Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)
– Я так разумею, брат мой, подослали. Они не дремлют. Сегодня тебя припугнули, завтра меня. У них свои десять заповедей: иконы изъять, соборы закрыть, попов в Сибирь, а верующих, как они глаголят, «под стрелы критики!».
Отец Жгловский указал на фасад церковного здания:
– За каждым стеклом, в каждом окне учреждения будут висеть списки верующих, смешные изображения и непристойные слова Демьяна Бедного да Маяковского.
Савелий застонал от боли в ноге. Отец Осип по-своему воспринял протяжный возглас старика.
– Подожди, брат мой, еще не так заноешь! – Он перешел на шепот: – Они написали Ленину. Просят ускорить – издать декрет. Хотят прибрать к рукам все церковное богатство. Наш долг, наша святая миссия – спасти реликвии…
Отец Осип наметил ближайший план действий. Старик согласно качал головой.
Дома жена накинулась на Савелия с вопросами:
– Где ты был? Кто тебя так разукрасил?
Она подозвала работницу магазина:
– Груня, помоги старику!..
Савелий кряхтел. На все вопросы ответил отец Осип. Груня заинтересовалась парнем с наганом. Смывая кровь с лица пострадавшего, она попросила обрисовать внешность мальца. И по мере того как старик рассказывал, она менялась в лице…
Вдруг девушка, скрывая смущение, спросила попа:
– Батюшка, Пятикнижие – библейское священное писание?
– Священное, дочь моя, – ласково улыбнулся он. – Православная церковь признает каноническими тридцать восемь книг Ветхого завета, в том числе и Пятикнижие. А ты разве в школе не изучала закон божий?
– Изучала. Но не читала Библию. А вот тут заглянула – и глазам не верю!..
Отец Осип и супруги Солеваровы вскинули удивленные глаза на черноокую девушку. Она выдержала их взгляды и продолжала:
– Бог учит Моисея, а Моисей своих воинов – грабить, умерщвлять, брать в рабство…
– Кого? Иноверцев!
– А разве иноверцы не люди? Разве их не бог сотворил?
– Бог сотворил, дочь моя, а дьявол увел их на ложную стезю.
– Так и воюйте с дьяволом, а тех, кто заблудился, выведите на истинную дорогу. Зачем же их резать, колоть, насиловать?
– Дитя мое, божья кара всегда справедлива. Господь владыка указал, Моисей выполнил – полонил ханаанцев.
– Ради чего? Обогатиться за чужой счет! Захватить землю, сады, дома, скотину и заставить покоренных работать на себя?
– Без страдания, чистилища в рай не попадешь!
– Чего же Моисей своим обещал не рай, а обетованную землю?
– На то воля всевышнего!
– И я про то! – Груня вскинула руки: – Всевышний один народ натравливает на другой! Учит воевать, драться! Так можно любую войну оправдать – воля божья! Читайте священное писание!
– Читать нужно, дитя мое, но с разумением. – Отец Осип бросил взгляд на стенные часы: – Приходи завтра в такое время сюда, мы вместе почитаем Библию. А сейчас я с дороги немного приустал…
«Приустал или почувствовал свое бессилие?» – задумался Савелий, наблюдая за волотовским попом.
Тот фыркал возле умывальника, смачно чавкал за столом, громко говорил, бодро рассказывал о своей сельской жизни. А после ужина увел старосту в небольшую комнату, закрыл двери и, прикрывая ладошкой рот, третий раз забубнил все о том же:
– Брат мой, пришел наш час. Нельзя боле молчать. Будя! Они не молчат. Исполком запретил крестные ходы. А завтра и колокольни под замок! А там и ризницы очистят. И нас, служителей церкви, в Сибирь по этапу. Сам патриарх указует нам: не вставать на колени. В чем наше спасение?..
Отец Осип прислушался, встал, тихонько подошел к двери и, придерживая рукой тяжелый крест на груди, рыжей густой бородой уткнулся в дверь. Савелий услышал хрипловатый голос племянника. Раньше, годков пять назад, Солеваров схватил бы прелюбодея за шиворот и, как кота, вышвырнул бы на улицу. А теперь даже голос осел…
Голоса за дверью утихли. Священник заглянул в скважину, покачал головой, вернулся к старику. Он жесткой пятерней закинул рыжие волосы назад и злыми глазами пригвоздил свояка:
– Слыхал, брат мой?
– Я не подслушиваю…
– И зря, Савелий Иннокентиевич. – Отец Осип опять загнул бороду ко рту. – Мое чадо любопытствовал, где остановился эмиссар патриарха. Зачем ему, безбожнику, понадобился адрес московского гостя? Сейчас у дьяка мадам Шур сказала, что чекисты ищут Рысь, который якобы умертвил Рогова, и что для них Рысь и эмиссар одно лицо. Схожу-ка еще разок к дьяку…
«Ты же приустал», – мысленно заметил Савелий.
ДВОРЕЦ, КАЗАРМА, ВИЛЛА
Вчера Жгловский сказал, что встретил товарища по анархической партии. А сегодня он не явился на отметку в чека. И не звонит. Иван посматривал на телефонный аппарат: «Почему молчит?»
У Пронина обострение язвенной болезни. Он лежал дома. Врач запретил чекистам беспокоить больного, но не запретил больному беспокоить чекистов. Пронин уже дважды заставил Воркуна снять телефонную трубку и дважды бил в одну точку: «Что случилось со Жгловским?»
Приход Ивана в чека совпал с неприятной процедурой – сокращением штатов. Воркун вызвал Сеню по срочному делу, а тот выступил в роли адвоката.
– Товарищ председатель-начальник, вникни. Ей-ей, не выдержать девушке такую нагрузку: делопроизводитель, машинистка, оперативник, а теперь еще взвалили контроль за ордерами на обыск и арест…
Не давая Селезневу закончить мысль, Иван подхватил его интонацию:
– Товарищ следователь-оперативник, пойми, по всем учреждениям сокращение. Экономия – новая политика. И не одна Люба Добротина с перегрузкой. – Он кивнул на дверь: – Раньше комендант ведал лишь содержанием арестованных, выдавал пропуска на свидание и отвечал за работу справочного стола, теперь же на него взвалили еще хозяйственный отдел: хранение имущества комиссии, распределение конфискованных товаров, использование перевозочных средств, ведение отчетности и выдачу жалованья. И он, ей-ей, не жалуется…
– Чудно и чудно! – удивился Сеня. – Быстро ты освоил этот дом!
– У тебя учусь, дружище. – Иван спрятал улыбку в усы. – Оперативное задание: разыщи Георгия Жгловского…
Не прошло часу – Селезнев докладывал. Он заглянул в магазин Солеваровой, застал Груню без хозяйки…
– Вчера Ерш жаловался, что его принимают за попа. Решил избавиться от батькиной шубы. А может быть, просто Груню пожалел: грянул мороз, а она в легкой кацавейке. «Возьми, говорит, а то все равно пропью». Груня поблагодарила, но не взяла. Он пригласил на танцы под духовой оркестр. Не пошла. Вышел из магазина Ерш грустный…
– А где вчера танцевали под духовой?
– В белой казарме на Красном берегу.
– Ну, Сеня, слетай в Дерглецкие казармы. Может… Постой-ка! – Воркун снял трубку: – Вас слушают…
Говорил мастер Смыслов. Начал он издалека. Видимо, не хотел огорошить друга. Но Иван сразу почувствовал неладное и прервал его охотничью прелюдию:
– Сергей, при чем тут зайцы, ближе к делу!
– Ёк-королек, у меня нет дроби. А в разрушенном дворце – свинцовые трубы. Я спустился в подвал, смотрю, лежит окоченевший. Стены белы от мороза, а он в сапогах, галифе и гимнастерке. Признал только по забинтованным рукам…
– Убит? Рана?
– Нет, елки-палки, видать, забрел пьяный…
Иван усадил за свой стол Селезнева и, накидывая шинель, позвал Пальму…
Иван осмотрел труп Анархиста: ни царапинки. «Неужели опять „убийство без убийства“?»
Пальма вывела хозяина к чугунной решетке калитки и села. Дальше следы смешались со множеством отпечатков солдатских сапог. Путевой дворец времен Екатерины Второй сильно пострадал в 1917 году, но одноэтажный флигель сохранился. В нем расположилась хозяйственная рота кавалеристов. Лошади стояли в царской конюшне. Из нее доносилась задорная песня:
Как-то раз на полигоне
Раннею весной…
Возле ворот пестрела полосатая будка. Часовой указал вчерашнего дежурного, а тот показал, что вчера поздно вечером двое военных, сильно выпивших, просились переночевать. Один был в солдатской шинели, другой в комсоставской. Часовой пропустил их к командиру роты. Они не вернулись.
Выходит, собутыльник завел Жгловского в подвал дворца, положил пьяного на солому и накрыл шинелью. Как только Ерш захрапел, он снял шинель и, наверное, вылез в разбитое окно.
Воркун вернулся в подвал, в котором раньше находилась кухня и людская. Разбитые окна выходили прямо на панель. Заиндевевшие стены без единой подозрительной метки…
– Пальма, где же обратный след?
Ищейка словно поняла озадаченность хозяина. Она поднялась по каменной лестнице из подвала и не вышла на двор, а продолжила путь по ступенькам на первый этаж и остановилась на балконе.
Иван снял кожаный ремень, обвил им чугунную балясину и, держась за оба конца ремня, легко спустился на панельные плиты. На ремне остался след чуть заметной потертости. Иван дождался Пальму и, минуя Дворцовую улицу, зашагал по набережной к белой казарме.
Под высокой аркой Воркун предъявил документ, вызвал командира караульной роты и навел справку:
– Вы лично были вчера на танцах?
– Был.
– Не обратили внимания на мужчину – коренастый, с рыжей бородкой и забинтованными руками?
– Как же, – оживился комроты, – он здорово отплясывал «яблочко»!
– Кто его пригласил, с кем он был?
– С нашим интендантом Зубковым.
– Где он сейчас?
– Да, наверно, в каптерке…
Они пересекли большой двор. Из двери кладовой пахнуло кожей, махоркой и едким мылом. За деревянным столиком щелкал на счетах сонный каптенармус. Он, зевая, сдвинул буденовку на затылок и с трудом поднялся с табуретки.
При имени Георгия Жгловского кладовщик развел пальцем малюсенькие усики под солидным красным носом и опять опустился на стул.
– Мы с ним когда-то дружили, состояли в одной партии. Теперь опять договорились о встрече. На танцы обещал прийти с бабенкой, но явился один, жутко мрачный. – Он указал на стеллаж с солдатскими котелками: – Вот здесь Ерш сбросил шубу и сказал: «Переобмундировать!» Пришлось отдать свою шинель, старую гимнастерку образца восемнадцатого года, галифе с кожаными наколенниками, красноармейские сапоги мои, поношенные. А его вещички в мешок. Обещал сохранить. – Зубков дыхнул перегаром. – Вы за шубой?
– Нет, за Георгием Жгловским. Он не явился на отметку в чека.
– Да, да, вспоминал! – Кладовщик осторожно ногтем снял волосинку с века. – «Я, говорит, пойду позвоню и вернусь». А сам не вернулся. Наверно, думаю, остался на вилле…
– На какой вилле?
– Да что рядом, – махнул на дверь, – за нашим забором…
– Разве у вас нет телефона?
– Есть! Я предложил ему. А он говорит: «Проведаю управляющего и заодно подышу свежим воздухом».
– Он был пьян?
– Пил стаканами. – Кладовщик показал на стол: – Вот здесь. Встречу отметили. Поднялись наверх в большое зало. Он еще плясал. Потом добавил и на улицу…
– В каком часу?
– Примерно… в двадцать один…
Воркун бросил взгляд на стенные ходики, где рядом чернела кожаная куртка с медными пуговицами. Иван искал комсоставскую шинель, но не увидел.
Вилла находилась между Путевым дворцом и казармой. Высокий серый забор с колючей проволокой обрывался на Дворцовой улице, открывая подход к парадной двери. Воркун нажал кнопку, поднял голову. Он не раз любовался этим домом, сделанным из фанеры.
Двухэтажное здание с высокой готической крышей до революции принадлежало хозяину фанерной фабрики. Теперь в фанерном замке проживал управляющий, с которым Иван познакомился во время недавнего пожара.
Виктор Константинович, в грубошерстном костюме, с бородкой, расчесанной на две половины, провел чекиста в свой кабинет. Обилие света, паровое отопление, вращающиеся двери, ковры, полированная мебель, картины – все это поразило Ивана. Он не сразу обратился к управляющему фабрикой:
– Вы знаете Георгия Осиповича Жгловского?
– Да. В семнадцатом году его вселили к нам… сюда… – Виктор Константинович протянул руку к настольному телефону: – Вчера он пришел позвонить. Но был настолько пьян, что с трудом ворочал языком.
– Он дозвонился?
– Не знаю. Я вышел из кабинета…
– Понимаю. – Иван посмотрел на широкое окно, выходящее на Дворцовую улицу. – Вы случайно не видели… его никто не поджидал возле дома?
– Не заметил, хотя парадную дверь открывал я лично, прислуга ушла на танцы.
Меньше всего Воркун рассчитывал на показания домработницы. Остроносая девушка в кружевном переднике покраснела, замкнулась. Но постепенно уяснила, что речь идет не о том красноармейце, который провожал ее. И тогда вдруг внятно заговорила:
– Меня, значит, задержала хозяйка. Я, значит, не сразу вышла из дома. И вот иду по Дворцовой, а уже темно, и слышу за углом мужские пьяные голоса. Думаю, от греха подальше. И, значит, прижалась к нашему забору. Ни жива ни мертва. Трусиха я. А они с бульвара свернули на Дворцовую. Оба в шинелях. Один еле на ногах держится, а другой его поддерживает. И как только минули меня, один, что потрезвее, остановился, а пьяный, сильно качаясь, зашагал дальше к нашему дому. Ну я, значит, и припустила: за угол и бегом до казармы…
Иван подумал о Зубкове. Кладовщику ничего не стоило надеть на себя комсоставскую шинель. Он, конечно, и завел Анархиста в подвал. Но с какой целью? Завладеть шубой или убрать с дороги опасного свидетеля? Возможно, Зубков совсем не случайно встретил Ерша на мосту. Уж больно спокойно держался кладовщик. И не зря повесил свою кожаную куртку на видное место. В свое время Жгловский явился с повинной в чека – мог предложить и Зубкову последовать его примеру. Тот внешне: «Да, да!» – а сам споил матроса, нарочно уговорил «откаблучить „яблочко“». Ерша, понятно, разморило, потянуло на воздух. Но почему не позвонил из казармы?
Скорее всего, на танцах Жгловский опознал Рысь. Или Зубков проговорился: хотел Ерша завербовать. В таком случае Жгловский не мог звонить в чека из казармы. Одно ясно, что Зубков не Рысь. Эмиссар патриарха – образованный, умный, скрытный враг. А этот, узколобый, со стеклянными глазами и красным носом алкоголика, походил на исполнителя, а не на руководителя.
Длинная белокаменная казарма имела форму буквы «Г». На обратном пути Иван не зашел к Зубкову и решил закрепить за ним Селезнева. В данном случае слежка лучше ареста. Пронин арестовал сына перевозчика. Баптист держался уверенно, отвечал твердо, дал точный портрет ночного гостя: «В черной накидке с капюшоном, в очках и с бородкой, как у нашего председателя укома».
Нет, пусть Зубков приведет к Рыси!
Труп вывезли из дворца ночью. Вскрытие показало, что Ерш пил самогонку и денатурат, настоянный на дубовых листьях. Однако умер не от алкоголя, хотя сильное опьянение способствовало быстрому переохлаждению. Он заснул и не проснулся.
Его похоронили родители и Солеваровы. На поминках Зубков напился, плакал и утешал Веру Павловну, рядом с которой сидела Груня…
СШИБКА УМОВ
Недели мелькали, как страницы детективного романа. В коммуне сыграли свадьбу Ивана с Тамарой, встретили Новый год, отпраздновали четвертую годовщину Красной Армии, дождались декрета об изъятии церковных ценностей, а дело с убийством Рогова все еще оставалось открытым.
Больше того, загадочная смерть Ерша Анархиста дополнительно запутала следствие по делу Рогова. Селезнев «сдружился» с кладовщиком Зубковым, но – ни одной улики. Бывший анархист даже пил только вне служебного времени. Сеня начал подумывать, что Георгий Жгловский «сам себя угробил»: перепил и замерз. А отсюда один шаг и до мысли: «Рогову отказало сердце, и точка».
К счастью, свои сомнения Сеня не высказывал вслух. Его смущала твердая позиция Калугина: он по-прежнему утверждал, что и Рогов, и Жгловский погибли от руки Рыси. Один и тот же прием – убийство без убийства.
Февральский декрет ВЦИКа растревожил церковников. Они прислали анонимку Калугину: если-де возглавишь комиссию по изъятию церковных ценностей – распрощаешься с жизнью. Воркун приказал Сене охранять председателя укома.
Молодой чекист вышел на улицу и оглянулся на желтый дом, на фасаде которого чернела вывеска с прямыми крупными буквами:
СТАРОРУССКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
НОВГОРОДСКОЙ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ
Он надеялся, что Люба помашет ему в окно. А увидел Алешу Смыслова возле дома.
– Друг-приятель, ты по делу?
Алеша расстегнул полушубок, вытащил из-под ремня широкую книгу и, улыбаясь, протянул ее:
– Отнеси Калугину…
– Ты откуда знаешь, что я иду к нему?
– Я знаю, что я не могу идти к нему: меня ждет Воркун…
Принимая книгу, Сеня подумал о дневнике Рогова и сказал:
– Вот бы тетрадь-записки уполномоченного…
– Эта книга тоже обрадует Николая Николаевича. Спрячь под шинель и вручи без свидетелей…
– Есть такое дело! – Сеня подмигнул товарищу: – Когда свадьба?
– Когда Груня откажется от церковного брака. А у тебя?
– Как только переедет-переберется к нам в коммуну.
– Что же ей мешает?
– Мой рост. Все вздыхает: «Хоть бы на вершок выше!»
Он горько засмеялся. А перед зданием укома завернул в соседний дом и раскрыл книгу. Автор – Ницше. В глаза бросились строки, отмеченные ярко-красным карандашом:
«Любите мир как средство к новым войнам».
«Я не работать советую вам, но воевать».
«Война и мужество создали больше великих вещей, чем любовь к ближним».
Удивленные глаза Сени метнулись на соседнюю страницу:
«Жизнь есть не что иное, как война за власть».
Тряхнув чубом, чекист начал листать книгу в поисках подчеркнутых фраз.
«Будь всегда первым и возвышайся над другими».
«Способен ли ты быть убийцею?»
«„Не грабь! Не убий!“– такие слова считались когда-то священными… Но спрашиваю вас: где в свете были лучшие разбойники и убийцы, чем вот эти святые слова?.. Разве не есть всякая жизнь – разбой и убийство?.. О братья, разбейте же, разбейте старые скрижали!»
Несмотря на оттепель, Сеня почувствовал, как холодок пробежал по спине. Он захлопнул книгу и внимательно перечитал надпись на обложке: «Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра. Книга для всех и никого. Полный перевод с немецкого А. Н. Ачкасова. Москва, Моховая, дом Бенкендорфа. 1906».
Сеня задумался: «Кто же так старательно читал?»
Кабинет Калугина освещался ослепительным мартовским солнцем. Перед письменным столом сидели, щуря глаза, представители укома, исполкома, Помгола, милиции, чрезвычайной комиссии, профсоюза и общественных организаций.
Обсуждался список кандидатов в комиссию по изъятию церковных ценностей. Московская инструкция предписывала: «Включить одного-двух представителей духовенства». Но ни один священнослужитель не явился на совещание в уком.
– Может, еще подойдут, – сказал Пронин.
И Калугин выложил на стол второй список членов технико-экспертной комиссии. В нее входили музейные работники, ювелиры и бухгалтер. Доктор Глинка предложил дополнить список известным художником Сварогом. Все единодушно проголосовали «за». Сеня тоже поднял руку, да так и застыл. Распахнулась дверь, блеснул на цепи золотой крест, мелькнули желтоватые глаза, раздутые ноздри и огненно-рыжая борода. Отец Осип решительно перешагнул через порог и широкими ладонями прикрыл солидный живот.
– Мир и правдолюбие этому дому, – поклонился он.
Калугин ответил приветствием, указал свободное место и зачитал список кандидатов…
– Гражданин Жгловский, кто войдет от духовенства?
В начале нового года отца Осипа перевели в Руссу с повышением. Он чувствовал, что настало время для него, опытного полемиста. Ему выгоднее говорить стоя. Его руки легли на спинку стула переднего ряда…
– Вразумите меня, служителя церкви, – начал он, склонив голову, – зачем я приглашен на оное светское собрание? Мы же, слуги бога, не занимаемся мирскими делами…
– Совершенно верно, батюшка, – подключился Калугин, – мы тоже не служим в храме и не поем псалмы. Однако голодающие ждут от нас хлеба, а не песнопений. Вы лично, гражданин Жгловский, не откажетесь участвовать в комиссии по изъятию церковных ценностей? Нуте?
– Я лично, гражданин, внес свою лепту и всегда протяну руку любому страждущему. Но… – он провел рукой по рясе, – мой сан священника обязывает меня во всем слушать патриарха…
– Во всем?! Девятнадцатого февраля восемнадцатого года патриарх Тихон предал анафеме большевиков. Вы, его послушник, тоже проклинали нас в своем приходе? Нуте?
– Я не фарисей из «живой церкви». Это лишь обновленцы дерзнули осудить патриарха Тихона…
– Другими словами, батюшка, вы тоже анафемствовали?
Жгловский почувствовал достойного противника и опять вскинул голову:
– Исповедуйте свое кредо: не суесловьте. Наши братья и сестры ждут хлеба…
– А хлеб ждет золота!
– Освященные реликвии – ризы, чаши – не подлежат изъятию. Патриарх Тихон указует, что можно добровольно пожертвовать церковный лом и подвески на иконах…
– На тебе, боже, что нам негоже!
Присутствующие засмеялись. Но отец Осип не смутился:
– Если ваша комиссия последует указанию патриарха, я войду в нее, если же вы посягнете на святые вещи храма – не войду!
– Батюшка, комиссия на месте разберется: что взять, что не взять. И ваше присутствие, как видите, необходимо. – Калугин взялся за перо: – Разрешите внести вашу фамилию, голубчик?
Прищурив глаз, Жгловский обратился к собранию:
– У вас все решается большинством голосов, и у нас в пастве все решают миряне. Завтра общее собрание прихожан. Если они благословят изъятие святых предметов, то я ваш слуга; если же верующие запротестуют, то и дверей не открою…
– А декрет ВЦИКа?!
– Бог свидетель! Вы же сами, большевики, провозгласили полное отделение церкви от государства. Советская власть отказала нам в материальной помощи, заявила, что религия есть частное дело каждого гражданина, предоставила нам самоуправление, так исповедуйте свое же кредо: не вмешивайтесь в частное дело граждан, предоставьте им самим решать вопрос о благотворительности. – Он шагнул к двери. – Не задержусь с ответом. Мое почтение!..
Сеня вышел на площадку, проводил взглядом священника и вернулся в кабинет, где больше всех возмущался старший Смыслов:
– Ёк-королек, это же волкодав в рясе! Завтра на церковной сходке он всех рабов божьих поднимет против комиссии. Его надо немедля арестовать!
– За что, голубчик?
– Елки зеленые, председатель укома спрашивает: «За что?» Да этот поп, кол ему в глотку, грозился закрыть двери храмов! Надо воевать, бороться с церковниками!
– Но как, голубчик?! – Калугин вскинул глаза на стенной портрет Ленина: – Владимир Ильич говорил, что надо уметь бороться с религией. Если мы арестуем священника накануне работы комиссии, то фанатики растерзают комиссию на паперти храма. Нет, друг мой, на данной стадии борьбы важнее доказать верующим, что помощь голодающим не противоречит христианской морали.
– Так они и будут тебя слушать! К собранию не подпустят!
– Конечно, все это сложно и особый разговор.
Калугин окинул взглядом присутствующих:
– Друзья мои, надо быть готовыми к тому, что ни один служитель культа не войдет в нашу комиссию. Это, естественно, усложнит изъятие. Поэтому, пока не поздно, каждый из вас может отказаться… Нуте?..
Сеня метнул взгляд на преподавателя истории с лопатообразной бородой. Ему показалось, что бывший учитель гимназии струхнет, но ошибся. Ни один член комиссии не отступил…
Они остались вдвоем. В кабинете пахло махоркой. Сеня открыл форточку, подошел к письменному столу и выложил книгу Ницше. Николай Николаевич не удивился. Видимо, он ждал ее…
– Спасибо, друг мой. – Председатель полистал сочинение немецкого философа и воскликнул: – Поразительно! Моисей создал стратегию для избранных, а Ницше для избранного, для сверхчеловека. Голубчик, Алеша не сказал… чьи это пометки?
– Нет, но он просил передать-вручить без свидетелей.
– Значит, друг мой, он выполнил задание. Пригласи его, пожалуйста, к нам в коммуну… и хорошо бы вместе с Груней…
Спор разгорелся, как всегда, за круглым столом. Кому выступить на собрании верующих? Ланская пришла ужинать вместе с регентом. В коммуне Вейц появился впервые. Он хорошо знал церковный мир и заявил:
– Завтра все решится. Священник Жгловский – отличный оратор. Верующие пойдут за ним. Его влияние следует приглушить. Я выступлю. Меня знают прихожане…
Абрам Карлович говорил больным, беззвучным голосом. Сеня, как и все другие коммунары, понимал, что чахоточный не оратор: он сам себя не услышит. На открытом воздухе перед большой массой надо выступать горластому. Или Калугину: у него голос несильный, но он умел заставить себя слушать, его слабость оборачивалась силой. И знаток религии.
Николай Николаевич словно разгадал ход мысли Селезнева:
– Я готов, друзья мои…
– На что готов? – вклинился Воркун. – На самоубийство?
– Мы будем охранять-подстраховывать…
– Не дури, Семен! – нахмурился Иван Матвеевич. – Пораскинь мозгами! На собрании верующих берет слово председатель укома, известный антирелигиозник…
– А кто спас-отстоял чудотворную?
– Было дело, дружище! – отмахнулся Воркун. – А теперь Калугин возглавил комиссию по изъятию церковных ценностей. И возглавил, несмотря на угрозы, предупреждения. Тот же Жгловский был в доме Калугиных и сумел мать восстановить против сына. Черт возьми, Анна Васильевна первая закричит: «Не слушайте безбожника!» Да ему и рта не дадут раскрыть!
– Мы сейчас с Абрамом Карловичем встретили мадам Шур. Она сказала, что в Руссе эмиссар патриарха, что он привез воззвание за подписью самого святейшего Тихона. – Ланская вопросительно взглянула на мужа: – Иван, ты имеешь послание патриарха?
– Это не послание, дорогуша, это секретная инструкция. – Воркун напряг память: – Тихон с гневом отвергает даже добровольное пожертвование… Он говорит: «Важно не что давать, а кому давать»… И заключает: «Читая строки послания нашего, указуйте о сем своей пастве на собраниях, на которых вы можете и должны бороться против изъятия ценностей».
Иван Матвеевич перевел взгляд на Сеню:
– Завтрашнее собрание – по прямой указке патриарха. И надо быть готовыми ко всему.
– Как же так?! – недоумевала Тамара Александровна. – Помочь голодающим – ведь это наш христианский долг. Я скажу об этом открыто…
Воркун покосился на беременную жену, но ничего не сказал. Пальма бросилась к дверям. Сеня весело приветствовал Алешу с подругой и, любуясь, закрутился вокруг Груни:
– Посмотрите-оцените! Обновка к лицу!
Черная, лихо посаженная кубанка и черный полушубок, отороченный белым барашком, удивительно дополняли ее девичью осанку и озорной взгляд.
– Хватит, сглазишь! – звонко засмеялась она, глазами ища Добротину. – А где Люба? Она собиралась сюда с вещами…
– Розыгрыш?
– Вот свидетель, – Груня указала на Лешу. – В чека был, с Любой разговаривал…
Сеня потащил приятеля на кухню. Секретничали недолго: Любу уговорил вступить в коммуну не Леша, а Воркун. Сеня бросился к Ивану Матвеевичу, но раздался звонок, и молодой чекист выкинул такой пируэт на носке, что все рассмеялись.
Новый член коммуны принесла шуточное заявление и мешочек сушеной чулановки[17]17
Чулановка – местный сорт яблок.
[Закрыть]. От радости Сеня взялся варить компот. Он слышал, как в столовой Калугин готовил Груню к выступлению:
– Совершенно верно, голубушка, у вас отличная память. Вы рождены для трибуны! Итак, повторяю, Антиохский собор, Златоуст Константинопольский, Юрьевский монастырь…
Сеня выглянул из кухни. Люба сидела рядом с Груней и восхищенно смотрела на нее. А та горячо, страстно перечисляла доказательства, словно стояла на возвышении перед толпой.
Теперь ясно, почему Калугин пригласил Алешу вместе с Груней, но как понять обособленный разговор на «голубятне»? Интересно, о чем секретничал Николай Николаевич с Алешей? Смыслов ушел домой сильно озадаченный.
«Наверное, книга с пометками?» – подумал Сеня и не ошибся. В двенадцать часов ночи Калугин окончил осмотр книги Ницше и позвал к себе на чердак Воркуна с Селезневым. Николай Николаевич заговорил шепотом:
– Друзья мои, вот Рысьи следы, – он пальцем указал на красную линию под строкой. – Этот же карандаш чиркал и Библию, страницы, посвященные стратегии Моисея. Обе книги из библиотеки Вейца…
Калугин взял толстый том с тисненым крестом:
– Вручая мне Библию, хозяин сказал, что он признает в ней только «Песню песней». Выходит, кто-то другой штудировал Пятикнижие. Но вот, приметьте, Леша берет Ницше «Так говорил Заратустра». Хозяина нет. Книгу разрешила взять его жена, предупредив, что муж ее почти не расстается с «Заратустрой»…
– Неужели он? – Иван переглянулся с Сеней.
– Он эстет, друзья мои. Он может восхищаться стилистикой философа. Но на его столе лежит красный карандаш. Надо сличить. – Калугин обратил их внимание на яркость и прямоту линии: – Видите, и «Заратустра» и «Пятикнижие» подчеркнуты одной рукой. Алеша обещал принести листок с пометками Вейца…
Иван и Сеня опять переглянулись:
– Неужели чахоточный?
– Друзья мои, вспомните показание Ерша Анархиста: Рысь выше меня ростом и виртуозно владеет голосом. Все это относится к регенту. Даже сегодняшняя хрипота его, возможно, искусственная. Его библиотека – прекрасная приманка. К нему идут те, кто ловит его. Он дружит с теми, кто близко связан с чека…
Воркун, видимо, подумал о жене и смущенно крякнул. Николай Николаевич положил ладошку на его грудь:
– Голубчик, ни слова Тамаре Александровне. Никаких перемен. Малейшее подозрение – Вейц уедет «лечить» горло и не вернется. Так или не так? Нуте?
Воркун одобрительно моргнул. Сеня представил Алешу в кабинете Вейца и понял, почему приятель ушел озадаченным. Попробуй-ка спокойно смотреть на регента, зная, что он-то и есть Рысь, контрик-убийца!
– Черт возьми, – взорвался Иван, дернув усами, – ну кто мог подумать?! Тихий. Общительный. Сочувствующий большевикам. Безбожник. Бросает церковный хор. Помогает ликбезу. Пользуется всеобщим уважением. Снабжает литературой председателя укома…
– И слушателей философского кружка при чека, – улыбнулся Николай Николаевич, хватаясь за голову. – Уму непостижимо!
– Интересно-любопытно, а завтра он выступит?!
– А что толку от хрипуна? – Иван приказал Селезневу следить за тем, чтобы Вейц не удрал из Руссы, и опять взорвался: – Ей-богу, не засну сегодня!
Сеня тоже всю ночь проворочался на кухонных табуретках: на его кровати спала Люба.
СХВАТКА С РЫСЬЮ
Ему предстоит обхитрить регента. Леша приготовил красный карандаш для подмены. Он завтракал молча…
Груня бубнила тезисы своей «речи». Она не знала, почему сегодня Леша не спешил на работу. И даже не заметила, что он не доел свой любимый овсяный кисель с молоком.
Лешина мама и Вадим пытались отговорить ее от выступления, брат даже нарисовал «жуткую картину» побоища. Груня резко осадила его:
– Трус ты, Вадька!
Мать с надеждой посмотрела на сына: образумь ее, пока не поздно, образумь хоть ты. Леша понимал, что Груня рисковала жизнью. При мысли о разлуке его захолодило. И все же лучше подстраховать ее, чем сорвать калугинское задание.
Обиженный Вадим ушел на работу раньше всех. Груня поцеловала заплаканную Прасковью.
– Обедать не жди, – она взяла кусок хлеба, посолила его и завернула в чистый носовой платок. – Придешь на собрание?
– Приду, милая. – Мать снова бросила взгляд на сына: – А ты, Алешенька?
