюбил ее, а она его обманывала. Не помня себя, как в бреду, бросал ей упреки в подлой измене, в малодушии, в расчетливости. Чем он заслужил это? Тем, что не умел ей сказать, как сильно ее любит? Она его считала дураком, смотрела на него, как на какого-то простачка с Бруковой улицы! А надо было сразу сказать правду! Он стиснул бы зубы и все выдержал бы.

– Почему ты молчала? – спрашивал он, пытаясь заглянуть ей в глаза. – Я все время надеялся, воображал, что когда-нибудь…

Опять он задохнулся и уже топотом докончил:

– Ты меня обманывала, Агнешка, ты хотела иметь нас обоих… И Виктора и меня…

Павел вдруг осекся: в потемневших глазах Агнешки выразилось столько презрения, что у него язык отнялся.

– Я… – с трудом выговорил он. – Я не… я только…

Агнешка больше ничего не хотела слушать. Никогда еще не была она так хороша, но и так страшно далека, как в эту минуту, когда, отвернувшись от него, смотрела из-под нахмуренных бровей на дверь. Она строго выпрямилась, лицо ее было ясно и спокойно, и только губы немного дрожали.

– Ах, вот ты как! – Павел отступил на шаг.

Еще миг – и он выпалил бы грубое ругательство, слышанное не раз от уличных мальчишек в родном городке. Но он больше не раскрыл рта. Стоял с минуту среди комнаты, сильно побледнев и тяжело дыша. Потом выбежал не простясь.

Так он объяснился в любви Агнешке.

3

– Читать дальше, папа?

Бронка подняла голову от книги. Наверное хотела опять уличить его в том, что он дремлет. Но Кузьнар не спал, только глаза у него были полузакрыты. Свет ночника падал на книгу и руки Бронки, оставляя в тени голову Кузьнара на высоко уложенных подушках. Несколько дней назад врач уже разрешил ему садиться, разговаривать и даже раз в день вставать и прохаживаться по комнате. Повидимому, болезнь шла на убыль, но сердце было еще очень ослаблено. Два раза в день Бронка делала ему впрыскивания. И при этом хвалила его: – Ах, если бы у всех пациентов были такие вены, как у тебя! – Вены у него, действительно, были толстые, узловатые и выступали под кожей, как вожжи.

– Который час?

– Девятый уже. Ты не устал слушать?

– Читай, читай, – попросил Кузьнар. – А где Антек?

Антек занимался с товарищами у себя в комнате. Они являлись через день ровно в пять часов. Входили все четверо вместе, кланялись Кузьнару и на цыпочках проходили в комнату Антека. Занимались обычно до десяти, битых пять часов, после чего снова появлялись в столовой и, отвесив поклон Кузьнару, гуськом выходили в прихожую.

Кузьнар уже знал их всех в лицо. Больше других ему нравился Шрам, плечистый и долговязый, с выдвинутым вперед подбородком, и маленький рыжик Збоинский.

– А этот толстяк кто? – спрашивал он у Антека.

– Это Свенцкий, очень способный парень, – объяснил Антек.

– Ага, Свенцкий. Ну а другой, брюнетик? Славный такой, но невеселый чего-то и ест, видно, мало?

– А это Юзек Вейс. Он всегда такой, – улыбаясь добавил Антек.

За время болезни Кузьнар еще больше сжился со своими детьми. В первый день, когда его привезли со стройки после обморока, ему было стыдно – особенно перед сыном, – но потом заплаканные глаза Бронки и озабоченное, печальное лицо Антека убедили его, что он любим, и, несмотря на болезнь, у него было удивительно легко и радостно на душе. Он пытался как бы оправдываться перед ними в своей неожиданной слабости, но они не давали ему говорить: врач не разрешил. Кузьнар и себе самому не совсем ясно отдавал отчет, как это с ним случилось. Он помнил только испуганный голос Илжека: «Что с вами, товарищ директор?»

А он хотел тогда тряхнуть головой и скомандовать: – Клади, сынок! – но только губами пошевелил и привалился к стенке, затем медленно соскользнул на землю. После этого он уже ничего не сознавал, почувствовал только, что его обхватили чьи-то руки, увидел широко открытые глаза и подумал: «Челис». Около раздался голос Тобиша: «Осторожнее… Осторожнее!» Его подсадили, вынесли наверх, и голова у него болталась, легкая, как листок. – Что вы, что вы! – пытался он сказать. Но вдруг ослабел, все закружилось перед ним, он увидел только над бараком клочок неба с белым облаком, пушистым, как раздерганная шерсть…

– «Сначала все случившееся было для Юстины ударом, который привел ее в отчаяние, потом она восприняла это как пощечину, разбудившую в ней гордость, заставившую ее почувствовать, что ее человеческое достоинство ранено еще сильнее, чем любовь…»

Бронка на мгновение остановилась, как будто повторяла про себя только что прочитанные слова.

– Юстина? А это которая же? – полюбопытствовал Кузьнар.

– Как это которая? – недовольно пробормотала Бронка. – О ней же все время речь! Это главная героиня романа.

– А чем обидели девчоночку, что она так расстроилась? – сонно допытывался Кузьнар.

Бронка мотнула кудрявой челкой.

– Что же ты, папа, не слушаешь? Я ведь читала тебе, что Зигмунт уехал в Осовец и вернулся женатый… Ты такой рассеянный! Ничего не замечаешь, ничего!

Кузьнар украдкой глянул на нее. Ему показалось, что в голосе дочери дрогнула печальная нота. Не обидел ли и ее кто? Мелькнуло неясное подозрение, но он его тотчас отогнал. Нет, Павел Чиж – хороший, честный хлопец. Правда, он теперь редко бывает дома, уходит с самого утра, приходит поздно вечером. Но если они с Бронкой и повздорили, так в этом нет ничего удивительного: молодежь горяча и непокладиста.

Он закрыл глаза и притворился спящим. Бронка отложила книгу и тихонько вышла из комнаты. «Пусть ее поплачет, – думал Кузьнар сочувственно. – Вернется Павел, так живо помирятся».

В квартире наступила тишина, только из комнаты Антека доносились монотонные голоса мальчиков. Кузьнар подтянул одеяло до подбородка. В такие часы он любил думать о стройке.

В начале болезни его опять преследовал тот кошмарный сон: он видел страшное разрушение, превратившее Новую Прагу в какое-то скопление мусора и обломков. Сквозь шум крови в висках ему то и дело слышалось гудение подъезжающей «победы», стук в дверь и голос Курнатко: «Беда, товарищ директор!..» Он в ужасе порывался вскочить, бредил, сбрасывал одеяло, так что Бронке приходилось держать его за руки. Позднее, когда температура упала, наступил период слабости, и Кузьнар уже не способен был ни о чем думать. Лежал и прислушивался к тихому, как шелест, биению сердца, – это было похоже на щекотку и мешало думать о чем-нибудь другом. «Как будто мышь у меня внутри скреблась», – рассказывал он потом Курнатко. Не знал Кузьнар, что именно в те дни врач опасался за его жизнь.

Бронка сидела подле его кровати все ночи напролет. Отец был в этот период смирен и кроток, и она обращалась с ним, как с ребенком. Он почти не говорил, только смотрел на нее пристально и с такой покорностью, что она невольно отводила глаза. Обычно около четырех у входной двери раздавался тихий звонок, потом шушуканье в прихожей. Кузьнар догадывался, что это шофер Курнатко приезжает со стройки узнавать о его здоровье. Он слышал, как они с Бронкой вполголоса толковали про его сердце, но был так слаб, что даже не просил Бронку пустить к нему шофера и не осведомлялся, как дела на стройке. Лежал на спине и водил глазами по потолку или дремал, повернувшись на правый бок. Тоскливо было тогда в квартире на Электоральной.

Но прошло десять дней – и в одно прекрасное утро Кузьнар проснулся ранее обычного, посмотрел в окно, залитое весенним светом, прислушался к звукам с улицы и вдруг, неизвестно почему, почувствовал себя безмерно обиженным. Он кликнул Бронку, а когда она прибежала в испуге, сел на кровати и начал сварливо брюзжать, разразился потоком каких-то путаных жалоб и упреков. Бронка слушала, не перебивая, и смотрела на него во все глаза, запахивая у шеи свой халатик. Кузьнар, наконец, умолк.

– Ну, что же ты ничего не говоришь? – пробурчал он, подозрительно косясь на дочку и почесывая грудь под рубахой. И сердито нахмурил брови, когда Бронка вдруг залилась веселым смехом.

– Да ты уже выздоровел, отец! – воскликнула она. – Здоров и свеж, как огурчик! Оттого и ищешь, к чему бы придраться! – она откинула со лба челку и ушла готовить завтрак.

На другой день врач разрешил пускать к больному посетителей. Первым явился, конечно, Курнатко и, присев на краешек стула, сначала ничего не рассказывал, только радостно ухмылялся, скаля белые зубы.

– Ну и долго же вы проболели, товарищ директор! – повторял он, хлопая шапкой по колену, таким тоном, как будто это обстоятельство следовало считать необычайной милостью судьбы. – А похудели как! Половины от вас не осталось, товарищ директор! Можно сказать, здорово отощали!

Он встал, зашаркал сапожищами и на радостях неожиданно потрепал Кузьнара по колену. А Кузьнар тоже смеялся и потирал тыльной стороной руки свежевыбритые запавшие щеки. Они заговорили о стройке, и Курнатко рассказал, что «двойка» укладчиков, Цымер и Пабианский, позавчера уложила на фундамент больничного здания шестнадцать тысяч кирпичей, а зетемповец Рыманик дал обязательство заливать пустоты цемянкой вместо дорого стоящего раствора извести с цементом.

– Рыманик? – Кузьнар наморщил лоб и задумался на миг. – Постой-ка…

Курнатко большим пальцем приподнял кончик своего носа и выпучил глаза. И когда Кузьнар по этим приметам вспомнил, наконец, курносого Рыманика, шофер опять засмеялся, хлопая себя шапкой по колену. Он описал, как напарники Цымер и Пабианский совершили свой подвиг.

– Говорят, передовик Остатек с МДМ, когда прослышал об этом, только головой качал!

– Головой качал? – недоверчиво переспросил Кузьнар.

– Да, так говорят, – подтвердил Курнатко. – А Пабианский – помните его, такой худой, чернявый, на еврея смахивает? – объявил, что сегодня кладет кирпич за ваше выздоровление, товарищ директор…

Кузьнар ничего на это не сказал, только глаза зажмурил и словно в раздумье откинул голову на подушки.

– Как люди выросли, Курнатко, – шопотом промолвил он через минуту. – Сколько настоящих людей выросло за это время!

После Курнатко пришел инженер Гнацкий с приветом от инженеров и рабочих. – М-мы уже думали, что в-ваше дело п-плохо, – говорил он застенчиво, поглядывая на исхудалые руки Кузьнара.

– А как там на стройке? – нетерпеливо спрашивал Кузьнар. – Рассказывай, инженер! Далеко ли ушли?

Гнацкий дал ему подробный отчет: на Новой Праге начали рыть еще три котлована. Министерство все тянет с утверждением исправленного проекта железнодорожной ветки. Для здания больницы решили использовать «итонговые» плиты, это значительно облегчит конструкцию, да и много дешевле обойдется…

Кузьнар слушал, жадно ловя каждое слово. Он заставлял Гнацкого несколько раз повторять наиболее интересные новости и безмерно упивался ими.

– Д-да, – закончил инженер, которому вошедшая с лекарством Бронка за спиной отца делала знаки. – Вообще дела идут неплохо, можете спокойно лечиться.

Перед уходом он рассказал еще забавную историю о Шелинге, у которого сейчас новый «пунктик» – негодные краны, выпускаемые заводом «Искра».

– П-представьте себе, подал докладную записку в министерство и почти прямо обвиняет завод во вредительстве. Говорят, дело дошло до Центрального Комитета. Право, он совсем рехнулся… И не перестает твердить о болотах…

В этот день Кузьнар набросился на врача с упреками, что он назло держит его в постели и что оба они с Бронкой действуют во вред государству. Но к вечеру он утомился и притих. Потребовал, чтобы Бронка читала ему вслух роман Ожешко «Над Неманом», и, попрежнему путая всех действующих лиц, без конца надоедал ей вопросами.

– Таких пациентов у меня еще не бывало! – жаловалась Бронка. – Ты капризничаешь, как трехлетний ребенок! – И грозила, что все расскажет Антеку.

Наступили теплые дни, и Кузьнару уже разрешалось не только прохаживаться вокруг стола, но даже и посидеть днем на балконе, с которого открывался вид на узкую асфальтовую мостовую и свежеоштукатуренные дома. Он сидел в кресле, укутанный пледом, смотрел на прохожих, следил за каждым проезжавшим грузовиком. За время болезни он стосковался по людям и с каким-то новым у него жадным интересом присматривался ко всем лицам и различным мелочам окружающей жизни, которые раньше не привлекали его внимания. Любил смотреть в окна дома напротив, наблюдать за женщинами, стоящими в очереди у продовольственного магазина, слушать их споры и жалобы. Часто и подолгу наблюдал он и за детьми дворника, игравшими в пятнашки у ворот дома. А когда на соседней строительной площадке гудел тягач, Кузьнар напрягал зрение и слух, чтобы ничего не пропустить. Сердился, когда рабочие там небрежно сбрасывали доски, а раз даже позвал Павла, как раз в эту минуту проходившего через комнату:

– Напиши ты про это, Павел, у себя в газете! Доска – штука хрупкая, как человек: треснет – и точка, больше никуда не годится. Эх, моих работничков бы сюда, они бы им показали!

Павел молчал, поглядывая вниз на рабочих, сгружавших доски. Потом что-то буркнул и ушел. В последние дни он был угрюм и неразговорчив, не каждое утро брился. «Здорово она его зацепила за сердце!» – посмеивался про себя Кузьнар и продолжал свои наблюдения.

Он много размышлял, но не делился ни с кем своими мыслями. И когда Бронка как-то раз спросила: – Чего это ты, папа, все смотришь и смотришь? Что там находишь интересного? – он ответил только: – Да ничего, так себе смотрю… – и как будто сконфузился.

Хорошо ему было в эти дни. После долгих лет трудов и бурь что-то в нем притихло, размягчилось. Сидел себе на балконе, жмуря глаза от солнца, и жизнь неожиданно нравилась ему совсем по-новому, как будто он впервые с ней знакомился. Его радовало все – лошадь, воз с кирпичом, яркое платье проходившей девушки, – и все сливалось удивительно гармонично в живую картину. Любил он следить за дальним дымком, поднимавшимся над крышами, слушать заводские гудки, возвещавшие перерыв, или, закинув назад голову, провожал глазами летевший мимо самолет. Все вместе было мирной действительностью, и в этой полноте жизни, обнимавшей просторы земли и неба до далекого горизонта, мысли Кузьнара нежились, как на пышно цветущем, нагретом солнцем лугу. Он чувствовал, что теперь сердце у него на месте, и когда на следующей неделе пришел его проведать Тобиш, он сказал ему: