Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)
– Ленин? Не может быть!
– Уверьтесь! – сердито тряхнул бородищей Робэне.
– А еще в красной рубахе! – усмехнулся Иван, понимая, что новгородское зеркало революции не будет разбито. Чекист локтем коснулся друга: – Дружище, я на Контрольную комиссию опоздаю…
СУД ЧЕСТИ
В приветливых глазах Матрены тревога:
– Миколаевич, главный просил зайти к нему…
«Неужели вмешается в работу Контрольной комиссии?» – насторожился Калугин, входя в кабинет Клявс-Клявина.
– Дорогой однополчанин, – начал тот с виноватой миной на лице, – я до сих пор под впечатлением твоей защиты Микешина. Откровенно, не ожидал, что ты за эти годы…
– Прости! – перебил историк, не любивший комплиментов в свой адрес. – Что случилось, голубчик?
– Представь мой первый день в Новгороде: жена при смерти, никого не знаю, друзья Сомса смотрят на меня косо, а подхалимы накинулись с просьбами. И тут же звонок из горсовета: «Кооперативы задыхаются! Нет помещений, нет складов». Даю санкцию – очистить подвал в кремлевском корпусе…
– Позволь! – поправил Калугин. – Подвалами ведает комхоз!
– Откуда мне знать? Я только потом сообразил, что им надо было выполнить план по сдаче макулатуры. Архивариус заверил, что подвал захламлен планами церквей…
– Каких церквей? Планы древних храмов мирового значения и плюс проекты градостроения. Уникальный архив, батенька!
– Я не знал этого. Новый человек. Недоглядел. Суди меня.
– Нет! Судить будем архивариуса: он-то прекрасно знал цену архиву, а то, что тебя обвел, это, учти, не смягчающее обстоятельство. Наоборот, пощады не будет…
Заседали под звон софийских колоколов. Члены Контрольной комиссии заняли скамью и подоконник; единственный стул достался секретарше. Она, газетный работник, читала коллективное письмо, словно диктовала машинистке – медленно и четко. Иванов, в майском костюме и белых баретках, без портфеля, стоял перед столом и виновато озирался. Калугин недолюбливал его и поэтому был предельно объективным:
– Товарищ Иванов, я ознакомился с твоим личным делом. Чем объяснить твои служебные перелеты?
– Уточняю, – он платком протер очки, продумывая ответ. – Я заведовал дискуссионным клубом. Отзвенели дебаты с троцкистами. По всей стране такие клубы закрыли. Меня не спросили!
Пискун хихикнул, не думая, что его спрашивают неспроста.
– А дальше? Ты, антирелигиозник, припугнул верующих и принудил их «добровольно» закрыть одну из церквей Демьянска. Тебя перебросили в Музей революции. Ты не взял под охрану подвал, где находилась подпольная типография «Акулина», и не сохранил в саду Масловских флигель ссыльных: его пустили на дрова. Да еще присвоил музейный экспонат – зеленый портфель из крокодиловой кожи. Так или не так?
– Далеко не так, товарищ председатель! Я закрыл, а не открыл церковь. За перегиб наказан был. – Его подслеповатые глаза нашли коллективное письмо: – Товарищи, на повестке дня жалоба…
– Верно! – перебил Калугин. – Я тоже жалуюсь, обвиняю…
Он изложил суть документов, переданных врачом Масловским вместе с портфелем, и повысил голос:
– Если поступила жалоба на партийца, предшествующая деятельность которого безупречна, то провинность, видимо, случайна. А если партиец совершает из года в год одну ошибку за другой, как в данном случае, то вступает в силу закономерность, когда количество провинностей переходит в дурное качество…
– Факт! – загудел Воркун, стоя у порога.
Чекист так тихо вошел в комнату, что оказался замеченным только сейчас. Начальник, в начищенных сапогах, растопырил галифе; на гимнастерке цвета хаки багровел орден Красного Знамени. Пискун ужался. Этого не пропустил Калугин:
– Товарищ Иванов, ты по анкете послушник, а выдаешь себя за бывшего монаха и явно щеголяешь церковными словесами. Зачем? Обычно так поступают те, кто большой грех прикрывает малым. Нуте?
– Это ваши домыслы! Могу не отвечать. Ближе к делу!
– Еще вопрос! Ты, хранитель Юрьевской ризницы, разумеется, помнишь, сколько было в ней золотых сионов?
– Один.
– Два! – вмешался чекист, вручая председателю справку. – Настоятель монастыря заявил комиссии по изъятию церковных ценностей, что в тысяча девятьсот семнадцатом году был похищен сион весом в тринадцать фунтов…
– Ого! – вскрикнул Робэне.
– В то самое время, когда ты заведовал ризницей, – добавил Калугин. – Не так ли?
– Товарищ председатель, прежде научитесь правильно ставить вопросы, – Пискун важно вскинул голову. – На всех уголовных процессах, связанных с хищением церковных ценностей, я выступаю в качестве эксперта. Тому свидетель присутствующий здесь Громов. Он был заседателем, когда этой весной суд рассматривал дело братии Макарьевского монастыря. Было такое?
– Семь монахов на скамье подсудимых, – ответил железнодорожник Громов, признающий во всем точность.
– Так вот! – ухмыльнулся Пискун, обращаясь к Калугину. – Вы знали о хищении Большого сиона, иначе не пригласили бы своего дружка со справкой. И вы, как судья, должны были спросить: «Когда и кем похищен Большой сион?» Я бы ответил: похищен в семнадцатом году, а кем? До сих пор неизвестно. И второй вопрос: «Сколько сионов осталось в ризнице?» Я бы ответил, как и сказал: один. Уж я-то в суде наслушался!
– Спасибо за науку, – добродушно улыбнулся Калугин, не ожидая того, что Пискун будет агрессивничать. – Однако знаток процессуальных норм ответил бы точно: было два сиона, остался один. А ты почему-то увильнул…
– Умолчал кражу сиона! – пробасил Воркун, приближаясь к столу. – Ясно одно, где Иванов, там недогляд и того хуже. Музейный портфель вернешь в Музей революции. Кто проверял жалобу?
– Громов и Робэне. – Председательствующий обратился к членам комиссии: – Доложите, пожалуйста…
Поднялся Мартын Яковлевич, крупный, с пышной белой шевелюрой и пушистой бородой:
– Мы опросили сотрудников губархива. Ни один не отказался от своей подписи… – Латыш передал письмо Калугину. – Все пункты обвинения остаются в силе.
– Начнем с пустого подвала Присутственных мест…
– Есть еще подвал в Духовом монастыре, у нас в губархиве, – вклинился Пискун, видимо желая запутать дело.
– Товарищ Иванов, куда девался редчайший архив архитектурных проектов?
– Горсоветчики погрузили в телячий вагон и – на Кулотинскую фабрику.
– А куда смотрел ты, архивариус?
– Меня никто не спросил. Горсоветчики взяли в комхозе вторые ключи, открыли хранилище и давай грузить на подводы; я случайно увидел. Запротестовал. Они свое: «Имеем визу!» Я бежать в Троицкую. А вы – за городом, на кирпичном. Туда еще не провели телефон. Я – к Пучежскому, своему непосредственному начальнику, – Пискун презрительно указал на красную рубаху. – А он сует мне копию своего распоряжения: «Очистить подвал». Я ему: «Уникум, старина!» А он: «Нам бумага важнее! Выполняй!» Я в кабинет Клявс-Клявина. Так и так, говорю, преступление! Он лишь руками развел: «Поздно! Я уж дал санкцию». Кричу: «Калугин отберет у меня партбилет!» Он почесал бородку и указал на дверь: «Иди. Я поговорю с ним». – Вскинул глаза. – Сдержал слово? Ась?
Взгляды присутствующих сошлись на Калугине.
– Да. Только что. Но, – выдвинул ладонь, – секретарь сослался на твои слова: «Подвал захламлен планами церквей».
– Боже! Какой подвал?! Я же говорил про наш, что в Духовом. А он здесь еще неофит: для него все кошки серы!
– Этот пункт надо обойти, – громогласно встрял Пучежский.
– Нет, Александр Михайлович, этот вопрос наша комиссия вынесет на бюро губкома, где и покончим с вашими антиленинскими оценками памятников русской культуры…
(Дорогой читатель, в тот момент наш герой не мог знать, что слово «Русь» с почетом войдет в Гимн Советского Союза, а монумент Тысячелетия сверкнет еще одной стороной: его разберут нацисты, но не успеют вывезти – помешают советские воины и партизаны; а восстановление микешинского памятника станет символом победы над фашистской Германией.)
– Каюсь, – лепетал Пискун, – выпивал, лип к сотрудницам, но все молчали, пока не посчитали, что я незаконно выдвинул новичка в научные работники…
– Какого новичка? Нуте?
– Спросите контролеров, – Пискун привлек Громова и Робэне: – Вам жаловались?
– Да, – подтвердил Громов. – Дочь местного аптекаря Роза Гершель.
– Позвольте! – заволновался краевед. – Я хорошо знаю Розу: она любознательна, занималась в моем кружке; закончила истфак, не в пример другим работникам архива, активистка. Этот пункт, действительно, обойдем. Кто против?.. Единогласно!
Калугин снова взял под прицел архивариуса:
– Однако пьянство на работе и приставание к сотрудницам обойти нельзя, – он взглянул на карманные часы: – Твое последнее слово.
– Товарищи, учтите, – начал тот дрожащим голоском, – я один из первых в монастыре отрекся от бога. За мной последовали многие. Моему поступку придали большое значение в Москве: видные деятели партии в своих выступлениях приводили меня в пример. А кто писал о новгородских большевиках?..
– Хорошо! – Калугин кивнул на дверь. – Выйди, пожалуйста!
Прислушиваясь к голосам членов комиссии, председатель набросал проект решения и огласил его:
– «Товарища Иванова снять с заведования Новгубархивом, сохранив за ним должность научного сотрудника, и занести в его личное дело строгий выговор».
За предложение Калугина все подняли руки…
Из губкома друзья вышли вместе. Иван, осмотревшись по сторонам, спросил приятеля:
– Как думаешь, Пискун спер Большой сион?
– Пожалуй, нет. – Историк выдержал паузу. – Тогда в один день пропали и сион и каменный крест, вынутый из Аркажской церкви. Эта операция карапету не под силу. Он, скорее всего, был наводчиком.
– А про крест ты откуда знаешь?
– Аркажский крест приобрел Передольский. Но отец, а не сын. Последний не в курсе сделки, хотя крест у него…
И краевед заговорил о ночном извозчике…
ПОКАЗАНИЯ ИЗВОЗЧИКА
Друзья заняли нижнюю ступень крыльца, ведущего в сад, а Фому, который еще не отошел от горя, посадили перед собой на крылечко. Привычная высота, свежий воздух, вечерние запахи цветов, особо табака, – все это расположило деда к мирной беседе. Он любил, когда его слушают с доверием.
– Запал мне в душу ночной «чудотворец», – начал он, попыхивая козьей ножкой. – Как еду по Детинцу, кажинный раз ломаю голову: где видел этого могутного бородача с кудлатой башкой? Намедни стою возле пушки и слышу: со стороны Николы приближается знакомая тарахтелка – сильвестровская ручная тележка с бочкой. Он, торговец цветами, ночами промышляет «золотом»: так у него цветник всеми красками заливается. Любо глядеть! Сильвестр еще монахом садовничал в Юрьеве. Опытный…
Слушатели заинтересованно переглянулись, а дед продолжал:
– Бывало, Сильвестр, хоть и некурящий, а всякий раз передохнет на моей стоянке и адрес свой напомнит: «Шли заказчиков, старец». А тут не доехал, свернул к аптеке, но не успел скрыться за угол, как цыганское солнце выглянуло и выдало его кудлатую макушку и курчавую бородищу. «Ах вот, думаю, кто обновил икону». А час полунощный: негоже людей тревожить – перенес на утро, все равно везти Степанидушку на базар. Ну, подвернул домой, а на пороге моя сердечная лежит…
Дед тяжко вздохнул и, стряхивая слезу, засевшую в глубокой морщине, жалостливо молвил:
– Она у меня вторая. Вовка-то от первой. А вот ведь приехал из Москвы. Поминки справил…
– И мы помянем, – поднялся Калугин, сохраняя интонацию деда: – Степанида была истинно русская душа – честная, трудолюбивая, добрая. Пройдите к столу…
И тут же хозяин на миг призадержал горемыку:
– Голубчик, припомни дом, из которого мадам Квашонкина вынесла картину. В ту ночь вас еще встретил Василий Алексеевич. Не так ли?
– Бог свидетель! – воспрянул духом старик. – Так это же Сильвестр вынес картину из хаты; она была в черный коленкор обернута. Я еще в ту же ночь возил садовника в Хутынь. Там у него родной брат, тоже монах, только хутынский…
– Чем брат занимается? – спросил Калугин.
– Перевозчик: кого с берега на берег, а кого к пароходу – ведь там нет пристани…
– Спасибо, Фома! – чекист протянул папиросы, но дед не взял:
– Благодарствуем, я махорочку «Штандарт» уважаю…
Пока старик мыл руки на кухне, Иван прошел в кабинет и по телефону вызвал на адрес Калугина сотрудника с велосипедом. А в столовой посоветовался с другом:
– Брать Алхимика, или понаблюдаем?
– Если он дома… Если тебя не опередил Пискун. – Калугин подал Фоме белоснежный ручник: – Голубчик, ты хоть раз видел вместе известного тебе Пискуна с садовником?
– Что говорить, ягодки одного поля, только, мил человек, не беру грех на душу: чего не видел, того не видел.
Зная характер Ивана, историк не сомневался в том, что чекист готов схватить в охапку извозчика, поднять его на козлы и во весь опор мчаться на Дворцовую, где живет Сильвестр. Но последняя фраза Фомы утихомирила друга. И тот решил дождаться сотрудника: велосипед быстроходнее лошаденки.
И только хлопнула калитка, Иван сорвался с места, встретил Алексея Смыслова, специально прибывшего из Старой Руссы. Передав поручение, Воркун вернулся к столу, подсел к приятелю:
– Если сбежал, Смыслов брякнет сюда. – Сегодня Ивану не до гречневой каши с молоком (его любимое блюдо). Он поминутно оглядывался на дверь кабинета: – Звонок слышен?
– Успокойся, голубчик, если вор скроется, то наводчик поможет найти Алхимика…
– Не пора ли брать Пискуна?
– Пора, но сначала отберем партбилет…
После ужина Иван не пошел провожать Фому, закрылся в кабинете и, видимо, заглянул в тетрадь, возвращенную Анной Васильевной. Чекист встретил приятеля неожиданным вопросом:
– Тебе помогает «Логика открытия» искать Алхимика?
– Разумеется, друг мой.
– Ключ номер два?
– Хотя бы! Второй ключ ведает прямой и обратной связью между полярными участниками…
– Понял! Сильвестр и Пискун связаны прямо и обратно. На стороне Алхимика – мускулы, гипноз и опыт уголовника, а сообщник воздействует на него своим положением, изворотливостью и осведомленностью. Не он ли малый леший, автор анонимок?
– И легенды о золотой модели? Эта версия увела нас в сторону – подальше от Алхимика.
– Как все это проделал Пискун?
– Он, по словам Розы, снабжал макулатурой Гершеля, и там, в аптеке, рассказал провизору о купцах, об их золотом подношении царю. Аптекарь поверил и поведал о том юмористу Фуксу. А тот – своей Берточке. И пошло гулять по городу. Не так ли?
– Значит, клубок связей распутал вторым ключом?
– Вернее, связкой ключей: молодая приживалка Сильвестра разносит букеты по адресам, торгует цветами на рынке, на пристани…
– Где зря дежурили мои ребята.
– Увы, батенька, откуда было знать, что золотые слитки уплывали через Хутынь. – Калугин взглянул на будильник. Пора бы вернуться или позвонить велосипедисту. – Два полюса: Алхимик и дантист, а меж ними двойное звено – Машутка и Пискун. Она посредничала, а Пискун прикрывал…
– Ой шельма!
– Кстати, голубчик, шведы не могли взять приступом Новгородский кремль. Предатель Шельма открыл им ворота. Возможно, так и родилось это пакостное словечко!
– А ты этого Шельму оснащал своей логикой…
– Упрек верный, друг мой, но я не откажу человеку, который тянется к диалектике. К тому же близость с нами помогла мне быстрее раскусить его. – Историк взял со стола свою философскую тетрадь. – Он трижды просил меня дать почитать. Я не доверил.
– Спрячь подальше! Монах на все способен…
Вмешался телефонный звонок. Иван схватил трубку.
Он в ожидании двух вестей: от жены и сотрудника-велосипедиста.
– Сбежал, – прохрипел он, не выпуская трубки из рук. Красные пятна расплылись на щеке чекиста. – Сбежал…
– Это Пискун предупредил.
– Не надо было допрашивать Шельму о сионе!
– Наоборот, голубчик, именно теперь мы обнаружили связку Сильвестра, Машутки и Пискуна. Не так ли?
– Так-то оно так, да Алхимик на свободе. – Иван вернул трубку на телефонную рогульку. – Что я отвечу начальству?
– Пусть Смыслов ни шагу от Пискуна. Тот продаст Сильвестра.
И, словно одобряя слова хозяина, на веранде в два голоса зашлись в свисте канарейки. А в саду безмолвно оседали сумерки…
БРАТЬЯ ПО КЕЛЬЕ
Ночь была темная, как монашеская ряса. Ильменский косохлест сбивал последние листья с монастырских яблонь. В каменной ограде, что тянулась вдоль Волхова, дубовая дверца скрипела, стеная.
Братья одной кельи, сгибаясь под тяжестью ноши, давно измерили тропку, ведущую с угора к реке: сколько раз старшой таскал тут воду для поливки сада, а меньшой – лещей в трапезную.
Поозерский челн устлан осокой. Сильное течение и южный попутник живо скинули долбушку к Борисоглебской церкви. Возле храма в темноте они тихо выгрузили покражу и здесь же, на берегу, поклялись не выдавать друг друга.
В ту же ночь семнадцатого года меньшой, Алексашка, вернулся в Юрьево, вернулся нищим: еще накануне он свою долю ценностей продул побратиму в карты. А старшой, Сильвестр, угнездился в материнском домике, развел цветы, на кои большой спрос, а для разноса свадебных и траурных букетов приютил сироту.
На паперти она, толстопятая, стояла молча, с протянутой рукой. Сильвестр, член церковной двадцатки, осмотрел ее крепкие ноги, домотканую сорочку, крестьянскую грудь с медным крестом, бритую голову и посочувствовал: «За что сидела?»
Злая бабка извела ее приблудное дитя, а Машутка грех приняла на себя. Глаза у Сильвестра распутинские, ему не соврешь. Он поверил сироте, к тому же силач с детства боготворил женщин.
При доме околоточного Сильвестр работал дворником. Однажды полицейский бил жену. Сильвестр вломился в спальню, схватил тщедушного надзирателя и выбросил его в окно с третьего этажа. Вдова не выдала спасителя: божилась, что муж сам в белой горячке покончил с собой. Хозяйка надбавила дворнику жалованье, а тот вдруг ушел в монастырь.
Садовая тишина успокоила его душу не надолго. Брат по келье, беглый крамольник, приоткрыл ему монастырские тайны – пьянство, распутство и богохульство. Да и сам меньшой не расставался с картами. Он, хранитель ризницы и орловских драгоценностей, ставил на кон дорогие картины, табакерки в бриллиантах и кресты в самоцветах, Бывший дворник и раньше, скупая по дешевке краденое, знал, где их прятать. Земля вытесняет камни, но не клады. А главное, доверенная тайна не тайна.
Поначалу он и Машутке не доверял. В ночь перед крестным ходом Сильвестр прокрался в Кремль к святому амвону России и на нем расчистил икону богоматери (монах и раньше обновлял образа). Но тут в Детинец черт принес ночного извозчика. Заметая следы, Сильвестр миновал мост, Летний сад и не спеша спустился к перевозу, который круглосуточно обслуживали арестанты.
Он часто полуночничал – черпал из нужников «золото». Домой возвращался с бочкой на тележке. А тут явился налегке, кудлатый, с какой-то сумятицей в голове. Машутка, видать, приревновала и, сдвинув кровати вместе, учинила ему допрос: со слезами, ласками и клятвой верности до гроба.
Вскоре Сильвестр проводил сожительницу в Хутынь. Там родной брат садовника посадил гостей в лодку, засветил фонарь и подвез их к ночному пароходу «Коммунар». А в Питере вместе с гостинцами Машутка получила от покровителя первое задание и явочный адрес…
Братья по келье не искали встреч, а если случай и сводил их нос к носу, то не признавались. Один раз Пискун хихикнул, но старшой так глянул, что у того и скулы свело. Зато они поддерживали переписку.
Пискун жил в подвале с окнами, выходящими на базарную площадь. Здесь по утрам Машутка продавала цветы. Идя на службу обязательно через рынок, Пискун «покупал» у девицы, с медным крестом на груди, цветочки и «расплачивался» запиской, завернутой в бумажный рубль. Иногда Машутка «давала сдачи» от Сильвестра больше, чем полагалось.
Таким образом, Пискун предупредил старшего об опасности. Из губкома архивариус возвращался во второй половине дня; тем временем Машутка уже торговала на пристани. Обычно Пискун заигрывал с цветочницей, а на сей раз быстро взял белые астры для матери и сунул пухленький рублик: «Мигом домой!» Машутка не умела читать, но сердцем учуяла неладное. К счастью, до Дворцовой рукой подать. Сильвестр готовил вечернюю поливку – заполнял бочки колодезной водой. Он зашел в дом, прочел записку: «Брат, на твой след вышел охотник из Троицкой слободы. Это он сорвал крестный ход и потеснил вас от ковчега Россиюшки. Он связан с „монастыркой“. Скрывайтесь с Машуткой: на допросе она выдаст всех».
Сильвестр четырьмя ударами топора высвободил вонючую бочку, а тележку накрыл мешковиной. Добро схоронено в Хутыни. Здесь он с Машуткой жил скромнее скромного. Погрузили матрац, одеяло, подушки и белье на смену. Для хозяйства Машутка взяла самовар, а Сильвестр топор и жестяную банку с керосином. «Для фонаря перевозчика», – мысленно увязала Машутка и для отвода глаз первой вышла на улицу с букетом цветов. А он, с тележкой, догнал ее на Хутынском большаке.
На опушке лесочка Сильвестр банку с керосином почему-то оставил в кустах. Спутница смекнула, что невенчанный муженек задумал подпалить свою хату: все равно не жить в ней.
Вечером беглецы вошли в Хутынь не улицей, а с берега. Тут, у самого Волхова, чернела банька братана; в ней прилажена плавильня, похожая на каменку. Дверь даже не замкнута, а в предбаннике под полом – орловские драгоценности и золотой диск – остаток тринадцатифунтового сиона. В случае облавы брат должен подать сигнал – ударить колотушкой в жестяной лист, подвешенный в сенях. Так обычно оповещают самогонщиков о прибытии милиции.
– Ежели того, ты прямо за мной в лодку. Она рядом, – Сильвестр показал на Волхов, противоположный берег которого погрузился в потемки. – Мне пора…
Она боялась разлуки. Уходил душевный покой. «Уж лучше сразу спуститься по течению до Волховских порогов и там наняться на земляные работы». Вдруг заколотилось сердце. Она сообразила, что свой дом можно было поджечь сразу. Выходит, решил отомстить…
НА ОЗЕРЕ
Я помог Анне Васильевне собрать калугинские афоризмы, потому она доверила мне даже затаенную мысль. Она не сомневалась, что сын приодел сирот не на средства детской комиссии, а на свои. Старушка поворчала, но выручила нас – укоротила Филины штаны и Сережину рубашку.
Вчетвером с тремя собаками на охотничьем челне, конечно, рискованно. И Калугин взял у соседа шлюпку с парусом и навесным рулем. Команда отменная: капитан, он же начальник похода, Николай Николаевич; я – помощник по всем статьям, а матросы, они же юные следопыты, – Филя и Циркач.
Северик дул безотказно: до скита добрались без весел. Небольшой песчаный островок, прославленный статуей Перуна – бога язычников, капитан выбрал для торжественного момента.
Под шумок могучих сосен и грачиный гомон он вручил Сереже тетрадь с карандашом, а Филе повесил на грудь немецкий фотоаппарат, предварительно поубавив ремешок.
– Друзья мои, вторьте мне! – шеф замедлил речь: – Мы, юные следопыты… стоя на земле Перуна… даем клятвенное слово… будем искать и хранить… старинные памятные вещи…
Начальник вскинул ладонь:
– Клянемся!
– Клянемся, – повторило эхо следом за ребятами.
Перегоняя собак, Филя и Сережа бегло осмотрели белую церквушку, кельи из красного кирпича и, к моему удивлению, ни записей, ни снимков, ни одного вопроса. Увы, ребят интересует не то, что наличествует, а то, чего уже нет: ведь существующее не убежит, а прошлое в таинственной дымке. Вот новеллы профессора и музейщика увлекли их.
Они и сейчас рты разинули, слушая о языческом боге грома. Еще бы! Деревянный идол имел серебряную голову и золотые усы. Вчерашние воришки знают цену благородного металла. И совсем забыли про собак, когда краевед вычертил на песчаной глади загадочную паутину ходов и тупиков:
– Друзья мои, вот схема каменного лабиринта. Встарь он находился чуть выше. И уцелел до тысяча восемьсот двадцать шестого года. В то лето здешние монахи закладывали каменный фундамент под кельи, – шеф палочкой показал на красные постройки и перевел указку на чертеж. – Перед дальней дорогой новгородцы здесь приносили в жертву овец и сдавали экзамен на смекалку. Молодой ушкуйник входил в лабиринт, петлял по коридорчикам и, пока песок из верхней чашечки сыпался в нижнюю, искал выход… из западни…
– А сигануть через барьер? – хитро прищурился Филя. – А?
– Нельзя, друг мой! Такого «ловкача» в трудный и опасный поход не возьмут (своих объегорит) и стенка по грудь…
– А ты как смерил через сотню лет? – подковырнул Филя.
– Очень просто. Каменные лабиринты уцелели на Соловецких островах. Кстати, в бывших владениях Борецких, я там был, зарисовал планы. – Он взглянул на солнце. – Ого! На посадку!
Минуя ложбинистые Коломцы, где старший Передольский открыл первобытную стоянку, шлюпка «Новгородка» зашла в темную речку, берег которой выделялся холмом с белым храмом XIII века.
– Никола-на-Липне! Эпоха Александра Невского! – гордо произнес капитан. Он, в зеленой куртке и зеленой шапочке с длинным козырьком, вышел на сушу и выбрал место для костра: – Разгрузить лодку! Принести сушняк! А я к сторожу…
Вечерняя зорька в разгаре. Не умолкают пернатые. Матросы и собаки бросились в кусты. Я вынес на берег свое ружье и корзинку с уткой. Подсадная высунулась из гляделки и кичливо закрякала: значит, сейчас где-то рядом просвистит дичь. И верно, со стороны Ильменя тянулась стайка кряковых. Опережая выстрелом лёт уток, я дал дуплетом. Подстреленные кряквы кувырнулись через головы, упав в воду замертво. Азарт – не зло! Ребята побежали радостные, возбужденные. Следом за сеттером в речку смело кинулась дворняжка. Закон осенней охоты не охраняет самок: Минус в зубах принес утку, а Мунька – селезня. Мальчики обезумели. Еще дымится двустволка, еще не остыла сталь, а Филе не терпится подержать централку. Циркач размахивал добычей:
– Утиная похлебка! Даешь похлебку! – Он явно проголодался.
Тем временем запад распалился костром. На сопке яркими факелами вспыхнули стекла храма. За ракитой глухомань ярмарочно бубнит. Вечерний воздух, напоенный цветами и озерной свежестью, опьянил меня. Ожидая шефа, я задумался…
Отправляясь на озеро, учитель дал мне задачку: «Чтобы утке долететь до юга, надо накопить жира с индюшку. Такое, разумеется, невозможно! За счет чего же долетают утки?»
Я расправил утиные крылья и смело предположил, что задачку решу с помощью калугинского квадрата превращений с двумя плюсами и двумя минусами. Крыло птицы образует под собой завихрение – два его потока «пустые», минусовые, а два плюсовые, с коэффициентом полезного действия. Они-то и держат утку в полете. Но что скажет учитель?
А тот, стоя на холме, призывно махал шапкой. Мы помчались к нему в сопровождении собачьего эскорта. Беззубый старичок, с белыми бровями, шаркая подшитыми валенками, показал нам храм, убранство, древние фрески, оживленные последними всполохами неба. Ни архитектура, ни настенная живопись не тронули ребят. Им приглянулась поздняя пристройка – малая колокольня. За ней открывался чудесный вид на бунтарское озеро Садко Богатого.
Возле костра за ужином Калугин рассказал о редких находках в соседнем городище, где встарь находилась резиденция князей. Там Волхов буквально вымывает из берега бусинки, кольца, иконки, но чаще вислые печати.
Вдруг Сережа вскочил, глянул на луну и кинулся в сторону колокольни. Вернулся он скоро и с подарком. Отбивая ручонкой ритм, поэт распевно продекламировал:
– Ильмень грамотой волнистой
Вольно расстелился,
А над ним печатью вислой
Месяц серебрился.
– Прекрасно, друг мой! – отозвался историк, но и Филю не обидел: – А ты, голубчик, отлично смастерил шалашку.
Меня кольнула ревность: то водил доктора философии, теперь около ребят, а со мной почти не занимается.
Сбор хвороста, беготня, осмотр старины и медовый воздух сделали свое – Филя и Сережа заснули как убитые. Калугин, обойдя шалашку, убедился, что затычка из сена не пропустит ни одного комара, и подсел к яркому костру, где я кормил собак.
– Поэт мечтает стать еще и дрессировщиком, – сказал краевед и прислушался к утиному урочищу. – У нас отличный питомник розыскных собак. Дрессировщик Хорев, уверен, не откажется от способного ученика.
– А с Филей как?
– Принят в кооперативную фотографию, – он оглянулся на шалаш, – а жить будет в Доме юношества. Я уже договорился с Беркетовым. Он открывает новую мастерскую – переплетную…
Историк швырнул дымящуюся головешку в середину костра:
– Дружок, можно стать стратегом без самосовершенствования?
– Нет. Суворов сначала научился командовать собой, а потом уж солдатами России.
– Верно! Ленин еще гимназистом составил план действий…
– Личный?
– Разумеется, личный, но ради общего дела. Вот ты мечтаешь пером служить народу, но план самообразования должен быть сугубо личным. Не так ли?
Я вспомнил своих преподавателей педтехникума:
– Один внушает мне: «Твое призвание – точные науки», другой: «Отдайся спорту», третий: «Плюнь на все – развивай волю!», четвертый: «Тебя спасет техника», пятый: «Будь педагогом!».
– Словом, – подхватил учитель, зарумянившийся от пламени костра, – все повторяют ошибки авторов, которые свои «системы», «методы» навязывают другим, свою «науку жизни» выдают за универсальную. А не учитывают того, что одному полезно общаться с людьми, другому с машинами, а третьему с книгами или животными. Истинный учитель, руководя двадцатью учениками, перевоплощается в двадцать разных личностей. Исходит не из того, что надо, а из того, что может, на что способен ученик. Друг мой, путь к общей стратегии идет через личную…
– Ой! – воскликнул я, словно обжегся. – Впервые слышу «Личная стратегия».
– Придет время, батенька, в школах будут преподавать как ведущий предмет – личную стратегию.
– А математика, физика, русский?
– Это лишь средства для достижения цели.
– Цель с первого класса?
– Верно! Пусть малыш мечтает стать летчиком или врачом, а ты к нему деловито: «Авиатору и доктору тоже нужны числа, анатомия, родной язык». Педагог обязан прежде всего научить ребят выбирать цель, находить средства и умело достигать ее. Учти, личная цель – наисильнейшая мобилизация всех интересов и знаний.
– А если шалопай будет метаться?
– Мечутся не только шалопаи: на то и закон возраста. Твоя задача утвердить, обыграть очередную цель ученика по всем правилам логики действия.
– А если упрямец отвергнет цель?
– Окончит школу, как все в наше время, без личной стратегии. Такой не знает, кем быть, куда идти, что делать. Вся надежда на папу с мамой. Отсюда, заметь, разброд, растерянность, подражание удачникам и, что хуже, случайная профессия со всеми печальными последствиями. – Охотник прислушался к ночным звукам и продолжал, лаская Муньку: – Вспомни Ломоносова – академия в одном лице. В чем секрет величия? Прежде всего в личной стратегии. И в будущем даже у рабочего будет свой ЛИЧНЫЙ производственный план с учетом, разумеется, общей хозяйственной лоции. А где у нас преподается логика действия? Нуте?
