Текст книги "Граждане"

Автор книги: Казимеж Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

– До свиданья, – сказала она. – Остановка трамвая совсем близко, от ворот налево.

«Зачем я ушел?» – подумал Павел, очутившись на улице.

Он пошел пешком через Жолибож, по-воскресному тихий и пустынный. Лишь изредка попадались навстречу празднично разодетые парочки. В этот день дождь унялся и улицы подсыхали. На тротуарах лежали гниющие листья, склеенные грязью. В сумрачной тишине только по временам слышалось шипение паровоза под виадуком. Павел шел медленно, и с каждым шагом в груди разрасталась щемящая боль, как будто острый камень ворочался где-то в глубине сердца.

Он остановился у виадука и, следя за поездами, вспомнил свой недавний приезд в Варшаву. Сегодня в первый раз он в этом городе чувствовал себя несчастным. А несколько недель тому назад он высмеял бы того, кто посмел бы сказать, что в Варшаве можно быть несчастным… Как глуп он был, когда на пути сюда, сидя в поезде, воображал себя полным хозяином своей судьбы, непогрешимым и несгибаемым завоевателем! Вот теперь, когда он плетется, засунув руки в карманы, и даже как будто на губах ощущает горечь разочарования, – теперь самое время обозреть свои достижения. Так же вот в детстве бродил он однажды по улицам, когда его во дворе отколотили мальчики постарше за то, что он настойчиво лез в их компанию, хотел играть с ними в «нож». Тогда на Бруковой улице такой же острый камень давил ему сердце, когда он шел, заплаканный, избитый, и давал себе клятву отомстить.

С чувством горькой обиды Павел думал: почему именно он оказался обманутым, он, а не Зброжек, не другие? Столько мужчин выбирают себе подруг легко и просто, без колебаний, и любят их так же просто, без мучений.

Он остановился перед плакатом: на голубом фоне рука рабочего поднимала кирку с прикрепленным к ней планом будущей Варшавы. Плакат обращал на себя внимание, но Павел его не видел: он закрыл глаза, чтобы отчетливее вспомнить дружеский жест, каким Агнешка поправила ему завернувшийся воротник, когда они прощались. Что означает этот жест? Безобидная насмешка или обыкновенная женская заботливость? «Как сестра», – вздохнул Павел. А если бы на его месте был кто-нибудь другой, сделала бы она то же самое?

Он стоял перед плакатом, а сердце колотилось от проснувшегося вдруг сомнения: сделала бы Агнешка то же самое для любого другого или этот ласковый, заботливый жест предназначался только для него, Павла? Как угадать?

Он и не заметил, как дошел до Театральной площади, и удивился, что проделал такой длинный путь пешком. Теперь он был уже в хорошо знакомой части города, куда не раз ходил смотреть, как строятся дома. Здесь на улицах было темнее. Он шел по мостовой, освещенной фарами проезжающих машин, и думал: вот этой дорогой Агнешка ездит в школу, а иногда и пешком ходит в погожие дни, когда так приятно пройтись по городу. И опять Павел, как он это делал не раз, тоскуя по Агнешке, смотрел на землю, словно надеялся увидеть где-нибудь след ее ноги.

На углу, где начиналось Краковское Предместье, он чуть не угодил под троллейбус. Отойдя под дерево на краю тротуара, он стоял и смотрел невидящим взглядом на темный портал костела Визиток. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Правда, у него и всегда мало было близких людей, но до сих пор он не считал это одиночеством. Сейчас же ему внезапно показалось, что он утратил не только живую связь с людьми, но и что-то еще, что до этого дня было в нем самом и согревало сердце, как мягкий, затененный свет знакомой лампы. «Как лампа в родительском доме»… – подумал он бессознательно. Казалось, что в нем угас какой-то свет и остался холодный пустой провал. Может, это и есть одиночество.

Остаток вечера Павел просидел в баре на Новом Свете, неподалеку от угла Ордынацкой. Здесь, в подвальчике, куда вела витая лестница, собирались обычно журналисты из «Голоса». У них был «свой» столик в углу, и за этим столиком чаще всего можно было застать Валерия Бабича, избравшего своей специальностью изобличение злоупотреблений и непорядков в варшавских магазинах и ресторанах. Он сиживал тут в компании младших сотрудников редакции, которые охотно слушали его монологи. Любимым изречением Бабича было: «К чему соваться вперед?» Официанты почтительно увивались вокруг этого шумливого посетителя, грозы всех предприятий ВПК[21]21
  Варшавская потребительская кооперация. – Прим. перев.


[Закрыть], обсыпанного пеплом папирос, вечно простуженного толстяка с вздернутым носом и львиной композиторской гривой.

Увидев Павла, Бабич закричал: – Кого я вижу? Здорово, Чиж! – и, усадив его, поставил перед ним стопку водки.

Только это Павел и запомнил довольно ясно. И еще помнил, что он с кем-то обнимался, выпил с Бабичем на «ты», что ему беспрестанно наливали рюмку за рюмкой, и он выпивал их залпом, все более убеждаясь в спасительном действии старки.

– К чему суешься вперед? – кричал Бабич. Его лицо расплывалось перед глазами Павла лоснящимся красным пятном. – Подожди, пока перепашем психику поколений.

– Да, Валерий, ты совершенно прав, – поддакивал Павел, удивляясь меткости его суждений.

Острый камень в сердце как будто перегорел, рассыпался на раскаленные угольки. Павел заливал их до тех пор, пока они не перестали припекать… и, наконец, проснулся.

Проснулся он на собственной кровати: лежал под одеялом, совсем одетый, и голова была тяжелая, словно налитая свинцом, а во рту – противный вкус. Было за полдень.

А в сумерки он уже сидел в поезде, который вез его в Верхне-Силезский округ, на машиностроительный завод «Искра». Этот завод Лэнкот рекомендовал ему как «интересный объект для репортажа».

Павел приехал туда на другое утро. Но через два дня, когда он только что успел завязать первые знакомства, из редакции пришла телеграмма за подписью Лэнкота: ему предлагали немедленно вернуться в Варшаву.

И вот он снова торчал до вечера в переполненном людьми коридоре вагона третьего класса. В Варшаве он прямо с вокзала поехал в редакцию. Оказалось, что Лэнкот уезжает на неделю по срочному делу. – А, кроме вас, я ни на кого не могу положиться, – сказал он Павлу.

«Ну что ж, пусть так», – подумал Павел без всякого воодушевления. То время, когда он счел бы это за головокружительный скачок вперед, отошло далеко в прошлое.

А вечером у дверей квартиры на Электоральной его вдруг охватило такое сильное волнение, что палец никак не попадал на кнопку звонка: в комнате слышался голос Агнешки.

– Приходи почаще, Агнешка, не заставляй себя ждать месяцами, – услышал Павел. Потом раздался чей-то смех и приближающиеся шаги.

Когда Бронка, провожая Агнешку, открыла дверь, обе наткнулись на Павла, стоявшего на площадке с чемоданом у ног. Из широко открытой двери лился свет и веяло теплом.

Он пошел провожать Агнешку до остановки на площади Дзержинского. Идти было недалеко, и они не успели поговорить. Агнешка ни словом не упомянула о его воскресном посещении, Павел не спросил о Зброжеке. Молча стояли оба на бетонном «островке», на котором ожидают трамвая, и похоже было, что опять они расстанутся, как тогда, в первый вечер, не сговорившись о новой встрече. Только когда донеслись звонки подходившего трамвая, Павел испугался, что никогда больше не увидит Агнешки, и, понукаемый этим страхом, спросил, когда можно будет с ней встретиться.

Она сказала, что в субботу в шесть часов ей нужно организовать доклад в Обществе польско-советской дружбы. К половине седьмого она уже, вероятно, будет свободна. Так, может быть, в субботу на Кредитовой?

– Приду ровно в половине седьмого, – тихо сказал Павел.

Трамвай скрылся за поворотом, а Павел еще долго стоял, ловя отголоски его звонков. Потом галопом помчался через пустую площадь. Вбежал в квартиру и, скинув куртку, заперся в комнате. Здесь он до рассвета сидел за чертежным столом Антека и с лихорадочным увлечением писал заметку о заводе «Искра». Перечел написанное, когда за окном уже светало, и глубоко, всей грудью вздохнул, с трудом вмещая в себе бурную радость удовлетворения. Потом сорвался со стула и растолкал крепко спавшего Антека. Когда тот проснулся, Павел торопливо, обрывающимся голосом прочел ему вслух то, что написал за ночь. Заметку он озаглавил: «Скорее перевертывайте листки календаря».

Однако, к неприятному удивлению Павла, ни заголовок, ни содержание заметки не понравились Антеку.

3

Антек Кузьнар редко бросал слова на ветер. Он был похож на отца – такой же мускулистый и коренастый и те же жесткие волосы, – но гораздо молчаливее его. Когда с Антеком заговаривали и он вынужден был отвечать, он опускал глаза и хмурил брови, словно сердясь на собеседника, на самом же деле просто обдумывал ответ. А товарищи молча ждали, и даже Стефан Свенцкий поглядывал на него с интересом и уважением.

Заметка Павла показалась Антеку слишком поверхностной. Неужели на заводе «Искра» все идет так гладко? У Антека способность увлекаться умерялась рассудительностью и осторожностью.

– Написано-то хорошо, – сказал он, приглаживая ладонью всклокоченные волосы. – Но меня смущает содержание. Неужели там нет никакой борьбы? Так-таки полнейшее благополучие? Вряд ли!

– Я описал то, что видел своими глазами, – с жаром доказывал ему Павел. – Есть там один инженер, Гибневич, – превосходный человек, скажу я тебе! – так я два часа просидел у него в кабинете.

– Та-ак, – в раздумье протянул Антек, плотнее закутываясь в одеяло, так как в комнате давал себя знать предутренний холод. – А сколько там рабочих?

– Шестьсот… или семьсот.

– Семьсот человек! – Антек покачал головой. – И никаких трений? Никаких вопросов, кроме производственных?

Павел вспылил.

– «Никаких», сразу же – «никаких»! Разве я это написал в своей заметке? В ней дана общая картина достижений, атмосфера…

– Атмосфера, – повторил Антек. – Ну что ж, ты там был, а я – нет. Но, знаешь, у нас есть один учитель истории, Постылло. Когда в школу приезжают представители из Отдела народного образования, он отлично умеет показывать им, как у нас все хорошо. На уроках все тогда идет как по маслу. Самые отпетые лодыри барабанят без запинки целые страницы наизусть. А почему? Потому что им заранее известно, что Постылло будет спрашивать.

– Не так-то легко мне втереть очки! – недовольно буркнул Павел.

– А это, собственно, даже не обман и не очковтирательство. Возьмем, например, нашу школу: ведь многое у нас в порядке. Но, ясное дело, есть и недочеты. Люди бывают очень разные… Очень разные, – повторил Антек и сурово сжал губы.

Павел молчал, видимо, уязвленный. Через минуту он стал раздеваться, демонстративно зевая. Погасил свет, не пожелав даже Антеку доброй ночи. Быть может, потому, что ночь была уже позади, в комнате серел рассвет.

По дороге в школу Антек еще раз основательно поразмыслил и пришел к выводу, что поступил вполне правильно. Они с Павлом не были близки, и связывало их только то, что они жили в одной комнате, но Антек любил Павла Чижа. И он считал бы себя плохим зетемповцем, если бы не сказал Павлу честно и прямо, что думает о его заметке.

Любил он Павла еще потому, что его любила Бронка. Антек, правда, усвоил себе по отношению к сестре тон сдержанный и даже равнодушный, но никогда не огорчал ее. Он от всей души ненавидел тех ее приятелей, которых подозревал в лицемерии, а к ее истинным друзьям относился с полным доверием. Этот несловоохотливый тугодум был наблюдателен и сразу отгадывал, кто из товарищей Бронки приходит на Электоральную из искренней потребности видеть ее. К таким он чувствовал молчаливую симпатию. В глубине души он очень сочувствовал худому и бледному студенту-медику Янеку Зиенталю, который был влюблен в Бронку еще с гимназических времен и, кажется, в Медицинский институт поступил только затем, чтобы с нею не разлучаться. Янек через день появлялся на Электоральной и, застенчиво улыбаясь, уже с порога шопотом заверял, что он «только на минутку, по очень спешному делу…» Старший Кузьнар называл его за глаза «этот бедный тихоня» и чуточку подтрунивал над ним, уверяя, что Янека, наверное, в детстве испугала корова. «Знавал я одного такого парня, – говорил он. – Четыре года молчал и вдруг ни с того ни с сего залопотал по-немецки, хотя дело было под Равой! Позднее он мне на стройке известку подносил… И фамилия его тоже была Зиенталя».

Антек особенно жалел Янека с тех пор, как на Электоральной появился Павел Чиж. Раз вечером, когда они вчетвером беседовали за столом, Антек случайно заметил, как Бронка смотрит на Павла. Минуту-другую он внимательно наблюдал за обоими, потом торопливо отвел глаза. А на другой день, когда Зиенталя уходил от Бронки, Антек небрежно спросил, не хочет ли Янек пойти с ним в воскресенье на состязания по боксу между спортивными обществами «Железнодорожник» и «Гвардия». Зиенталя сразу согласился, удивленно моргая белесыми ресницами.

Где-то в глубоких закоулках души Антек был на стороне Янека, который в течение шести лет приходил к Бронке аккуратно через день, в один и тот же час, никогда не опаздывая ни на минуту. А тут вдруг в их жизнь вторгся Павел с его беспокойными глазами и заливистым смехом и сразу, как бы в рассеянности, захватил то, за чем Зиенталя терпеливо ходил долгие месяцы, в дождь, метель и зной.

Все это было сложно и необъяснимо и несколько тревожило Антека. После ночного разговора с Павлом мысли об этом несколько дней не давали Антеку покоя. Но он отгонял их: дело было слишком щекотливое, а главное – чужое. Имеет ли он право в него вмешиваться?

К тому же всякие события и вопросы, возникшие в это время в бурной жизни школы, отвлекли мысли Антека совсем в другую сторону.

Антек Кузьнар был мальчик спокойный и уравновешенный. Он еще до сих пор ни разу не влюблялся, ни с кем из друзей не ссорился. Товарищи его уважали за то, что он никогда никого не подводил. Учился он хорошо, и только три-четыре человека в классе были способнее его. Он увлекался спортом и черчением, сам соорудил себе чертежный стол, и в школе говорили, что Кузьнар, наверное, будет архитектором.

Любил Антек еще организационную работу: он вот уже два года был председателем школьного бюро ЗМП, и все считали это вполне естественным, трудно было даже представить себе на этом месте кого-нибудь другого. Антеку были чужды сильные страсти: многое он любил, ко всем относился ровно, и чувство ненависти к отдельным людям было ему совершенно незнакомо. Конечно, ему были ненавистны империализм, реакция, вредительство. Но даже к школьным реакционерам – например Гжесю Кнаке, любимчику ксендза Лесняжа, или за всеми шпионившему Янеку Тыборовичу – он проявлял только сдержанную антипатию, старательно контролируя каждый свой шаг, когда дело шло об этих мальчиках.

Однако с некоторых пор Антек Кузьнар всей душой ненавидел одного человека. Думал о нем с мстительным и неумолимым презрением и даже бледнел, когда приходилось произносить его имя. Человеком этим был Дзялынец.

Вести о заседании педагогического совета быстро дошли до зетемповцев. Говорили, что Дзялынец своими объяснениями заткнул всем рты и что он открыто обвинил зетемповских активистов во лжи. Антеку это сообщил уже официально молодой учитель русского языка Сивицкий, которому педагогический совет поручил опеку над школьной организацией ЗМП. При разговоре с Сивицким присутствовали только Свенцкий и Вейс.

– Кому вы верите, ему или нам? – отрывисто спросил Антек, в упор глядя на смущенного Сивицкого.

Сивицкий замахал руками.

– Слушайте, нельзя так ставить вопрос! – воскликнул он. – Думаете, наше положение легкое? Как бы не так! Директор Ярош, – Сивицкий понизил голос, – тоже пока еще не знает, как отнестись ко всему этому… А в Отделе народного образования сказали: надо выждать. Конечно, Дзялынцу мы не доверяем. Но веских улик против него нет. Что поделаешь? – Он развел руками. – Мы были вынуждены принять его объяснения.

– Объяснения! – язвительно процедил Свенцкий и под скамейкой толкнул ногой Вейса.

У Вейса дрожали губы.

– Выходит, что мы клеветники? – сказал он тихо.

– Ясно, только так это и можно понимать! – угрюмо бросил Антек.

Свенцкий был вне себя от злости.

– В хорошем же положении мы оказались перед неорганизованными! – крикнул он. – Представляете себе, какую рожу скорчит Кнаке?

Сивицкий в замешательстве щипал светлый пушок на губе.

– Гнусная история! – пробормотал он. – Попробуй-ка тут разобраться! Дзялынец… кто его знает, что он за субъект? Чужая душа – потемки. А тут еще вдобавок затесался Моравецкий… Тоже, скажу вам, задача! – Сивицкий пожал плечами. – Собственно, я не имею права это все вам говорить…

Антек перебил его, отрицательно мотая головой:

– По-моему, профессора Моравецкого нельзя ставить на одну доску с Дзялынцем…

– Мы его ценим, – вставил тихо Вейс, косясь на Стефана Свенцкого. Тот сидел надутый, но не протестовал.

Сивицкий понимающе кивнул. Он тоже был того мнения, что нельзя связывать эти два вопроса.

– Но с нами не все согласны, – говорил он с досадой, бегая по классу и размахивая руками. – Например товарищу Ярошу очень подозрительны его убеждения. На педагогическом совете профессор Моравецкий вел себя недопустимо. Только вы этого никому не повторяйте, – спохватился Сивицкий. – В том, что говорил Моравецкий, не было ни следа самокритики. Чорт его знает, что он за человек!

– Интеллигент с замашками индивидуалиста и либерала, – спокойно определил Свенцкий. – А при всем том человек неплохой, – добавил он себе под нос.

– Попробуйте убедить в этом профессора Постылло! – сердито бросил Сивицкий.

Больше из него ничего не удалось выжать. Под конец он заговорил тоном официальным – видимо, пожалел о своей откровенности. После его ухода мальчики остались втроем в пустом классе. Они только молча переглядывались. Антек смотрел в окно на школьный двор.

С этого дня на уроках Дзялынца царила враждебная, гнетущая тишина. Зетемповцы предписали классу новую линию поведения: вежливое, настороженное безразличие, которое трудно было поколебать. Когда Дзялынец мерными и легкими шагами подходил к кафедре, класс вставал молча. То же молчание провожало учителя, когда он выходил по окончании урока. На его вопросы ученики отвечали, глядя не на него, а в окно, сами же никаких вопросов не задавали. У Кнаке и Тыборовича не хватало смелости пробить брешь в этой невидимой стене. Всякий раз, как Дзялынец смотрел на них, они ощущали на себе и взгляды всех зетемповцев. Кнаке предпочитал не задирать Кузьнара и опускал глаза с деланной презрительной усмешкой. А Дзялынец, как всегда, был холодно спокоен и как будто ничего не замечал. Иногда только из-под его полуопущенных ресниц сверкал острый, пристальный взгляд. Тогда малыш Збоинский осторожно поворачивал голову и смотрел на Кузьнара. И все зетемповцы, вслед за Антеком, устремляли глаза в какую-нибудь точку на полу, между кафедрой и первым рядом парт, словно всматриваясь в брошенную перчатку, которой никто пока открыто не поднимал.

Антек ночью часто просыпался оттого, что видел во сне лицо Дзялынца, и невольно сжимал кулаки. Вид этого ненавистного лица и ощущение присутствия врага держали его в постоянном напряжении. Днем он думал о Дзялынце спокойнее. Дзялынец не впервые задевал зетемповцев. Между ним и этими учениками вот уже три года шла молчаливая «холодная война». В свои блестящие по форме лекции он очень ловко вставлял язвительные, но осторожные намеки на современные события, и тогда реакционер Кнаке смотрел ему в глаза с догадливой усмешечкой. В такие минуты Антек задыхался от бессильного бешенства. Он переглядывался с Вейсом и Свенцким, и все трое сжимали кулаки под партами.

Что нужно делать? Правильно ли они поступают? Идя в школу, Антек горбился, словно под тяжестью лежавшей на нем ответственности. Он боялся сделать промах, – и в то же время вопрос о Дзялынце висел над ним, и мучило сознание невыполненного долга. Он искал в памяти подходящие высказывания Ленина и Сталина: ведь им обоим, наверное, знакомы были такие случаи. «Враг только на время отступил, – думал Антек. – Он ждет, притаился и ждет, чтобы мы поскользнулись…» С врага надо не спускать глаз. Только бы не сделать неверного шага!

Антек был уверен, что в школе у них действуют враги новой жизни, но не представлял себе ясно, как они связаны между собой. Есть ли связь между замаскированной, почти неуловимой работой Дзялынца и поведением Кнаке или Тыборовича? А «благочестивое братство», которое потихоньку пропагандирует ксендз Лесняж? (Такие, по крайней мере, ходили слухи.) Если это правда, можно ли смотреть на такие вещи сквозь пальцы? Антек неоднократно заводил об этом разговор с Ярошем. Но Ярош не выказывал никакого удивления. Не поднимая головы от своего блокнота, он отвечал, что не надо думать, будто враг уже так легко отказался от попыток действовать хотя бы тайно. А один раз Ярош сделал Антеку замечание, что зетемповская ячейка в первую очередь должна заниматься разъяснительной работой среди учеников.

– А педагогов предоставьте нам, – сказал он с расстановкой, приглядываясь к Антеку из-под тяжелых век. – Профессор Сивицкий объяснил вам ваши обязанности. Организация Союза польской молодежи существует в школе не для того, чтобы проверять учителей. Вот недавно вы заварили кашу, а расхлебывать ее пришлось нам!

Антек принужден был все это выслушать, стиснув зубы. Похоже было, что дирекция и партийная организация школы намерены отныне держать зетемповцев в ежовых рукавицах. Лешек Збоинский, услышав эту новость, взбеленился и объявил, что нужно махнуть рукой на дирекцию и сообщить обо всем происшедшем в Отдел государственной безопасности. Но Кузьнар и Свенцкий решительно отвергли его идею. С чем они пойдут туда? Заявят, что Дзялынец ложно истолковал идеи Жеромского, а потом отрекся от своих слов?

– Крошка, у них там есть заботы поважнее, – смеясь возражал Лешеку Свенцкий.

Слова Яроша смутили Антека тем более, что в них было много справедливого. Среди школьников часто наблюдались хулиганские выходки. В десятом «Б» один ученик приходил на уроки пьяный. Из библиотеки беспрестанно пропадали книги: проверка показала, что за месяц в среднем исчезает пять книг, и главным образом таких, которые трудно найти в магазинах. Видно, воры были библиофилы и не брали, что попало. Среди тех, кого подозревали в кражах, было и два зетемповца. А однажды вся школа содрогнулась от ужаса: сторож Реськевич нашел утром в классе мертвого, обугленного чижика в клетке. Его, должно быть, сожгли живьем: в клетку была напихана бумага, и сверху ее прикрыли мокрой половой тряпкой. Маленький Видек из восьмого «А» рассказал Антеку, что накануне нечаянно подслушал разговор трех учеников, и один из них сказал смеясь: «Когда он испечется, мы его спрыснем водой». – Этому ученику Антек и Свенцкий учинили допрос, и он сознался и назвал двух других. Один из них был зетемповец Ганьц…

По этому случаю было созвано общешкольное собрание членов ЗМП и Антек произнес длинную речь. После него выступали по очереди все активисты и говорили, что это зверство покрыло позором зетемповскую организацию. Сивицкий, присутствовавший на собрании, упрекнул актив в плохой культурно-просветительной работе. – Занимайтесь своим прямым делом! – гремел он с кафедры в лекционном зале. – Каждый зетемповец несет ответственность за всех своих товарищей, и членов и не-членов ЗМП.

С тех пор Антек окончательно потерял покой. Если каждый отвечает за всех, то на нем, председателе бюро, лежит самая большая ответственность! Через несколько дней Кнаке, столкнувшись с ним в раздевалке, сказал ему: – Ну, поздравляю тебя, Кузьнар, с успехами твоего воспитанника! Может, ты и теперь скажешь, что виноваты мы?

– Да, вы! – крикнул Антек. – Вы всюду распространяете заразу! – Он повернулся к Кнаке спиной и ушел.

В воскресенье он отдал Видеку свой билет в Новый театр на «Вольный ветер» и весь день просидел дома. Роясь в ящике стола, нашел вырезанное из газеты письмо к президенту от недавно происходившего всепольского съезда школьного актива ЗМП: «Мы обещаем улучшить свою работу, чтобы увеличить наш вклад в дело воспитания нового поколения поляков, строителей и граждан социалистической отчизны…»

А новая неделя принесла Антеку новые заботы. Нужно было побеседовать с Арновичем, который заявил, что не может больше оставаться вне зетемповской организации. «Вы не имеете права валить на меня отцовскую вину», – говорил он с пафосом, весь дрожа от волнения. Антек не мог сразу дать ему решительный ответ, и Арнович расплакался. Вопрос поставили на бюро, и Стефан Свенцкий выступил с резким протестом: он сказал, что после всех недавних событий следует принимать в ЗМП с еще более строгим отбором. Антеку жаль было Арновича, но и он высказался за то, чтобы отложить вопрос о его приеме. А на другое утро пожалел об этом и, подходя к школе, невольно замедлил шаг: Арнович уже, наверное, ждал ответа.

Как он ни медлил, а в школу пришел слишком рано: в коридоре было еще тихо, и только в остекленном фонаре несколько учеников повторяли вместе уроки. Реськевич, бренча ключами, отпирал учительскую. Во всей школе пахло линолеумом, и к этому примешивался еще какой-то другой, неопределенный запах, который вот уже сколько лет встречал Антека на пороге школы.

Двери одиннадцатого класса «А» были закрыты. Антек нажал ручку и, по принятому у школьников обычаю, быстрым и ловким движением, с «шиком» метнул свой портфель так, чтобы он, пролетев над партами, упал прямо на его место. Редко случалось ему промахнуться. Раздался глухой стук – и только в эту минуту Антек заметил, что он в классе не один: на последней скамейке сидело несколько учеников. Они шарахнулись в разные стороны, и Антек увидел испуганную физиономию Тыборовича, который пытался спрятать под парту какую-то бумажку.

– Здорόво! – сказал Антек, пристально глядя на руку Тыборовича и медленно подходя к нему. Остальные трое нерешительно отодвинулись. Антек присел на край скамейки.

В наступившей тишине слышны были семенящие шаги Реськевича – он, верно, шел вниз, в канцелярию. Тыборович съежился, не отрывая своих мышиных глазок от лица Антека.

– Чего ты… Что тебе, Кузьнар? – пробормотал он, запинаясь, и хотел сунуть руку в карман, но Антек, не говоря ни слова, отобрал у него бумажку.

Это был шершавый листок с бледно отпечатанным на гектографе, уже полустертым текстом. Антек склонился над ним так низко, что видны были только его густые наморщенные брови и лоб под зачесанными на бок волосами.

– Кто дал тебе это? – спросил он, не поднимая головы.

– Никто, – шопотом ответил Тыборович. – Я нашел на полу… под партой…

Он не договорил, встретив взгляд Антека.

И хотя никто никогда не видел, чтобы Антек Кузьнар поднял на кого-нибудь руку, Тыборович сделал испуганный жест, словно хотел заслонить свою наголо остриженную голову.

4

После встречи с Агнешкой в субботу Павел несколько дней ходил окрыленный и жаждал совершать благородные поступки. Правда, они с Агнешкой провели вместе только один час, но между ними за этот час успела возникнуть душевная близость, которая до тех пор всегда как-то обрывалась, едва зародившись.

В тот день в Варшаве уже запахло зимой. Впервые после долгих ливней воздух был сухой и холодный. Казалось, город, глотнув полной грудью этого холодного воздуха, сдерживал дыхание. Ни малейший ветерок не шевелил опавшие листья на тротуарах и мостовых, и как только смерклось, зажглись огни фонарей, а на небе тускло заблестели звезды. Субботняя толпа высыпала на улицы, окутанные сероватой дымкой морозного тумана. В универмагах трудно было протиснуться к прилавку, в очередях перед продовольственными магазинами люди потирали озябшие руки, и белый пар их дыхания таял в воздухе.

Павел не помнил ясно, по каким улицам они шли с Агнешкой. Только очень хорошо помнилось, как ему радостно было шагать с ней рядом. Они и в тот день говорили мало, часто останавливались у витрин, любовались новыми, только что отстроенными домами. Но в их молчании не было ничего натянутого, шли они близко рядом, ближе, чем в прежние встречи, и Павел чувствовал прикосновение плеча Агнешки. Она не отодвигалась, а раз, когда они переходили мостовую, как бы невольно взяла Павла под руку. Он с беспокойством ждал, что сейчас она спохватится и пожалеет об этом порыве нежности. Их разделил мальчуган, который бежал по тротуару и налетел на них.

Они дошли до самого Старого Города. Агнешка узнавала знакомые места, вспоминала какие-то памятные ей довоенные дни, а Павел слушал с мучительной ревнивой тоской: он словно ревновал ее к прошлому, о котором ничего не знал.

– Вот здесь я когда-то долго гуляла с отцом, – задумчиво говорила Агнешка. – А там была лавка, в которой он раз купил мне куклу с настоящими волосами…

Павел с грустным удивлением смотрел туда, куда она указывала: на том месте, где отец когда-то купил ей куклу, теперь торчал обломок стены, похожий на утес, и сквозь пролом видны были леса из свежего теса и мигал красный свет фонаря. Дальше идти было нельзя: там царил полный мрак, и лишь кое-где светилось одинокое окно. Павел прочел надпись: «Вход только для работников стройки», а рядом, на уцелевшем обломке стены: «Anno Domini [22]22
  В год от рождества христова (лат.).


[Закрыть] 1730»…

– Здесь жила моя подруга, – шепнула Агнешка. – Но из дома ни один человек не вышел живым… Пойдемте обратно!

Когда они дошли до ее дома на Жолибоже и Павел спросил: – Можно будет еще когда-нибудь увидеться с вами, пани? – Агнешка засмеялась и повела плечами.

– Право, нелепо нам называть друг друга «пани» и «пан»… Проще будет перейти на «ты».

И, протянув Павлу руку, тут же закрепила новую форму их отношений, сказав:

– Позвони мне на будущей неделе в школу.

Домой Павел шел так медленно и осторожно, словно воспоминание об этой прогулке вдвоем было хрупким драгоценным стеклышком и он боялся его разбить. На лестнице он разминулся с Янеком Зиенталей, который робко пробирался вдоль стенки. Дома была одна только Бронка. Должно быть, они с Янеком вместе занимались: войдя к ней в комнату, Павел застал ее за грудой конспектов. Он хотел уйти, чтобы не мешать, но Бронка сказала, что сейчас кончит. Он сел в стороне и задумался, глядя на ковер, висевший над диваном. Через некоторое время он почувствовал, что Бронка внимательно смотрит на него.

– Ты что-то сказал? – спросила она тихо.

Он отрицательно покачал головой. – Нет, это тебе показалось.

– Не показалось. Ты улыбался и что-то бормотал.

Она смотрела на него пристально и как будто с укором. Павел почувствовал, что краснеет. Когда Бронка, опять склонившись над конспектом, спросила, что он сегодня делал, он ответил нехотя:

– Так, шатался по городу…

И через секунду уже жалел, что зашел к ней.

На другой день лужи подмерзли, а в понедельник утром сыпал мелкий снежок и на улицах уже мелькали зимние пальто. Затвердели грязь и размокшая глина на обширной строительной площадке МДМ. Казалось, зима вступила в свои права. Рабочие пришли на работу в ватниках, кондукторши в трамваях работали уже в перчатках без пальцев. Люди, ожидая на остановках, топали ногами, чтобы согреться.