Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)
ТАЙНАЯ МИССИЯ
Портовый воздух эхом повторил мощный гудок. Двухпалубный «Дойчланд» приплыл в Ленинград с обычной для немцев точностью. Другие участники автопробега опаздывали. От радости профессор готов петь на Невском. Ученый не увлекался машинами и меньше всего думал о дочке Форда, хотя директор фирмы «Мерседес» вовсю нахваливал миллионершу, участницу пробега.
Курт Шарф – гегельянец, а хобби его – Восток. Он работал над книгой «Немцы на Волхове». Есть смысл заполнить паузу – собрать дополнительный материал. Немного рискованно: оторваться от своих, одному бродить по чужому городу, да еще в светлом английском костюме и темных очках, но с ним испытанный талисман.
В студенческие каникулы Курт спешил на вокзал и забыл дома дорожный баульчик. Вернулся за ним и, к счастью, опоздал на поезд, а тот потерпел крушение. Было время, когда Москва страдала не только от голода, но и от бандитов. Однажды Шарфа, сотрудника немецкого посольства, схватили налетчики и вскрыли баульчик-несессер. Увидев флакончики, ножницы, пилки, вату, они приняли его за доктора. «Врач» промыл грабителю одеколоном рану и остался даже при золотых часах. Как не поверить в талисман!
Посетив Эрмитаж, кирку святого Петра и богатый нэповский базар, доктор философии купил билет на вечерний маловишерский поезд. В купе вагона думал о своей секретной миссии. После смерти отца, видного консула, Курт покинул дипломатический корпус. Однако министр иностранных дел Германии Густав Штреземан не забыл его.
И когда Шарф собрался в Россию, министр пригласил бывшего сотрудника к себе на дачу и один на один сказал ему: «Те, кто Версаль приглушили планом Дауэса, снова толкают нас на Восток. А мы ждем русских концессий, товаров, сырья. Прощупайте почву. Там без Ленина не все ясно». Курт Шарф и раньше изучал экономику и политику Страны Советов: встречался с Красиным, Чичериным; слушал Луначарского и не узрел никакого духовного кризиса в новой России. Но эмигрант Вейц, старый друг Шарфа, заверил, что большевики крушат древние храмы, что на родине Пушкина сейчас процветают лишь частные магазины, рестораны и клубы с рулетками. Неужели личная собственность заглушила все интеллектуальные интересы русских? Не терпелось проверить разноречивые оценки нэповской России. Тельмановцы превозносят успехи Октября.
В день отъезда Шарфа опечаленный Вейц признался, что у него есть дочь от русской любовницы, и просил передать ей письмо. И дал пароль: «У вас имеются почтовые марки для обмена?»
Думая о встрече с белокурой славянкой, которая подойдет к нему в любом пункте трассы пробега, Шарф обратил внимание на вагонную попутчицу в заграничном плаще. Еще на ленинградском перроне незнакомка по-мужски прыгнула на подножку отходящего поезда, быстро нашла свое место и села в затемненный угол купе. Она – высокая, узкоплечая, с роем рыжих кудрей на голове; лицо открытое, безбровое, бледное, с темными глубокими глазницами. В костюме тоже «антиконтуры»: поношенные, со шнуровкой ботинки, старомодная юбка в оборках и новый плащ с лакированными пуговицами. Она быстро закурила: в один карман сунула папиросную коробку, а в другой никелированную зажигалку, которая звякнула о какой-то металлический предмет.
«Браунинг», – отозвалось в сознании путешественника, и он весь предался наблюдению. Решительная походка, волевые жесты и собранность чекистки, но глаза наркоманки-эсерки, жаждущей выстрелить в дочь Форда ради международного скандала. Весь путь до реки Волхов она упорно молчала и много курила.
На верхней палубе «Форели», после прокуренного купе, свежий воздух интуристу показался сладким. Пароходные огни прыгали по волнам. Встречный буксир тянул длинный плот с горящими кострами. Берегов не видно. Ночь удивительно теплая. Суда обменялись гудками.
Шарф осмотрелся. В тени капитанской будки, освещенной изнутри, курила попутчица по вагону. Он мягко шагнул к ней:
– Пардон, мадам, вы изволите куда ехать?
У нее отчужденные глаза и сухой голос:
– Вы «мосье» или «сэр-р-р»? – она дала понять, что владеет французским и английским языками.
Французский язык Шарф изучал во Франции, а русский в России. То было особое «изучение». Началось оно в восемнадцатом. Взрыв потряс здание немецкого посольства. Курт вбежал в кабинет Мирбаха, но поздно – посол убит. Так левый эсер Блюмкин преподал слово «бомба». Вскоре правая эсерка Каплан заставила склонять слово «пуля». Заговоры, покушения, поджоги, мятежи очень быстро обогатили не только словарный запас, но и помогли дипломату позже на берегах Сены в среде русских эмигрантов даже по внешности оратора угадывать его принадлежность к партии.
Но особа в заграничном плаще озадачила его.
– Я есть профессор из Берлина. – Он проверил свою догадку. – Фрау, почему автопробег с опозданием начинается?
– Увы, господин профессор, у нас многое начинается с опозданием, – ответила она по-немецки и удалилась на корму, где золотые искры, вылетая из трубы, тщетно пытались поджечь унылый речной флаг.
Ее недовольство дает понять, что лично она давно бы распахнула двери иностранным коммерсантам. Троцкий как будто против нэпа – следовательно, она не троцкистка. Кто же? Безусловно, не рядовая: знает языки, независимая осанка, властные жесты. Едет вооруженная – надо полагать, по важному заданию. В день прибытия немецкого парохода в Ленинград на юге России убили военачальника Котовского. Не чекистка ли?
Ужинал он в первом классе. Длинный, почти во всю носовую часть судна, стол белел скатертью. Профессор заказал стакан простокваши с венской булочкой. Попутчица не появилась. Не прячется ли?
Курт открыл свою каюту. Круглый иллюминатор задернут. За стеной в утробе судна ритмично ухает маховик. Чуть слышно звякал стакан, опрокинутый на горлышко графина…
Рано утром светлый пароход «Форель» протяжным гудком известил новгородцев о себе. Шарф поднялся на палубу взглянуть на древний город. Над широкой рекой таял туман, из него выступали зубчатые стены старинного замка, а соборное золото искрилось в лучах раннего солнца. Вспомнился родной город на Эльбе: старый рынок, узкие кривые улочки, мрачный собор и цитадель с тринадцатью фортами. Магдебург и Новгород – ровесники, но как не схожи: здесь средневековые храмы белые, жизнерадостные…
– Эй, Ванятка! – крикнул шустрый матрос, бросая чалку.
Судно загарпунили, точно кита. «Форель», дрожа всем корпусом, энергично тормознула винтом и стихла. Перекинули трап. Тронулись пассажиры с вещами. Рядом знакомая попутчица:
– Соловьевская гостиница, – шепнула она профессору и скрылась в толпе.
Этот адрес он указал старому извозчику с желтыми глазами. Тот услужливо кивнул бородкой и замахнулся, кнутом:
– Но, но, Кикимора!
Торговая сторона сразу потрафила гегельянцу антитезами: пристань благоухала цветами, а из-за дороги тянет затхлой рыбой, хотя длинные лотки прогнулись под свежими щуками, сомами и лещами; в Путевом дворце играет духовой оркестр, а рядом на бульваре пьяный поозер выкрикивал частушки.
Вдоль берега пиками торчали мачты лодок.
– Это соймы, – охотно пояснил дед с кнутом. – У них киль подъемный, вишь, и бока пузатые, устойчивые. В других местностях таких нету…
Езда на извозчике пробудила приятные мысли. Курт знал Россию царскую, военного коммунизма, и вот – нэповская. Все вернулось к прежнему, дореволюционному: автомобилей нет – те же телеги; те же мучные лабазы, лавки частников и старые вывески – «Пивная „Вена“», «Трактир „Львов“». Нет лишь городовых. А символ романовской Руси – это, безусловно, дряхлая коляска, убогая кобыленка и сам старик с жиденькой бородкой. Большевики утверждают: новая жизнь и человека делает новым. Глядя на сутулую спину извозчика, Курт не сомневался, что дед живет бедно, зарабатывает гроши, недоволен новой властью и за лишнюю копейку продаст душу…
– Почтенный, вы не можете на жизнь хорошо заработать?
Старик оглянулся. Его янтарные глазки ощупали кожаный баульчик, широкополую шляпу мягкого фетра и выбрали красивый лоб ученого господина:
– Где там, сударь, – он развернулся боком. – Какой тут заработок? Один вокзал да пристань, да и то лишь летом: отвезешь, привезешь и дымишь ночку. А ловчить не умею…
– Пардон! Как это понять – «ловчить»?
– Вот, к примеру, от пристани свернул на Буяновскую, прямо к гостинице, а мог бы круг дать и цену набавить, благо пассажир не здешний. Так совестно…
«Миг расплаты покажет», – не поверил Курт.
– Вы свой дом имеете?
– Дом? – ухмыльнулся дед. – В слободке избенка да огородик. Я, вишь, извозом промышляю, а старуха моя – весенним хреном.
– Вы жизнью довольны?
– Всяко бывает, мил человек. – Он скрутил цигарку. – Вот давечь старая гривну нашла. У нас, где ни копнешь, все чего-нибудь найдешь. Порешили серебрянку отдать музею. А я не доехал до Кремля, повстречал собирателя старины. Эх, тля, за деньгой погнался…
Его мучает совесть, а сам молится на рубль, – ничего нового. Но, безусловно, универсальный источник. Предстояли поездки по окрестностям – и вместо тридцати копеек Шарф протянул рубль.
Старик похрустел бумажкой и вернул пассажиру:
– Много, сударь. Я тут, старый лис, прибеднился. А взаправду, живу в достатке. Да и сынок помогает. Он в Москве, с положением. Прощеньица просим…
Профессор почувствовал, как у него на щеке забился нерв: так всегда бывает, когда он всерьез ошибается.
Сдав администратору гостиницы паспорт, Шарф прошел в номер, бедненько обставленный, и первым делом вынул из баульчика портрет своего любимого учителя. Вспомнился Гейдельбергский университет. За кафедрой знаменитый историк философии Куно Фишер. Его лекции о жизни и взглядах Декарта, Спинозы, Лейбница, Канта, Шеллинга и особенно Гегеля всегда околдовывали слушателей.
Куно Фишер – король мысли. У него в приемной французы, англичане, испанцы, японцы, русские. У него под окном на улице всегда тихо. Извозчики, прохожие шепчут: «Он думает». Даже Гегель не пользовался при жизни такой популярностью, как его библиограф и толкователь. О, это было последнее из светил в созвездии немецкой классической философии!
Жадно слушая учителя, Курт мечтал о философской карьере. У него в приемной тоже будут поклонники из всех стран. И перед домом, на горбатом мостике, остановится почтенный фатер и шепнет детям: «Тихо! Он думает». Из всех студентов Куно Фишер только его пригласил к себе домой, подарил свой трактат «Об остротах» с автографом и благословил ученика на прославление Гегеля. Однако отец, видный дипломат, перетянул сына в министерство иностранных дел, где Курт упорно продолжал изучать «Науку логики». И только глава семьи умер, как сын мигом уволился. Курт обложился книгами, прогуливался только с Цезарем, черной овчаркой. А все хлопоты по дому взяла на себя мать, безумно любившая сына.
Он вынул из баульчика карманный «Календарь на 1925 год» с чистыми листами для ежедневных записей. Сюда же вносил план работы на день и вел строжайший учет времени. Его безмерная любовь к логике Гегеля привита Куно Фишером, а регламентированное поведение он позаимствовал у Канта: жил холостяком, один раз в день плотно обедал, на завтрак лишь чашка кофе, а ужин – стакан простокваши. И ел в определенное время. Людей беспорядочных, флюктуирующих Курт презирал и был уверен, что его железный режим, подробное расписание и беспощадный самоконтроль – бесспорные приметы великой личности.
Его система конфигурации включала образ будущего реформатора философии и дополнительные характеристики – знание математики, экономики, истории, археологии, эстетики и Востока. Он, всесторонне развитый ученый, добивался главного – алгеброй усилить диалектику. Об этом мечтал и Гегель: искал числовые закономерности вселенной, но потерпел фиаско. Эту грандиозную задачу века выполнит лишь тот, кто подчинит себе ВРЕМЯ, кто в текущей минуте улавливает секрет грядущего успеха.
Вот и сейчас в записной книжечке возле графы «9 августа, воскресенье», он отметил цветным карандашом: «Прибыл в Новгород в 7.30. На извозчике – 10 м. Завтрак – 5 м. Подготовка к прогулке – 15 м. Посетить замок. Поклониться святыне – Магдебургским вратам. Обед в 14 ч. Отдых – чтение газет – 30 м. Встреча с местными философами. Ужин в 20 ч. Дневник. Письма. Постель».
Из баульчика он извлек фотоаппарат. Класс-камера, с короткими мехами и подвижным объективом, выпущенная еще фирмой Герц-Аншлюц, заметно поизносилась. Но хозяин привязывался к вещам и не спешил расставаться с ними.
Ему показалось, что за дверью кто-то подглядывает в замочную скважину. Он рванулся в коридор и упрекнул себя за излишнюю мнительность.
РУССКИЙ СФИНКС
В столовой гостиницы Шарф, заказав кофе, глазами искал женщину с рыжей копной на голове. Попутчица притаилась и не дает о себе знать.
К столу подсела оригинальная блондинка в матросской блузке: лицо юной Гретхен, а бюст содержательницы бара. Она спешила. Заранее рассчиталась с официанткой и взглянула на визави:
– Вы случайно не из Парижа?
– Из Берлина, доктор философии.
Ее синие глаза сразу потухли. А он, напротив, заинтересовался белокурой славянкой: «Не дочь ли Вейца?»
– Гретхен, вы есть новгородка?
– Ленинградка. Я тут проездом.
Дочь Вейца тоже ленинградка. Бывший дипломат поставил контрольный вопрос:
– Вы с родителями живете?
– Нет, мать скончалась, отец за границей.
«Она», – утвердился он в своей догадке. Однако не спешил с обменом марок. Вейц предупредил: «Только в день прибытия машин; и только по инициативе моей дочки».
– У вас высшее образование?
– Университет, – сухо ответила она, орудуя ножом и вилкой.
Дочь Вейца тоже с университетским образованием и, как заверил отец-регент, «она с необычной партитурой в голове».
– Скажите, пожалуйста, вас средневековье привлекает?
– Сейчас меня привлекает загадка памятника России…
– О, русский сфинкс! – усмехнулся он.
– Не спешите иронизировать! – строго предупредила она и, продолжая смаковать постную ветчину с горошком, пересказала письмо, адресованное Микешину. – На пьедестале я насчитала десять ссыльных: Марфа Борецкая, Адашев, Сильвестр, Воротынский, Никон, Меншиков, Суворов, Сперанский, Пушкин и Лермонтов. А где десять – возможен и одиннадцатый.
– Очевидная невероятность! – искренне согласился доктор философии и тут же заметил: – Разгадка сфинкса и женский ум!
– По-вашему, – вспыхнула она, – мы годны лишь для кухни и воспитания детей?
– Абсолютная истина! – Он представился профессором Берлинского университета и был уверен, что русская не рискнет спорить с ученым: – История ни одной женщины-мыслителя не знает!
– А Гипатия?
– Она не Аристотель! Ее познания в области математики, астрономии, философии без самостоятельного мышления. Вам известна судьба Гипатии?
– Да! – гордо вскинула голову Гретхен. – Фанатики морскими ракушками растерзали ее до костей. Так что?!
– У вас, медхен, тоже есть познания, но вы никогда не сможете оригинально мыслить.
– Сможем! – звякнула она вилкой о тарелку. – Из века в век мы занимались хозяйством, а вы охотились, воевали, совершенствовались в борьбе. Потому и нет пока среди нас Аристотеля. Но пришло время во всем сравняться с вами, представителями «сильного пола». И прежде всего в логике!
– Феноменально! – засмеялся немец, думая: «Вот она, необычная партитура в голове». – Вам логика противопоказана.
– Я докажу обратное! – с обидой в голосе проговорила она и пригласила его к памятнику Тысячелетию: – Завтра в три!
И, не прощаясь, Гретхен быстро вышла из столовой.
Немец пригласил к столу флегматичную официантку и, расплачиваясь, вспомнил деда с кнутом: «Старик есть сфинкс номер один, а Гретхен – сфинкс номер два. Ее партитуру прочитать не просто: святые глаза и дьявольски цепкие пальцы, как щипцы для сахара». Он знал, что эти образы будут преследовать его долгое время. Эта навязчивость раздражала гегельянца, и он хотел избавиться от нее.
Вышагивая по Московской улице, интурист стал отвлекаться чтением вывесок, объявлений и разных афиш. И вот, как назло, портрет одной артистки закрепил в его сознании образ сфинкса номер два. Художник подчеркнул контраст: личико рафаэлевской мадонны, а грудь натурщицы Рубенса. Она загадочно улыбалась: «Я докажу обратное!» Феноменально! В России даже кафешантанные певицы изучают логику и пытаются разгадать микешинского сфинкса. Интересно, что произойдет в день прибытия автомобилей? Что она запоет во время обмена марками?
Ярославово дворище показали сразу, а вот древнее расположение Немецкого двора не могли определить и заспорили. Та же картина в старинном замке. На вопрос: «Где Магдебургские врата?» прохожие отвечали вразнобой:
– Нет таких! Есть Византийские…
– Чего брешешь! – вмешался тощий, в широком галифе. – На Софии – Корсунские!
– Не Корсунские, а Сигтунские! – уточнил усатый, в очках. – Прямо через арку и направо…
Арочный проезд настолько быстро вывел к Софийскому собору, что Шарф сразу оказался у подножия белой неоглядной выси с темным портиком, похожим на искусственный грот. Странно! Главный вход православного храма отдан иноземной реалии: рельефные пластины из бронзы прославляли католических святых, пасторов и немецких мастеров. Такое возможно только на Руси!
Магдебуржец снял шляпу, молитвенно склонил голову и раболепно щекой коснулся святой реликвии. О, ему позавидуют все поклонники средневековья, живущие в Европе. На светлом фоне храма родные врата выглядели тяжелыми, мрачными, таинственными. Как попали сюда? Почему до сих пор не на родине? И кто знает их подлинное название?
Корсунские! Великий Новгород покупал греческие иконы, ковры, диадемы. Однако местный летописец не упомянул ни в одном списке столь драгоценное приобретение.
Сигтунские! В качестве военного трофея они могли попасть сюда из шведской крепости Сигтуны. Но почему же шведы, захватив Новгород, не увезли свои врата домой?
Магдебургские! Врата хранят портрет епископа Бахмана из Магдебурга. Такой чести он удостоен, вероятно, как заказчик врат. И это не единственный довод. На пластинах представлены мастера Северной Германии XII века – создатели врат Риквин и Вейсмус с инструментами в руках.
Направляя объектив на горельеф епископа из Полоцка, профессор задумался над тем, что врата с таким же успехом можно назвать Полоцкими или Польскими. Итак, врата – сфинкс номер три! В глазах профессора надежда и мольба…
За каменной оградой в яблоневом саду мяукал котенок. Над граненой башней с колоколами куролесили галки. Немец восхищенно окинул взглядом широкий двор Софии. Здесь в XV веке епископ Евфимий соорудил дворец, Грановитую палату, часозвоню, хлебный амбар – весь ансамбль феодального замка на западный манер.
Феноменально! Не в Германии, а в России Бакунин, Герцен, Белинский, Чернышевский, Плеханов предпочли формальной логике диалектику Гегеля. И, наконец, сенсация XX века! Глава правительства своему народу рекомендовал изучать Гегеля. И случилось это не в мире цивилизованных государств, а в отсталой России. И сделал это – большевик Ленин! России Гегель обязан вторым рождением!
Массивная арка соединяла Софию с митрополичьими покоями. Здесь парадная дверь с крестами на филенках и черно-красной вывеской: «НОВГОРОДСКИЙ ГУБЕРНСКИЙ КОМИТЕТ РОССИЙСКОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ (большевиков)». Здесь кремлевские постройки заняты государственными и партийными учреждениями, а Шарф любил средневековье в чистом виде: с курантами, гербами и цеховыми эмблемами.
Под широкой аркой, где тянул сквознячок, хлопнула дверь. Из парадной вышел человечек с большим зеленым портфелем, чем-то туго набитым. Костюм мужчины немного диковат: желтоватые лосевые сапожки, черная кожаная куртка и малиновая фуражка, похожая на красный колпачок сказочного гнома.
Юркий новгородец в очках с толстыми линзами, вероятно, заметил приезжего в заграничном костюме, с немецким фотоаппаратом:
– Ученый муж, вы насчет старины?
– Да, – Шарф противопоставил свою наблюдательность, зная, кто посещает партийный комитет: – Вы есть большевик?
– Давно! – взвизгнул он и ладонью оттопырил ухо: – Вы из Германии?
Профессор представился и рассказал о цели своего приезда. Гном любезно предложил свои услуги:
– Могу для вас исторические справки и документы…
– О, я благодарен буду! – обрадовался ученый, слегка наклоняя голову: – Господин Иванов, в городе философы есть?
– Хватает. А философский склад ума у нашего историка Калугина.
– Адрес его знаете?
– Да, он здесь, – поискал глазами Гном. – Сократ в толстовке. И, подобно греческим мудрецам, всюду философствует. У него своя школа. Ученики. Я тоже учусь у него мыслить диалектично…
– Пардон! Вы, русские, как диалектику понимаете?
Близорукие глаза Гнома загадочно сузились:
– Приехали в город Грязный и Чистый. Который пошел в баню? Грязный? Нет. Грязный потому и грязный, что не ходит в баню. Значит, Чистый? Боже упаси! Зачем Чистому баня, коли он чист. Э-э, не за тем мужчины ездят в город! Выходит – ни один? Да и нет! Ни одному человеку не ведомо, что такое диалектика!
Куно Фишер высоко ценил в студентах остроумие. И Шарф вскинул «перчатку»:
– Господин Иванов, вы сами себе противоречите: если никто не знает, что такое диалектика, следовательно, ваш учитель тоже не знает и ничему вас не научит.
– Так ли? – пискнул тот по-комариному. – Учитель говорит: «В каждом русском слове корень противоречия». Например, «человек»: чело – субъективное, век – объективное; чело – личное, век – общее; чело – отражение, а век – отраженное и т. д. Значит, в моей фразе: «Ни одному человеку не ведомо, что такое диалектика», самое малое – десять противоречий. А вы заметили только одно.
– О, вы блестящий софист!
Русский заманчиво хихикнул:
– Вы почитаете Достоевского?
– Безусловно! Его проза диалектична.
– Продается Полное собрание сочинений под редакцией Анны Григорьевны. – Глаза Гнома опять в хитреньком прищуре. – Занести вам?
Приняв предложение, немец приподнял широкополую шляпу и проводил, Иванова задумчивым взглядом: «Сфинкс номер четыре. Архивариус под стать извозчику и Гипатии из варьете». О, с русскими надо быть предельно осторожным!
Профессор, взглянув на ручные часы, поморщился: Гном отнял у него двадцать минут. Любитель средневековья сфотографировал каменные ядра, сложенные пирамидой.
Из кафедрального собора вышел плотный горожанин, в серой блузе, с простеньким галстуком. У христианина залысина мудреца и черный взгляд йога.
– Скажите, пожалуйста, – обратился ученый к незнакомцу, – эти южные врата название имеют?
– Да, Византийские, – приветливо ответил тот и сразу проявил завидное гостеприимство. – Как устроились? Как самочувствие? В чем нуждаетесь, голубчик?
Интуриста тронуло теплое внимание:
– Все хорошо. Нет лишь «Путеводителя» в продаже.
– Верно! С бумагой у нас пока туговато. – Он представился коренным жителем, любителем старины и фольклора: – Вас интересуют местные легенды?
– О, безусловно! Одна легенда мне известна. – Немец глазами поискал золотой крест собора с металлическим голубем: – Если птица слетит, то Новгород навеки исчезнет.
Дорогой читатель, фашистский снаряд собьет легендарного голубя, но город воспрянет из пепла.
Задушевность голоса новгородца подсказала гегельянцу, что перед ним человек, далекий от логических конструкций:
– Выйдет богатырь в бело поле силушку поразмять. Возьмет ком снега и катит его, пока тот не упрется в небо. Затем вытащит меч, пообтешет глыбу с четырех сторон, а на маковку наденет свой златошлем. Вот и стоит витязь краше и выше всех!
– Феноменальная образность! Идеальная простота!
– Храм, заметьте, первая школа абстрактного мышления…
Столь неожиданное замечание собеседника слегка насторожило доктора философии: «Кажется, опять ошибка». А тот продолжал:
– Простые люди видели на иконостасе портреты Зенона, Диогена, Платона, Аристотеля и других античных мыслителей. – Новгородец кивнул на храм: – Под этими сводами народ познавал отвлеченные понятия, как-то: «сущий», «присущий», «вездесущий», «вечносущий». Достаточно слово «бог» заменить «духом» или «материей» – налицо две основы противоположных мировоззрений.
Его ясно-черные глаза полны откровения. Такой взгляд бывает у детей и великих ученых. Гегельянец почувствовал, что перед ним не рядовой любитель старины, а учитель Иванова:
– Вы есть господин Калугин? Я с вашим учеником беседовал. Он сказал, что вы открыто философствуете. И мне хотелось бы…
– Простите! – смутился новгородец. – Я не специалист, а любитель…
– О, я превыше всего любовь к мудрости ставлю! И над чем же вы сейчас размышляете, господин Калугин?
– Москва готовит к изданию «Философские тетради» Ленина. В них центральное место – конспект «Науки логики»…
– О, Гегель есть мой кумир! – провозгласил гегельянец и вспомнил, что в 1914 году он видел в Бернской библиотеке эмигранта Ульянова, ежедневно штудировавшего Гегеля в подлиннике.
– Господин профессор, как думаете, зачем Ленин использует показатели точных наук – аксиомы, формулы, фигуры?
– Это есть случайность: русская мысль вне расчета…
– Простите! – Собеседник выдвинул ладонь. – А что, если Ленин заложил фундамент для возведения диалектики, точной, как математика?! Придет время, когда экономика и машины заставят людей мыслить точными величинами. Не предугадал ли гений судьбу философии – могущей стать алгеброй прогресса?
– О, вы идеально выразились! Мне мыслилось, что в России философия является только алгеброй революции, и вдруг слышу – она претендует на роль алгебры прогресса. Это есть новое!
– Не совсем, батенька! Еще Маркс сказал: нет науки без числа. Не так ли?
– Безусловно! Философская наука должна рано или поздно числом овладеть. Гегель об этом мечтал. И ваш покорный слуга эту проблему пытается решить. Вероятно, в этом вопросе приоритет за нами, немцами, будет?
– Но, но! Время покажет! – улыбнулся новгородец, панамкой указывая на трехэтажный дом с балкончиками: – Самый верх. Губполитпросвет. Спросите начальника Пучежского. Он, Александр Михайлович, закончил комвуз. В курсе всех современных философских течений…
Курт Шарф приподнял фетровую шляпу. И они по-доброму распрощались.
МИССИОНЕР ДЕЙСТВУЕТ
Поначалу Шарф руководствовался апофегмой Вейца: «НЭП – наглядный этап падения». Но первый же новгородский день заставил интуриста усомниться в истинности этого афоризма.
Древние храмы целы, памятник Микешина на месте, по радио звучат «Богатырская симфония» и светлые, бодрые песни; да и большевики не похожи на громил: господин Калугин, безусловно, неверующий и сторонник Ленина, но он культурен, воспитан, обаятелен, хотя в некотором смысле – сфинкс номер четыре.
Совсем иной господин Пучежский: Аполлон, Демосфен, а субстанция – красный начетчик, – ни одной свежей мысли. Великий Гегель верил, что диалектика рано или поздно станет наукой наук, а он, признавая закон развития, с издевкой отрицает такую возможность развития философии. Он, агностик, поносит всех оптимистов, всех Калугиных, которые верят в прогресс логики. Он не признает аксиом, формул, фигур для вооружения метода. Своим идейным учителем называет Зиновьева и убежден, что архивариус во сто крат умнее Калугина.
Отложив перо, Курт Шарф захлопнул дневник и оглянулся на дверь номера: из коридора гостиницы послышались приближающиеся шаги.
Гном опоздал на шестнадцать минут и даже не извинился. Удивительная расточительность: русские расплевывают минуты, как шелуху от семечек.
Явился он совершенно не похожим на утреннего деловитого архивариуса: кожаная куртка расстегнута, во рту жеваная цигарка, жесты дерганые, в запухших глазах хмель:
– Справочка! (Вынул из кармана листок, поясняя.) Влияние иностранного капитала на рост новгородской экономики – лесопильные заводы Стюарта, Де-Бука и фабрики Лютера, Вахтера, Лунберга, Писпурга, Шапа, Гримма, Сименса-Гальске…
Промышленники недавнего прошлого. Профессору важнее древние немецкие фамилии. Все же поблагодарил за услугу. Немец вспомнил о своей секретной миссии:
– Скажите, пожалуйста, смерть Ленина единство партии не затронула?
– Великое горе сближает. Хотя лично я и рукопись отбросил.
– Вы о чем пишете?
– О подвиге новгородских коммунистов. Керенский приказал войскам – тут их было битком – прибыть под Гатчину и вкупе смять Красный Питер. А здешние большевики, где словом, где пулеметом, задержали офицерские батальоны. Прорвалась одна лишь сотня казаков из Шимска. В те решающие дни отличился наш Калугин: проник в Антоново, где стоял ударный батальон, и так припугнул молодчиков – разбежались ночью. – Гном положил справку на стол и тихо добавил: – Я вел дела истпарта: обо всех ответственных знаю.
– Господин Калугин какое образование имеет?
– Сила ума не в дипломе, – уклонился он от прямого ответа и отнес портфель к двум пачкам книг, оставленным у дверей: – Привез на извозчике. Пришлось раскошелиться…
Шарф не любил расставаться с купюрами, но в данном случае не обидел архивариуса. В чем секрет его услужливости? Таких, как он, с приметной внешностью, с плохим зрением и слухом, не берут в агенты. Вероятно, любит деньги…
– Ради бога! – Гном потряс книгой великого писателя. – Не примите меня за господина Голядкина или Смердякова. Я не двойник и не убийца. У меня матушка при смерти. Выпил с горя. Вы поймете меня. Немцы прирожденные философы. Будущее за вами…
– Русский народ есть великий! Гегель высоко ценил…
– Высоко! Да мы-то, русские, не все достойны такой оценки. Вот, к примеру, я.
– А как вы господина Калугина оцениваете?
– Башковит, но простофиля. Мы, русские, слишком доверчивы…
Бывшему дипломату казалось, что Гном в душе смеется над ним, и Шарф сменил тезис беседы:
– Господин Иванов, вы можете на памятнике России статую инкогнито представить?
– А вы, ученый муж, – рассыпал он мелкий смешок, – можете представить микешинский ковчег?
– Пардон! Как понять – «ковчег»?
– История, как потоп, уносит людей в неизвестность, лишь избранные сподобились спасительного ковчега – Тысячелетия.
– Гут, гут!
– Так вот – ковчег! И он же свод русской философии.
– Абсурд! – засмеялся немец от всей души. – Я понимаю, памятник Канту или Гегелю, но Русь никогда философской державой не была. Мир знает русских революционеров, балерин, романистов…
– А Белинский, Герцен, Чернышевский, Плеханов, Ленин?
– Нет, нет! Они есть ученики, последователи Гегеля и Фейербаха. А на памятнике нет ни одного философа!
– Калугин укажет вам и философа и свод философии.
– Абсурд! Невозможно показать то, чего не существует…
– В самой невозможности, говорит Калугин, заложена возможность, ибо отрицание – особая форма утверждения.
«Хмельная диалектика», – замкнулся Шарф и, приглашая Гнома на воскресный диспут, подумал: «Знает ли Гретхен Калугина?»
– Прошу прощения, – засуетился гость, хватаясь за портфель. – Очень спешу к маменьке: она, возможно, единственная любит меня. А насчет Калугина – предупреждаю: диалектику он изучал не только по Гегелю. Не обломайте зубы!
