Текст книги "Граждане"

Автор книги: Казимеж Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

Агнешка засмеялась.

– Что ж тут особенного? – сказала она низким звучным голосом. – Ведь так всегда и бывает: сначала человека учат, а потом он учит других… Правда? – Она с улыбкой посмотрела на Павла.

– Человек, человек! – передразнил ее Кузьнар. – А может, не человек, а курица?

Павел вдруг почувствовал, что ему очень хочется остаться в этом доме. Он еще не во всем разобрался, но у него было такое ощущение, словно он глубоко погружается в жизнь, и дом Кузьнаров полон этой еще неизведанной им жизни, которая, как вода в реке, когда в нее медленно входишь, поднимается все выше, доходит тебе до груди, до сердца. Щеки его горели, он прятал от всех глаза, боясь выдать бурлившие в нем чувства и беспорядочные, спутанные мысли.

Агнешка вполголоса рассказывала Кузьнарам о каком-то происшествии в школе, потом осведомилась, когда вернется Антек, – он должен знать подробности, так как был при этом.

– Боюсь, не сделали бы мальчики какой-нибудь глупости. Для того я и забежала к вам, чтобы расспросить Антека.

Павел наблюдал за Агнешкой, Бронкой и Кузьнаром. Здесь, видимо, отношения сложились уже давно, и он чувствовал себя посторонним. Агнешка в этой семье – свой человек, она подруга Бронки, Антек учится в той самой школе, где она преподает ботанику… Есть множество людей и дел, уже давно им знакомых, вопросов, ими обсужденных, о которых он, Павел, понятия не имеет которые так и останутся ему неизвестными.

– А не встречались вы в П. с моей подругой? – спросила Агнешка, отвечая на взгляд Павла. – Она преподает там в школе Общества заботы о детях. Может быть, вы ее знаете?

Она назвала незнакомую Павлу фамилию, и он, отрицательно покачав головой, уставился в какую-то точку на скатерти. Он готов был сейчас сесть в поезд и отправиться обратно в П., чтобы познакомиться с ее подругой… Но нет, он не поедет, не двинется с этого места, не выжмет из себя ни единого слова. И через минуту-другую Агнешка встанет, скажет: «Ну, мне пора» – и уйдет, а на лестнице подумает, что вот к Кузьнарам приехал какой-то родственник… – И это все, единственный след, какой оставит в ее памяти Павел Чиж.

– Ну, мне пора, – сказала Агнешка.

Бронка начала ластиться к ней и, встряхивая своей челкой, упрашивать, чтобы Агнешка еще посидела, – Антек, верно, сейчас придет.

Но Агнешка уже застегивала куртку. Нет, ей нельзя оставаться дольше.

– Мак ждет меня, он опять будет беспокоиться.

Павел услышал смех Кузьнара:

– Однако твой Мак тебя здорово тиранит! Признавайся, он, наверное, и спит с тобой в постели?

– Нет, – Агнешка улыбнулась. – Когда он был маленький, я его брала в постель, а теперь нет, потому что у него блохи.

И, глядя на Павла, пояснила, что Мак – это двухлетняя такса с несносным характером.

– Раз, когда я вернулась с молодежной вечеринки после полуночи, Мак в отместку прогрыз большую дыру в матраце!

– Ах, вот оно что! – у Павла камень с души свалился. Он расхохотался, вскочил, чуть не опрокинув стул, – и вдруг заметил, что три пары глаз смотрят на него с изумлением.

– Я очень люблю собак, – сказал он и снова сел.

Агнешка казалась растерянной – должно быть, ее немного озадачило его поведение. Подняв руки, она стала поправлять прическу.

– Когда же ты опять появишься, Агнешка? – настойчиво допытывалась Бронка.

«Какая она красивая», – думал Павел. Волосы у Агнешки были такие светлые, словно выгорели на солнце, и, казалось, сухой, горячий ветер взметнул их над лбом. Улыбаясь, она щурила глаза, и тогда брови сходились над коротким прямым носом. На нее любо было смотреть.

– До свиданья! – сказала она, протягивая руку Павлу.

– Та-та-та! – вмешался Кузьнар, толкнув его в спину. – Нет, Павел, не отвертишься. Проводи ее до трамвая, слышишь?.. Бронка, а ты тем временем постели ему, раскладная кровать стоит на антресолях… Если ты во сне не будешь ворочаться, Павел, так она тебя, пожалуй, выдержит.

– Агнешка! – загремел он им вслед на весь коридор. – Только ты смотри не вскружи ему голову!

– Покойной ночи! – откликнулась Агнешка. Было темно, но Павел догадывался, что она покраснела.

3

Они шли по Электоральной до площади Дзержинского. Улица была уже пустынна. Павел старался идти так, чтобы плечо его не касалось плеча Агнешки. Всего несколько часов он в Варшаве и не успел еще войти во вкус новой жизни, а вот уже шагает ночью по безлюдной улице рядом с незнакомой девушкой! Он искал и не находил слов, с которых можно было бы начать разговор. Агнешка заторопилась и шла теперь немного впереди. Должно быть, сердится. Но за что?

Они вышли на площадь, всю в желтоватых огнях, остановились на краю тротуара. Павел поймал смущенный взгляд девушки – наверное, она не хочет, чтобы он провожал ее дальше.

И неожиданно он разговорился, сам не зная, как это вышло: да, он приехал в Варшаву, потому что в П. ему негде развернуться. Порвал со всем за один час – ну, или вернее, за два-три дня – и уехал сюда в чем был.

– Я никогда не откладываю своих решений, – он усмехнулся со скромностью льва. – Уж если сделаю шаг вперед, так не затем, чтобы отступать! Не умею я иначе, понимаете?

Он засунул руки в карманы куртки и покачивался на пятках. Он был не намного выше Агнешки, но в эту минуту чувствовал себя великаном и даже чуточку тяготился такой силой своего характера.

– Это очень интересно, – сказала Агнешка, закусывая губы.

– Да, – согласился Павел. – Впрочем, мне еще надо осмотреться… Пока я вынужден пользоваться гостеприимством Кузьнаров… Не хотелось бы их стеснять… Но с завтрашнего дня я рассчитываю получить работу в газете, и возможно, что мне дадут и комнату. А Кузьнаров я постараюсь как-нибудь отблагодарить…

– Может, выразите им благодарность в газете? – с расстановкой сказала Агнешка. – Вашего дядю это очень обрадовало бы.

Павел взглянул на нее, проверяя, говорит ли она это серьезно. Он ни разу не встречал в варшавских газетах таких выражений благодарности. Значит, она его вышучивает?

– Я, собственно, имел в виду… – начал он, не зная сам, что имел в виду. Но Агнешка перебила его.

– Глупости! – сказала она, пожимая плечами. – Это у меня так просто с языка сорвалось.

– Какая красивая площадь, – шопотом заметил Павел после недолгого молчания. Оба, стоя рядом, любовались ярко освещенными домами.

– А где вы живете, пани?

Агнешка жила на Жолибоже. Они не спеша перешли мостовую. Павел распахнул куртку, сдвинул на затылок кепку. Вечер был холодный, но ему было жарко.

– Вам пора возвращаться, – сказала Агнешка останавливаясь. – Тут я сяду в трамвай.

«Уже?» – Павел был разочарован. Мысли, которые он хотел ей высказать, мигом разлетелись. Он озирался кругом, словно хотел их догнать.

– Когда же вы опять придете? – спросил он.

Но Агнешки уже не было рядом. Она стояла на площадке трамвая и махала Павлу рукой.

– Идите домой, поздно! Там запрут ворота!

– Когда придете? – крикнул Павел и побежал за трамваем.

– На той неделе! До свиданья!

Трамвай пошел быстрее.

– До свиданья! – шепнул Павел, смяв в руке кепку. Агнешки уже не было видно. Он повернулся – и замер на месте: еще мгновение, и он попал бы под автомобиль. Шофер круто затормозил машину и погрозил ему кулаком через стекло.

А Павел громко рассмеялся. Она придет на той неделе! Охотнее всего он остался бы дожидаться ее на этой самой трамвайной остановке: пройдет три, четыре, пять дней – и, наконец, на площадке вагона он увидит Агнешку. «Добрый день! Как вы здесь очутились?» – «А я жду вас с того самого вечера». Что она сказала бы на это? Уж тогда-то она непременно обратила бы на него внимание! Наверное, подумала бы: «А этот родственник Кузьнаров, что приехал из П., – престранный парень».

Павел шел куда глаза глядят. Пройдет несколько десятков шагов – и остановится, чтобы лучше представить себе Агнешку, опять увидеть ее глаза, услышать теплый, звонкий смех. Теперь он находил слова, которые ему хотелось сказать ей.

Он только сейчас почувствовал, что на бровях у него оседают холодные капельки: уже некоторое время моросил мелкий, но частый дождик. Вокруг в темноте серели какие-то неподвижные фигуры, – казалось, испуганные звуком его шагов по гравию, застигнутые врасплох, они застыли в странных, неестественных позах. В Саксонском саду, куда он забрел, царила уже ночная тишина, только деревья шумели да вдалеке звенели трамваи. Павел присел на скамейку. Он хотел собраться с мыслями. Снял кепку, положил ее рядом и откинул назад голову, подставляя прохладным каплям разгоряченное лицо. Он попробовал хоть минуту не думать об Агнешке, стал считать до шестидесяти. Однако, когда он прошептал «пятьдесят девять», ему вдруг стало ясно, что все время Агнешка сидит подле него, и он держит ее за руку. Но это же безумие! Ведь, встречаясь с нею глазами, он ни разу за весь вечер не уловил в ее взгляде и тени сердечности: так смотрят на стул или стол. Сейчас она уже, наверное, не помнит его лица… Выйдет на Жолибоже из трамвая, войдет в какой-то дом, откроет дверь – и она у себя… А интересно, какая у нее комната? Ждет ли ее там кто-нибудь, кроме собаки, о которой она упоминала?

Павел стиснул зубы. Он заставлял себя думать о завтрашнем дне, о будущей работе, о людях, с которыми встретится. Он еще очень плохо знает теорию марксизма-ленинизма. Он и сам это в душе сознавал, да и товарищи в П. упрекали его в этом. «Слишком мало я учусь, – говорил он себе с жестокой прямотой. – Размениваюсь на мелочи, потерял напрасно несколько лет». На пути в Варшаву, сидя в битком набитом вагоне, он давал себе клятву подчинить все свои действия разуму и воле, добиться того, чтобы они стали «строго логичными и неумолимо целеустремленными». Он мечтал об осуществлении диалектики в жизни. Диалектика должна быть высшим принципом, регулирующим мысли и чувства человека, уподобляющим жизнь ядру, отлитому из тяжелого монолита. Жизнь, достигшая такой совершенной формы, стала бы одновременно снарядом и гирей весов, законом и мерилом, целью и средством. Вот к чему упорно стремился Павел, вот что решил во что бы то ни стало осуществить здесь, в Варшаве. «В год-два, – размышлял он, проезжая последние маленькие станции на пути в столицу, – я сделаю больше, чем другие за десять лет. А через десять лет…» Через десять лет он видел себя достигшим каких-то небывалых – правда, не совсем еще ясных ему – высот. Из этого отдаленного будущего смотрело на размечтавшегося Павла его собственное лицо, решительное, словно высеченное острым резцом, с глазами, непреклонно устремленными в одну точку. Это будущее было, разумеется, довольно туманно и неопределенно, какими всегда бывают грезы.

Павел сидел на скамье под моросящим дождем, кепка лежала рядом. Белевшие во мраке статуи, казалось, дразнили его, издеваясь над его бесплодными порывами.

Ему виделось помещение редакции, потом оно незаметно преобразилось в огромный шумный зал заседаний, полный людей. В последнем ряду сидела Агнешка и делала ему какие-то знаки. «Когда ты придешь?» – крикнул ей Павел из президиума. Но тут он услышал громовой хохот Кузьнара… и проснулся. С волос текли на лоб струйки дождя, и холод пронизывал его насквозь. Он отыскал упавшую на землю кепку и пошел по направлению к площади.

Дверь ему открыла Бронка. Кузьнар сидел у стола в клубах табачного дыма и даже головы не поднял, когда Павел проходил мимо: он разбирал какие-то бумаги. Бронка приложила палец к губам, и оба тихонько прошли в соседнюю комнату. Пока девушка зажигала свет, Павел стоял на пороге. В комнате было много книг, на стене висело знамя с вышитыми на нем буквами «З. М. П.». Под чертежным столом, придвинутым к окну, валялись палка для хоккея, велосипедный насос, пара туристских башмаков. В комнате пахло резиной и тушью.

– Здесь ты будешь спать, – сказала Бронка, указывая на раскладную кровать, умещенную между чертежным столом и книжной полкой. – Антек еще не вернулся, но ты ложись – устал, наверное. Покойной ночи!

Она с серьезным видом кивнула ему головой и вышла. Оставшись один, Павел снял пиджак, развязал галстук. Сонный, он сидел на кровати и, зевая, оглядывал комнату. Узнавал корешки знакомых книг: два тома избранных сочинений Ленина, «Крестоносцы», «Кукла», «Повесть о настоящем человеке». «Этот Антек много читает», – подумал он с уважением. Снял башмаки, поискал глазами свой чемодан. Чемодан стоял у стены. Павел развязал веревку и, открыв его, вытащил из-под белья книгу в твердом серо-голубом переплете. Это был «Краткий курс истории ВКП(б)». Перелистав несколько страниц, заглянул в главу о диалектическом материализме и, сонно бормоча что-то себе под нос, снова спрятал книгу в чемодан. Из соседней комнаты донесся кашель Кузьнара. Павел задвинул чемодан под кровать и торопливо начал раздеваться.

Он заснул как убитый, едва голова его коснулась подушки. Было уже, вероятно, за полночь, когда он проснулся и почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит. На топчане сидел подросток крепкого сложения, полураздетый, с башмаком в руке. Павел улыбнулся в полусне. Свет бил ему в глаза. – Спи! – сказал кто-то и ладонью заслонил лампочку.

Глава третья

1

– Не торопись, брат, тише едешь, дальше будешь, – сказал Кузьнар шоферу. Не раз в жизни твердил он это, обращаясь к себе самому. Больше всего он ценил в людях чувство меры. «Жизни не обскачешь», – говаривал он часто. И надо отдать ему справедливость – он крепко держался этого правила. Его массивное тело на крепких ногах, с круглой упрямой головой на плечах, казалось неспособным ни к взлетам, ни к падениям. Проще говоря, человек этот твердо ступал по земле и раз навсегда уверовал, что лучшей опоры ему не найти. За чем же гнаться? К чему суета? Кузьнар считал, что торопиться жить естественно для магната, красивой женщины или беспутного мота, словом – для людей, щедро облагодетельствованных судьбой, беспокойных, пресыщенных собой или легкостью своих побед. Ну, а такой человек, как он, Михал Кузьнар, простой рабочий человек, спешить не должен. И он жил не спеша, презирая всякую пустую, бесплодную суету. Он любил жизнь, как опытный пахарь – свою землю; она рождала не так уж скудно, но и не обильно, и хлеб, который она давала, бывал горек. Незавидная земля. Но другой он не хотел.

Люди, с которыми жизнь сталкивала Кузьнара, угадывали в нем человека, на которого можно положиться, и любили его за это. Он внушал доверие своим спокойным добродушием, он умел вслушиваться в повесть чужого горя и забот, не лез вперед других. У него всегда находилось время для себя, и окружающие из этого заключали, что он найдет его и для них. О Кузьнаре говорили, что он, когда надо, сумеет помочь человеку. Многие, порывшись в памяти, могли бы подтвердить, что они кое-чем обязаны Кузьнару. «Михал Кузьнар – степенный человек», – говорили о нем товарищи по работе, соседи, подчиненные. И он не мешал им думать это, довольствуясь такой характеристикой. Он привык к ней, как к своему отражению в зеркале. Сам он не имел привычки копаться в себе. Разве все и так не ясно? В прошлом его нет никаких тайн: у деда-крестьянина было два морга земли близ Равы Мазовецкой, отец перебрался в Томашов и работал там на фабрике искусственного шелка у старого Борнштейна. Ну, а мать – что о ней скажешь? Один за ней грех – после рождения сына она взяла слишком уж долгий отпуск, не спросив согласия хозяев: умерла от родов. Что вы еще хотите знать?

Жизнь слепила Кузьнара как бы на скорую руку. Искривленными ребрами наградил его рахит, глуховатость была следствием скарлатины в детстве, а загрубелые руки с узловатыми пальцами напоминали о годах юности, когда он возил тачки на стройках Лодзи – пока (в 1923 году) не вышел в каменщики.

Что есть человек? Что есть душа, жизнь, мир? Вопросы, которых человек не задает себе, могут терпеливо и долго ждать ответа. Они живут рядом с ним, порой подадут голос – и стихнут, они стоят над человеком, как небо над деревьями. Если бы в те годы Кузьнара спросили, что такое жизнь, человек и мир, он, подумав, сказал бы, что это – гроза и ветер и что хотя одни тебя бьют, а другие норовят оседлать, – главное все же то, что человек существует.

Долго присматривался он к людям своими небольшими глубоко посаженными глазами. Брал от других то, что казалось ему редким и ценным. Учился на чужих достижениях. В тридцать лет он был уже активным профработником союза строителей. И приблизительно в эту же пору своей жизни поборол в себе, наконец, безнадежную юношескую любовь к двоюродной сестре, Стасе Кузьнар, которая вышла замуж за одного из пяти Чижей, Феликса, хилого брюнета, лучшего гитариста в П. Любовь к Стасе, робкая и тайная, несколько лет не давала Кузьнару покоя. Пришла она нежданно-негаданно, непохожая ни на что испытанное до тех пор, горькая и стыдливая, грешная, так как они со Стасей были в близком родстве. В эти годы Михал Кузьнар пережил тяжкую душевную борьбу с тем, что он считал безрассудством.

И как раз тогда, когда он пришел к заключению, что до счастья путь далек, что его рукой не достанешь, он встретился со своей будущей женой Энрикой Сладковской, дочерью банковского служащего. Она родила ему двоих детей, Брониславу и Антония; оба родились в Варшаве, где Кузьнары жили с 1931 года в боковом флигельке высокого мрачного дома на Вороньей улице.

Строители-подрядчики, члены магистрата и чиновники из отдела социального обеспечения часто сталкивались в те годы с Михалом Кузьнаром. Его приземистая фигура в сдвинутой на затылок шапке появлялась на стройках всюду, где возникали конфликты между хозяевами и рабочими. Каменщики все говорили ему «ты», как своему бывшему товарищу. Они немедленно окружали его, а он стоял среди них и слушал, подтягивая штаны. Он давал людям высказаться, не перебивал их. Вмешательство его всегда бывало полезно, и даже в тех редких случаях, когда он шел на уступки хозяевам, рабочие не сомневались, что Михал Кузьнар энергично защищал их интересы. Среди них ходили десятки анекдотов о его сметливости и остроумии, о резких отповедях, какие он давал хозяевам, о том, как он, когда нужно, умел их оглушить бешеным криком. Участники этих многочасовых переговоров рассказывали, что Кузьнар пускал в ход все доступные человеку средства, чтобы сломить сопротивление противников. Он их заклинал, убеждал, грозил им, старался их тронуть – и выпивал при этом за компанию добрую дюжину стаканов чая, так что под конец весь обливался потом, расстегивал рубаху на груди и говорил хриплым задыхающимся шопотом. Люди дивились его силе – силе человека, чувствовавшего себя в мире, как дома. В период единого фронта[7]7
  Имеется в виду единый антифашистский народный фронт, который создавался в санационной Польше после прихода Гитлера к власти в Германии. – Прим. ред.


[Закрыть] на Кузьнара обратили внимание в ведомстве внутренних дел и предлагали ему всякие виды «творческого сотрудничества», но он с этими предложениями поступал, как поступают с некими насекомыми: снял с рукава – и под ноготь. Позднее ему грозила Береза[8]8
  Береза-Картузская – концентрационный лагерь, созданный в 1934 году фашистским правительством Польши по гитлеровским образцам. – Прим. ред.


[Закрыть], его пробовали застращать… В те дни сон его был тревожнее обычного. Он знал – бывают всякие передряги, и не удивился бы, если бы ему выпала на долю самая худшая из них, ибо не мнил себя избранником судьбы. Быть может, потому, что у него воображение было слабо развито, он смотрел в будущее спокойно. Вероятно, по той же причине он не вполне понимал, к чему стремятся коммунисты, с которыми он в то время встречался довольно часто. Они, как и все, говорили о нем «Кузьнар – порядочный человек», но в их устах это звучало несколько иначе: как-то снисходительно. В квартире Кузьнара на Вороньей коммунисты несколько раз устраивали собрания. Одно время он хранил у себя чей-то портфель с документами, а позднее у него скрывался человек в очках, который ночевал три ночи, потом исчез.

И вот наступил день, когда поток жизни вздыбился, забурлил, выбрасывая на берег тысячи трупов. Дома, дороги, города, леса, костелы погружались в пучину. Кузьнар вместе с другими пережил это время безумной паники, великого потопа. В жизнь вошла война…

– Не гоните, Курнатко, – уже второй раз сказал Кузьнар шоферу. – И так доедем.

– Слушаю, товарищ директор, – отозвался шофер, тормозя на виадуке.

«Директор, – мысленно передразнил его Кузьнар. – Директор! Ишь, какой вышколенный!»

Он искоса глянул на молодое толстощекое лицо Курнатко и спросил:

– Вам сколько лет?

– Двадцать три, товарищ директор. – У Курнатко был певучий свенцянский акцент.

«Ах, чтоб тебя!» – выругался мысленно Кузьнар, а вслух спросил: – И давно водите машину?

– В армии выучился, товарищ директор.

– А легкие у вас не больные? – осведомился Кузьнар, недовольно глядя в сторону, на ухо шофера.

– Здоровые, товарищ директор, – весело ответил Курнатко. – На военной службе проверяли.

– Я потому спрашиваю, что у некоторых – больные, – сказал Кузьнар хмуро после минутного молчания.

День вставал серенький, пропитанный утренней сыростью, небо низко нависло над улицами, неподвижное и мутное, как будто в нем отражался асфальт мостовой. «Победа» обгоняла трамваи, облепленные людьми.

После сентябрьской суши вступала в город поздняя варшавская осень, холодная и угрюмо безмолвная. Земля вокруг высохла, спаленная солнцем, которое сто дней желтым сверкающим глазом пылало на небе с утра до вечера.

Они въехали на мост. Кузьнар смотрел на плоские берега, захламленные безобразными развалинами, и, жмуря глаза от свинцового блеска воды, думал, что недурно было бы всю жизнь плавать на каком-нибудь пароходе по Висле между Сандомиром и Плоцком. Потом вздохнул и опять сердито уставился на розовое ухо Курнатко, которого позавчера прикомандировали к нему вместе со служебной «победой».

В конце концов, если бы он заартачился, они нашли бы другого директора, а он, Кузьнар, сидел бы себе по-прежнему в транспортном отделе, за письменным столом с тремя телефонами, из которых по меньшей мере один был лишний. Два года он работал на этом посту и создал образцовое хозяйство, которое не раз награждали государственными премиями и орденами. Себя он, конечно, не выпячивал, ценил серую повседневную работу, которая требовала вдумчивости, воспитания людей, преодолевания обычных человеческих недостатков – словом, ту разумную хозяйскую борьбу, которую он любил и умел вести.

И все это три дня тому назад опрокинул один телефонный звонок.

2

Когда Кузьнара вызвали в Министерство строительства городов и поселков, он ничего не подозревал. Он был уверен, что там понадобился его отзыв о ком-нибудь, кто раньше работал у него в отделе. Секретарша указала ему на дверь кабинета и сказала приветливо:

– Гражданин Русин вас ждет.

– Русин? – Кузьнар на миг призадумался, берясь за ручку двери. – Сейчас, сейчас… – Но в следующую секунду увидел уже за письменным столом соломенно-желтые волосы Русина, зачесанные на косой пробор и ровно подстриженные на висках.

– Человече! – воскликнул Кузьнар, открывая объятия. – Каким ветром тебя сюда занесло?

Русин улыбнулся и протянул ему руку. С минуту они пытливо смотрели друг на друга, и Кузьнар крякал, тряс головой и хлопал себя по коленям, а Русин молча и внимательно вглядывался в него. «Он просто захотел со мной поболтать…» – мысленно успокаивал себя Кузьнар, а вслух сказал, кладя руку на стол:

– Ну, за тебя я не беспокоился. Знаю, что ты, Кароль, крепок, как ремень, только бритву на тебе точить! Ты что же, несколько лет провел в Щецине?

Русин утвердительно кивнул: его только в прошлом месяце перевели сюда из Щецинского воеводского комитета.

– Засел в Щецине! – говорил Кузьнар со смехом, отгоняя тревожившие его догадки. – Эх, брат, как давно мы не видались! Подумать только – целых тринадцать лет! Но ты ничуть не переменился, Кароль, ни чуточки!

– Ну, положим, – отозвался Русин, роясь в бумагах. – Немного все-таки переменился, наверное. Я, видишь ли, с самого Освобождения работал на периферии. Потому-то мы с тобой и не встречались. А сейчас у меня к тебе дело. – Он поднял голову и устремил на Кузьнара свои круглые голубые глаза.

– Нет, право, ничуть не переменился! – продолжал шумно радоваться не на шутку обеспокоенный Кузьнар. – Ей-богу, ни капельки!

Русина он знал не очень близко, но с давних пор. Русин тогда часто выступал на массовках, стоя на груде досок. Говорил он деревянным голосом и был скуп на слова и жесты. В профсоюзе знали, что Русин уже несколько раз сидел в тюрьме и, по всей вероятности, еще не раз туда попадет. Общее мнение было таково, что с Русином сговориться за рюмочкой и не пробуй, что человек он скучный, немного крут и прижимист, но честный и верный товарищ. Они с Кузьнаром подходили друг к другу, как два добротных, но непарных сапога, надетые каким-нибудь чудаком. И о связывавшей их взаимной симпатии они говорили между собой не больше, чем говорили бы эти два сапога. В своей профсоюзной работе Кузьнар часто советовался с Русином. Русин бывал у него на Вороньей и несколько раз предостерегал Кузьнара против субъектов, которые, пробравшись в правление союза, тайно сотрудничали с полицией. Русин пользовался услугами Кузьнара, когда нужно было помочь людям, которых разыскивала полиция. В начале войны Русин сидел в тюрьме на Даниловичевской. Позднее о нем доходили вести из Львова, а в 1946 году Кузьнар прочел его фамилию в случайно попавшейся ему под руку щецинской газете.

«Знаю я его, – соображал теперь Кузьнар. – Уж если он вызвал меня, так это не по пустякам и не для разговоров, тут будет дело тяжелое, как воз с камнем».

– А детишки у тебя есть? – спросил он, извлекая новую тему из своего арсенала славного малого и любящего семьянина. И весело подмигнул Русину. Русин пропустил его вопрос мимо ушей. Минуту-другую он о чем-то размышлял, предоставив Кузьнару изучать его скуластое лицо с плоским носом. Потом стал разбирать лежавшие перед ним бумаги.

«И всегда ты такой был, – думал Кузьнар в ожидании. – Не человек – кремень! А говорить о чем-нибудь, кроме дела, способен разве только во сне!»

– Товарищи о тебе хорошо отзываются, – сказал Русин. – Ты здорово наладил работу в транспортном.

– Гм, – промычал Кузьнар.

Русин опять склонился над бумагами.

– Давно ты вступил в партию?

– Я в партию, собственно, не вступал. Я к ней пришел… пешком… вот откуда. – Он засучил рукав и показал вытатуированный на руке номер. – Долго рассказывать, человече…

Он остановил на Русине рассеянный и угрюмый взгляд. Поймет ли? Может ли этот человек представить себе, чтό пережил он, Кузьнар, в первые месяцы войны – октябрь, ноябрь, декабрь, – когда, несмотря на всю свою выдержку, рассудительность, немалый опыт, он внезапно почувствовал себя беспомощным, разбитым, обманутым человеком? Страшное время, когда он утратил веру во все, начиная с себя самого. Он, который еще совсем недавно так трезво разбирался в своих и чужих делах, заметался в ужасе, трепеща за жену и детей, вел себя, как человек, который, потеряв голову, бежит с кружкой воды тушить пожар.

– Когда ударили они на Советский Союз, тут только я начал кое-что соображать… Но не сразу, постепенно.

– Понимаю. У тебя не было ясного представления о силах рабочего класса, – вставил Русин, кивнув головой.

Кузьнар недоверчиво глянул на него. «Уж ты мне лучше не подсказывай», – подумал он, а вслух возразил:

– Я видел близко лица немецких рабочих… в касках со свастикой.

Перехватив хмурый взгляд Русина, он в душе махнул рукой: не стоит продолжать этот разговор. И, собственно, с какой стати он вздумал сейчас заниматься самокритикой? Это было бы похоже скорее на исповедь, а исповедоваться он терпеть не мог.

– Для чего ты меня вызвал, Кароль? – спросил он уже спокойно.

Русин улыбнулся, открыв крепкие желтоватые зубы.

– Вот для чего, – он указал пальцем на лежавшие перед ним чертежи и сразу оживился, у него даже нос немного покраснел.

Кузьнар и не шевельнулся. Сидел молча и смотрел на Русина исподлобья. Он умел в иные минуты прикинуться человеком-дубиной, которого ничем не проймешь. «Теперь говори ты», – язвительно обращался он мысленно к Русину.

– Мы хотим поручить тебе один важный участок строительства, – начал Русин тоном серьезным и внушительным. – Дело большое, оно выходит за рамки нашей шестилетки. Да ты, верно, о нем слышал…

Он торопливо развернул на столе большой шуршащий чертеж, разгладил его руками, и Кузьнар впервые увидел поселок Новая Прага III.

Русин с живостью стал объяснять ему все. Быстро водя пальцем по плану, а другой рукой возбужденно ероша волосы, он рассказывал, что уже сделано, что нужно сделать до января, и то и дело повторял, что этого мало, очень мало, что это просто ничто по сравнению с грандиозностью замысла.

– Тут годы нужны, Михал, – говорил он захлебываясь. – Вот смотри, весь юго-восточный сектор еще не тронут. Стройку надо расширять на юго-восток, а вот здесь она должна врезаться клином. Знаешь, что это за район? Сейчас там еще сплошь поля. Да, чистое поле, пустыри, придется оттуда вытеснять коров и коз… И для этой-то большой стройки у нас не хватает людей!

Кузьнар сидел неподвижно вполоборота к Русину и, поглядывая на его летавший по бумаге палец, пытался скрыть удивление, какое вызывал в нем этот внезапно преобразившийся человек. Он терпеливо слушал подробный рассказ о состоянии работ и даже делал вид, что очень заинтересован красочной картиной будущего, нарисованной в нижнем углу плана: дома в «сыром» виде, дома готовые, но еще пустые, дома уже заселенные.

– А вот здесь новые котлованы, – торжественно сказал Русин.

– Ага, – поддакивал Кузьнар.

– Но будущее стройки вот где, – Русин положил пальцы на обширный белый участок, чуть тронутый голубоватым кружевным узором, контурами будущих кварталов. – Это еще только мысль, идея, видишь? – говорил он тихо, пододвигая план Кузьнару.

Кузьнар кивнул головой; да, человеческая мысль именно так должна выглядеть на плане.

Русин наконец умолк и некоторое время сидел, сгорбившись, потом выпрямился и заглянул Кузьнару в лицо.

– Значит, ты берешь на себя это дело, – промолвил он уже спокойнее. – Я поеду туда с тобой, потолкуем с людьми. – Он не сводил глаз с Кузьнара. – Выбери день.

Кузьнар повернулся к нему и стал доставать папиросу из лежавшей на столе пачки.

– Мысль хорошая, – он кивнул головой, – отличная мысль, Кароль. Можно будет поговорить об этом… – Он опасливо поднял брови. – Ну, скажем, этак через полгода.

– … Попросите его позвонить через час, – сказал Русин, отвечая на телефонный звонок. – Я занят.

Он положил трубку на аппарат и целую минуту не снимал с нее руки.

– Шутишь, – сказал он сурово.

Кузьнар и бровью не повел.

– Нет, это ты шутишь, Кароль.

– Я говорю совершенно серьезно: берись за эту работу.

– Шутишь, брат, шутишь. Тебе, может, кажется, что я – вольная птица? Как же, сижу себе на скамейке в Аллеях и кормлю воробьев! Хе-хе! «Возьмись за эту работу!» А свою кому передать прикажешь? Ты, верно, думаешь, что меня отпустят из транспортного? Как бы не так!