Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)
– Здесь киот с иконой, – показал на южную сторону монумента. – Говорят, «чудотворная» подвывает?
Со стороны ярмарки доносились тягучие звуки карусельной шарманки и редкие выстрелы из тира.
– Не то! – Она обозначила заречье, где жил Передольский. – Профессор приобрел уникальную записку…
– Текст помните?
– Дословно! – Зажмурив глаза, белокурая мелодично и в то же время многозначительно «прочла»: – «1 октября 1862 лета. Любезный друг, Михайло! Пишу из Новгорода. Только что лицезрел твое детище. Феномен! Скрытая фигура меняет смысл самодержавности. И ты прав: тайну Тысячелетия отгадают лишь потомки. Восхищен смелостью и мастерством. Да хранит тебя бог! По известным причинам сей автограф шлю с оказией. Твой Н. Ф.».
Распахнув ресницы и заметив на лице новгородца усмешку, молодой историк поспешно заявила:
– Разгадка в самом письме…
На высоком лбу Калугина восклицательным знаком обозначилась глубокая морщина.
– Если оно подлинное.
– Ваши сомнения напрасны: стиль письма, водяной знак на бумаге – середина девятнадцатого века. – Она выбрала сложное переплетение статуй на пьедестале и категорично заявила: – Здесь укрылся террорист. И когда царь дернул шнур, покрывало опустилось под выстрел. Я рассчитала полет пули. Все реально!
– Кроме одного, коллега, император убит не здесь. А террористов в тот год вообще не было. Хотя в канун торжества Александр арестовал Чернышевского и, разумеется, боялся возмездия. – Калугин взглядом окинул солнечную площадь. – Представьте! Город забит войсками. Всюду часовые, шпики. Народ за Кремлем. Тут лишь знать, купцы и духовенство. Так что проникнуть сюда с пистолетом, да еще укрыться на пьедестале…
– Хватит! – побагровела она и взмахнула блокнотом. – Не делайте из меня дурочку! Моя версия допускает заговор и переписку по этому поводу. Как можно прочесть текст секретки? «Тайна Тысячелетия» – это место покушения, «скрытая фигура» – цареубийца. Отсюда – постскриптум: «По известным тебе причинам сей автограф шлю с оказией». Кто такой «Н. Ф.»? Не друг ли Чернышевского? И не готовил ли он возмездие?
Не дождавшись ответа, она повысила голос:
– Исключаете наличие тайны?
Николай Николаевич увидел ее колючий взгляд и почувствовал не только удовлетворение тем, что выдержал характер, но и угрызение совести: обычно он поощрял в людях любознательность, а тут впервые в жизни поступил наоборот.
– Тайны были и будут. – Он положил газеты, взятые в губкоме, на поручень решетки и кивнул на монумент: – Одно бесспорно, здесь каждый из нас находит нечто свое, родное, близкое…
– Не говорите за всех! – огрызнулась она. – Я обожаю французских мыслителей. Декарта! Его систему координат!
– Она тут представлена.
– Кем? – усмехнулась вчерашняя студентка. – Тут нет даже Софьи Ковалевской!
– Зато монумент венчают координаты, вертикальная и горизон…
– Фу! Пакость! Крест – символ склепа царского!
«Политпросветчик Пучежский в памятнике видел „царский склеп“, – задумался историк. – Неужели общается с леваком?»
– И вообще, город подобен кладбищу – весь утыкан крестами, – продолжала она сухим, недовольным голосом.
Тон закономерен, ибо сам испортил настроение собеседнице. Его лицо осветилось интригующей улыбкой:
– Не таит ли система координат философского смысла?
– Не вижу никакой философии!
– Позвольте! Система координат, независимо от замысла ее создателя, порождена противоречием. Не так ли?
– Это не для меня! – Она не выдержала калугинского изучающего взгляда. – Я солгала! Мне чужда философия! А Софью Ковалевскую, умнейшую, обожаю. Здесь нет математических координат!
– Зато есть координаты Тысячелетия. – Он раскрыл философский смысл скрещения полярностей: – Без борьбы противоборствующих сил России не открыть тайны Тысячелетия…
– Вы – мыслящий таран! Ваш ум хорош для шахматной борьбы…
Она оглянулась на стук копыт. На дороге торговец Морозов вожжами круто осадил горячего, в крупных яблоках жеребца. Сидя в пролетке, нэпман зычно пригласил собеседницу Калугина:
– Берегиня, не желаете с ветерком?
– Мерси! Занята! – Она благодарно помахала ридикюлем, затем взглянула на ручные часики и, не прощаясь, энергично зашагала к театральному подъезду.
НЕ ТАК ВСЕ ПРОСТО
Отгоняя назойливый вопрос о Берегине, Николай Николаевич, как всегда в таких случаях, ушел в мир размышлений. Только мысль способна одолеть текущий миг.
В крепости, где Дом партии рядом с храмом Софии, сновали верующие и безбожники. Примечая все это, историк думал не только о настоящем.
Встарь через весь Детинец шла улица Пискупля. И, возможно, на ее плаховой мостовой задиристая волховянка спорила с чернобородым волхвом: и, возможно, прорицатель пытался разгадать ее душу, а душа во все века была и остается великой тайной.
Против своего желания Калугин снова думал о Берегине. Первый раз он услышал имя «Берегиня» во время ссылки, на Севере. Там, в глухой деревеньке, старуха Берегиня занималась знахарством, гаданием и темными делами. И эта молодайка, с вуалеткой на глазах, тоже темнит: диплом историка – и шашни с мясником. Не о ней ли заговорит чекист? Чем объяснить, что она по-мужски взлетела над оградой, узнала Калугина по словесному портрету и ввернула словцо «моя версия»? Думается, что ей не совсем чужд уголовный мирок…
Тем временем Берегиня прошла в ТОР (Театр Октябрьской революции). Там у подъезда – щит с афишей. И перед глазами Калугина всплыла эстрадная реклама: «Вечерний соловей Берегиня Яснопольская». Вот где он поймал улыбку юного личика. Ему хорошо известны причуды нэпа. И нечего удивляться, когда смазливенькая девица диплом историка меняет на эстраду. Кругом еще не такие метаморфозы!
Однако в пролетку она не села. И шашни, видимо, не шашни, а преклонение Морозова перед талантом и красотой. Он с его широкой натурой наверняка осыпает ее цветами. Кто не рад такому вниманию? Важно другое: она сохранила любовь к истории, ищет разгадку тайны Тысячелетия.
Он покосился на губкомовские окна. Дело в том, что в каждом городе облюбованы места свиданий: в Старой Руссе – парк с муравьевским фонтаном, а здесь – Кремль с его бронзовым каскадом фигур. Ведь сослуживцы могут превратно истолковать его беседу с приметной особой.
Перебирая в памяти губкомовцев, он не нашел ни одного, кто мог бы столь легкомысленно подумать о нем. Нет, его беспокойство от другой причины.
Он не прав. Хорош педагог! Она наверняка ждала помощи; возможно, как Глеб, многим увлекается, разбрасывается. Приелась эстрада; актриса в тупике – не случайно заговорила о неуче. А он, учитель, в такой момент отмахнулся от нее. И хорош пропагандист! Кичился своей аналитической натренированностью. За что и получил по заслугам; она окрестила его «мыслящим тараном» и даже не попрощалась с ним.
Честно говоря, поступил он не лучшим образом: резко критиковал вчерашнюю студентку, усомнился в подлинности документа, бросил тень на профессора. И даже не извинился за свою бестактность. А Берегиня, не в пример ему, нашла мужество признаться в своей выдумке о французских мыслителях. А с другой стороны, она нашла его через Передольского, нуждается в нем, хочет, видимо, заняться историей и, пожалуй, вернется к нему.
Он взглянул на монумент России и вдруг осознал, почему давеча московскую весть датировал Тысячелетием: жизнь породнила его с микешинским памятником, а тут еще тайны – засекреченная фигура и загадка «Философских тетрадей».
Обобщая историю Руси, художник заглянул в будущее своей родины, а может быть, и всего мира, и спрятал от глаз цензора статую со смелым и глубинным подтекстом; а Ленин, обобщая историю философии, осмыслил перспективу исторического развития и смело выдвинул грандиозную задачу – всесторонне разработать диалектику. Значит, в диалектике есть что-то недоработанное? А что?
Все точные науки когда-то были неточными. Философия до сих пор застряла на стадии описательной науки. Возможно, Ильич и задумался над аксиомами, формулами ради того, чтобы оснастить ее законы количественными показателями. Конечно, может, это и не так? Возможно, Ильич имел в виду что-то другое? Однако на то и загадка, чтобы ее решить.
Вдоль крепостного прясла шелестела липовая аллея. Калугин занял одинокую скамью, изрезанную именами и амурными рисунками, и, поджидая друга, положил на колени газеты. Перед глазами чернели каждодневные шапки обзоров: «ПРОЧЬ РУКИ ОТ КИТАЯ!» «ЧЕМБЕРЛЕН ПРОТИВ СССР». Факт повтора зовет мысль к обобщению.
«Возможно, что-то серьезное в мире? Воркун намерен сообщить об этом?» – предположил он и тут же резонно перекрыл догадку: о таких новостях можно говорить по телефону.
Так что же случилось? Иван, приезжий, не раз обращался к другу, коренному новгородцу, за справками. Недавно в Покровском храме случайно обнаружили ящики с ризницким серебром и золотом. Чекист заподозрил утайку церковных ценностей. Калугин – эксперт – отвел подозрение: буржуазная Латвия упразднила одну из православных церквей, а ризницу разрешила вывезти. Новгородский музей принял багаж и забыл о нем.
Что же стряслось теперь? Историк тормошит запасник памяти. Три дня назад контрики взорвали на Волховстрое склад. Часового подбросило в воздух, но с винтовкой он не расстался. Иван предупредил: «Вражий след ведет к Новгороду».
А теперь Новгород похож на островок во время половодья, где сбилось зверье разных мастей. На берегах Волхова разрешалось жить с пропиской «минус сто». Здесь, ближе к Питеру, «бывшие» осели густо. Высланные урки облюбовали кабачок Шпека, что ближе к станции: в случае чего – прыг на товарняк! – и лови ветер в поле. Опадыши невских клубов – пьяницы, картежники, жулики и ночные бабочки – гнездились на Веселой горке, в ресторане с великолепным видом на речной простор. Черепки царизма – бывшие помещики, вельможи, офицерье – завсегдатаи Софийской столовой, которая вечерами сверкала ресторанным светом, шумела музыкой, эстрадой и бильярдными шарами.
На Торговой стороне лишь два притона, зато самые бузливые: пивная на Буяновской, где смутьянили вчерашние анархисты да эсеры, и знаменская ночлежка гопников. А если учесть, что скоро нахлынут участники международного автопробега, то будь готов ко всему: хулиганские выпады, спекуляция музейными ценностями и петиции: «Спасите Софию!», «Спасите памятник Тысячелетию!».
Скорее всего чекист решил постоять за монумент России: не случайно назначил встречу в Кремле. Непостижимо! Судьба микешинского шедевра на волоске. Заведующий губполитпросветом, лучший оратор города, открыто требует «взорвать рекламу царизма»!
Чудовищно! На майские торжества горе-просветители обшили фанерой памятник Отчизне. Наследники русской культуры стыдятся великих деятелей, изваянных реалистично и художественно.
Удручающий факт! У начальника просвещения полно единомышленников. И первую схватку выиграл он – правда, в отсутствие Калугина. Обелиск на городской площади славил победу русских над французами. Теперь там – голое место: бронза и чугун сброшены в утиль.
Невозможно представить Кремль без монумента Отечеству! Калугинский взгляд проскочил мимо памятника к театру: из дверей большого здания вышли Берегиня и Пучежский.
Статный, с волнистой шевелюрой, в алой косоворотке, губполитпросветчик что-то горячо доказывал, важно вышагивая рядом с ученицей Передольского.
Нет сомнения, что эпитет «царский склеп» позаимствован Берегиней у левака. Однако письмо «Н. Ф.» с вольнодумной подоплекой, разумеется, упадет между ними яблоком раздора.
Сейчас Пучежский, видимо, убеждает в том, что на державном пьедестале не может быть скрытой фигуры и что автор «секретки» сам Передольский, на которого он давно точит зуб. Оратор хотел взять актрису под локоток, но та решительно отвела его жест: надо полагать, они тоже не нашли общего языка. К чувству удовлетворенности примешалась нотка настороженности: наблюдавший вспомнил случай, когда Пучежский переубедил делегатку не логикой, а своей бесспорной красотой и благозвучием голоса.
По единственному в городе асфальтированному проезду назойливо скрипит телега ломового извозчика. Калугин представил пролетку Морозова, и образ Берегини почему-то отождествился с засекреченной фигурой памятника.
Наконец-то в крепостной арке с видом на городскую площадь показался усач богатырского телосложения. Темные брюки его заправлены в сапоги, а полотняная рубаха перехвачена узким кавказским ремешком. По тому, как Иван размашисто шагал, бойко рассекая воздух руками, видно было, что он спешит по чрезвычайному делу.
«Если Берегиня под наблюдением, то почему она заинтересовалась Глебом? – задумался он. – Какая тут связь?»
ТАЙНА ДРАЗНИТ РАЗУМ
Смерч ошеломил новгородцев. Я бежал по его следам: на улицах то тут, то там поверженные столбы, заборы; под моими бутсами хруст битых оконных стекол.
Крутая ломка погоды подстать моему душевному настрою: я тоже меняю свое увлечение – буду гипнотизером, а не писателем, о чем твердит мой учитель Калугин. Ну какой из меня Гоголь: я лишь в девять лет научился правильно произносить слова. Косноязычный тугодум, я не выдержал насмешек одноклассников и бросил школу. Зато спорт сулил мне успехи: я еще пионером защищал футбольные ворота допризывников.
И все же свершилось педагогическое чудо! За один год Калугин подготовил меня в техникум. Я чту своего терпеливого наставника. Он спас меня. И все же меня влечет к Передольскому.
С профессором меня свела Старая Русса: там, в клубе железнодорожников, он прочитал лекцию о системе йогов и продемонстрировал силу внушения. Его способность передавать мысли на расстоянии потрясла меня. Белое полотенце я чалмой уложил на свои упругие кудри и часами пристально глядел на блестящий шарик никелированной кровати.
Это мое увлечение еще больше подогрел Новгород: здесь выступали гипнотизеры: комиссионщик Коршунов, инженер Костинский, садовник Сильвестр, врачи Пунпянер, Фриккен и конечно же Передольский.
Теперь мне, жителю Новгорода, рукой подать до Ильинской улицы, где двухэтажный дом из толстенных бревен Владимир Васильевич превратил в музей и библиотеку. Здесь мне нравится все: и богатейшая коллекция новгородских древностей, и большие застекленные шкафы с новгородикой, и сам хозяин – неотразимый маг.
(Дорогой читатель, речь идет о подлинном историческом лице.)
Коллекционер только что приобрел редчайшее свидетельство о статуе, запрятанной среди фигур памятника Отечеству. Ясно, что тайна захватила меня. Невольно вспомнилась калугинская фраза: «Тайна дразнит разум». И сердце екнуло: ведь мой учитель преподает историю – ему также это интересно.
Я взялся добежать до Калугина. Владимир Васильевич одобрил мой порыв и сел за стол снять копию с письма, адресованного Микешину. Профессорская борода прикрыла наклонно стоящую рамку, почему-то закрытую бархоткой.
Возникла догадка: «Уж не портрет ли чей?.» Откуда было знать, что рамка с черной заслонкой сыграет немалую роль в жизни не только профессора, но и Калугина, и даже срикошетит в меня.
А пока что я с конвертом в руке бегу и думаю о скрытой фигуре памятника. Мне полагалось свернуть в Троицкую слободу, а я с моста – прямо в Кремль.
Раньше монумент с бронзовой круглой державой, окруженной статуями, виделся мне большенным футбольным мячом среди защитников и форвардов сборной России, теперь же – шарадой в лицах.
Отыскивая таинственное изваяние, я как следователь вглядывался в каждую статую и вспоминал калугинское задание – изучать биографии писателей, отлитых в бронзе.
Вот они, дорогие – Ломоносов, Фонвизин, Карамзин. Крылов, Жуковский, Гнедич, Грибоедов – и самые близкие – Пушкин, Лермонтов и Гоголь! Казалось, я никого из русских литераторов не пропустил на пьедестале, а учитель взял да и уколол меня: «Ты обошел видного поэта-трибуна. Он – историк, политик, философ, математик и публицист. Кстати, похоронен на берегу Волхова». На берегу Волхова, известно, погребен Державин, но последний не из математиков и философов, хотя и писал философские вирши.
И вдруг меня осенило: «Коли пропущенный мною поэт-трибун – публицист, так не он ли призывал к свержению царизма и не его ли фигура стоит в секрете?» Определить в Новгороде место действия былинных героев Садко и Буслаева нетрудно, но как обнаружить скрытую личность поэта среди ста тридцати фигур? Мой учитель – диво: любое задание преподаст как тайну. Любопытно, что скажет о моей догадке?
Обидно: не застал Калугина. Меня встретила его мама. Она, сельская учительница, много лет ежемесячно опускала в копилку один рублик – теперь она хозяйка домика с верандой и палисадом.
По двору старушку шумно сопровождали собаки, куры, утки. В длинном черном платье с белоснежным воротничком, она осторожно отвела седую прядь от темных участливых глаз:
– Ты что, Глебушка, с рассказом? – Глядя на мой конверт, Анна Васильевна одобрительно моргнула: – Выполнил урок?
– Нет, – смутился я, оправдываясь. – Пытался, да никак. И боюсь… не выйдет… Восемнадцать стукнуло!
– Понимаю, мальчик. – Стоя в ажурной тени рябины, Калугина спросила: – А ты не задумался, почему твой учитель, историк, пичкает тебя не летописями, экспонатами, а литературой?
Не зная, что ответить, я отмолчался. Она продолжала:
– Потому что мой сын отталкивается от твоих возможностей. – Старушка подняла седовласую голову и глазами указала в сторону золотых куполов Софии: – Видел смерч?
Охотно рассказал я и что видел и чего не видел, в пределах правдоподобия: привирал с малых лет. Она тяжко вздохнула:
– Слава богу, обошел нашу слободку. Прошу тебя…
Анна Васильевна привела меня в кабинет сына, усадила за письменный стол, положила передо мной лист бумаги:
– Порадуй учителя, опиши смерч…
– Не успею!
– Успеешь, – ее чуткая рука потрепала мои кудри. – Его срочно вызвал известный тебе Воркун: зря не потревожит…
Ивана Матвеевича Воркуна – дотошного чекиста – я знал еще по Старой Руссе. Раз позвал, – значит, что-то приключилось…
Словно в поиске ответа, я осмотрел книжные стеллажи, подоконник с газетами, сторожкую стрелку барометра, будильник и остановил взгляд на плотной тетради, одетой в малиновую кожу. Я не раз видел этот дневник в руках учителя, но тот почему-то избегал говорить о тетради и никогда не оставлял ее на столе.
«В самом деле спешил», – заключил я, оглядываясь на дверь, и опасливо открыл титульный лист загадочного альбома.
Крупные заглавные буквы: «ЛОГИКА ОТКРЫТИЯ», а чуть ниже прописной бисер: «Познай число поворотов ключа проникновения! Но помни: число управляет всем – мистика, закон управляет числом – наука!..»
Я листал страницы, пока не нашел запись о себе:
«Мой ученик. Родители видят в нем только спортсмена. Профессор пророчит ему карьеру краеведа. А сам Глеб мечтает стать гастролирующим гипнотизером или Шерлоком Холмсом. На деле у него необузданная фантазия. Она-то, в рамках литературной учебы, и обеспечит ему построение сюжета и разработку характеров. Сейчас стараюсь привить ему вкус к слову и страсть к художественной прозе. Начал с новгородских былин, теперь подвел к скульптурному ансамблю писателей России. Надеюсь, моя логика поможет ему открыть свой стиль – стиль философского романа…»
Я нехотя отложил калугинскую тетрадь. То ли во мне колыхнулась любовь к нему, то ли я устыдился, то ли поверил в свои силы, а может, все вместе взятое, но мне страсть как захотелось обнадежить наставника – блеснуть словцом и образностью.
Что со мной? Я буквально набросился на чистый лист, ощущая напор воображаемой воздушной волны. Да, да! Писал почти без помарок:
«Ветрище хватил ильменского пенистого зелья и лихо вторгся в белохрамный город, рассеченный рекой. Гуляка с лету прочесал улицы, сорвал ветхие крыши, а в саду Передольского повалил дупляной клен. Затем налетчик, высотой с гридницу, смерчем ворвался на звонко кипящую ярмарку, сгреб полосатую палатку, завихрил базарный мусор и, взбурунив Волхов, сломался о каменную твердь новгородского Кремля.
Палаточная парусина вылетела на крепостную площадь и зацепилась за монумент русского Тысячелетия. Местный нэпман Морозов искренне возрадовался: „Русь-то под нашим знаменем!“
Объявились, конечно, и другие толкователи. Из окна кабинета редактор местной газеты взглянул на высоченный памятник – единственное торчило – и авторитетно заявил: „Никакого чуда!“
Из типографии вышел сухопарый наборщик в очечках, увидел холстину на микешинском сооружении и, улыбаясь в колючие усы, мысленно набрал заглавие фельетона – „Треп и тряпка“.
Бронзовые монархи кое-кому намозолили глаза, а тут еще балдахин посреди Кремля. И политпросветчик, зло щурясь, смял на своей груди красную рубаху: „Взорву трон!“
Светлоглазый чекист в солдатских ботинках поднял с земли самодельную листовку: „Люди православные! Не дозволим разрушить памятник России! Выйдем крестным ходом и обратимся молебствием к Всевышнему…“
А небо порошило на прохожих подсолнечную шелуху, папиросные окурки, фантики и даже кульки, свернутые из листов церковного архива. Такой необычный сюжет обвил литую державу».
Я поставил точку. И вместо того чтобы бежать к профессору составлять книжный каталог, кинулся в столовую и помог Анне Васильевне накрыть на стол. Сейчас вернется учитель и конечно же похвалит мое творчество.
Но он почему-то запаздывал. Неужели и вправду ЧП?
НЭПОВСКИЙ АЛХИМИК
«Зачем вызвал?» – думал Калугин о чекисте, встретив его глазами. Иван – ученик особый. Отвлеченных вопросов не приемлет: затыкает уши, крутит головой и, краснея от злобы, кричит: «Я пастух!» Однако он умный от природы, решал сложные жизненные задачи. Теорию признавал только в практической упряжке. Увлечен не книгами, а стрельбой, охотой, собаками и – особенно – буденновскими скакунами.
Когда журнал «Под знаменем марксизма» напечатал программную статью Ленина о борьбе на философском фронте, Калугин познакомил Ивана с ней, учитывая строй его мышления:
«Друг мой, представь себе пять идейных мишеней: философа под шляпой мухомора; чернорясника с библией; натуралиста с завязанными глазами; диалектика Гегеля, стоящего на голове, и самую устойчивую цель – дальнейшую разработку нашего метода».
Мишени Воркун толковал с юношеским запалом: «Бить ядовитую философию – раз! Просвещать верующих – два! Подковать ученых марксизмом – три! Читать Гегеля глазами материалиста – четыре! И обогащать свой метод – пять!» А вскоре во время чистки партии он, единственный из старорусских чекистов, полно и точно ответил на вопрос «о значении воинствующего материализма».
С тех пор Иван крепче прежнего привязался к старшему приятелю.
Так уж повелось, где бы друзья ни встречались, всегда прежде всего вспоминали свою милую Старую Руссу: именно там они научились понимать друг друга с полуслова.
Вот и сейчас Калугин знал наперед, что Иван расскажет байку – снимет напряжение, а потом уж приступит к делу.
– Весточка из Руссы, – пробасил он, дымя папиросой. – Курорт ищет питьевой источник. Пробурили скважину. Фонтан ударил на тридцать метров. Не заклинь его – за одни сутки он засолил бы все огурцы на грядках…
Обычно Иван хохотал во всю мощь широченной груди, но тут даже улыбку загнал в буденновские усы:
– Извини, старина, что потревожил. Сам бы зашел, да вот жду звонка из Питера. Понимаешь, два раза на дню запрашивает Гороховая, – оглядываясь по сторонам, он сел на скамью. – Известно, государство без золота, что кочегарка без топлива…
– Выкладывай, голубчик!
Чекист носком сапога притушил дымящий окурок и тут же закурил новую папиросу с толстым мундштуком:
– В городе Алхимик. Плавит золото и снабжает слитками невских дантистов. Кто он? Откуда качает золото? Неведомо…
– Ни одной зацепки?
– Есть, да прок не велик. Одного зубного техника видели в темном коридоре с приезжей бабенкой…
– Рост, костюм? Лицо? Что в руках? – оживился Калугин, думая о Берегине. – Нуте?
– Вот она, школа трибунала! – голубые глаза Ивана вспыхнули и тут же потухли: – Эх, даже походку не засекли! Случайный свидетель услышал только прощальную фразу дантиста: «Поклон Новгороду!»
– И все?
– Нет, есть еще. – Неуловимым движением чекист откуда-то извлек мятый лист бумаги с анархическим росчерком. – Автор якобы выслан за кляузный фельетон. Прочти…
Дальнозоркий Калугин примостил письмо поверх газет:
«Берточка, ты самая респектабельная бомбошечка на свете, но это не значит, что, получив мою цидулку, надо сразу же бежать за билетом и ехать ко мне.
Что делает Абрам, приехав в чужой город? Идет в ближайшую аптеку и у Мойши узнает, где парикмахерская, гостиница, базар и синагога. Так вот, моя половиночка, Новгород – увы, не Северная Пальмира и не Одесса-мама, а ветхий городишко: два облезлых берега и семьдесят два облупившихся храма. Есть на задворках и синагога – без провожатого не найдешь.
Все улицы на одну колодку: заборы, козы, куры и пахучие герани на подоконниках, а под ногами пыль, мусор, чертополох выше нашего единственного Семочки. За весь день не встретил ни одного дворника с метлой и ни одного представителя власти: есть ли она тут вообще? На весь город один мильтон и тот дремлет на волховском мосту.
Величие прошлого всегда отрыгается комедийной мелкотой: сегодня Господин Великий Новгород – постоялый двор нэпа, с кутежами и битой посудой, яркими вывесками и загаженными канавами, азартными бегами и ядреной бранью ломовых извозчиков. За одним ресторанным столиком здесь тянут пиво и бывший граф, и отпетый мазурик.
Для меня, юмориста, высланного за острый язычок, нашлись эстрада, клуб, театр, редакция газеты и уйма тем на злобу дня. Здесь много судачат о бешеных псах. Они – плюгавые и мордастые, безухие и хромые – так и шныряют в ногах. Герой дня – Илюша. Кожаной петлей он ловит бездомных, швыряет их в фанерную кутузку и сдает на живодерню. А нас, укушенных, колют сывороткой, да 40 раз! Так что, моя наливная, не спеши ко мне, пока Илюша не запетляет последнюю шавку и пока твой благоверный не съедет из номерного клоповника в чистенькую комнатку с видом на речку.
Меня принял сам начальник ГПУ. Лихой рубака, с орденом и буденновскими усами, не верит, что я дал подписку не разглагольствовать о содержании моего фельетона.
Хвала Иегове! Мне пока везет: перемена мест – перемена счастья, гласит Талмуд. Я весь в порыве взяться за перо. Когда-то Новгородчина подарила пииту сюжет „Ревизора“. Я тоже напишу комедию на местном материале „Доходная старина“– о том, как ревнители древностей греют руки у древностей. Есть музей, три частных коллекции и больше десятка спекулянтов всякими ценностями. Одна из таких золотых штучек весит сорок фунтов.
Ее история – презабавный детектив! Местные купцы, желая утереть нос дворянам, подарившим царице бронзовую модель Тысячелетия, заказали золотую. Но вручить не успели: монарх отрекся от престола. Подарок мастерили, конечно, под строжайшим секретом. А под конец заспорили: одни – кинуть жребий и быть единому хозяину; другие – за продажу кусками, благо нэп щеголяет золотыми улыбками. Мода на червонный блеск во рту дошла до курьеза: портят здоровые зубы. Видать, победили дельцы: дантист Давидович клянется Моисеем, что новгородское золото утекает, как Волхов, через Ладогу, по Неве, а там каналами по квартирам зубных техников».
Озорное письмо прочитано залпом. И, не дожидаясь вопроса, Калугин пояснил:
– Удостоверяю, наша знать действительно преподнесла императрице Марии Федоровне модель памятника, но та бронзовая…
– А золотая? – не утерпел чекист. – Пудовая?
– Впервые слышу, друг мой.
– Что? Групповая утайка?
– Голубчик, трое сохранят тайну, если не знают ее.
В голубых глазах Воркуна проглянул хохотун, но бас его без веселых ноток:
– Фукс упоминает три коллекции.
– Мне известны две: Передольского и Молочникова.
– А что у Молочникова?
– Вещи и письма Льва Толстого.
– Черт подери! – рявкнул Воркун, отгоняя дым от лица. – Может, золотая модель у третьего коллекционера? Кто он?
Вопросительный взгляд чекиста говорил: «Налицо нераскрытое преступление, а у тебя, приятель, логика открытия. Помоги!»
– Хорошо! – Калугин бросил взгляд на площадь и вернул письмо. – Ты исходи из того, что золото потихоньку распиливают, а я постараюсь доказать обратное: золотая модель – легенда. Кто-то хитро придумал вести нас по ложному следу. Но автор легенды – тоже зацепка. Так?
– Так-то оно так, – проворчал Воркун, постукивая дымящей «Пушкой». – Кто же помогает Алхимику? Может, мадам Квашонкина? Агент комиссионки, она часто ездит в Питер. Да ты ее знаешь: она собирает тебе библиотеку…
Без достаточного основания Николай Николаевич не спешил подозревать людей:
– Не пойман – не вор! Присмотрюсь. – Он взглянул на полуденное солнце. – И Передольского повидаю: коллекционеры жадны до редких экспонатов.
Одобрив глазами, Воркун нервно дернул ус:
– Верно, что профессор утаил от комиссии ряд ценностей?
– Верно, друг мой. Но верно и то, что он работает, читает лекции, расширяет музей отца, бережет каждую находку. И нате – отбирают все. Ни в Москве, ни в Ленинграде ничего подобного нет. Я, разумеется, вмешался и отстоял. – Калугин заострил взгляд: – Опять анонимка?
– И опять без вранья! – Иван резко встал. – Вспомнил! Ты ищешь вагонетки для завода. В Руссе на фанерной фабрике есть лишние. Напиши – отгрузят.
Калугин поблагодарил друга и, поднимаясь, указал на газету:
– Почему у нас нет «Правды»?
– С бумагой туго.
– А почему «Ленправда» в избытке?
– Мы же непосредственно подчинены Ленинграду, а там дела вершит Зиновьев. Он пробивной, председатель Ленсовета.
– Вот-вот! – повысил голос историк. – Расплавил в Ленинграде бронзовую ограду, с корнем вырвал трофейные пушки Двенадцатого года. И здесь, глядя на него, его люди обнаглели: убрали памятник народному ополчению. Теперь на очереди монумент России…
– Не допустим!
– Верно, друг мой! И в этой схватке нам поможет документ. – Калугин рассказал о секретке и подумал: «Неужели Берегиня связалась с Алхимиком?»
Задумчивость друга Иван истолковал по-своему. Было время, когда они вдвоем изучали труды Ленина, теперь же один из них частенько пропускает занятия…
– Понимаешь, дружище, текучка заела: газеты читать некогда, а к вечеру в башке затор.
– Но-но! – Калугин, улыбаясь, пальцем постучал по виску: – Учти, батенька, мысль не знает границ. Можем мысленно нырнуть сквозь землю, выйти в знойной Сахаре, погреть пятки в горячем песке, утолить жажду апельсинами, осмотреть пирамиды; потом заглянуть в Лигу наций, покончить с войной в Марокко; отрубить лапу янки в Китае, поклониться праху Сунь Ятсена; махнуть в Рим, плюнуть в глаза Муссолини, приструнить фашистов Болгарии, затем умчаться на Сатурн, сосчитать его кольца, вернуться домой и все это – за пять минут. Не так ли?
– Эх, – тяжко вздохнул Иван. – Я во всем отстал от тебя!
