Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)
Все учтено! Все продумано! Даже такая малость – возле стоянки торчит вместо тумбы ствол петровской пушки, куда вкладывают записки с указанием адреса и часа выезда.
Среди извозчиков Фома – признанный патриарх, без его благословения не рискнут купить фаэтон или коня (особо у цыган): дед, точно доктор, старательно ощупает пролетку, лошадь, да еще укажет, где ныне самый дешевый овес.
Нагляделся старик и на блатной мир: воров, растратчиков, спекулянтов, скупщиков. Частенько преступления раскрывались с его помощью. Помогал он и беспризорников вылавливать.
Родись Фома в XX веке, Новгородчина, возможно, прославилась бы знаменитым сыщиком, хотя внешне добровольный агент скорее смахивал на медлительного старичка поозера с желтоватой сединой в бородке, да и костюм под стать: высокие сапоги, брезентовая куртка и засаленная фуражка из темной кожи.
Яркие звезды, подмигивая, вызывали луну на выход, а приманили пару босоногих пареньков. Они тишком прижались к сумрачному забору и внезапно исчезли, точно в бездну ухнули.
Дед перекрестился дымящей цигаркой. Новые фонари не горят: не подвели электричество. Но желтоглазик, как и все ночные извозчики, зорко видел в темноте.
На ветхой ограде свежая афиша – «Багдадский вор», а на забитой калитке светилась жестянка с черной шестеркой. «Московская, дом 6» – памятный адрес. Здесь когда-то жил одинокий купец Казимиров. Богатый, как Садко, отшельник прикидывался бедным: собирал старье, а, захламив дом, спал у себя в лавке на длинном сундуке.
Ныне каменный дом Казимирова развалился, порос бурьяном. И, кажись, именно на той свалке прижились бездомники. Вот уж кою ночь за старым забором шорохи, голосишки и тихий лай. Завернуть бы в Троицкую к учителю Калугину, доложить о малых полуночниках, да поздновато: в слободке ни огонечка.
В угловой квартире нэпмана Морозова диковинные часы набатно пробили двенадцать. Дед поежился. Взращенный на поверьях, он порою ждал, что в полночь забеснуется нечистая сила.
Напрягая слух, он насторожился. Мирно хрустела овсом пузатая лошаденка с торбой на морде. Кругом ни души. Вдруг на повороте Гостиного двора колыхнулся белый саван. Фома призвал святую Софию, но привидение двигалось прямо на извозчика.
– Свят-свят! – забормотал дед, зажмурившись.
Он слышал, как невесомые шаги подкрались к коляске, а знакомый голос вернул его к жизни:
– Дедуля, здравствуй! – Словно фея из сказки, актерка, вся в белом, радушно улыбнулась: – Не узнал, что ли?
Как не узнать симпатичную пассажирку: лик ангелочка, а грудь дородной игуменьи. Все же испугом малость примяло голос:
– Что так припозднились, краля?
– Гостила у подруги. Она освободилась после спектакля. – Резко качнулась коляска. Усталая барышня привалилась к спинке сиденья: – Дедуля, хочу золотую коронку. Посоветуй хорошего дантиста со своим материалом…
Он дал адреса двух зубных техников и, сняв торбу с лошадки, вернулся на козлы:
– Но, но, Кикимора! – замахнулся кнутом.
Большеухая мохнатка, с жидким хвостиком и раздутыми боками, в самом деле смахивала на чертенка из народной сказки. А хозяин в ней души не чаял.
Возле Соловьевской гостиницы артистка вынула из сумочки двугривенный (езды-то рукой подать!) и, зевая, тихо молвила:
– Говорят, местные купцы в подарок царю изготовили золотую модель памятника России. Правда это?
– Впервой слышу, мил человек. – Дед зажал кнутовище коленями и полез в карман за кисетом: – Вот как «обновилась» икона на памятнике, могу поведать…
Актриса, видать, шибко притомилась – перенесла разговор на другой день:
– Завтра я выступаю в Софийке, подъедешь к десяти. Удачной ночи тебе, дедуля.
Старик мысленно перекрестил ее и натянул вожжи. Он заметил, что из ресторана вышел чернявый паренек и пошел за ней во двор гостиницы. У него на груди значок КИМа, – греха не будет. Дед судил по своему сыну, комсомольцу: теперь он стал партийцем. Вчера из Москвы телеграмму прислал, обещал приехать. И опять навестит своего учителя Калугина…
РУССКАЯ БАЛАЛАЙКА
Калугин отказался от путевки на Старорусский курорт: задерживал подшефный завод – до сих пор нет электричества; то не было кабеля, а теперь монтера.
Пришлось идти на северную окраину города. Там, в Никольской слободе, живет Лебедев, новгородский Эдисон. Секретный замок, изобретенный им, открывается только набором цифр.
Числовая механика заинтересовала Калугина. Он ближе познакомился с Лебедевым. Тот согласился с тем, что противоречие – толчок любому изобретению.
Отличный стрелок-охотник, Лебедев изобрел катапульту, которая выбрасывает тарелочки на разных скоростях. Он, патриот города, конечно, поможет кирпичному заводу.
К сожалению, монтера не оказалось дома. Николай Николаевич оставил записку со своим телефоном, но домой не спешил: вспомнил адрес ночного извозчика.
На всю жизнь запомнились его сказки и житейские былички, пересыпанные крылатыми словами. Именно он, Фома, раскрыл мальчику мудрость русской пословицы: «Не хватайся за кончики: венец всякого дела – середка». Старик поучал: «Отправляясь в дальнюю дорогу, не помышляй, сынок, о начале и конце пути. Готовься к середке-середушке, там все беды – холод, голод, бездорожье и волки-разбойники. А засверкает впереди златой крест, – так и битым доползешь».
Заваловый перекресток дорог – на Антоново, Деревяницы, Москву – встарь заселяли кузнецы, ямщики, шорники, содержатели постоялых дворов. Здесь меняли лошадей Радищеву и Пушкину.
Теперь Никольская слобода славилась огородниками, каретниками и городскими извозчиками, внуками забубенных ямщиков. Бревенчатая изба Фомы, на первый взгляд, ничем не отличима от других загородных домов, почерневших от времени, но внимательный взгляд отметит чердачное окно в форме большой подковы. В прошлом эта архитектурная деталь была эмблемой ямщицких построек.
Калитка и широкие ворота, подпертые кольями, ждали ремонта, а сруб из мореного дуба за двести лет даже не покосился. На мощеном дворике между хлевом и сараем, где снежинками мельтешил тополиный пушок, дремала старенькая коляска с морщинистой кожей на спинке сиденья.
Из открытых дверей пахнуло конопляным маслом и свежим хлебом, испеченным на капустных листах. Фома, как и предполагал гость, выспался и трапезничал в одиночестве.
– Старуха-то пошла поклониться мощам преподобного, – кивнул он в сторону Антониева монастыря. – Присаживайся, мил человек, да отведай овсяного киселька с холодным молочком…
– Смотрю на тебя, старина, и завидую: ты же дуб мореный! Открой секрет долголетия.
– Хворые места натираю дегтем – вот и вся премудрость.
– Голубчик, ты из рода ямщиков?
– Вестимо, милок, хотя батя мой кучером служил. Тогда богатые конюшни содержали извозопромышленники. А ныне мы все, извозчики, при бирже труда.
– Почему у тебя первый номер?
– Да я, сударь, вроде закоперщика в нашей артели, – ответил он, позевывая.
Вне коляски старик всегда чувствовал себя не в своей тарелке; зато, сидя на облучке, мигом преображался, как царек на троне. С козел видел дальше и думал быстрее.
Со временем психологи создадут особые кабинки, в которых человек будет мыслить продуктивнее, а сейчас гость немало удивился; оказывается, Фома знал причуды своего разума – дед забрался на приполок русской печи, сел там, как на козлах, и, дымя цигаркой, бодро и охотно затараторил:
– Супротив моей стоянки за черным забором развалины с подземельем. Там, по всем приметам, хоронятся огольцы…
Председатель Детской комиссии уточнил облики беспризорников, поблагодарил за помощь и пересел на широкую лавку, поближе к старику:
– Голубчик, кто мог придумать легенду о золотой модели памятника Тысячелетию?
– Вишь что! Я вожу актерку. Так она тож пытала насчет этой байки да про Морозова: как он набивает свои карманы?
– И как же? – оживился гость. – Нуте?
Уводя сухой рукой махорочный дым, дед ухмыльнулся:
– Хитер бобер! Вишь, соколик, мясник купил патенты себе и своим скрытникам. Они скупают скот, отправляют вагонами в Питер и кажинный платит налог за себя – за средний оборот, а весь доход со всех патентов – в морозовский карман. И чем больше прибыли, тем больший магарыч соучастникам. А делец не скуп! Фининспектор, опосля моей наводки, опросил их – ни один не выдал. Вот и кусни локоток, мил человек!
Дед хрустнул плечами и желтым глазом уставился в красный угол с мерцающей лампадой перед большой иконой:
– Ты, поди, подметил киот на поставе Россиюшки? Так вот моя старуха крестится: сама слыхала, как богоматерь шепчет молитвы. Ну, думаю, проверю. И ночью к памятнику. А моя Кикимора, что ищейка, морду вытянула, ноздрями сопит и хвост поджала, словно учуяла серого. И вот те крест! – Старик мелко осенил впалую грудь и доверительно продолжал: – Слышу… кто-то скребет. А я, сам знаешь, в потемках вывески читаю. Гляжу, глазам не верю: от поставы отпрянул могутный, что статуй, громила и топ-топ в крапивник, что возле крепости. Мне бы за ним, так от страха ноженьки мои отнялись…
Дед положил смоченный окурок под свою голую пятку:
– А поутру вертаю с вокзала и вижу: наборщик, тощий, что кнут, типографской краской замазывает сияющую икону. Вишь, ночной детина «обновлял» икону к молебну и крестному ходу…
– А что еще заприметил у «чудотворца»?
– Цыганскую курчавую бородищу. Да я опознаю…
Скрипучие ходики с двумя подковами на длинной цепочке напомнили гостю час занятия с учеником. Калугин встал и вдруг глазами измерил старую балалайку, висевшую меж окон.
Когда-то русская балалайка была двухструнной. Но и она прогрессирует: стала с тремя и формой богаче – малюсенькая, малая, средняя, большая и огромная. Они образовали великорусский оркестр, слава о котором разнеслась по всему миру.
Осматривая балалайку, историк увидел в ней образ философского ключа номер три. Три части инструмента: корпус, гриф и головка настройки. Треугольная форма деки. Три струны. И три колка. Да и бряцают кончиками трех пальцев. При этом левая рука меняет звучание, прижимая струны к ладам, а правая, наоборот, извлекает звуки с поразительным постоянством.
Восторг краеведа перед балалайкой Фома истолковал по-своему:
– Что мне соха, была б балалайка, говорят на деревне, да и городские часто наяривают. Вот хотя бы мой сынок: в Москве большой человек, а приедет – кнутом не отгонишь!
– Заметь, голубчик, трем струнам доступен любой мотив, – сказал Калугин и ушел в мечту: «Вот бы научиться до виртуозности играть на трех „струнах“ противоречия!»
И, возвращаясь в центр города, он мысленно настроил инструмент познания на свой лад: прима-струна – ведущая, секунда-струна – ведомая, а меди-струна – средне-сводящая. Выходит: мягкая жесткость, гибкая стойкость и податливая крепость – не игра слов, а животворная сила роста.
Вот телега, утыканная палками. На ней крестьянин, по всему видно, середняк. Русское середнячество, с одной стороны, пополняет ряды бедняков, а с другой – кулаков. Но зиновьевцы все еще играют на двухструнной балалайке: они четко различают лишь левое и правое, лишь батрака и бая, обходя середняка, нашего союзника. Так узко понятое классовое противоречие ведет к политической узости, к вредному уклону. Ныне без диалектики ни туда ни сюда.
Шагая по Московской улице, он вспомнил, как здесь на масленую неделю лихо мчались тройки, звенели бубенцы, колокольчики, тальянки; а прямо на тротуаре полыхали жаровни с румяными блинами. Выбирай – с вареньем, шкварками, сметаной, кипящим маслом. И тут же крепкий ароматный чай и задорные частушки.
Тогда Коля, гимназист, стоя в сторонке, с трудом сдерживал слезы. В кармане ни гроша. Хозяин комнаты – выходец из немецкой колонии – не признавал русских праздников, а родители жили в глухом лесничестве Новгородчины. Зато немец разговаривал с юным квартирантом лишь по-немецки. Вот уж верно: нет худа без добра – теперь Калугин читал Гегеля в подлиннике.
Афиша струнного оркестра увела мысли историка в Летний сад. На Веселой горке поет «Вечерний соловей». А в свободное время проявляет чрезвычайный интерес к золотой модели, к золотым коронкам и золотым рублям Морозова. К чему ей золото? На ней ни одной золотинки: ни брошки, ни колечка, ни серег, одни часики. Накопительство? Пересылка за границу к родителю? Ей не трудно передать сверток одному из участников автопробега. Инструкция гласит: «Ценности конфискуются только в момент спекулятивной сделки и хищения из музея. Обыск строго запрещен». Оно и понятно: международный автопробег – массовый приезд зарубежных гостей в СССР. Плохой прием – пища для желтой прессы.
Еще вопрос: какой запас золота у Алхимика? Как он поведет себя в день прибытия иностранцев? И какова роль Берегини? Она помогает ему или, наоборот, охотится за его кладом? И в чьих интересах: личных или государственных? И наконец, как увязать ее сомнительное поведение с ее увлеченностью тайной Тысячелетия, с ее мечтой защитить интересы женщин и с ее синим взором, полным благородства?
Вдруг он поймал себя на том, что сам себе противоречит: стремится не думать о ней и в то же время постоянно вспоминает ее; смущается от ее красоты и тут же дерзит ей; хочет пойти на концерт и одновременно отговаривает себя. Нет, нет, надо послушать ее песни: нет ли фальши…
Сейчас занятие с учеником. Все эти дни учитель искал наглядный образ триединого противоречия. Однако ни «Троица» Рублева, ни безмен, ни балалайка не затронут Глеба. В Древней Греции Гераклит успешно иллюстрировал диалектику примерами из природы. Не взять ли символом противоречия новгородский пейзаж, ибо наглядность – первый шаг к абстрактному мышлению?
ПОЮЩИЙ ПАМЯТНИК
Из Антонова в город, как всегда, бежал: сегодня у меня занятие с учителем. Домашнее задание я выполнил – нашел наглядную трехчленку, но агентурное поручение смазал. Осмотр здания книгохранилища ничего не прояснил. Замки и печати не тронуты. Да и устная разведка лишь больше озадачила. Местная малышня из приемника-распределителя только обедала и спала под казенной крышей; остальное время слонялась по ярмарке, где чистила чужие карманы и корзинки.
Мои друзья из Дома юношества выяснили лишь одно: утром антоновские воришки ничего из монастыря не выносили. А кто же снабжает торговку книгами с семинарскими штампами?
В свои заботы Розу я не посвящал, хотя посматривал на нее, а не на кружку с сургучной печатью и четкой красной надписью «НА ПОМОЩЬ МОПРу». Гершель, общественницу, выдвинул комсомол, а я в роли охранника оказался по милости Воркуна. Губернский отдел ГПУ – шеф нашей команды «Динамо». Иван Матвеевич, зная меня еще по Старой Руссе, подошел к моим воротам и, словно по мячу ударил, бухнул: «Глебуха, хватит баклуши бить!»
С Розой мы встретились у памятника Тысячелетия. Она, опередив меня, сосредоточенно глядела на гигантскую статую Петра I, на плечах которого эполетами серебрился тополиный пух.
– Послушай, – шепнула она, глазами указывая на памятник.
Я не прислушался, а вгляделся: Роза вырядилась и совсем не походила на комсомольскую активистку. На ней голубая блузка с белым бантиком, черная юбочка выше колен, модельные лодочки на тонких каблуках, и «визитная карточка» не кимовский значок, а золотые серьги, похожие на спелые вишенки. Из-за этой красы ее чуть было не исключили из Союза молодежи. Вступился Калугин. Роза посещала краеведческий кружок, организованный при музее. Она сотрудник губархива, но архивного в ней ничего – пухленькая, румяная, с глазками-маслинами и кудряшками на лбу. Словом, пышка!
Все из семьи Гершелей обладали идеальным слухом. И все они играли на музыкальных инструментах. В домашнем оркестре Роза вела партию флейты. И неудивительно, что сейчас она уловила тихий загадочный звук, исходящий от монумента, как будто бронзовый шар разнялся большой морской раковиной и протяжно гудит. Гершель сказала:
– Это ветерок-проказник.
– Тут и раньше ветрило, однако памятник помалкивал, – возразил я, невольно вспомнив слова антоновского богослужителя: «На амвоне Руси плачет и стонет страдалица Марфа Посадница».
Странный звук исходил не от Марфы, а от Петра I: фигура последнего возвышалась прямо над Борецкой, но царь держал в руке скипетр, а не дудку…
– Что за фокус, Роза?
Не зная, что ответить, она заговорила о своем отце:
– Папа точно знает: при закладке этого памятника под фундамент опустили цинковый ящик с монетами девятнадцатого века.
Роза приходилась мне родственницей: мой дядя женился на ее старшей сестре, и я кое-что знал о самом Гершеле, аптекаре:
– Твой отец скупает старинные монеты?
– Для своего брата, ленинградского нумизмата.
Хотелось уточнить, почему Роза никогда не вспоминала про родного дядю, но она в это время бросилась к прохожему:
– Пожалуйста, не откажите! – и бренькнула кружкой с медяками.
Длинноволосый, носатый незнакомец в черной бархатной блузе, с бантом на груди, прочел надпись на кружке и смутился:
– Позвольте представиться: юморист Фукс. Приезжий. Пока безработный. Извините. – Он пожертвовал пятак и длинный палец согнул вопросительным знаком: – Молодые люди, в каком российском городе впервые увековечены в бронзе Пушкин и Лермонтов?
Мы с Розой беспомощно переглянулись. А назидательный палец Фукса как бы отделил от пьедестала фигуры великих поэтов:
– Хвала вам, новгородцы! – воскликнул он и мигом скрылся в толпе прохожих (широкоплитная панель почти примыкала к памятнику).
– Видела его в папиной аптеке, – опомнилась Роза и взяла меня за полосатую футболку (такая уж привычка у нее): – Скажи, Глеб, Николай Николаевич как репетитор брал с тебя деньги?
– Учит бесплатно.
– Почему? – надула она яркие щеки. – Он вам родня?
– Нет. – Я рассказал о нашем знакомстве на футбольном поле, куда тот приходил изучать спортивные ритмы: – Я признался Калугину: «Нас два брата: один умный, а другой футболист». Он улыбнулся и пригласил меня на рыбалку. Там-то, у костра за ухой, я и прирос к нему: он же бездетный…
– А мне запали в душу его слова, сказанные на занятии краеведческого кружка: «Где бы ты ни родился, где бы ни жил, если ты русский, твой долг поклониться героям восемнадцатого века – Пскову и Великому Новгороду: они спасли замечательную культуру от вражьего огня. Не вся Русь погорела, не всюду властвовал хан, был край и без татарщины. Здесь воздвигались храмы, дворцы, велась летопись, слагались былины; здесь во времена ига родину славили ратными делами (смяли ливонских рыцарей) и подняли на щит вольность, родной язык и стратегический ум русского народа».
Роза закончила с печалью в голосе:
– Я здесь родилась. Горжусь Новгородом. Люблю родину, Россию, а папа заставляет меня учить язык, чуждый мне: я не хожу в синагогу…
Она метнула взгляд на фигуру ангела-хранителя Петра I. Из его бронзового крыла выпорхнул воробей. Оказывается, металлический шов лопнул, а в полости образовалась гудящая раковина. Мне вспомнились бредни обывателей.
– А нагородили-то! – засмеялся я. – И Пучежскому по носу!
– Почему?
– Жаждет этот памятник стереть с лица земли, вот и собирает о нем всякие пакости…
– Собирает? – побледнела Роза. – Понимаешь, мой начальник…
– Завгубархива Иванов?
– Да, – прошептала она, озираясь по сторонам. – Поручил мне подготовить справки о памятнике Тысячелетия России.
– Какие справки?
Она глазами нашла губполитпросветовское здание с зарешеченными балкончиками:
– Пучежский заказал Иванову справки, документы на тему: «Микешинский памятник – знамя черносотенцев».
Я сообразил, что Пучежский готовится дать бой Калугину и что надо немедля предупредить моего учителя.
– Роза, я сейчас увижу Николая Николаевича; можно сослаться на тебя?
– Конечно! – живо откликнулась она. – Я за памятник! И за Калугина! Иванов, представь, пристает к своим же сотрудницам. Отвратительный тип!
– Тогда жди меня. Здесь не посмеют ограбить тебя…
Я припустил к массивной арке Софийского собора, где толпились экскурсанты возле музейного работника.
БАШНЯ ОБОЗРЕНИЯ
На дворе Софии Калугин стоял в тени Евфимьевской часозвонницы. Он никогда не опаздывал. Мое сообщение озадачило его:
– Говоришь, «знамя черносотенцев»? – возмутился он и поблагодарил меня за оперативность.
На башню вела винтовая лестница. Учитель почему-то обожает спирали. Он старался не отставать от меня:
– Я искал для тебя пример трехчленки, но ты, голубчик, превзошел меня. Что может быть доступнее (перевел дыхание): фундамент, фасад и крыша? Капитальная основа, легкий верх и промежуточная стойка. Массовидный образ! А ты знаешь, как русский народ называет «фасад»?
– Нет.
– Середка! И заметь, середка, середина и СРЕДСТВО – из одного корневого гнезда. Да и по сути: середина есть средство соединения низа и верха, начала и конца, наметки и результата…
– Тема нашего урока?
– Не совсем, друг мой. Философская проза любит афоризмы. А секрет их в искусстве обобщения. Поэтому свою вертикальную трехчленку замени горизонтальной: домик – дом – домище…
– От малого к великому?
– Верно!
Когда-то каменный восьмигранный столб держал над крепостью куранты. Теперь под тесовым шатром звонницы пахло медью колоколов и голубиными гнездами. Верхняя площадка башни открывала обзор города с его слободками и белоснежными монастырями.
Стоя возле деревянного парапета, я залюбовался могучим парком, атакующим старинную крепость:
– Ого! Деревья одолели ров. А молодняк лезет на стену! – Я повел взглядом по кольцу городского вала и выбрал златоверхую колокольню Юрьева: – Звонкий маяк! За ним чуткое эхо Ильменя!
– Голубчик, краски греют, а мысль кормит: дай то и другое. К делу! – Он выделил постройки, примыкавшие к звоннице. – Тут встарь стояли теремок, терем и великий терем владыки Василия. Выходец из народа и развернулся по-народному…
Краевед рассказал о плодотворной работе Василия и лицом повернулся к Летнему саду, где кружился тополиный снег и где над зеленью горки дымил деревянный ресторан в русском стиле.
– Перед нами не кончик, а великий конец Неревский. Здесь, вдоль Волхова, шли улки, улицы и Великая улица…
Я чувствовал: учитель подводит меня к какому-то важному обобщению, но пока что уловил развитие от простого к сложному.
– Неревцы шли через ручей по МОСТИКУ, затем через крепостной ров по МОСТУ, а дальше на ВЕЛИКИЙ МОСТ через Волхов.
– Смелее! – подзадорил он, продолжая на месте необычную экскурсию в прошлое: – Новгород имел торжок, торг и торжище рядом с великим мостом…
Историк отметил правый берег Волхова с базарной площадью, где весело посверкивала карусель:
– Торжок – зародыш всех торгов. Великий торг, с его иноземными дворами да рядами, – расцвет новгородской торговли…
На сей раз я уловил масштабность развития города, но обобщение не вытанцовывалось. Учитель продолжал обозревать Торговую сторону:
– У моста часовня. Выше – церковь. А левее – собор Великого Ивана. Почему так народ назвал? Нуте?
Он голосом выделил слово «народ» и вернулся к обычной интонации экскурсовода:
– Заметь! Храм огромный, двухэтажный. В нем молельня, склад товаров, палата мер и весов (свой ивановский локоть), суд, купеческий клуб и центр связи с заморьем. И это двенадцатый век!
Теперь к народному мотиву он добавил фактор времени. Его рука вела прямую линию от Великого Ивана к Вечевой площади:
– Все решало вече. Новгородское вече просуществовало дольше, чем где-либо в мире. И вошло в историю как великовечье! Высший орган власти боярской республики!
Калугинские глаза, не по возрасту молодые, ласкали чернотой. Они внушали: «Еще рывок мысли! Еще!»
– Заметь, мальчик мой, городские концы создавали стороны, а стороны – великий град. Его владения обширны. На земле новгородской можно было разместить все вольные города того времени. И стоял Господин Великий Новгород на великом пути «из варяг в греки». Итак! – голос историка торжествен: – Великий терем. Великий конец. Великий мост. Великий торг. Великий Иван. Великое вече. Великий Новгород – великий путь. Лопни солнце от зависти, если найдется другой город с таким величием! Нуте, друг мой?!
Высокие эпитеты ворвались в мое сознание лейтмотивом, и я наконец-то обобщил:
– У великого народа и корни великие!
– Отлично! – Он, как ребенок, ударил в ладоши. – Афоризм – самоцвет мысли! А корни – наши великие традиции. Поздравляю!
Не в пример учителю, мне нравилась похвала. Я готов ответить тем же: «Ваша заслуга!» – но не посмел. И я схитрил:
– Мои родители отметили во мне перемену: я-де стал соображать быстрее, рассуждать логичнее. А старший брат, как всегда, подковырнул: «Из тебя выйдет не писатель, а бумагомаратель! Одолей грамматику, а потом уж логику!»
Добрая улыбка не сходила с лица учителя:
– Голубчик, путь к серьезной прозе, повторяю, долог и тернист. Будь готов и к насмешкам и к подножкам. Но ты упорно поднимайся, как только что шагал по лестнице, нет-нет да и оглядываясь на любимого писателя. Тебе ближе всех Достоевский?
Примечательно! Учитель всегда ставил меня рядом с собой, словно мы однолетки, и беседовал как со взрослым. И Достоевского вспомнил не случайно.
В Старой Руссе я посещал библиотеку имени Федора Михайловича и дом Достоевского. Мне было отрадно, что великий писатель мой сосед, земляк. Я ходил по его следам, дышал его воздухом, искал места действия «Братьев Карамазовых». Все это исходило от внешнего сопричастия – мы жители одного города. А внутренний мир Достоевского приоткрыл мне учитель. Он четко отличал диалектику души от диалектики мысли:
– Мышление, друг мой, сложный акт противоборства: отбросить ложную мысль, увязать анализ и синтез, подкрепить аксиому цепочкой фактов, преодолеть логический шаблон и дерзнуть на новое обобщение. Все это от Достоевского!..
Мысленно я обнял учителя, приложился щекой к его теплой груди, поклялся неустанно идти к цели, а вслух признался в скудности своей разведки:
– Книги крадут не антоновские.
– А кто же? – Он назвал дом на Московской улице. – Там, за оградой, в заброшенном подземелье прижились пареньки: худенький, как игла, и крепыш с черной челкой. Ребята проворные. Приглядись к полуночникам. И учти, у них собачонка…
Калугин глазами показал на Кремлевскую площадь с микешинским памятником:
– А сейчас, мальчик мой, к Розе. Пусть она скопирует справки для нас с тобой…
Отрадно! Учитель всегда сочетает слово с делом.
ТАЙНА ДОМА № 6
Из крепости я побежал не прямо к стоянке Фомы (о чем пожалел!), а в Антоново – пообедать и справиться о паре беглецов. Я не сомневался, что они сбежали из приемника и что заведующий наверняка их ищет.
Так оно и есть. Крепыша с черной челкой зовут Филей, а худенького, хозяина собачонки, Циркачом. Шавка Муня, видимо, сторож их убежища.
Калугинское поручение на сей раз я решил выполнить с честью: не спугнуть воришек, не толкнуть их к бегству из города, а подружиться с ними и сдать под опеку Калугина. А план действия прост: «разговориться» с Мунькой, потом пустить в оборот клички ребят: я-де свой, не участник облавы.
Казалось, все предусмотрел: прихватил братишкин электрический фонарик, курево, леденцы и ломтик колбасы. У меня в доме свой щенок. Но что такое? Одичалый пустырь нем: на мой посвист Мунька не откликнулась. И в подвале, сверху заваленном мусором и щебнем, тоже молчок. «Притаились», – решил я и заглянул в мрачный, щербатый лаз:
– Филя! Циркач! Мунька!
Гробовое молчание. Из узкой воронки пахнуло дымом: не табачным, а домашним – горелой лучиной. Я сел на рыхлый кирпичный цоколь и задумался.
Ребята промышляют ночью – значит, отсыпаются. Зловещая тишина настораживала. Вспомнился панический бег заведующего распределителем: за ним гнался шкет с ножом – Мамай имел три привода за такие «шалости».
Страх всегда вызывал у меня стыд, а последний толкал на смелый поступок. Я спустился в треугольный лаз и бутсами нащупал ступеньки деревянного примостка. Почему он не убран? То ли заманивают, то ли ушли купаться.
На каменном полу я осмотрелся. Мои глаза воспринимали только световой треугольник, падающий сверху. Но вот освоился: каморка имеет пролом в соседнее темное помещение. Белесая плесень поднималась по стене. Беглецы обжились в проходной…
Я осветил фонариком мятую солому, ветхое одеяло и «подушку» – трухлявое от моли драповое пальто. Вонючее барахлишко разворошил ногой. Обнаружилось: колода замусоленных карт, пятый выпуск «Пещеры Лейхтвейса», титульный лист с голубым штампом, вырванный из книги, и множество «чинариков», а в углу под мешковиной – бронзовый стержень с тонким концом.
Рассматривая загадочную находку, я напряг память. На Ленинградской улице в милицейском музее выставка холодного оружия и металлических инструментов, отмычек, воровских поделок. Но этот штырь не был столь острым, чтобы им колоть, и не был прочным, чтобы служить ломиком.
Когда-то Шерлок Холмс покорил меня: я мечтал заделаться первоклассным сыщиком, изучал преступный мир – местное ворье знал наперечет. Особенно базарных мазуриков: одни спецы по возам – «воздушники», другие по вырезке карманов – «писальщики», а третьи по магазинам – «городушники». Потом шли Знаменские гопники: они умели все, что и «мальки», но выступали еще в роли «домушников» и наводчиков для профессиональных воров.
Новгород часто навещали гастролеры по церковным ризницам – «храмушники»: одеты с иголочки, в руке блеск-чемоданчик, а в нем пилка, ножовка, фомка и флакончик кислоты для опробования сомнительного золота.
Однако бронзовая палочка в моей руке разожгла любопытство. Для чего она? Ее не просунешь в дверную щель, чтобы скинуть крючок, и дирижеру слишком тяжела.
Обошел остальные клети подвала: заметил сводчатые потолки и обгорелые лучины со свежим запахом дымка. Здесь явно кто-то осматривал старинное подземелье.
Более двух часов я ждал ребят. Они где-то застряли. А может быть, их спугнули? Ведь кто-то горящей лучиной освещал подвал?
Черт возьми, время ушло, а мне сегодня на очередное занятие литературного кружка. Редакция газеты «Звезда» организовала встречу с местным поэтом Василием Смеловым.
Вылезая через треугольное отверстие, я подумал о том, что образ трехчленки хуже геометрического треугольника: этот более наглядно передает три стороны противоречия – ведущую, ведомую и сводящую, а главное, линия переходит в другую, зримо показывая ход кругового развития.
Калугин говорит: линейное развитие переходит в круговое, а круговое в спиральное. Гибкий ум улавливает все три вида становления, а верхогляд схватывает лишь наивысшую стадию – спиральную, а тем самым нарушает принцип историзма.
Стоя возле руин, я через призму треугольника взглянул на ближайшую стену желтого дома и до смешного удивился: в окне второго этажа красовалась Роза Гершель.
Тут я сообразил, что пустырь примыкает к дому аптекаря, где длинный сарай преградил наступление чертополоха и крапивы. Я свистнул красотке и жестом вызвал ее на дворик, куда проник меж сараем и помойкой.
