Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)
– Ты знаешь, под твоим окном «пещера Лейхтвейса»! – Я объяснил причину моего появления, ввел ее в курс розыска похитителей старинных книг и попросил: – Увидишь ребят – звони ко мне в техникум…
Роза слушала меня разинув рот: она и знать не знает, что рядом подземелье с древними сводами, что в нем устроили себе притон ночные промышлялы. Озадаченная, она взяла меня за рукав полосатой футболки:
– Лай-то слышала, да не придала значения. У нас кругом столько собак, кошек, крыс – жуть берет!
Пышка расправила пухлые плечики и через проходной коридор вывела меня на Московскую. По мостовой мчалась стайка велосипедистов в разноцветных майках. Спортсмен Чупятов, атлетического телосложения, махнул мне рукой:
– Салют, вратарь!
Я взмахнул бронзовым прутиком и снова озадачил Розу:
– Что за штуковина? В «пещере» нашел. Не аптекарская?
– Нет, не знаю, – смутилась она и радостно сообщила: – Додик, братишка, занялся историей Новгорода!
Надо же! Многие изучают нашу историю, гордятся своим рождением на здешней земле, а мы, истинно русские, подчас не чувствуем источника вдохновения, обходим Русскую дорогу и памятник Тысячелетию России. Почему так?!
Вспомнился краснобай Пучежский. Я припустил следом за велосипедистами. На литзанятие пришел раньше других. И рад!
Внештатный сотрудник газеты, начинающий поэт Саша Игнатов, хвастанул мне, что нашел развалины Великого Новгорода и придумал хлесткое заглавие «Тайна дома № 6».
«Вот кто спугнул воришек», – понял я и немедля помчался в Троицкую слободу. Там возле открытой калитки в тревожном ожидании стояла Анна Васильевна. В ее глазах испуг и надежда. Старушка с дрожью в голосе сказала:
– Сынок час назад ушел искупаться и не вернулся…
«ВЕЧЕРНИЙ СОЛОВЕЙ»
Урок с Глебом и хлопоты с кирпичным заводом отвлекли Калугина от навязчивого желания послушать Берегиню. За день он умаялся и решил перед ужином освежиться.
Махнув матери коротким полотенцем, Калугин вышел к берегу Волхова. Над рекой нависла белесая мгла. Она напомнила счастливую ночь. То было во время новгородской ссылки.
Тогда вечером он впервые отправился на прогулку не один. Нет, он и раньше приглашал ее, но она никогда не выходила за порог флигеля, где ссыльные жили коммуной; да и в комнате беседовала с ним лишь за чтением Гегеля, активно обсуждая философские проблемы. А вне коммуны на свежем воздухе молодой революционер и сам забывал о НЕЙ: любовался звездами в одиночестве, хотя по-прежнему любил ЕЕ.
Однажды, открывая калитку в темень проулка, он почувствовал, что с ним ОНА, царица противоречий и чародейка любого развития.
Беззвучно шагая рядом, Невидимка взяла его под руку и жарко зашептала: «Милый друг, за твою преданность, за твою любовь ко мне не расстанусь с тобой до последней минуты. А сейчас начнем с малого, ибо в малом зачин великого».
И тут он реально ощутил, как левая нога перечит правой, как четная сторона улицы противостоит нечетной и как на мостовой встречные движения взаимоисключают друг друга. Окруженный полярностями и топча полярности, счастливчик вышел на полярные берега Волхова, над которым, как и сейчас, колыхалась белая тьма.
Резкий гудок парохода оборвал мысли. Историк прислушался: бодрый северик принес музыку с Веселой горки – струнный оркестр зашелся в ритме «Калинки».
«Скоро запоет Соловей», – рассчитал он и, скатав полотенце, сунул его в широкий карман толстовки. Удивительно, сегодня он взял на речку не большой, а малый ручник: значит, наперекор разуму, он бессознательно руководствовался инстинктом…
Кроны столетних деревьев прощаются с вечерней зорькой. Рядом с летним рестораном на земляной горке освещены подмостки эстрады. Там мелодично журчат домбры. Музыканты исполняют знаменитый Полонез Огинского.
По аллее, запорошенной тополиным цветом, идет участница концерта. От каждого маха длинной юбки вскипает белая пена. Крутобокая, осанистая, актриса вальяжно плывет в такт музыке. Светлая коса покоится на высокой груди, где, сверкая, позванивает трехрядное монисто. Малиновые сапожки с кисточками завершают русский наряд.
В радостном страхе Калугин, сидя на скамье, узнал в былинной волховянке Берегиню. К счастью, он не был замечен в тени большого куста и смог проводить глазами это чудное явление, пока «Вечернего соловья» не укрыли заросли сирени.
Но вот сердце унялось, и колыхнулись воспоминания о далекой северной ссылке. Прострел в пояснице приковал его к постели. Пожилая сестра милосердия (тоже ссыльная) массировала ему спину, устала, присела на кровать, а потом прилегла…
Постыдная связь без любви была недолговечной. С тех пор он не шел на сделку с совестью. А сердечные увлечения оборачивались унижением и досадой: он влюблялся в красивых женщин. Старый холостяк осуждал себя за такой неравный выбор, но ничего не мог с собой поделать: любит красоту во всем – в радуге, стремительном полете стрижа; в женском облике и даже в логических построениях.
На Веселой горке сменилась мелодия. Трио баянистов вкрадчиво выманивали «Соловья» Алябьева. Николай Николаевич приготовился услышать колоратурное сопрано, а защелкал соловей!
Актриса не уступала курскому соловью. Казалось, пернатый вспорхнул на освещенную эстраду и утонченным свистом повел раздольную мелодию с трелями, бульканьем, звучной дробью и заливистыми раскатами.
Хотелось наломать сирени, взбежать на горку и вознаградить солистку. В соловьиной песне ему чудился многоколенный мотив жизни с ее переливами, переходами, превращениями, с ее схватками и страстями.
Очарованный звуками, он не заметил знакомой фигурки архивариуса, в кожанке, с портфелем. Обиженный ростом, поднялся на пенек и, боясь шелохнуться, глазами пожирал Берегиню.
При мысли, что его, губкомовца, могут признать завсегдатаи вечернего ресторана, ему стало не по себе. И он, избегая аллей, спустился в тенистую пущу древнего рва. Ива ветками тянула воду, зеленую от плотной ряски. А на другом берегу крепостная стена оранжево отсвечивала на закат.
Тихая старина вернула ему душевный покой, но не надолго. У ворот Летнего сада он снова повстречал волховянку: теперь она улыбалась ему с афиши. Светлоглазая певунья с благородной поступью не может быть «женщиной из тумана», но и не может стать его спутницей жизни. В саду Берегиня с ее неторопливостью и наливными плечами казалась ему старше своих лет, и это вселило надежду, а детская улыбка на афишном портрете мигом отрезвила старого холостяка.
Прощай, мимолетная искра! Ему не привыкать уходить в свой мир противоречий. Нет большего прозрения, когда осознаешь, что всем управляет единство и борьба противоположностей.
Для Калугина выход из дому – необыкновенная прогулка в глубь вечного противоборства бытия. Вот и сейчас он, ступая ботинками по космической пыли, радовался тому, что посланцы издалека расширяют его взгляд на мир до бесконечности, а древние мостовые, лежащие под булыжниками современной улицы, позволяют ему углубиться в подземный Новгород. Там стлались бревенчатые плахи строго в арифметической прогрессии, а в XII веке здешний ученый монах Кирик с помощью геометрической прогрессии заглянул далеко вперед. Кстати, он, математик, озадачил многих любителей старины вопросом: «Нет ли в том греха – ходить по грамотам ногами, если кто, изрезав, бросит их?»
(Конечно же в 1925 году Калугин не мог расшифровать загадочные слова «ходить по грамотам ногами». А сегодня, благодаря археологам, все знают, почему ходили ногами по берестяным изрезанным грамотам.)
Возле одинокой башни, белевшей на берегу Волхова, историк искупался и, размахивая влажным полотенцем, направился к дому, где рядом с калиткой его ждали мать и Глеб.
– Не серчай, – поклонился он матери и, заметив в руке ученика бронзовую палочку, обрадовался: – Нашлось! Это же перо, недостающее Ломоносову на памятнике. Ребята стащили, когда палатку сдергивали…
Радушно приласкав собак, он обхватил футболиста за пояс:
– Проходи, голубчик, и докладывай…
БЫТЬ И НЕ БЫТЬ
Филя и Циркач скрывались в новом убежище и ночью лазали в антоновскую библиотеку. Воркун бил тревогу: «Жаба торгует старинными книгами». Медлить нельзя!
Ослепительным солнцем и тополиной порошей встретила Калугина Торговая сторона. Удивительно, флаг Варлаамиевской ярмарки давно спущен, а народ валит: всем необходима купля и продажа. Минуя ярмарку, историк поднялся на холм, где шумела и чадила барахолка. Здесь на вещи вольная цена: тут один устойчивый регулировщик – сборщица налогов Варвара с кондукторской сумкой на ремне. И всякий клянет ее на свой лад.
Толкучка – угодье беспризорников. В тени закоулка притулился мальчуган. Лохмотья кое-как прикрывают загорелое костистое тельце. Карие глазки, точно мышки, шныряют по сторонам:
– Мамки ниту, папки ниту, хлеба ниту…
Босой «артист» срывается с места, заприметив Серого. Так «вольные» зовут Калугина за серый цвет блузы и панамы. Вот ирония судьбы! На солнечной площадке возле гридницы, где встарь бушевало вече, теперь роился людской клубок, совершающий торг. Здесь, в кольце храмов и каменных лавок, толпу сопровождает запах самосада, ваксы и душного пота. Под ногами пыль, мусор. Без умолку идет перекличка.
– А вот из Питера без литера! – орет плешивый гость с мексиканскими усиками над жирной губой. – Товар без обмана – сигары «Гавана»!
Его старается перекричать жердеподобный мужчина в буденовке со шрамом на тощем лице:
– Кому старинный котелок суворовского солдата… А вот котелок денщика Суворова!.. Редкая находка! Прямо из Кончанского! Личный котелок Александра Суворова!
Продается все, от примусной иголки до японской ширмы. Самый ходовой товар – бумага для письма и махорка. Еще весной осьмушка стоила шесть копеек, а ныне и за гривенник поищешь.
Через толпу Калугин еле пробился к перекупщице. Жирная, большеротая коротышка с выпученными глазами сидела на фанерном чемодане, досасывая цигарку. У ног Жабы на мешковине развал: старомодные туфли, медный чайник, игральные карты, кузнецовское блюдо, а на нем старая книга в белом кожаном переплете.
Увесистый том – обычный молитвенник XVIII века. Таких требников сохранилось много. А главное, ни автографа, ни голубого штампа. Вернув книгу, краевед отошел к жестяно-москательной лавке Иняшина и остановился, высматривая в толкучке Филю и Циркача. Они продолжали воровать ценные книги.
Вдруг в толпе мелькнула знакомая борода лопатой, а над ней картуз с высокой тульей. Передольский тоже заметил старый требник и буквально вцепился в него:
– Сколько?
Бельмо на глазу не помешало Жабе уловить хваткий жест богатого покупателя. И она тут же вздула цену до трех рублей…
– Вы же, голубушка, – вмешался Калугин, – только что просили полтинник? Так или не так?
Авторитетный свидетель не смутил хапугу. Она заканючила:
– Побойтесь бога! Обижать бедную вдову!
У профессора лишь два рубля. Выручил Николай Николаевич. Они расплатились с торговкой и зашли за храм Параскевы Пятницы, XIII века. Коллекционер радовался, а историк недоумевал:
– Я вроде внимательно глядел…
– Экстравагантная находка! – Он благоговейно открыл книгу. – Вы правы, милейший, таких молитвенников много. Видите, это не дониконианская печать: азбука Никиты Федорова. Формат тоже не редкость: требник Чиллини с мизинец. Но поскольку берегли…
– Позвольте, откуда это видно?
Владимир Васильевич красным платком утер влажное от волнения лицо и неожиданно перешел на загадочный сказ:
– Долго стоял «поросенок» на «пуделе», отчего у него отвисла «пята» и «ухо», и на поле «слизней» мало. Уразумели?
– Не очень.
– Видите, – он осторожно обнажил переплет, – требник завернут в ослиную кожу. А книга в пергаменте или харатейной сорочке получила прозвище «поросенка». «Пудель» в данном случае не кудрявый песик, а низкий шкаф с верхней наружной полкой, как у вас в кабинете. Так вот стоял требник на приполке большой срок, отчего край корешка отвис «пятой»…
– Ради чего стоял, голубчик?
– Ради древнего пергамента, в который обернут требник, – профессор любовно погладил ладонью белую кожу: – Здесь на лицевой стороне чернила смыты, а на тыльной сохранились…
Сдерживая дыхание, он бережно отвел край обложки, открыв для прочтения старинное письмо с прямыми, жирными буквами.
– Одиннадцатый век! – ахнул профессор. – Так называемый устав! Изумительно сходен с почерком Остромирова евангелия, которое, как знаете, писалось для здешнего посадника Остромира…
– Любопытно, что за текст?
– Обязательно сообщу вам. – Знаток книги завернул том в красный платок и поинтересовался судьбой памятника России: – Надеюсь, правда восторжествует?
– Разумеется, голубчик! – Калугин вспомнил о пропаже книг: – У вас имеются автографы Юшкевича и Прокоповича?
– Есть «Послание» Сильвестра. Нашего земляка…
– Автора «Домостроя»? – оживился историк. – Откуда?
– Отец приобрел. Он утверждал, что это из книг Грозного.
– Поскольку Сильвестр был духовником царя?
– Не только! – Профессор строгим взглядом отогнал пьяного от стены храма и продолжил: – Когда Иван Четвертый обосновался в Новгороде, то остро нуждался в монетном дворе и своей библиотеке.
– Привез сюда? – изумился историк.
– Отец не закончил поиска, но догадка его резонна. Книголюб Юшкевич мог раздобыть книги Грозного. Они хранятся в Антонове.
– Надежнее отправить в Ленинград…
Прощаясь, Николай Николаевич с трудом подавил желание поделиться впечатлением от концерта «Вечернего соловья»…
Ближайший путь к мосту – через базарную площадь. Булыжная дорога делила ярмарку на два участка. Правый, что ближе ко дворцу, забит телегами, груженными сеном, овсом, поделками из дерева и разной живностью. Тут надрывались поросята и тут же пахло прошлогодней квашеной капустой. А левый участок, возле горсовета, пестрит ларьками, палатками, увеселительными аттракционами. Здесь благоухают восточные лакомства и душисто-теплые вафли.
Шумное разноголосье зазывает, приглашает, а герой один – рубль. На ярмарке только солнышко бесплатно: оно светит, греет, украшает и веселится в стеклянных блестках карусели. Пение шарманки сливается с выкриками торговцев и взрывами бумажных хлопушек. Слепит зеркало у входа в самый длинный балаган шапочного короля Лазерсона.
Николай Николаевич заинтересовался силомером. Станок – как высоченный градусник. Рядом с дубовой наковальней остроглазый хозяин и клетчатой кепке азартно подначивал зевак:
– Разбил пистон одной рукой – тебе червонец, не разбил – мне червячок! А ну, кто силен да смел? Выходи!
Вызвалась бойкая девица среднего роста: личико пионерки, а плечи ядрометательницы. На ней белая матроска с синим воротом, короткая юбка парашютиком и теннисные сандалии:
– Левой? Правой? – Она вытянула загорелые руки.
– Любой! – оскалился золотой коронкой аттракционщик.
Спортсменка уверенно взяла молот, одной рукой раскрутила его и точно ударила по рычагу: в тот же миг стальной боек просвистел по узкой шкале и хлестко разбил пистон. Ошеломленный хозяин заскулил: он-де не заработал еще и пятерки. Но физкультурница тоже преобразилась, посуровела и по-блатному цыкнула:
– Хлюст, на кон!
В защиту победительницы загудели зрители. Золотой фиксе пришлось раскошелиться. Он огрызнулся:
– Не иначе как циркачка!
А «циркачка» с ямочками на щеках, как ни в чем не бывало, увела местных актеров к широким лоткам, где курганами ярились апельсины.
Калугин думал о ней: «Откуда такая умелость и сила?» Невольно вспомнился прыжок Берегини через ограду памятника, словно за ее плечами специальная агентурная школа.
Актерская компания не вся накинулась на фрукты. Вера Чарская решительно подошла к историку. В узком платье, с высокой прической, увенчанной малюсенькой шляпкой, бог знает чем закрепленной, статная, с печалью в глазах, она вынула из лакированной сумочки почтовый листок.
– Простите, – заговорила она, волнуясь. – Нас с вами познакомил на обсуждении премьеры Пучежский. Он оказался подлецом…
– Сочувствую вам, голубушка, – поклонился он учтиво. – Но жалобу отдайте моему заместителю Громову. Я в отпуске…
Конечно, председатель Контрольной комиссии мог бы взять заявление, но, кто знает, возможно, ловелас сегодня же вернется к Вере Чарской, если узнает о жалобе.
«Мирный исход лучше скандального разбирательства», – рассудил он и тут же на торгу задумался о смене жизненных формул. В дни революции и гражданской войны приходилось часто думать по формуле Гамлета: «Быть или не быть Советской власти».
Теперь, в дни нэпа, другая формула: «Быть и в то же время не быть». Советской власти не быть, если победит частная собственность, и в то же время быть, поскольку элементы капитализма под контролем Советской власти: торгашей уже теснит кооперация. Вера в бога сильна: быть еще храмам открытыми, а в то же время не быть им вечно – неумолимо тают ряды верующих. В стране полно беспризорных – Детской комиссии быть, а в то же время не быть, – Новгород, например, почти всех бездомных приютил. Зиновьевцам пока быть в партии, а в то же время не быть, – такова судьба всех заговорщиков против ЦК.
Калугин не заметил, как вошел в Детинец, где предстояла очная ставка Иванова с Пучежским.
Дорогой читатель, очная ставка неожиданно закончится теоретическим спором, который может вызвать недоумение: коммунисты 25-го года затронули научные идеи сегодняшнего дня?! В действительности еще в 1923 году журнал «Под знаменем марксизма» поставил вопрос:
«Кто в наше время не слыхал о теории относительности и не держал в руках одной из бесчисленных книжечек, распространяющих вкривь и вкось это учение?»
Кстати, в том же номере московского журнала были помещены две обстоятельные статьи о теории «квант». Примечательно, что один из авторов статьи не кто иной, как сам создатель теории, знаменитый немецкий физик Макс Планк.
Двадцатые годы пронесли первую волну увлечения философией естествознания в среде советских ученых.
СТРАННЫЙ КОНФЛИКТ
С Торговой стороны губком партии переехал в Кремль и занял бывшие митрополичьи покои. Здесь не было электрического освещения. Монтером работал новгородский Эдисон. В черной спецовке, стоя на стремянке, он молотком долбил толстую стену.
– Николай Николаевич, – громко приветствовал Лебедев, прервав стук, – вашу записку получил. Через неделю буду на заводе…
Калугин поблагодарил изобретателя. И они заговорили о предстоящей выставке собак. В программу охотничьего праздника входило состязание по стрельбе. Историк отказался участвовать.
– Я в шапку мажу! – засмеялся он и вдруг вспомнил свой давний спор с местным епископом: тот всерьез убеждал ссыльного во всем исходить из духа, а материалист имел наивность увлечь владыку диалектикой природы.
На дверных филенках георгиевские кресты. Открытая дверь дохнула табачным дымом. На первом этаже шумела комсомолия. Дима Иванов митинговал по всякому поводу. А сверху по каменным ступеням сыпалась трескотня пишущей машинки. На средней площадке широкой лестницы под ногами розовела мозаичная звезда, словно дореволюционный архитектор угадал, что дом митрополита займут коммунисты.
В длинном коридоре боровичане искали финансово-хозяйственную часть. Двери были еще без номеров и табличек. Калугин указал приезжим нужную комнату и почувствовал на плече тяжелую ладонь. Его остановил секретарь партячейки спичечной фабрики.
Здоровый, под стать Воркуну, аппаратчик хмур:
– Товарищ Калугин, сущее безобразие! Разбой в усадьбе Аракчеева: в парке статуи, вазы оскверняют, из дворца вещи прут…
Столько неотложных дел, что историку не выбраться не только в Грузино, а подчас в Юрьево, где тоже издеваются над стариной. Он постучал в дверь, обитую железом. Орготделом заведовал его давний друг Алексей Михайлович Семенов.
– Они в санатории, – любезно напомнила уборщица Матрена.
Крупная, с большими кофейными глазами, она хотела что-то добавить, но в это время на площадку вышли Иванов и Пучежский.
Контрольная комиссия пока еще не имела своей постоянной комнаты. Матрена открыла свободный кабинет, где обычно заседала секция нацменьшинств. В противоположность губисполкому, губкомовцам не хватало мебели: в помещении стол и два стула.
Иванов один стул придвинул председателю, второй занял сам и бесцеремонно кивнул на широкий подоконник открытого окна:
– Дорогой тезка, ты любишь свежий воздух!
Зная норов Пучежского, можно было ожидать, что самолюбец с атлетической фигурой схватит за шиворот карапета и скинет его со стула, но тот лишь проскрипел зубами:
– Ладно уж, старичок…
– Товарищ Пучежский, – начал деловито Калугин, – твой друг осуждает тебя за то, что ты готов взорвать «рекламу царизма», и говорит, что ты подбиваешь его против меня…
– Протестую! – вскипел Пучежский и нервно расстегнул ворот алой косоворотки. – Я не подбивал! Протестую открыто! Всех призываю очистить Кремль от царского склепа…
– И все же! – осадил Калугин. – Поносить друга заглазно – не этично! Так или не так?
– Не так! – взвизгнул Пискун. – Дружба не исключает разных подходов: я за Микешина, он против. Спорим открыто. Все этично!
До сей минуты Пискун никогда не выступал против своего начальника. Тот напружинился, готов схватить тезку за горло, но руки дрожат от бессилия. Видимо, подчиненный на чем-то поймал его. Пучежский поминутно косился на зеленый портфель Пискуна.
– Грех в другом. Ты втихую заказал мне справки…
– Ложь! – вырвалось у начальника просвещения. – Я заказывал в присутствии своего помощника…
– А потом шепнул: «Подбери в духе „Воззвания черносотенцев“».
– Не ври, монах! – дернулся оратор. – Эта листовка не в твоем архиве, а в Музее революции. И дело не в документах. Я не одинок! Мы уберем Кунсткамеру с царскими монстрами. За это Клявс-Клявин и сам Зиновьев…
– Не спеши, златоуст! – хихикнул Пискун. – Есть еще ЦК! И председатель Контрольной комиссии может обжаловать любое ваше неверное решение…
Иванов обратился к председателю:
– Чудак не понимает, что мы своей разноголосицей ставим вас в неловкое положение. Вы же не знали о нашем расхождении. И вам казалось, что я наговариваю на друга. Вызвали нас на очную ставку. Правильно! Выслушали и убедились, что зря меня подозревали в наушничестве…
Подозрение, разумеется, не рассеялось: чувствовалось, что Иванов в чем-то уличил своего начальника и мстит ему за прежние унижения. Не шантажирует ли его за обман Веры Чарской?
Калугин счел нужным рассказать о гневе актрисы ТОРа:
– Ее жалоба вот-вот поступит сюда. И сам знаешь, Александр Михайлович, будет не товарищеская беседа, как сейчас, а партийный суд. Если подтвердится твое распутство, отказ от ребенка, то ты, батенька, выложишь партбилет…
Пучежский побелел. А Пискун злорадно запетушился:
– Что-о?! Заделал дите? Ась? – И тут же вдруг архивариус потушил глаза и, подобно мудрецу, приложил руку к челу: – Николай Николаевич, за вашу доброту хочется отвести от вас трагедию…
– Не надо! Не ко времени! – вмешался Пучежский.
– Истина всегда ко времени! – Пискун растворился в ангельской доброжелательности. – В Питере я зашел к Зиновьеву. Он рассказал о своей жизни. И нежданно спросил про вас: «Над чем работает наш философ?» И схватился за голову, когда узнал, что вы занимаетесь диалектическими аксиомами и фигурами…
– И понятно! – подал голос Пучежский. – Диалектика и число несовместимы! Нет философских аксиом! Все относительно!
– Даже борьба?
– Все! Ваша абсолютность борьбы – футуризм!
– Шабаш ведьм! – подкинул бывший монах.
– Кстати, – улыбнулся историк, – субъективист Мах изучение электрона окрестил «шабашом ведьм», но ныне теория «квант» доказала, что ЧИСЛО спектральных линий оказалось во всех случаях одинаковым. Вот вам и АКСИОМА количественная!
– Физика не философия! – возразил Пучежский.
– И в то же время, голубчики, без физики, математики, химии нет философии!
В открытое окно ворвался гудящий звон Софийских колоколов: они заглушили спокойный голос Калугина. Он понимал, что его противники, не зная естественных наук, ничего путного не скажут.
– Голубчик Александр Михайлович, вы член Общества охотников, пожалуйста, откройте завтра выставку собак…
ВЫСТАВКА СОБАК
Тысяча девятьсот двадцать пятый год радовал новгородцев возрождением культурных и коммерческих мероприятий: открылись художественная галерея, Варлаамиевская ярмарка, аукцион и выставка охотничьих собак.
Афиша с рисунком ушастого сеттера приглашала горожан в Красные казармы на воскресный день. А накануне поздним вечером произошла встреча на городском мосту; морозовская пролетка с новыми шинами поравнялась со старенькой коляской Фомы. Лошадей успокоили: здесь быстрая езда запрещена. Пассажирка ночного извозчика, блондинка в белом, негромко спросила:
– Где?
– На выставке, – ответил нэпман заговорщицки.
Эти слова я услышал возле яхт-клуба, когда возвращался от учителя. Слышимость объяснима: сухие сосновые доски настила, подобно музыкальной деке, резонировали звуки – при южном ветре я, житель Антонова, слышал топот на мосту. Репликам я придал значение потому, что именно в тот вечер Калугин посвятил меня в секретную операцию «Алхимик».
Охота за Алхимиком подогрела мой интерес к выставке собак: я был уверен, что в Красных казармах Морозов передаст гастролерше золотые слитки и что там, на плацу, появится Циркач со своей Мунькой. Так что я одним заходом накрою двух зайцев!
Красные казармы и кривая речушка окружали учебный плац. Над ним малюсенькими парашютиками витали тополиные хлопья. Они цеплялись за костюмы участников выставки, зрителей, музыкантов и голосистых лоточников:
– «Сафо»! «Пушка»! «Зефир»!
– А вот не хуже виски – медовые с маком ириски!
Неистовое солнце ликовало на медных трубах. На широком дощатом помосте военный оркестр играл вальс «На сопках Маньчжурии». Я зорко следил за кирпичными воротами, где вот-вот появится Морозов. А Филя и Циркач сидели в компании антоновских ребят из приемника. Они стайкой разместились на разлапистой иве с черным дуплом.
Держа в поле зрения каменные столбы, я подошел к юным болельщикам и громко пригласил всех на вечернюю игру с футболистами Волховстроя. Приглашение вратаря сборной Новгорода возымело действие: Циркач, с Муней на руках, бесстрашно поднялся во весь рост, чтобы рассмотреть меня. Узкоголовый мальчик был настолько плоским, гибким, что я невольно смекнул: «В любую форточку юркнет». Он наверняка по водосточной трубе лазает в книгохранилище.
Но вот оркестр примолк, на трибуне вспыхнула алая рубаха оратора. Пучежский произнес зажигательную речь, огласил состав жюри и под аплодисменты объявил выставку открытой. Трубачи грянули марш «Прощание славянки». Охотники вкруговую повели собак на поводках. В необычной обстановке бедняжки, поджав хвосты и озираясь, жались к ногам хозяев, которые и без того сбивались с размеренного шага.
Седовласая, в темном платье, Анна Васильевна вела длинношерстного огненного сеттера. Следом за нею Николай Николаевич, думая о своем, шел рядом с бело-коричневой гончей, у нее могучая грудь и широченные лапы. Разнообразие пород невелико: гончие, легавые и лайки. Все же любой показ животных не только приятное, красивое зрелище, но и наглядное доказательство того, что и собачья эволюция невозможна без антиподов.
Наконец-то в проходных воротах показался Морозов с пятнистым догом в наморднике: огромный пес осмотрел своих собратьев с явным презрением, на его ошейнике золотился жетон.
Жюри совещалось недолго. Оркестр проиграл туш трижды: золотую медаль получила легавая адвоката Арефьева, серебряную – калугинский гончак, а бронзовую – сибирская лайка с пушистым хвостиком баранкой.
Затем началась стрельба. Калугин, стреляя плохо, не состязался: болел за друга. А тот, высоченный, в сером костюме, двумя руками держал двустволку двенадцатого калибра и терпеливо ждал своей очереди.
Пахло пороховым дымком. Лебедевская катапульта метала вверх с разной быстротой круглые тарелочки в сторону пустынной речки. Стрелок, заняв позицию у барьера, целился в течение одной секунды. Из десяти вспорхнувших «бекасов» изобретатель сбил десять! Награда – золотые часы. Воркун смазал один раз: получил портсигар из серебра. Рослый усач аккуратно уложил в плоскую папиросницу толстенькие «пушки» и, щедро улыбаясь, обнес папиросами курильщиков.
Поздравляя призеров, Калугин потрепал чекиста по плечу, а нашего Эдисона обнял и шепнул насчет кирпичного завода. Мой учитель удивительно быстро спускался с небес на землю.
Я скрытно следил за каждым движением Морозова. В клетчатом костюме, с темным ежиком на круглой голове, он одну руку засунул в карман, а другой сдерживал на тонкой цепочке красноглазого свирепого дога.
Вдруг чувствую, что меня за рукав тянут из толпы. Мелькнула догадка: «Роза». Так и есть. Один на один она прошептала:
– Вчера у нас в архиве был редкий визитер. Обычно Иванов бегает к Пучежскому, а тут сам начальник пожаловал. Они закрылись в кабинете и о чем-то секретничали. Я, проходя мимо двери, расслышала одно слово, сказанное в сердцах: «Футурист!»
«Сомнительно, чтобы горячо обсуждалась поэзия, да еще при закрытых дверях», – размыслил я и решил сообщить об этом Николаю Николаевичу.
А выстрелы гремели. Среди женщин отличилась Арефьева, жена адвоката. Из восьми тарелочек она разбила семь. И тут же, довольная, светлозубая, по просьбе Морозова передала свое французское ружьецо молодой спортсменке в матроске и синем берете. Незнакомка стреляла вне конкурса. По тому, как она ловко и уверенно вскинула двустволочку, даже я, горе-охотник, угадал в ней опытного снайпера. Ни одного промаха!
Зрители забили в ладоши. Морозов рванулся к победительнице и на белой лайковой перчатке преподнес ей искрящееся алмазом золотое колечко:
– Ваш приз!
Молоденькая «стрельчиха» улыбнулась, а у меня и глаза на лоб: в белокурой незнакомке я признал «Вечернего соловья» и невольно вспомнил вчерашнюю позднюю встречу на мосту Морозова с Берегиней, портрет которой давно примелькался.
Но что такое? Яснопольская, с ловкостью Соньки Золотой Ручки, незаметно опустила колечко в нагрудный кармашек пиджака Морозова и резко отвернулась. А садовник Сильвестр, с благоухающим букетом белых тугих роз, нежданно бухнулся на колени перед актрисой:
– Божественная! Пречистая дева! Не верь нам, блудням! Особо, – зло покосился на мясника, – этому кобелю с белой лапой!
Видимо, дог уловил зловещую искру от взгляда бывшего монаха и с рычанием бросился на коленопреклоненного. Другой рухнул бы на спину, но Сильвестр устоял и, словно пружина, отбросил пса к хозяину. Тот схватил собаку за ошейник, хотел скрытно сбросить намордник, но Морозова остановил комиссионщик Коршунов.
Солидный, в светлой шляпе, с курчавыми бакенбардами и вечно дымящей трубкой, он умышленно громко распорядился в сторону своей разодетой супруги:
