Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)
Откровенно, «Логика открытия» – сильное оружие. Тетрадь сгорела, но хозяин жив; тронулась умом старушка, а не автор. Он наверняка наберет силу, если его не заслать поближе к северному сиянию.
На столе бронзовые часы в виде военного барабана с палочками, которые, перекрещиваясь, образовали цифру «XII». Хоть и победил Кутузов в двенадцатом году, но его, Иванова, симпатии на стороне Наполеона. Бонапарт – ореол карьеризма!
Завтра в это время Александр Павлович будет в Москве и выйдет на всесоюзную стезю; а в Новгороде в тот же день, согласно прикидке Иванова, ответственный секретарь на бюро губкома огласит убийственную для Калугина резолюцию.
БЮРО ГУБКОМА
Светлый кабинет. На стене яркий, исполненный маслом, портрет Зиновьева. За столом председательствует Клявс-Клявин, в военной гимнастерке и роговых очках. Он видит, что нет еще председателя губисполкома и начальника ГПУ, но ждать не намерен: они не поддержат его в борьбе против Калугина.
– Товарищи! – У него в руке листок. – На повестке дня один вопрос: «Идейные ошибки товарища Калугина». Замечания есть?
– Есть! – поднялся Семенов, застегивая пиджак. Оберегая больные легкие, он и летом ходил в костюме.
(Дорогой читатель, с Алексеем Михайловичем, членом бюро Новгородского губкома, я дружил до конца его жизни. Мы с ним не раз вспоминали события, которые легли в основу моего романа.)
– Мы еще не выслушали критику, а уже утвердили ошибки, – Семенов повысил голос: – Предлагаю иную формулировку: «Философские взгляды историка Калугина».
– Справедливо! – поддержал редактор газеты Юдин. У него открытое доброе лицо и кустистая шевелюра.
(Дорогой читатель, Павел Федорович Юдин со временем станет профессиональным философом, академиком и видным государственным деятелем.)
– Так будет без обиды! – подал голос рыжеватый, плечистый Бурухин.
Николай Николаевич благодарно кивнул питерскому рабочему, которого знал с пятого года.
(В период внутрипартийной борьбы на XIV съезде партии Бурухин одним из первых отмежуется от Зиновьева.)
– Хорошо! Голосуем! – Латыш строго осмотрел присутствующих.
Его предложение поддержали Уфимцев, Творилова, Пучежский и Дима Иванов. Семенову не хватило одного голоса. И председательствующий не без удовлетворения оставил повестку в первой редакции.
Калугин обеспокоен: почему друг опаздывает – неужели опять ЧП? Он выглянул в окно: возле памятника России полосатая футболка Глеба. Берегини рядом не было: не поедет она в глушь…
– Товарищи, прежде чем дать слово докладчику, ознакомлю вас с письмом преподавателя совпартшколы, – Клявс-Клявин показал белый конверт. – Лектор Шахнович возмущен тем, что Калугин на уроке истории расхваливал реакционного писателя Достоевского. Было такое?
Грозный взгляд на историка. Тот слегка привстал:
– Не совсем так! Я сказал: «Во Пскове мы, ссыльные, разошлись в оценке Достоевского, а Ленин напомнил нам: не забывайте, что он автор „Записок из Мертвого дома“. А когда Ильич возглавил государство, то подписал декрет об увековечении великих имен России: за Львом Толстым шел Достоевский».
– Только так! – хрипловато выкрикнул Семенов, большой поклонник русских классиков.
Посланники Зиновьева сидели молча. Клявс-Клявин тоже не рискнул полемизировать с Лениным. Секретарь губкома следил за философской полемикой в Москве и спросил:
– Товарищ Николай, твоя оценка статьи Минина «Философию за борт»?
– Чистейший нигилизм! – горячо ответил Калугин.
– А какие философы в наши дни стоят на верных позициях?
– Адоратский, Серебряков, Невский – солидный отряд!
– И солидный подход к философии! – авторитетно заявил основной докладчик в красной рубахе и с ухмылкой обратился к историку: – А на каких примерах вы просвещаете своих учеников? Балалайка, часы, безмен…
– Это же кухонная диалектика! – засмеялся Клявс-Клявин.
– Возражаю! – вскочил Семенов. – Одно дело – учебная беседа с техникумцем и другое – научная работа философа. Калугин, как мне известно, готовит юношу к образному восприятию противоречий. Учитель сознательно приобщает будущего литератора к зримой диалектике вещей, а не к абстрактным категориям. Я уверен, что, прослеживая всеобщий закон сохранения, Калугин ссылается на теорию относительности, а не на балалайку…
– Еще хуже! – Пучежский вызывающе глянул на историка: – «Квадрат превращений» – ваше детище?
– Не совсем! Еще Аристотель подметил, что пара полярностей допускает меж собой лишь ЧЕТЫРЕ основных перехода…
– Аристотель – отец формальной логики! – вставил комвузовец в косоворотке. – Число и диалектика несовместимы!
– Сегодня! А завтра?! – Калугин сослался на Ленина: – Раздвоение единого – это же диалектическая аксиома! Попробуйте опровергнуть!
Пучежский разок обжегся на незнании Ленина и теперь с надеждой глядел в сторону лектора Леонида Орестовича Кибера. Последний изучал мировоззрение Герцена, а главное, числился студентом Института красной профессуры, потому в Новгороде он авторитет – от его выступления зависит многое.
Медленно поднимался Кибер. У него тонкая фигура, удлиненное лицо и широкий лоб. Заговорил он, как опытный лектор, спокойно, четко, соблюдая паузы, как бы приглашая к размышлению:
– Я беседовал с тремя составителями «Философских тетрадей». Они пока не знают, с какой целью Ленин дал материалистическое толкование аксиомам и фигурам, и рекомендовали не ссылаться на девятую тетрадь до выхода в свет…
– Спрашивается! – обрадовался демагог в алой рубахе. – По какому праву Калугин ссылается на «Философские тетради»?!
– Опять не то! – Историк резко выдвинул ладонь. – Я ссылаюсь не на «Тетради», а на диалектическую фигуру «квадрат превращений», с помощью которой можно обосновать всеобщий закон сохранения. А вы, голубчик, пожалуйста, докажите обратное – несостоятельность «квадрата». Нуте?
– Пустая трата времени! – огрызнулся политпросветчик, далекий от философии естествознания. – Гегель тоже погорел на числах! «Преуспел» только Дюринг: его «мировая схематика» и ваши числовые фигуры – одинаковая городильня!
– Нет! – вступился Кибер. – Дюринг отрицал противоречия, а Калугин, наоборот, все выводит из «лестницы противоречия», даже числа. Тот теорию подчинил математике, а этот, наоборот, все научные положения выводит из диалектических фигур…
– А кто его союзники? – вмешался Юдин. – Эйнштейн, зараженный субъективизмом, и монах Мендель с его «гороховой арифметикой»…
– Опять не то! – тяжко вздохнул Калугин. – Обычно данные чужого опыта проверяют своими научными экспериментами, а ты, батенька, процесс исследования подменил словоизлиянием…
– Извини! – горячился редактор, потрясая буйной шевелюрой. – Я вскрываю классовую сущность реакционных учений, а ты идеализируешь «творения» Менделя, Эйнштейна и того же Микешина!
При слове «Микешин» притихший Пучежский встрепенулся. В его глазах надежда на реабилитацию своего имени. Но он не учел того, что Юдин был подлинным ленинцем и не боялся самокритики:
– Я напечатал кособокую статью Пучежского. Мы с ним проглядели на пьедестале фигуры крестьян, сибиряка, материалиста Ломоносова. Однако наличие еще одного мыслителя – Феофана Прокоповича – не дает права называть металло-каменную палитру Микешина… философской!
Он азартно рассмеялся. Ему подхихикнули Дима Иванов, Уфимцев, Творилова, Пучежский и сам Клявс-Клявин. Путиловец Бурухин ограничился мягкой улыбкой: в Петрограде он слушал исторические лекции Калугина, уважал его. Семенов насторожился. А Кибер снова занял позу лектора, опираясь руками на спинку переднего стула:
– Ничего смешного, товарищи! Изучая идеи Герцена, я заинтересовался судьбой его формулы «философия – алгебра революции». И вот ответ! – указал на открытое окно с видом на памятник Тысячелетия. – Калугин прав: перед нами бронзовое зеркало русской революции, гранитная трибуна стратегов и философское обобщение бессмертия России…
Клявс-Клявин скривил рот: явно не ожидал, что лучший лектор губкома возьмет под защиту вульгаризатора философии. Председатель взглядом пригвоздил Кибера:
– Речь о другом! Калугин уверяет, что «металло-каменная палитра» Микешина есть наглядное пособие по изучению диалектики, словно Микешин – автор «Капитала».
Взрыв хохота зиновьевцев не смутил опытного лектора; смеху он противопоставил строгий, рассудительный тон:
– К вашему сведению, Александр Яковлевич, скульптурная панорама Микешина – коллективная. Художник, редчайший организатор, привлек в помощь замечательных скульпторов того времени и главные вопросы решал коллегиально!..
Выдерживая паузу, он дал понять его скрытую мысль: «Не то что твой Зиновьев».
– Я, – продолжал Кибер, – не раз беседовал с Калугиным. Он верит: наши люди будут восхищаться и гордиться монументом Отечеству, а более вдумчивые и философский смысл в нем уловят…
– Какой смысл?! – вспылил Пучежский. – Калугинские фигуры – «линию», «перекрест», «треугольник», «квадрат превращений»?
– А что?! – вызвался Кибер. – Я готов хоть сейчас проиллюстрировать четвертую фигуру…
– Ловим на слове! – оживился Клявс-Клявин, явно рассчитывая на комический исход. – Слушаем!
Кибер собрался с мыслями и уважительно посмотрел на автора диалектических фигур:
– Николай Николаевич, пользуюсь вашей терминологией. Закладываю в «квадрат» полярности. Между ними возможны только четыре основных перехода: два положительных и два отрицательных…
– Что за мистика?! – взревел Пучежский. – Почему обязательно «четыре»? День переходит в ночь, а ночь в день. Где же другие два перехода, да еще с противоположными знаками? Где?
– За Полярным кругом! – ответил Калугин. – День переходит в день – круглые сутки свет; затем ночь переходит в ночь – сплошная темень. Не так ли, друзья мои?
Калугинское дополнение пошатнуло противников. Пучежский стоял открыв рот. Первым очнулся Клявс-Клявин:
– Э-э! Разве круглая держава на пьедестале вращается как Земля? Откуда взяться метаморфозам?
– Учти, батенька, и простой стакан может засверкать всеми гранями мироздания, если он в руках диалектика. – Историк одобряюще кивнул Киберу: – Продолжайте, друг мой!
В этот миг на подоконник сел красивый сизарь: он оглядел кабинет, не нашел здесь своего друга Карла Сомса и выпорхнул. Проводив сочувственной улыбкой голубя, Кибер продолжал:
– Полярности ОДНО и МНОГОЕ допускают меж собой лишь четыре перехода: феодальная РАЗДРОБЛЕННАЯ Русь перешла в ЕДИНОЕ централизованное Московское государство – многое перешло в ОДНО с плюсом. ЕДИНОНАЧАЛИЕ Петра Первого, революционера на троне, выродилось в САМОДЕРЖАВИЕ Палкиных – ОДНО перешло в ОДНО с минусом. Любое ЕДИНОНАЧАЛИЕ рано или поздно переходит в КОЛЛЕКТИВНОЕ управление государством – ОДНО переходит во МНОГОЕ с плюсом. Но всякое государство, как сказал Ленин, несет в себе свое отрицание и сменяется народоуправлением – многое через минус переходит во многое…
– Итак, – подхватил Калугин, – налицо диалектическая фигура превращений с четырьмя переходами и четырьмя противоположными знаками…
– А Маркс, – сорвался с места латыш, – пользовался «квадратом превращений»?
– Разумеется! В «Капитале» противоположности товар и деньги образуют фигуру четырех переходов: Товар – Товар, Товар – Деньги, Деньги – Деньги, Деньги – Товар.
– А Ленин?
– Завещал разрабатывать диалектику со всех сторон.
– Как «со всех»?! – опешил латыш. – И с метафизической?
– Нет! – улыбнулся историк. – Метафизика не сторона диалектики, а ее антипод.
– Я не понимаю, – пожал плечами Семенов. – Калугин борется за точность логики. Что в этом дурного?
– Есть дурное, но с нашей стороны, – ответил Кибер и вперился в секретаря губкома: – В самом деле, Ленин за дальнейшую разработку диалектики, а Пучежский против такой установки; Ленин анализирует аксиому, фигуру, формулу, а Пучежский не признает такой анализ; по Ленину, на первых шагах пропаганды диалектики неизбежны ошибки, а Пучежский исключает какие-либо ошибки. Наш «ортодокс» под видом охраны марксизма отрицает творческий подход к диалектике, в природе которой заложено бесконечное развитие…
Калугин оглянулся на дверь: чекист не мог оставить друга в беде – значит, что-то случилось…
– Товарищи, напрашивается другой итог! – ораторствовал основной докладчик. – Калугин извратил нашу диалектику, приписал ей числовую мистику.
– Правильно! – заверил Клявс-Клявин и поспешно поднял листок со стола: – Калугин готовит к изданию журнал «Ленинец». Предлагаю отстранить путаника от этой работы и запретить ему выступать с теоретическими докладами…
– Протестую! – твердо заявил Юдин. – Мы с Николаем расходимся по ряду философских вопросов, но это не значит, что не прав именно он. Ленин указал, что диалектика без естественных наук не продвинется вперед. А я, откровенно, пока что не очень силен в диалектике природы…
– Но, но, товарищ редактор! Самокритика – вещь полезная, но в данном случае ты прав: Мендель – лжеученый, а Калугин подражает ему – выводит из житейских «горошинок» числовые закономерности, – латыш засмеялся. – Великие ученые только мечтают открыть ВСЕОБЩИЙ закон сохранения, а Калугин всех опередил…
– Конечно! – не утерпел Кибер. – В своем отечестве нет пророков! Зато есть Циолковские!
– Вот-вот! Когда ракета взлетит к Луне, тогда и вспомни Циолковского! – ледяным взглядом Клявс-Клявин охладил горячего калугинского заступника. – А пока мы имеем дело с утопистами, с той разницей, что калужский – научный фантаст, а новгородский – лжеученый, Мендель номер два! – Вскинул руку. – Конец прению! Сейчас не до философии. Нас ждут рабочие и крестьяне. Ставлю на голосование…
Он поднял над столом листок с заготовленной резолюцией. Николай Николаевич невольно вспомнил старый суд, когда господа присяжные заранее выносили приговор революционеру:
– Прошу последнее слово!
– Здесь не суд, а заседание бюро губкома! – грубо отказал председательствующий и заглянул в шпаргалку. – Признать, что товарищ Калугин Н. Н. не специалист, а дилетант в области философии, почему и скатился к ревизии материалистической диалектики, к ее вульгаризации, схематизму. Упрощенцу нельзя доверить теоретический журнал Новгородского губкома. Запретить ему выступать с лекциями на философские темы. Поручить товарищу Пучежскому А. М. выступить в местной газете и журнале с разоблачением идейных ошибок…
Он не договорил. В кабинет стремительно вошел Воркун, одетый по форме, и объяснил:
– Задержался. Говорил с Москвой. На совещании архивистов рижский коммунист опознал в нашем Иванове провокатора. Его забрали. Он признался, что был агентом царской жандармерии…
Из рук Клявс-Клявина выпала записка и, скользнув по краю стола, упала к ногам Калугина. Резолюция была написана рукой Пискуна. А чекист еще сильнее загудел:
– Предатель партии, смягчая свою вину, сумел доказать, что он тайно помогал ГПУ, и подтвердил это свежим донесением – разоблачил сына урядника…
Воркун взглядом прижал Пучежского. Тот закрыл лицо дрожащими ладонями…
(А Иванова в самом деле не расстреляли; в конце двадцатых годов я видел кинохронику, посвященную Соловецким островам. На экране промелькнул знакомый недоросток в очках. Пискун, будучи ссыльным, водил экскурсии по старинному монастырю. Зато Пучежский, исключенный из рядов партии большевиков, вскоре застрелился.)
Сообщение начальника губотдела ГПУ конечно же помешало зиновьевцам приписать Калугину ревизионизм марксистской философии, но это не помешало Зиновьеву «повысить» его в должности: ему, преподавателю совпартшколы, доверили заведование педагогическим техникумом на окраине Северо-Западной области.
ПРОЩАНИЕ С РОДИНОЙ
Начал с Колмова. В прохладном парке больницы мать что-то шептала ромашке. Цветок она зажала забинтованными руками. Сын не сказал, что его направляют в Белозерск. И все же сердцем она почувствовала разлуку: поцеловала его в щеку. Расставались у волховской воды напротив Антониевского монастыря, озаренного утренним солнцем.
Николай Николаевич хотел вызвать перевозчика через реку, но ему отказал голос. Пришлось махать панамкой, свистать, словно как в детстве гоняя голубей.
Милая сердцу антоновская березовая роща. Еще юношей он одну дорожку посвятил Гераклиту, вторую Гегелю, а третью Герцену. Матери так и говорил: «Иду в рощу трех Ге». Глеба дома не оказалось: «Наверное, ищет меня».
А вот совпартшкола на Московской. Это большое здание – бывшая мужская гимназия, где Коля был отмечен золотой медалью и где полюбил историю.
Подходя к аптеке, он услышал ругань и свист кнута. Хилая лошаденка тщилась поднять в гору непосильный груз: окованный железом сундук, дубовый комод и швейную машинку. Возчик, небритый, потный, в посконной рубахе, нещадно хлестал кобыленку. Калугин кинулся к нему на помощь:
– Тяни за оглобли! Я сзади! А ну, голубушка!
Гнедая почувствовала подмогу и, собравшись с силой, вытянула поклажу. Николай Николаевич забыл про дорожный одеколон…
На мосту он встретил Мишу Иовчука, молодого теоретика: тот обещал статью для журнала «Ленинец». Калугин напомнил ему о статье, хотя и знал, что журнал теперь ему не возглавлять.
(Дорогой читатель, впоследствии М. Т. Иовчук станет историком русской философии, членом-корреспондентом АН СССР.)
Возле яхт-клуба вспомнилась Берегиня: «Артистки чахнут без сцены. Вряд ли поедет со мной в глушь – Белозерск не Северная Пальмира».
В Кремле не пройдешь мимо скульптурного ансамбля Микешина. Берегиня называет его «бенефисом Тысячелетия России». Заслуженный юбилей! Но кто в ней победит: историк или «Вечерний соловей»? В Париже отец ее дружен с Алексеем Толстым, Куприным, Алехиным, Рахманиновым, Буниным. Все они мечтают вернуться на Родину. Нет, Ольга Сергеевна не покинет Россию, останется на родной земле декабристов.
Спасаясь от навязчивой мысли, старый холостяк зашел в Исторический музей. Вход здесь особый: дверь под старину – в железных плитах. За столиком важный кассир, он же страж, встретил знакомого краеведа улыбкой:
– Ваши хлопцы зачастили, присосались к старине…
Председатель Детской комиссии, как всегда, положил рубль рядом с книжечкой билетов и душевным словом согрел Пахома:
– Спасибо, голубчик. Ребята любознательные…
Поблескивали резные перила красного дерева. Стена над ними облеплена конкурсными проектами памятника России. Тут же победный рисунок Микешина. Держава напомнила идею Берегини: «Вершина человечества – мать». Нет, нет, Ольга останется здесь, около больной Анны Васильевны.
Возле братской могилы ему встретился помощник Воркуна, в брезентовых сапогах и брезентовой кепке. Калугин попросил его напомнить Ивану Матвеевичу о мастере кирпичного завода. Тот радешенек и времянке, и телефону, и охотничьим собакам.
Один Иван напомнил другого Ивана. Здесь жил Иван Посошков. Знаток России, крепостничества, ремесел, коммерции, ратного дела. Поселянин без страха, он остро вскрыл противоречия Петровской эпохи, что отразилось не только в заглавии труда «О скудости и богатстве», но и на судьбе самого реформатора: его заточили в Петропавловку, где он и умер в 1726 году. А вдохновил его на диалектику истории Великий Новгород! Но реформатор на троне испугался реформатора в мышлении. Увы, горе от ума – вечная трагедия!
Из дверей губкома вышел Клявс-Клявин, но, увидев Калугина, повернул назад. Чует кошка, чье мясо съела.
(Тогда Николай Николаевич не мог знать, что со временем Клявс-Клявина, сподручного Зиновьева, вышвырнут из рядов партии.)
Вдруг из театрального подъезда выскочила Берегиня: то ли она не заметила Калугина, то ли, нарушив свое слово, определилась в местную труппу и теперь, от стыда подальше, даже не оглянулась на историка. Он так растерялся, что не остановил ее, и так расстроился, что забыл попрощаться с друзьями из губкома.
Направляясь к дому, он был уверен, что там его ждет Глеб. Тот, разумеется, не забудет свою больную соседку из желтого корпуса. А учитель, в свою очередь, успокоит ученика – нет худа без добра: в Белозерске быстрее, чем здесь, автор не только восстановит рукопись «Логики открытия», но и учтет критические замечания Кибера. В Москву отошлет не статью, а полноценную, с великой перспективой книгу.
ТАЙНА ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ
Только к вечеру свежесть Волхова потеснила дневную теплынь. Солнце раскаленным ядром беззвучно взорвалось за кремлевской стеной, и тень Златоустовской башни вытянулась до подножия памятника Отчизне. Хор Софии и репродуктор молчали.
Я, в майском костюме, с тщательно расчесанными кудрями, ждал Берегиню, заинтригованный ее неожиданным звонком. А вот и она – у нее легкая спортивная походка. Актриса во всем белом, как невеста. В руке большие алые розы.
Ее волнение я объяснил тем, что она впервые назначила мне свидание. Голос ее тих и печален:
– Николай Николаевич прощается с городом. И, конечно, зайдет к Передольскому. Первый раз я увидела Владимира Васильевича не за кафедрой, а в Эрмитаже: профессор вел экскурсию, и слушатели от других гидов переходили к нему. Ни до, ни после не встречала столь зажигательного лектора.
Мне стало обидно за Калугина:
– Мой учитель не уступает…
– Сравнил! – упрекнула она. – Один замечательный лектор и только, а второй – сама мудрость и скромность. Стесняется издать афоризмы…
– Я собрал триста сорок!
– Отдай мне: я пополню их – издам, а ты, если тебе дорог наставник, навещай Анну Васильевну и готовься к повествованию о нашем учителе.
– Не одолеть: он мыслитель, а я футболист.
– Нет! Ты ученик Калугина. Я, общаясь с ним, быстро поняла, что университетский курс философии – рояль без клавиш. Как мы играли на нем? – Она продекламировала с улыбкой:
Гегель странный был чудак,
Не поймешь его никак!
Диалектик он того…
Вверх ногами у него…
Диалектике было
В этой позе тяжело,
Но явился Фейербах —
И она уж на ногах…
Фейербах, Фейербах,
Браво, Людвиг Фейербах!
И продолжила:
– Больше ничего не помню. А тут один памятник чего стоит. Калугин сказал: «Тайна Тысячелетия – философская тайна». Ты как понимаешь?
Наконец-то я сообразил, что Берегиня здесь не ради меня; и я, не без досады, принял ее вызов:
– Трибуна стратегов учит: каждый вождь в тисках вопроса: «Что решает в наше время? Кадры? Недры? Автоматы?» Нет и нет! Последнее слово за незримой схваткой стратегий. Понял – неуязвим, не понял – пеняй на себя!
– Складно! Здравый вывод из Тысячелетия. Но ты не уловил главного. Даю еще попытку.
«Откуда у нее такая спесь?» – озлился я, соперничая:
– Вот диалектика в бронзе: великие герои не герои, если они не обеспечили Родине долголетие. Люди мира, хотите величия и долголетия – учтите опыт российский!
– Неплохо, Глебушка! Здесь фигуры так сплелись, что перед нами – русский Лаокоон. Все же орешек не расколот. Твоя последняя попытка.
– Ты что, тренер?! – взбунтовался я. – Судья?
– Хватит! – цыкнула она и так дернула мою руку, что электрический ток прошил тело до пяток. – Думай!
– Не буду!
– Тогда слушай! – Она вскинула глаза на монумент. – Калугин нашел засекреченную фигуру…
– Покажи!
– Встань спиной к восточной арке и вглядись меж статуй Ивана Третьего и Петра Первого. Кто в тайнике?
Я занял указанную позицию и, зыркая глазами, определил:
– Лежит воин со сломанным мечом.
– А за ним?
– Крыло ангела.
– А ниже? В глубине! Кто прикрыт с пяти сторон?
– Простоволосый. У него шкура на плечах. И колчан за спиной. То ли охотник, то ли воин.
– Это сибиряк! Тунгус из войска Пугачева.
– Откуда это видно?
– А ты вглядись. Что он делает?
Меняя ракурсы обозрения, я наконец-то разглядел:
– Прильнул руками к державе…
– Как?! Кто разрешил?! – возмутилась Берегиня, принимая позу императрицы. – Что тут происходит?
К памятнику приблизилась женщина с ребенком на руках. Но актриса вошла в роль Екатерины II и зло потрясла розами:
– Почему монархи стоят спинами к державе, а держава в руках тунгуса?! Тунгусы, верные Пугачеву, бились с моими войсками. Это же крамола – призыв к бунту! Пугачевщина! Убрать!
Вдруг гнев на лице Берегини сменился иронией. Теперь актриса потешалась над царицей:
– Это не все, ваше величество! Сибиряк не просто овладел державой, а еще оглянулся на Петра и как бы говорит: «Хоть ты и велик, а будущее за нами: любое царствование кончается царствованием народа!» И в этом тайна Тысячелетия России!
– Нет! – не сдавался я. – У тайны Тысячелетия есть разгадка. Перед нами в бронзе оракул судьбы человеческой. Вот планета! – Указал на бронзовый шар. – А планета – мать ритмов, говорит учитель. Прослушай пульс земли и храни ее мирное сердцебиение. А все нарушители мировых ритмов будут повержены, как эти меченосцы – ливонский рыцарь, татарин, швед и все, кто засылает в чужие страны смерть. Смотрите, люди! Земной шар в руках народа – только в этом всеобщее спасение! Вот философия тысячелетней России!
– Ого! Молодчина! – просияла Берегиня, признаваясь: – Я опасалась, что ты – тип, прозванный Некрасовым «диалектик обаятельный». Верю! Ты посвятишь роман своему учителю. Даже Сережа порадовал Николая Николаевича, преподнес стишок:
Я тобой горжусь,
Бронзовая Русь:
Вехи лихолетий,
Гений каждый третий!
Прочитав четверостишие, актриса снова взялась за меня:
– У тебя тоже талант. Учитель хвалил твой «Бунт статуй». Отметил фантазию, образность, мысль. Поверь, одолеешь роман!
– Когда? В глубокой старости?
– Читателя интересует не возраст автора, а новизна идей. Обычно романисты берут готовые философские положения, а твой герой – первооткрыватель. Создашь образ чародея диалектики!
– Кто станет читать?
– Все тянутся к мудрости, а тут еще поиск тайны Тысячелетия. – Берегиня розами обозначила контур монумента России. – Философия в бронзе! Чудо! Ну как, кудряш?
Поддаваясь соблазну, я смущенно сомкнул пальцы:
– Фамилия вице-губернатора… Сын дворянина…
– Ты сын революционерки. А если не нравится фамилия, возьми псевдоним, как твой дядя писатель Мстиславский. В Париже я познакомилась с гениальным шахматистом Александром Алехиным. Фамилия русская, не затертая и в то же время всемирно известная – готовый псевдоним. И звучит-то как: «Глеб Алехин»! Бери! А я, – она мечтательно прижала к себе цветы, – запишу калугинские афоризмы!
Одобрительно поддакнув, я радовался тому, что учитель не останется в одиночестве: на Севере с ним Берегиня.
Дорогой читатель, на XIV съезде партии, известно, победили ленинцы. Взяв курс на индустриализацию страны, они отвергли программу «новой оппозиции». Кстати, из новгородских делегатов только Клявс-Клявин проголосовал за «платформу» Зиновьева. Ленинградских коммунистов возглавил С. М. Киров. Он вернул Новгороду Ларионова, Мартынова и других активистов. А судьба Калугина трагична: на открытой воде Белого озера его убило молнией.
После смерти учителя Ольга Муравьева уехала к отцу в Париж. Там впоследствии вышла замуж за французского коммуниста. Активный борец за эмансипацию женщин, она, журналистка, частый и желанный гость Советского Союза. Это ее сын, ради мира на земле, лег на рельсы и задержал поезд с военным снаряжением…
Прошли десятки лет, пока накопились сотни научных фактов, подтверждающих верность калугинского квадрата превращений – в частности, две крайние формы вращения электронов определили ЧЕТЫРЕ квантовых числа. Да, да! От малюсенькой частички до вселенной, от ребенка до человечества, от семьи до мирового братства, а также от буквы до романа – во всем истинный творец – противоречие!
Даже всеобщий мир люди завоевывают в жестокой борьбе!
