Текст книги "Тайна дразнит разум"

Автор книги: Глеб Алёхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

Краевед согнул указательный палец:

– Не бумеранг ли? А тут известный этнограф посетил родину Миклухо-Маклая и проездом заглянул сюда. Хозяин, разумеется, показал ученому диковинку и высказал свое предположение. Высокий гость рассмеялся: «Новгородчина не Австралия! Не позорьтесь, профессор, уберите с глаз подальше». – Историк энергично выставил пятерню: – Пять тысяч лет назад возле Ильменя взлетел костяной бумеранг. У всех дикарей орудия труда и охоты совпадают, ибо логика вещей диктует логику изобретений…

Интересно отметить, дорогой читатель, в наше время бумеранги найдены в Европе, Африке. А судьба первого бумеранга России печальна: гнутую кость местные музейщики выбросили на помойку.

– Я скопировал бумеранг и после ряда бросков увидел наглядную траекторию диалектического закона: полет снаряда вперед – УТВЕРЖДЕНИЕ направления, вертикальный пируэт – ОТРИЦАНИЕ поступательного движения, а возвращение к ногам – ОТРИЦАНИЕ ОТРИЦАНИЯ.

– О, наглядный образ триады! – восторгался гегельянец, а про себя думал: «Увы, чужим умом восторгаюсь…»

На улице ребята играли в рюхи. Удары палок и резвые голоса юных городошников напомнили московский двор посольства, где дипломат впервые познал новгородскую игру. Он тоже ведет игру. И неплохо, хотя диспут с русским не в пользу доктора. Ему хотелось продолжить спор с Калугиным, но тот уже дернул ручку парадного звонка.

МУЗЕЙ ПЕРЕДОЛЬСКОГО

Музей занимал весь нижний этаж, экспонатов уйма. Шарф настроился мужественно выслушать длинную лекцию русского естествоиспытателя. Однако экскурсия началась оригинально: шамкнула дверь – и посетителя приняла таинственная комнатка. На единственном окне опущены жалюзи, пробитые тонким лучиком света.

После яркого солнца глаза гостя не сразу освоились с полутьмой, в которой тишина и спертый воздух окутали дремой человеческие черепа. Со всех сторон его гипнотизировали черные глазницы. То ли это древний римский колумбарий, то ли кладбищенская катакомба ранних христиан. А тихий грудной голос гипнотизера еще больше оттенял необычную мистическую обстановку:

– Ставни здесь не открываю: потемки настраивают на романтическое восприятие, – он шагнул к стеллажу, и длинный луч запутался в его бороде. – Мой отец изучал черепа петровской Кунсткамеры и опыт в этой области Палласа Вольфа, Бэра. Сам Рудольф Вирхов интересовался нашей коллекцией, особо этим редким экземпляром в двести четырнадцать миллиметров…

Палеонтолог взял с полки объемистый череп с зубастым оскалом и приглушенно продолжал:

– В этот миг чувствуешь себя Гамлетом: сам вид черепа располагает к философствованию. Неизбежность тления заставляет нас дорожить жизнью…

Фамилии немецкие, как бальзам, взбодрили доктора, но в то же время казалось, что коллекционер не случайно вспомнил Гамлета: датский принц был великим мастером на ловушки.

– Господин Курт Шарф, как думаете, можно приучить полушария мозга переключаться, работать посменно: левое бодрствует – правое спит, и наоборот?

– О, мозг – феномен!

Дипломат вспомнил о своей миссии и отметил разносторонность интересов русских интеллигентов. Он мысленно бросил упрек Вейцу: «Политика даже умных ослепляет».

Профессор Передольский распахнул дверь светлой комнаты с предметами каменного века. Немец переступил порог и замер: опять сюрприз. У входа воин в ратном одеянии встретил гостя занесенной кривой саблей. Чучело стеклянными глазами охраняет фанерные щиты с кремневыми молотками, топорами, наконечниками. На полу, меж бивнями мамонта, грубые глиняные горшки в белых реставрационных швах. Гегельянец искал изогнутую кость:

– Можно бумеранг сфотографировать? Где он?

– На чердаке, – вскинул руку хозяин и помрачнел. – Пока наука не установит подлинного назначения находки, я, простите, не выставляю…

Русский коллега широким жестом пригласил гостя в соседнее помещение, где стены излучали краски старинных икон:

– Знаменитое новгородское письмо! Богоматерь-то… новгородка! А эта икона псковского мастера – образ с золотыми блестками по фону…

Он облюбовал лик святого с вдумчивыми глазами:

– Видите, два слоя. Калугин говорит: «Древний – чистый, яркий, утверждает новгородскую живопись. Затем былую прелесть отвергли, а теперь реставратор, отрицая позднюю мазню, вернул ей первозданность, но на новой основе: сейчас икона не предмет культа, не чудотворная, а музейная редкость, древний шедевр».

«Калугин, отсутствуя, присутствует», – осознал гегельянец.

Звякнули ключи. Гид отомкнул святая святых – хранилище редчайших документов. Небольшую каморку с застекленными витринами освещало окно, узелененное садовой листвой. В узкую форточку влетела голубая бабочка. Она закружилась над хозяином, который на широкой ладони держал бересту со следами выдавленных букв.

Теперь всему миру известно, что берестяные грамоты прославили Новгород в середине нашего века. Однако великие открытия имеют свою предысторию. Еще в царское время на берегу Волхова обнаружили старинное захоронение – чета покойников была завернута в бересту. Старший Передольский взял черепа и бересту. На ней острием были выведены слова молитвы.

(Дорогой читатель, возьмите занимательную книгу «Я послал тебе бересту». Автор, известный археолог В. Янин, привел показание старожила, который видел в музее Передольского письмо на бересте. Видел эту бересту и я, но, как и все тогда, не придал тому должного значения.)

Немца больше заинтересовала берестяная книга, привезенная хозяином из Сибири. А дольше всего интурист рассматривал автографы Миклухо-Маклая, Козлова, Рахманинова и секретку «Н. Ф.».

(Дорогой читатель, первое сообщение о секретке появилось за моей подписью в журнале «Ленинград» (1941, № 7) под названием «Тайна тысячелетия», и с тех пор ни одного опровержения.)

Гостеприимный хозяин пригласил Шарфа к самовару, однако интурист спешил в Музей революции:

– Я строго по графику живу, дорогой коллега.

Передольский вышел проводить гостя на улицу, где ребята все еще играли в городки, и неожиданно открылся душой:

– Мечтаю, давно мечтаю о городе-музее! – говорил коллекционер вдохновенно. – Пусть гласит реклама, открытка: «Все на Волхов, все в Новгород!» И тогда пароходы, поезда переполнены. Тысячи в день! С утра до вечера экскурсии: на ушкуях в Ильмень – парус, ветер! На курган – зелень, песня! Подъем на башню – пушка, солнце. Всюду польза, всюду отдых. Ожил город. Манят спортплощадка, тир и пляж. Шумит базар, кипит торговля. В полдень – залп! Гудит, зовет колокол: «На лекцию, на лекцию!»

Его бодрый баритон гудел призывно:

– В Грановитой – пленум Академии. В Софии – гусли, хор, музыка! На Вечевой – кино: ушкуйники покоряют Север, Александр Невский штурмует Копорье. Показывают наших героев. А в парке пляски, и всюду радио. Опять гремит Великий!..

Обжигая немца словами, мечтатель указал в сторону Софии:

– Новгород – колыбель Русской державы, родина великого русского языка и школа борьбы за вольность. В честь первого бунтаря на Руси я сына назвал Вадимом…

– О коллега, вы в реальность Вадима и Рюрика верите?

– Нет, уважаемый! Я верю, что новгородцы нанимали варягов, но как только те нарушали договор, их изгоняли. Русские, позвольте заверить, во многом превосходили иноземных учителей.

– Даже в сфере философии?

– А вы побеседуйте с Калугиным, – загадочно мигнул он.

«Вот и гамлетовская ловушка», – смекнул немец, прощаясь. Он давно подметил, что все русские в национальных костюмах абсолютно преувеличивают мощь своей нации.

Однако слова Передольского запали в душу гегельянца: уже сейчас многие народы изучают не Великую французскую революцию, а Великую русскую революцию.

До самого Музея революции немец думал не только о реванше, но и о соревновании с Калугиным: у него, доктора философии, больше шансов на разработку диалектических фигур, формул и аксиом.

ЗАГАДОЧНАЯ ПОПУТЧИЦА

На Московской улице, с деревьями по бокам, интуриста встретил Иванов. В майском костюме, Гном, словно влюбленный, размахивал букетом цветов:

– Я расписывал кузнецовскую посуду! Погубил зрение, но осознал святую истину: бессмертно только искусство, а все другое: политика, наука, философия – тлен!

– Пардон! Вчера вы утверждали…

– Вчера я утверждал: если политик, ученый, философ в своем деле не поднялся до творчества, то он ремесленник. Калугин изрек: «Любой из нас способен не только знать, понимать, владеть, но и творить».

«Четыре регистра», – уловил доктор философии, но не успел развить мысль. Гном неожиданно показал на угол Соловьевской гостиницы:

– Вас ждут! Не смею задерживать…

«Кто ждет? Зачем Гном ходил в гостиницу? Кому предназначены цветы?» – задумался интурист, торопя шаги.

В коридоре профессора поджидал юноша с рыжей шевелюрой и толстыми, как у негра, губами. Он говорил от имени таинственной попутчицы интуриста:

– Моя сестра приглашает вас на вечернюю чашку чая…

– Благодарю! – Он жестом задержал посыльного. – Вам местный архивариус Иванов известен?

– Да! Он друг моего отца.

– Кто есть ваш отец?

– Аптекарь Гершель.

Курт Шарф решил отказаться от кефира. Идя в гости, он вернулся к домыслу: «Вероятно, аптекарь, архивариус и рыжая с браунингом в кармане – связные Вейца. Сейчас, возможно, приоткроется ее „особая партитура“ под маской».

Деревянная лестница, где пахло неопрятной кошкой, привела к черной двери с медной планкой: «Провизор Б. С. Гершель». Не без волнения Шарф нажал белую кнопку электрического звонка.

На звонок вышел высокий, пожилой мужчина. Он, рыжебородый, в роговых очках, вынул цветной платок из заднего разреза светлого сюртука и, смущаясь, приветливо забормотал по-немецки с еврейским акцентом:

– Гут моэн, майн гер-р…

Раскатистое «р-р» напомнило пароходное знакомство с его дочкой. Отвечая по-русски, немец избавил радушного хозяина от напряжения голосовых связок.

Небольшая прихожая с тремя дверями и круглым зеркалом заставлена обувью, зонтиками и манекенами, на которых висели шляпы и пальто, словно хозяин квартиры портной, а не аптекарь. Гость ожидал увидеть антураж, схожий с лабораторией алхимика.

Щелкнув выключателем, Гершель ногой ткнул дверь ванной:

– Ваше полотенце с петухами…

Полки уставлены банками, склянками, колбами. И гегельянец лишь тут почувствовал квартиру провизора.

Столовая освещена вечерним солнцем. Гершель виновато приподнял над седовласой головой темную ермолку:

– Признаюсь, мы, евреи, уж не те герои, воспетые нашим Шолом-Алейхемом: по субботам работаем, жены без париков, а детей не загнать в синагогу. – Провизор почтительно вскинул глаза на фотографию старика с белой пушистой бородой и длинными пейсами: – Мой родитель. Искусный мастер. Лучший портной Украины! Невероятно! Ему, еврею, разрешили жить в Киеве. (Вознес руки.) Взгляни он на своих потомков – не дай бог! – перевернулся бы в гробу. Присаживайтесь, пожалуйста!..

Немца удивил накрытый стол: серебряный самовар с золотистым чайником, как рыцарь в шлеме, вел за собой «пешую свинью» – большой, треугольником пирог, начиненный сочным маком. Хозяин спешил в аптеку на дежурство. Он придвинул гостю мягкий стул и шепотком сообщил о дочке:

– Рахиль – гордость моя. У нее горе: умер сынок. Приехала забыться. Никуда не выходит. Ее сразу узнают, начнутся расспросы про семью, про Ленинград.

Рахиль вошла с дымящей папиросой. Знакомая фигура, в тех же ботинках со шнурками и старомодной юбке, только вместо заграничного плаща зеленая гимнастерка и военный ремень. Приветствуя профессора кивком головы, она взяла на себя роль хозяйки:

– Вы уж, пожалуйста, сами сахар-р-р…

Курт невольно сопоставил питание москвичей по скудным пайкам в 19-м году с богато сервированным столом:

– Госпожа Гершель, чем можно обилие продуктов объяснить?

– Нэп, нэп! – оживилась она и, продолжая курить, подала кусок пирога с маком. – Наша экономика заинтересована в иностранном капитале, торговле, концессиях.

– О! – обрадовался немец. – И надолго?

– Все решит предстоящий съезд партии: если победят сторонники расширения частного сектора, тогда надолго; если же у главного руля окажутся…

– Троцкисты?

– Нет, они уже за бортом! – Рахиль Борисовна, вероятно, переступила грань доверия и переменила тему: – Господин профессор, цель вашего приезда?

Ученый рассказал о работе над книгой «Немцы на Волхове» и коснулся философских успехов Калугина. Гершель предупредила:

– Я политик! Вам полезнее беседа с философом Кибером. А Калугин ведь историк…

– Пардон! – Немцу стало обидно за русского знатока Гегеля. – У него феноменальная способность в любой вещи диалектическую суть раскрыть…

– В любой вещи? – усомнилась Гершель.

– Да, мадам! – Он поднял чашку с чаем. – Оригинальный мыслитель! Его речь афоризмами изобилует. Например: «Человек без стратегии обречен на трагедию». Мудрая апофегма!

– Ваше мнение имеет особую ценность, – проговорила она задумчиво и, не прикасаясь к еде, снова закурила папиросу: – Вам, доктор философии, как говорится, и карты в руки. Культура мышления вне политики. Вы любите музыку?

– О да! Особенно Баха и Бетховена.

– У нас в доме все музыканты, – она пригласила интуриста на семейный концерт и не без умысла добавила: – Тогда вернемся к разговору о Калугине…

«Безусловно, заинтересовалась Калугиным, но с какой целью?» – озадачился он, сверяя часы…

– Хочу Путевой дворец видеть.

– Рядом! Сейчас покажу, – Рахиль провела Шарфа в соседнюю комнату, где над кроватью висел портрет Александра III, и открыла окно на Московскую улицу: – Через дорогу, вниз к Волхову…

Осматривая старинный каменный дом, предназначенный для Екатерины II, немец с удовольствием вспомнил отзыв Гретхен об императрице: «Культурнейшая женщина восемнадцатого века».

Но калугинская «наука» заставила Шарфа по-иному взглянуть на русскую царицу: с одной стороны, она материально поддерживала французских энциклопедистов, приглашала их в Россию, переписывалась с Вольтером, Дидро, а у последнего купила ценную библиотеку; но с другой – русского мыслителя Радищева приравняла к Пугачеву и сослала в Сибирь.

Шарф вспомнил портрет Александра III, висевший в доме Гершеля. И абсолютно уверился в том, что Гном, софист, полезен Шарфу в осуществлении секретной миссии. Надо выяснить масштаб влияния Зиновьева. Если его поддерживает только группка заговорщиков, то он, безусловно, не победит на предстоящем съезде, хотя его приход к власти предпочтительнее для Германии: он не станет дрожать за каждое дерево, а нам нужны большие лесные массивы. Шарф живой свидетель, как немецкая концессия «Мологалес» хищнически вырубала дачи, отведенные не только по договору, но и валила деревья самого лучшего качества. И все это при полном попустительстве новоявленного ландграфа Северо-Западной земли.

Жизнь полна сюрпризами: если Зиновьев победит – сделает экономический бум на концессиях. И тогда вполне реален приезд дочери Гершеля в Берлин. Не случайно она записала телефон и домашний адрес бывшего дипломата. Шарф окажет ей содействие во всем: он много лет сотрудничал с министерством внешней торговли. Его экономические обзоры России были лучшими.

Одно проблематично: чем продиктован ее интерес к Калугину? Зато таинственная особа перестала быть инкогнито: Рахиль не дочь Вейца. Вероятно, его наследница – Берегиня Яснопольская. Она по-прежнему в маске. И по-прежнему выжидает прибытия машин. А до финиша осталось пять дней.

ТРЕТЬЯ СХВАТКА

Вблизи яхт-клуба философы поднялись на прибрежную горку, где белое здание с фронтоном и дорическими колоннами напомнило интуристу уголок античности. Здесь тихо, безлюдно, а перед глазами речная ширь в солнечно-малахитовых прожилках: немец не знал, что это время цветения ильменской воды.

– Господин Калугин, кто есть ваши учителя?

– Первый мой учитель – народ.

– Народ?! – изумился гегельянец. – Как это нужно понять?

Собеседник, действуя палочкой, указал на множество великих примет Великого Новгорода и подвел ученого к неизбежному выводу: «Великие дела невозможны без великого разума». Курт невольно заразился восторженностью экскурсовода.

А тот навел указку на огнезарный купол Софийского собора и напомнил, что София, по-гречески, – мудрость:

– Здесь над всем полыхает златой герб Мудрости. Здесь все преисполнено величием разума. Кто возводил эти стены? Кто создавал фрески, иконы? Кто прославил город на Волхове? (Перевел указку на Торговую сторону.) Люди торговой сметки. Кормчие обороны и штурма крепостей. Великие умы великой республики. Авторы уникально познавательных летописей. Пытливые мастера, хитрецы своего дела. И дерзкие зачинатели! Заметьте, с топором да мотыгой возвели на могучей реке плотину. И о чем только не мечтали! За одну ночь слетать на юг. Разом ослепить войско противника. Запустить каменный самоход против стремнины. Запрячь огонь и улететь в небо. Увидеть на стене смену цветных картин отдаленных событий. Умно? Пытливо? Есть чему поучиться? Нуте, друг мой?

О, из уст историка наивные легенды звучали прозорливыми идеями. Калугин продолжал:

– Ваш народ подарил миру легенду о докторе Фаусте, а русские – былину о трех богатырях. Вы скажете: «Драма и былина». Не спешите! Обе вещи глубоко философичны: если «Фауст» – мировоззренческий, то «Три богатыря» – стратегические. Русские кормчие давно управляли не только конечной и ближайшей целями, но и СРЕДНЕЙ. Для нас промежуточная цель, подобно коренному в тройке, играет колоссальную роль в достижении цели. Гениальный Васнецов живописно воплотил в «Трех богатырях» тройную стратегию, подчеркнув СЕРЕДКУ в образе Ильи Муромца…

– О, любопытно! – искренне восхитился гегельянец, но ему было не уловить связь русского народа с диалектикой.

– Прямая, голубчик! – не смутился новгородец. – Возьмем диалектику начала и конца. Ее наши пословицы показали полнее, чем Гегель…

– Ого! – доктор скривил красивые губы. – Например?

– Доброе начало – полдела откачало. Все дело в почине. Зачинается, починается, от начала начинается.

Пословицы обобщали исходное положение любого развития, но профессор отмолчался. Русский выдвинул три пальца:

– Держись, кончики, за середку! Середка всему делу корень. Кстати, русская «середка» пронизывает все народные игры, обряды, артельные дела и даже ратное руководство…

– Военная стратегия! Что в ней есть середка?

– Оперативное искусство, голубчик. Новгородское вече, например, наметило стратегическую цель – освободить Псков от ливонских рыцарей. Александр Невский включил «середку» – хитрую операцию: повел войско не прямо на Псков, а свернул к северу и приступом взял Копорье. И когда псковичи узнали, что пала неприступная крепость и пленен немецкий гарнизон, они ускорили восстание, а тем самым решили победный исход кампании новгородцев. Не так ли?

Шарф, знаток средневековья, безусловно, знал о плачевном «вояже» немецких рыцарей и не стал обсуждать калугинский пример. Тем более что и Кутузов противопоставил Наполеону не только тактические бои и генеральное сражение, но и нечто «среднее» – партизан и ополченцев с их рейдами. Следует выверить государственную стратегию:

– Господин Калугин, стратегия в руках вече, тактика в руках исполнителей, а в чьих руках «середка» была?

– Князя! Правда, потом князь стал великим стратегом, а вече обернулось «середкой» – боярской думой, затем сенатом и видимостью середки – Государственной думой. Но, заметьте, тенденция к триединству прослеживается постоянно…

– Пардон! – вмешался доктор, думая, что поймал противника на «бабьем силлогизме»: – Вы сказали, что русские стратегии все тройные?

– Верно!

– Найн! Найн! – немец замахал фотоаппаратом. – Не все! Министерство просвещения за стратегию отвечает, а школы – за тактику. Где есть «середка»?

– На Руси желающих получить образование было больше, чем школ. Министерство не могло всех удовлетворить. И тут на помощь пришла «русская середка» – самообразование. Народные дома, кружки, доступные библиотеки, специальные пособия Рубакина, дешевые выпуски «Университет на дому», а в наши дни – ликбезы…

Доктор философии не сложил оружия. Он припас пилюлю:

– Все ваши рассуждения о тройке сводятся к триаде Гегеля!

– Неправда! Вам близка математика. Три члена сколько допускают меж собой перестановок?

– Шесть.

– В противоречии ТРИ члена: ведущий, ведомый и сводящий. Значит, они дают ШЕСТЬ вариантов, среди которых триада Гегеля – лишь одна шестая!

– Все же… шестерку в тройку загнали! И стоп?

– Опять осечка! – Улыбнулся русский, упорно глядя на немца. – Напоминаю, дорогой профессор, противоречие поначалу дает единицу, затем двойку, потом тройку, дальше четверку…

– Четверку?! – Шарф не столько удивился, как испугался того, что новгородец опередил его: доктор исследовал происхождение тройки и застрял на этом. – Я впервые слышу…

– Батенька, еще Аристотель подметил, что ПАРА противоположностей допускает меж собой лишь четыре основных перехода.

– Вспомнил! Раздел «Физики». А пример забыл.

– Четыре перехода полярностей проще всего, голубчик, представить квадратом превращений.

– А здесь? – Он выставил руку с часами. – Можно?

– Разумеется! Поступательное движение стрелки обозначим плюсом, а обратное – минусом. А поскольку час – это четыре четверти, то стрелка две четверти поднимается с плюсом, а две четверти опускается с минусом.

Шарф вспомнил аптечный градусник со знаками:

– Можно по ходу стрелок полярности ХОЛОД и ТЕПЛО запустить?

– Разумеется! И получим ЧЕТЫРЕ перехода со знаками. Вот тепло перешло в холод. Какое настало время года с минусом?

– Осень!

– Так! Холод усиливает холод. Какое время с минусом?

– Зима!

– Так! Теперь холод переходит в тепло. Что за плюс?

– Весна!

– Верно! Затем тепло переходит в тепло. Что за плюс?

– Лето.

– Превосходно! – обрадовался русский. – Налицо пара противоположностей, четыре перехода и четыре результата – четыре времени года. Вы овладели квадратом превращений. Не так ли?

– Скажите, пожалуйста, а мышление на четырех регистрах: знать – понимать – владеть – творить…

– Да, да, друг мой! Квадрат превращений! Все четверки обязаны ему! – Новгородец пальцем тронул ручные часы доктора: – Смело запускайте пару полярностей в квадратный циферблат и обязательно получите четыре результата с противоположными знаками: «осень» – «зима» – «весна» – «лето». Действуйте!

«Похоже, закон. Неужели опередил?» – окаменел немец.

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ГАЛЕРЕЯ

Они встретились в семь часов вечера в тихом коридоре гостиницы. Гретхен одета в темно-синий халат с белой окантовкой и белую блузку, кружева которой не могли полностью прикрыть ее обильную женственность. «Вечернего соловья» сопровождал аромат свежих роз. Они распушились над керамическим кувшином, стоявшим на столике ее номера с открытой дверью. С этими белыми розами немец видел Гнома. Следовательно, Иванов искал Яснопольскую. Насколько любовь возвеличивает, настолько и смешит человека: теперь Гном признает лишь искусство.

Возле своего номера Берегиня круто оглянулась на шаги своего соседа. Она холодно кивнула интуристу, но выслушала:

– Фрейлейн, вам адрес художественной галереи известен?

– Да, – Гретхен оживилась. – Квашонкин просил меня провести экскурсию с группой французов.

– Кто есть Квашонкин?

– Заведующий картинной галереей. И он же хранитель софийской ризницы. Утром, после завтрака, можете пойти со мной.

Он поблагодарил за любезность и, войдя к себе в номер, вынул из баульчика книгу, привезенную из Берлина, под названием «Дебри жизни». Автор, эмигрант, русский писатель Минцлов, бывший хранитель Новгородского музея, вспоминает о Новгороде, о его жителях, в частности о любителе старины Квашонкине. Тот показал Минцлову пряжку Рюрика. Мемуарист вспоминает 1912 год. Минуло тринадцать лет. Тот ли Квашонкин? И сохранилась ли пряжка? Приобрести хотя бы одну подлинную варяжскую вещь девятого века – сенсация! Калугин рекомендовал доктору посетить художественную галерею. Он сказал: «Взгляните на картину неизвестного автора». Русский коллега не шутник. Завтра профессора ожидают интересные встречи с Гретхен, Квашонкиным и неизвестным художником. Однако не стал торопить события и сел за стол работать до ужина.

Калугин «завел» профессорские часы на четыре перехода с четырьмя знаками. Доктор смотрел на философский циферблат и мысленно заложил в квадрат превращений полярности, рекомендованные автором диалектической фигуры номер четыре.

Поразительная наглядность! Столь разные явления, как четыре арифметических действия и четыре группы крови, четыре закона формальной логики и закон Менделя (1:3), оказались не только результатами квадрата превращений, но и строго хранили свои плюсы и минусы.

Особенно его потрясли точки совпадения неорганической химии и теории относительности: четыре типа реакций – СОЕДИНЕНИЕ и ЗАМЕЩЕНИЕ с плюсами, РАЗЛОЖЕНИЕ и ДВОЙНОЕ РАЗЛОЖЕНИЕ с минусами полностью совпали с четверкой слагаемых эйнштейновской системы – СКОРОСТЬ СВЕТА и МАССА с плюсами, ПРОСТРАНСТВО и ВРЕМЯ с минусами.

Знаменитый физик Берлинского университета дважды объяснял Шарфу теорию относительности, но так и не вразумил его: почему при скорости света (300 километров в секунду) масса вещества увеличивается, а пространство и время сокращаются. А тут вычертил в дневнике квадрат превращений и сам сознательно расставил знаки, следя за ходом противоположных стрелок:

«Феноменально! Ключи проникновения позволят русским студентам быстрее закончить учебную программу. Налицо экономия времени и государственных средств! Революция уже подняла Россию, а теперь еще рывок вперед». Шарф заметался по комнате.

– Я же Аристотеля штудировал. Почему «квадрата» не узрел?!

Его снова бросило к дневнику: «Доннерветтер! Не ученик Гегеля, а ученик русского народа первым заговорил на языке диалектических фигур».

Курт и раньше ловил себя на том, что эвристическую слабость метода Гегеля прикрывал громкими словами: «единственно научный», «точный», «гибкий». В действительности гегельянец лишь комментировал открытия ученых. Он чувствовал себя собачкой возле академического стола, ожидающей очередную подачку. Никто с помощью диалектики ничего не открыл! И вот тогда-то Курт и задумал метод Гегеля подковать числом. Но его опередили.

Не замечая слез и тика на щеке, доктор нервно строчил карандашом: «Святой Петр, проясни! Диалектика родилась в Греции. Примчалась босоногой на Рейн. Приоделась. Окрепла. И внезапно сбежала в Россию. Чем ее сманили? Просторами? Недрами? Русской смекалкой? Чем?»

Он взглянул на портрет Куно Фишера. Тот молчал. Учитель не знал, что русский коллега не остановился на трехчленном противоречии. Вскрыл в нем четырехактность. И со временем, безусловно, квадрат превращений будет популярен, как сейчас триада Гегеля. Но Калугин еще обогатил четвертую фигуру знаками. Так в свое время обогатилась система координат плюсом и минусом.

Долго не мог он заснуть, зато ночь прошла без сновидений. Завтракали вместе: доктор, как всегда, пил кофе, а белокурая Гретхен уплетала украинские вареники в сметане.

Солнечная улица, озвученная чириканьем воробьев, вернула Курту хорошее настроение. Да и актриса была в ударе:

– Вот здесь, на Знаменской, – указала на поперечную улицу, – чудесный храм Спаса на Ильине. В нем не менее чудесные портреты созерцателей: у каждого свой лоб, свой взгляд, свой ум. И это четырнадцатый век! Раньше «Афинской школы» Рафаэля. Наш художник – философ Феофан Грек…

– О, новгородский мастер Ренессанс опередил?

– Не удивительно! Тогда искусство расцвело здесь! Философ создал галерею портретов мудрецов, так считает Калугин.

Они свернули на улицу Луначарского. Гретхен легко открыла массивную дверь двухэтажного каменного дома фисташковой окраски. В этом здании стиля ампир художественная галерея.

На верхней площадке широкой лестницы возбужденно спорили двое мужчин. Статный, в европейском костюме, с русой бородкой и точеным профилем, доказывал, что сказочная красота новгородских икон – главная прелесть вернисажа. А другой, с фигурой Аполлона, в броской цветной сорочке, с артистически уложенной шевелюрой, нажимал на благозвучие своего ораторского голоса:

– Приказываю! Под каждый образ – орудие пыток, иначе все под замок! Ясно, товарищ Квашонкин? – Он увидел актрису Яснопольскую и почему-то побелел.

– Вы правы, Александр Михайлович! – иронически улыбнулась она. – Иноземный гость подойдет к яркому лику Марии, а у него в ногах железные капканы, щипцы, крючья. Мало того! Свет потушим: создадим полную иллюзию монастырской тюрьмы. Зарубежный корреспондент истратит одну пленку, но ославит нас на весь мир. Вы этого эффекта добиваетесь, товарищ Пучежский?

Тот, сообразив, что к чему, быстро ушагал вниз по лестнице. Директор художественной галереи готов расцеловать гида-переводчицу. А та обратилась к профессору, стоявшему на нижней площадке:

– Господин доктор, силь ву пле! – Приглашая интуриста в светлый зал с картинами, Гретхен представила Квашонкина: – Василий Алексеевич…

Тот лакированной тростью подчеркнул блеск паркета в елку:

– Бывший губернаторский дом. В восемнадцатом веке здесь был кабинет графа империи обер-гофмаршала Карла Сиверса. – Он потрафил берлинцу: – Граф, поощряемый умной немкой на русском троне, провел близ Новгорода канал и вырастил первый русский картофель…

Квашонкин с тонким пониманием отметил ампирную мебель красного дерева и перевел кончик трости на большое полотно:

– «Явление богоматери Сергию» – подлинник Карла Брюллова…

Знакомство с двумя Карлами согрело немцу душу. Он сфотографировал картину и справился о Минцлове. Квашонкин просветлел:

– Хе! Сергей Рудольфович был хранителем нашего музея. Не раз гостил у меня. Подарил свой роман…

– Вы тогда варяжскую пряжку показали?

– Да! Застежка для одежды. Бронзовая парадная с необычным орнаментом – сплетающиеся тела фантастических зверей.

– Она у вас? – замер немец в ожидании.

Берегиня тоже почему-то заинтересовалась пряжкой.

– Моя жена – посредник комиссионки, а я – хранитель ризницы. Приглашаю вас к себе в Софию…

Он уклонился от прямого ответа и попросил Берегиню продолжить осмотр картин французских мастеров. Медхен подвела гостя к красочному портрету девушки в белой чалме и голубой шали:

– Французский художник Виже-Лебрен…

Профессор вспомнил, как на даче Марта сделала себе тюрбан из белого полотенца, накинула на плечи прозрачный голубой шелк и, полураздетая, явилась к нему со свечой в руке. «Не пригласить ли к себе Гретхен?» – озорно подумал Шарф и тут же упрекнул себя за легкомыслие.

Тем временем гид подвела интуриста к произведению неизвестного художника. Зрение доктора обострилось. В раме, разделенной медным крестом, четыре портрета.

– Энергичный сангвиник. Взвинченный холерик. Вялый флегматик. И упадочный меланхолик. Основные темпераменты еще греками подмечены, – назидательно проговорила Яснопольская.