Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)
– Сейчас вернусь!
У нее оторвалась пуговица от лифчика. В прихожей Ольгу встретила Передольская. Куда девалась обычная импозантность? Профессорша в мятом переднике, без строгой прически, с потухшими зелеными глазами:
– Что с вами, Антонина Ивановна?
Хозяйка закрыла на задвижку дверь спальни и, подавая шкатулку с пуговицами, печально молвила:
– Сиротой росла… привыкла все в себе…
Ольга ловко сбросила бюстгальтер и, обнаженная до пояса, добродушно хохотнула:
– Если принесу двойню – кормилица не потребуется! – Она выбрала иглу: – Пожалуйста, нитку покрепче, суровую…
Все еще грустная, Антонина Ивановна катушкой указала на двухспальную кровать, наполовину загороженную серой ширмой:
– Теперь спит в кабинете. Заявил: любит другую.
– Кого? – насторожилась Ольга.
– Не знаю, но догадываюсь – вырезал ваш портрет с афиши…
Ольга нечаянно укололась иглой и, глядя на каплю крови, резко стряхнула ее с пальца:
– Да я скорее глаза себе выколю, чем…
Она не договорила. Профессорша обхватила ее голову и благодарно поцеловала в лоб:
– Так и знала! – Согретая солидарностью, Антонина Ивановна распахнула окно на дворик и повеселевшими глазами выбрала бородача в русской рубахе: – Каждый день ждет вас. Измучился…
– Напрасно! Если приду, то приду лишь к вам и вашей троице: им пора садиться за рояль…
Надевая блузку с матросским воротником, Ольга свободно вдохнула свежий воздух. Как легко дышится человеку с чистой совестью. А соблазнись там, на 16-й линии, теперь она уподобилась бы лживой, коварной разлучнице.
В окно Ольга видела, как на дворе новгородцы закончили колку дров и, прощаясь, долго трясли друг другу руки. Она выждала момент, когда Калугин направился к калитке, и мигом выбежала из дому. Голос ее тверд, беспощаден:
– Владимир Васильевич, не ждите меня: я никогда не стану ни вашей любовницей, ни женой! Адье!
Круто развернувшись, она последовала за Калугиным. Тот еще не успел закрыть калитку и, конечно, услышал ее отповедь:
– Николай Николаевич, я нарочно говорила громко, чтобы слышала жена профессора. Она стоит возле открытого окна. Так-то оно человечнее…
– Здесь я не судья, голубушка, – голос его потеплел. – А вот за концерт в детдоме – великая благодарность от детской комиссии. Вы совсем распрощались с эстрадой?
– Да. Но для детей не откажусь.
– Спасибо, Ольга Сергеевна. – Он обласкал ее своим взглядом. – Однако, друг мой, впредь держите связь с моим заместителем.
– Как? Уже?! – Она сбилась с шага. – Я кое-что знаю от Матрены. Новые губкомовцы хотят избавиться от вас. Матрена переживает…
– Славная и женщина и мать! – Он посмотрел на тощую козу, пасущуюся в уличной травянистой канаве. – Кстати, вы с Матреной очень помогли Воркуну. Все обошлось удачно: чекисты забрали Чвана вдрезину пьяного – очнулся лишь в камере…
Ольга изумилась: Калугин словно читает ее мысли. Она же и пришла за тем, чтобы узнать о результате опасной операции. А себя уличила в том, что нашла Калугина не только ради этого. Она хочет стать его ученицей и овладеть логикой.
– Теперь я свободна! Мечтаю заняться декабристами…
– Увлекаясь по-прежнему шахматами, стрельбой, бильярдом?
– Нет, нет! Я уже собираю материал, посетила имение братьев Бестужевых-Марлинских и запросила архив моего прадеда Артамона Захарьевича Муравьева…
– Который вызвался убить царя?
– Да! Архив сохранил мой отец. Все стены папиного кабинета увешаны портретами декабристов. В советском посольстве он – помощник атташе полковника Игнатьева. Я люблю Париж и очень скучаю без отца. Он просил меня навещать мать Сергея Васильевича Рахманинова…
– Она в бывшей богадельне Масловского?
– Да. Вчера я помогла ей донести посылку от сына. Он любимый мой композитор. Наведаюсь в его родной Онег. Недалеко – на Волхове. Но распыляться не собираюсь – только декабристы!
– Отрадно слышать. – Он скользнул взглядом по ее лицу: – Вы плоть от плоти декабристов – вам и карты в руки.
– Мне жаль потерянного времени.
– И все же, Ольга Сергеевна, помогите Воркуну. – Он рассказал о таинственном посреднике между аптекарем и его ленинградским братом, нумизматом. – Братья больше года не виделись…
– А здесь есть троцкисты?
– Один лишь Шахнович. Но он после дискуссии замкнулся, отошел от политики, а главное, не вхож в дом Гершеля. – Попутчик снова по-доброму взглянул на Ольгу: – Зато вы дружны с Розой, Додиком и даже участвуете в семейных концертах. Не так ли?
– А Роза и Додик?
– Они бессильны: нет навыка. Да и неудобно разжигать их ссору с отцом. Вся надежда на вас. Это наша с Воркуном последняя просьба…
– Почему последняя? – Ей стало не по себе. – А-а, понимаю: я отказалась сотрудничать с чекистами, а вас переводят…
– И постарайтесь, голубушка, до моего отъезда. – Он дополнил шепотом: – Сохраните телефон Софийской гостиницы…
Ольга представила «девятку», начальника ГПУ и поняла, что Калугин намерен закрепить ее помощницей Воркуна. Она переждала, пока рядом проедет извозчик, и категорично заявила:
– Я помогу чекистам, пока вы здесь, но уеду с вами. И поеду, куда бы вас ни перебросили. Да, да, во мне кровь декабристов! Вы учитель мой до конца нашей жизни!
Он оцепенел: то ли огорчился, то ли обрадовался. Она увела взгляд на пыльную дорогу, где в лунках купались воробьи. Ждала молча, ждала ответа. А спутник молчал…
СЕМЕЙНЫЙ КОНФЛИКТ
Калугин поручил мне через Розу сообщить Додику потрясающую новость, а после втроем повидать Берегиню. Первая половина задания понятна, но неясно – при чем тут «Вечерний соловей»?
Розу я перехватил, когда она из губархива шла на обед. Я, видимо, настолько сосредоточил взгляд, что она улыбнулась:
– Опять гипноз?
Она знала, как я однажды «усыпил» маму. По моей команде мама с закрытыми глазами медленно поднялась из кресла, не спеша вытянула руки и… вцепилась в мои кудри: «Садись за книгу!»
Я сообщил, что Чван, надеясь на смягчение приговора, раскололся по всем статьям: он подорвал склад на Волховстрое, и он же за подкуп избил Додика. Грузчик не знал ни фамилии, ни адреса содеятеля, но так точно обрисовал его, что того уже через час доставили в Монастырку. Чван ткнул пальцем: «Он! Он, курва, дал мне три червонца и флягу спирта». А тот, спасая свою шкуру, признался: «Спирт и деньги аптекаря Гершеля». И тут же грохнулся замертво.
Зачем отцу избиение родного сына? Я недоумевал, а спросить Розу не решался. До самой Московской улицы она не проронила ни слова. А когда вышла с братом из дому (отец был в аптеке), твердо заявила мне:
– Мы с Додиком не вернемся сюда…
Только в Соловьевской гостинице я осознал вторую часть задания. Берегиня поразила меня своей деловитостью:
– Жить будете у Матрены, недалеко от меня. А сейчас, пока провизор в аптеке, быстро за вещами. – Она строго посмотрела на Додика: – Ты даже скрипку забыл. Она теперь звучит, словно побывала в руках Страдивари! Ты же, Роза, флейту прихватишь…
На наше счастье у гостиницы стоял извозчик. Мы мигом подкатили к дому аптекаря. Дверь открыла не домработница, а сам Борис Соломонович Гершель. Ему, видимо, позвонили из ГПУ и отменили очную ставку с соучастником, поскольку тот скончался. А Чван и в глаза не видел истинного нанимателя – Гершеля. К тому же пострадавшим от рук Чвана будет заниматься не ГПУ, а народный суд, если Додик того пожелает. Так что аптекарь встретил нашу компанию приветливо. Он уверовал в то, что дети пока не в курсе дела и что в суд на него не подадут.
– Со всеми знаком, кроме одного. – Его роговые очки поймали меня: – Представьтесь, любезный юноша.
– Мой дядя – муж вашей дочери Юлии.
Он подтянул солидно отвислую нижнюю губу. Я знал, что в этом доме запрещено произносить имя проклятой им дочери, и не удивился, что он возлютовал на детей:
– Роза! Додик! Что это значит?!
Когда мы шли сюда по лестнице, то Додик шагал спокойно, Роза нервно постукивала пальчиками по перилам. Казалось, что она не выдержит атаки родителя; однако именно она, отцовская любимица, первой взъярилась:
– Изверг! Спиртом и червонцами подкупил хулигана?! Родного сына отдать на избиение?! Иуда!
Оказывается, Гершель не знал о кончине содеятеля. Аптекарь не ожидал этого удара и стоял бледнее марли, с осоловевшим взглядом. Но когда дочь сняла со стены круглое зеркало, подарок матери, отец сорвался:
– Роза! Розочка! – Он потряс руками. – Мы же одной крови! Пойми меня, верующего! Я хотел сына вернуть в синагогу. Не уходи, дочь моя! Не уходи ради святой памяти матери!
– Матери?! – Розу передернуло. – Ты убил ее!
– Опомнись! Что ты говоришь?!
– А кто разлучил ее со старшей дочкой? – вскинула голову комсомолка. – Ты не пускал Юлию в дом. Ты ударил нашу мамочку, когда она умоляла снять проклятие…
– И тебя прокляну, если уйдешь…
– Проклинай всех! Юлия не одинока: мы с Додиком ходим к ней. И никогда не оставим ее. Мы с братом тоже не одиноки – с нами верные друзья!
Обезумевший отец глянул на сына. Юноша в черной бархатной блузе, прижимая к груди футляр, растерянно смотрел на актрису. Отец уловил взгляд сына и дернулся к Берегине:
– Не ты ли, ресторанная, подбила моих детей?!
– Не оскорбляй нашего друга, – робко вступился Додик. – Во всем виновата твоя жадность…
– И ты, выродок, с ними?!
Он с кулаками бросился к сыну, но между ними внезапно встала Берегиня в матросской блузке. Несокрушимая осанка актрисы явно смутила аптекаря. Он не посмел ее оттолкнуть.
А мы, конечно, воспользовались этим и проскочили в парадную дверь, благо она была распахнутой.
Последней вышла Яснопольская, защелкнув французский замок. Стоя на верхней площадке, она, как морской капитан, подала команду на «посадку».
Мы благополучно погрузили вещи к извозчику: у багажа сидели Берегиня и Роза, а мы с Додиком пешком сопровождали их. Музыкант гордо нес футляр со страховочным ремешком на середке. Я поравнялся с коляской и вгляделся в Розу: на коленях у нее круглое зеркало, а на румяных щеках блестят крупные слезы…
– А с кем Рахиль? – прошептала она, не дожидаясь ответа.
РАХИЛЬ
В прошлый приезд домой Рахиль по-настоящему отоспалась, отдохнула: участвовала в семейном концерте, развлекалась с доктором философии и успокоилась за Розу: та нашла работу по душе.
А в этот приезд все не так: брат и сестра сбежали из дому, и задание не выполнила: она верила, что Калугин, мечтая о преподавании диамата, наконец-то возьмет протянутую руку шефа, а чудак остался чудаком. Его поступок предвидел Иванов, сказав Зиновьеву: «Калугин за ЦК». Архивариус не глуп и прозорлив. Его сигналы из Новгорода всегда подтверждались. Ему можно доверить «проводы» Калугина.
Из кабинета отца Рахиль по телефону вызвала Иванова на дом. И не успела повесить трубку, как вернулся отец. Размашисто шагнув, он возбужденно показал на портрет деда:
– Предок не простит нам! Верни Розу и Додика, дочь моя!
– Избавь меня от такой миссии: они не дети.
Рахиль торопливо укладывала вещи в дорогу. Борис Соломонович, как всегда, попросил дочь взять подарок брату, собирателю старинных монет. Новгородская земля богата кладами. Рахиль знала, что отец скупает для дяди Хана древние гривны, «новгородки», и покорно положила увесистую посылку на край комода.
Вынимая из ящика носовые платки, она увидела голубую распашонку покойного младенца, прижала ее к лицу и впервые после похорон не сдержала слез.
Рахиль не любила хныкать. Она резко выпрямилась и, теряя равновесие, рванула с комода кружевную дорожку, а вместе с нею и отцовский мешочек. Тот ударился об пол и лопнул по шву.
Но что это? Вместо старинных монет из посылки выпало золотое кольцо без камня. Рахиль распластала по шву коленкоровый мешочек, и под ноги, звеня и поблескивая, посыпались червонные поделки.
– Отец! – взревела она, указывая на золотой лом: – Что это?
Провизор плотно закрыл за собой дверь и спокойно ответил:
– Золотой фонд Троцкого.
– Что за чушь?! Ты стал троцкистом?
– Нет! Я был и остаюсь хранителем нашего рода. А мой кровный брат, твой дядя Хан, – соратник Троцкого. Наш долг помочь…
– Никогда! Зиновьев и я против Троцкого, – побагровела она, наступая на отца. – Тебе это известно?
– Ай, божья овечка[21]21
Рахиль – овца (древнеевр.).
[Закрыть], чтобы ты сдохла! – выругался он и тут же ласково проговорил: – Меня не интересуют ваши политические распри: они временные, а законы Ветхого завета вечны.
– Вот-вот! – скривила она губы. – Бедные евреи всегда помогали обогащаться богатым евреям…
– Богатство – наша сила! Деньги помогут создать нам, иудеям, свое государство!
– Не быть тому! Ты в плену своих киевских друзей-националистов. А для нас все нацмены – товарищи, братья. Истинный марксист никогда не станет противопоставлять одну нацию другой…
– Ай-ай! – усмехнулся отец. – Троцкий тоже «марксист». А кого к себе приближает? Ты, божья овечка, думаешь, что все члены Бунда и Поалей Циона искренне перешли на сторону большевиков?
– Скажи это своему брату, бывшему бундовцу! – выкрикнула дочь, сжимая кулаки. – Нам с Троцким не по пути!
– Сегодня! А завтра пойдете в обнимку…
– Ни за что! Они всегда в меньшинстве!
– А вы на съезде рассчитываете на большинство?
– Сейчас Зиновьев наиболее авторитетный вождь…
– Для кого? – съязвил он и плечом подался к окну: – Здесь ваш посланник вознес Зиновьева и был освистан. Твоя сестра Роза крикнула оратору: «Ленин жив!» И дома возмущалась: «Хоронят Ленина!»
– Мы не хороним! Зиновьев – автор книги «Ленинизм».
– А нужна еще и рапсодия: «Троцкий – творец революции!»
– Много чести иудушке!
– А «штрейкбрехеру революции»?
– Отец! – вскипела она угрожающе. – Как ты можешь Зиновьева ставить рядом с позером, трескучим леваком?!
– И ставлю, ибо смотрю далеко вперед! Ваша партия отметет Зиновьева, как отмела Троцкого. А все, кто за бортом, хватаются за один спасательный круг – за объединение сил отверженных. И ты, дочь моя, гордись, что приняла участие в создании золотого фонда.
– И не подумаю! Ты обманул меня: впредь я не помощник!
– А где возьмете рублики на издание подпольной литературы?
– Какое подполье? Какая литература? Ты в своем уме?!
– Я-то в своем: богом не обижен. – В его голосе пророческая нотка: – Все будет так, как я предрекаю.
– Не будет! – Она указала на дверь. – Уйди с глаз долой!
– И это говорит мне родная дочь, еврейка?
– Евреи разные! Вот ты – Соломон синагоги на задворках, а дети твои – истинно передовые евреи: Роза – комсомолка, Додик – музыкант, Юлия – уважаемая медсестра, любимица русской семьи…
– Не хочу слушать о ней! – Он, наклонившись, сгреб золотой лом в кучу. – Отвезешь?
– Нет!
– Отвезешь, – процедил он с угрозой. – Иначе сегодня же о твоих услугах троцкистам узнает Калугин.
Рахиль мелко задрожала. Она представила заседание Контрольной комиссии и умоляюще взглянула на отца:
– Неужели посмеешь родной дочке нож в спину?
– Ага! – обрадовался он. – О родной крови заговорила. Так-то оно лучше. Отвезешь! И в будущем зачтется…
Неожиданный звонок вызвал Рахиль в прихожую. А провизор бросился на колени и ковриком прикрыл золотой хлам.
Рахиль с трудом открыла французский замок: от страха и гнева дрожали руки. Это же надругательство: соратница Зиновьева, она против своего желания помогает противнику. Теперь, к ее ужасу, придется хранить тайну. И не рискнешь, не откажешь: отец не пощадит ее – выдаст. К тому же его пророчество подтверждается: уже сейчас у Зиновьева с Троцким по ряду вопросов смычка.
(Дорогой читатель, не пройдет и года, как Зиновьев, разоблаченный на XIV съезде партии, сблизится с Троцким: вместе сколотят антипартийный блок, а на золотой фонд приобретут подпольную типографию.)
Обезумевший взгляд Рахили смутил человечка в черной кожанке, с зеленым портфелем. Выпучив глаза, архивариус мягко топтался на месте. Она провела его в столовую, указала на стул. В ней еще все клокотало, говорить она не могла. Иванов выложил на стол чистый лист, вырванный из церковной инвентарной книги:
– Ваш отец сказал: вы до Киева жили в Ново-Мир-городе на одном дворе с Зиновьевым…
– О юности вождя короче…
Рахиль была младше Григория на пять лет и, конечно, не могла дружить с ним в детстве; да и сосед мало интересовался детьми портных и аптекарей: тогда он общался с гимназистами из богатых еврейских семей. Рахиль сердито прервала воспоминание:
– Что у вас, коммуниста, общего с моим родителем?
– Он просил принять в губархив вашу сестру. Вот и все.
– Все? – смутилась она. – В самом деле?
– Боже, чуть не забыл! – Иванов шлепнул себя по темени. – По этому вопросу меня трясли на Контрольной комиссии…
Рахили вспомнилась угроза отца. Мутными глазами она смотрела на стенные пятигранные часы:
– Через два часа пароход. У меня не собраны вещи. Приезжайте к нам. Я опять устрою вам встречу. Зиновьев охотно расскажет о себе. А сейчас к делу…
Иванов покорно убрал бумагу в портфель и, приложив ладонь к уху, застыл: «Слушаю».
– Вы общались с Калугиным? Разделяете его философские взгляды?
– Боже упаси! Его измышления, как-то «Логику открытия», не приемлю. Да и насчет аксиом диалектики…
– Хорошо! Выступите с критикой. Бюро губкома будет обсуждать его идейные ошибки. Сделайте так, чтобы он больше не претендовал на преподавание диамата.
– Понял! Будет сделано. Положитесь на меня. – Он выставил портфель. – Если меня вызовут на совещание архивистов, оставлю письменный разбор его загибов. Не подведу вас!
И Рахиль доверилась.
НАКАНУНЕ
Потухли слободские огоньки. Мерцает лишь одна зеленая лампа. Августовская темень уставилась в оконце времянки. У его ног телохранители Плюс и Минус. Псы иногда вскидывают морды, как бы спрашивая: «Что с тобой, хозяин?»
Завтра бюро губкома. И – прощай, Новгород. Здесь поселится мастер кирпичного завода. Материнские руки убрали стол, кровать, засветили лампу и даже поставили русскую матрешку.
Удивительное творение народа. Поначалу матрешка «одна», а в ней еще сорок одна. И все одинаково разные. Захотелось, расставляя полые фигурки, и самого себя разъять на множество «я», следуя прожитым вехам: ведь завтра его спросят о многом.
Вот «я» сегодняшний и бывший розовый кукленок. Омывая сына, мать видит его Ушинским, а папа, лесничий, мечтает наследника вырастить ботаником.
Откупориваю себя в образе Николки: бегу в гимназию, впереди скоком – черно-белый Дружок. Он ждет меня до последнего звонка. В тот страшный день браконьеры свели с отцом счеты.
Воскрешаю себя за партой учительской семинарии: в обложке от книги «Психология» спрятан плехановский труд «О развитии монистического взгляда на историю». Увлекся Плехановым и марксизмом.
Еще «я» под кличкой Скиф вместе с Крупской просвещаем рабочих Невской заставы. Выследил провокатора.
Чуть не забыл себя на берегах Великой. Мы, ссыльные, по совету Ленина изучаем диалектику «Капитала».
Во мне заговорил корреспондент «Искры». Новгородская подпольная типография «Акулина» перепечатала ленинскую газету.
Вспомнил себя окопным агитатором. Оказывается, «немецкий дух» может быть буквально отравляющим газом.
Я, председатель полевого трибунала, вершу судьбы людей – самые ответственные дни моей жизни.
Напрягаю память. Экстренное совещание в Смольном. Зиновьев готов сдать Петроград Юденичу. Все мы, участники обороны, возразили. Его поддержал только Клявс-Клявин.
И совсем легко объявился во мне председатель Старорусского укома. В курортном городке я разоблачил опасного контрика Рыся.
А вот «я» теперешний – глава Контрольной комиссии и воитель с детской беспризорностью.
Мудрая матрешка! Она говорит: «Я и в то же время не я, ибо все на свете объединяется и членится».
Он укупорил матрешку, и вдруг она отожествилась с Берегиней: с виду одна, а в ней множество ипостасей – молодой историк, актриса, бильярдистка, «стрельчиха», шахматистка и, наконец, сотрудник угро. Как понять ее? Отказалась жить в доме Передольского, хотя профессор открыто любит её. Не уехала с инженером фирмы «Рено», хотя в Париже ее ждет отец. Готова последовать за мной, хотя я не сделал ей предложения. И какую избрала роль? Ученицы или жены? Нет, нет! Не по Сеньке шапка!..
А что? Кто воспел Беатриче и Лауру? Их сверстники? Нет! Седина, как серебро, обладает чудодейственной силой очищения. Пора зрелости – пора побед! Передольская безумно любит мужа, хотя моложе его на двадцать лет. Разница в годах, разумеется, не помеха для семейного счастья.
Счастье, счастье! В чем твой секрет?
Стремление к счастью, как снежный ком, падающий с горы, обрастает новыми и новыми желаниями, мечтами, грезами, пока все это, чрезмерно облипшее, не рассыпается у подножия старости.
Для него счастье – осуществление замысла; потому-то он не разочарован, а очарованным упорно шагает к цели. Не случайно его кредо – ни дня без цели! Все же одной цели мало: его гложет тайна: зачем Берегиня едет с ним?.. О, так сойдешь с ума!
Калугин давно заметил, что рыбалка избавляет его от всех дум, кроме одной: «Не прозевать бы поклевку». И он чуть свет накопал червей. От пожарища тянет гарью. Вспомнился страшный случай, когда сохатый выскочил из задымленного ельника на чистый мох и ухнул в бездну горящего торфа. Душераздирающий лосиный вопль поднял глухарей за болотом.
У каменных быков недостроенного моста водится лещ. Здесь на Волхове краевед всегда отдыхал душой: за спиной родной город, слева древнее городище, справа белый Юрьев, а прямо былинное озеро, где кипенный туман в пламени утренней зорьки.
Зеленый челн закреплен двумя шестами. Рыболов, в серой панамке и брезентовом переднике, следит за чуткой леской подпуска, а сам слушает мудрый звон юрьевских колоколов. Первым качнул речной воздух великан весом в две тысячи сто пудов. Его стенание, как и все на свете, возникло из слияния противоположных сил. Нет колокола без языка, а языка без колокола: они едины и враждебны меж собой; дуля-язык бьет капот-колокол, а тот всем литьем отторгает било:
– Бу-у-у! Бу-у-ум!
Потом запричитали другие колокола: мощные стремились заглушать малые, а те, дробясь о басы, создавали вкупе вечный мотив противоборства:
– Часть – Целое – Часть – Целое!
Новгородец с детства любит перезвон, но сейчас его отвлекал назойливый соловьиный свист. Оглянувшись, он порядком изумился. На пологом берегу Яснопольская в белоснежном платье махала голубой вуалью. Он мигом кое-как побросал на дно челна нить с крючками и выдернул колья, но, понимая, что поспешный рыболов смешон, поубавил прыть. И неторопко пристал челном к размытому берегу.
– Держитесь! – Она смело прыгнула на корму и устояла. – Мой папа мечтал о сыне, потому рядил меня в штанишки, брал на охоту, рыбалку, учил стрелять, играть в бильярд и шахматы. Теперь все это пригодится там, куда вас забросят…
Скрывая приток радости, Калугин деловито спросил:
– Что за новость принесли?
– Отрадную! – Берегиня села на скамейку челна. – Прислуга Гершеля – Матренина землячка, даже из одной деревни. Я подружилась с обеими. С товарками я быстро схожусь. Так вот вчера вечером домработница слышала перебранку аптекаря с дочкой. Оказывается, Рахиль не знала, что черные мешочки для дяди заполнялись не только старинными монетами.
– Прекрасно, голубушка! Воркун в курсе?
– Да! – Она, хмурясь, указала на Троицкую слободу. – Опять встретила архивариуса. Увивается за мной, а следит за вами. Подозрительный бубенчик. Кто он?
– По-моему, тройник: пишет биографию Зиновьева, прилаживается ко мне, набивается в ученики и скрывает свое третье лицо, пока не выявленное.
– Сказал, что едет в Москву на совещание архивистов.
– Такую персону нельзя отпустить одного, – улыбнулся он, довольный тем, что Берегиня понимает его с полуслова. Рядом с ней легче переносить удары судьбы.
– Да, чуть не забыла! Тройник сказал: бюро переносится…
– Это не без участия Пискуна. Не зря он выведывал у меня философские положения. Жди каверзу.
ТРОЙНИК
Бывший Духов монастырь. Архивными фондами плотно заставлены стеллажи на двух этажах каменного здания. За пять лет существования хранилища здесь до сих пор не закончена опись. Нет, подлинные грамоты с черными печатями царя Федора Ивановича давно пронумерованы, зато трапезная завалена кипами церковных бумаг.
Конечно, их надо сортировать: что в макулатуру, а что на полки. Но сотрудников мало, а работы много – проще нагрузить вагоны и сбыть на бумажную фабрику. Так и велось, пока не свели с ним счеты. Теперь Иванов – рядовой научный сотрудник, хотя по-прежнему занимает кабинет заведующего губархивом до прихода нового начальника.
Уступить место не страшно, страшно отдать партбилет: без него не вернешь пост. Надо, как железному петуху на спице, уметь держать нос по ветру.
Отмычку к натуре Зиновьева он подобрал быстро: тот, как и Троцкий, окружал себя подхалимами. Архивариус представился биографом Зиновьева, а свела их дочь новгородского аптекаря.
Случилось это так: провизор, меняя «спиритус ректификатис» на макулатуру, хвастанул Пискуну, что его дочь Рахиль – доверенное лицо Зиновьева. Хвала отцовскому тщеславию: все пошло как по маслу. Безработная дочь аптекаря Роза – в штате губархива, а Рахиль приблизила бывшего монаха к Григорию.
Здешний губком пока в руках зиновьевцев. Они считают его своим. А он не уверен в их победе на съезде. Однако, не подмостясь, не досягнешь. Имей второй лик. Лик партийца, преданного ЦК. Помогай ленинцам. И он тайком работал на Воркуна: слал ему верные анонимки, прикидывался учеником Калугина.
Все хорошо! Смущает Третье лицо! Пока он удачно проскочил чистку партии, а мелкие грешки – карты, вино, женщины, церковные словеса – даже маскируют его основной грех.
Ему не везло в карты. Всегда в проигрыше, всегда в долгу перед Сильвестром. Словно ключник, Пискун охраняет добро своего благодетеля; и когда чекисты заинтересовались золотыми слитками новгородского происхождения, он придумал легенду о золотой модели памятника.
Арест Сильвестра не испугал его: старший брат никогда не выдаст младшего. А на мелкие расходы пущены чистые листы бумаги: ими расплачивается даже в парикмахерской. Многое предусмотрел. И все же ТРЕТЬЕ лицо не дает ему покоя.
В Риге сентябрьской ночью боевая дружина напала на центральную тюрьму. Смельчаки спасли от смертной казни Лациса и других деятелей пятого года. Один подвиг сильнее ста агиток. Молва о героях взбудоражила Кузнецовскую фабрику, где Иванов расписывал фарфор. Художник не сразу нашел подпольщиков. Ему поручили распространять листовки и нелегальную газету «Циня». Он не в восторге: незаметным делом не прославишься. А тут еще революционные грома стали реже и слабее.
Иванова арестовали в тот момент, когда он уже разуверился в победе рабочих. На очередном допросе он продал свою душу и товарищей по партии. Жизнь провокатора беспокойна: он нервничал, озирался, ждал расплаты. И однажды с иконкой на груди улизнул из Риги. Скитался по Южной Галиции, затем укрылся в северном монастыре под Новгородом. Здесь ему доверили охрану ризницы, орловских ценностей и переписку Аракчеева.
Конец династии Романовых разом преобразил Пискуна: смышленыш водил экскурсии в Юрьеве, разоблачал келейные тайны и вскоре зарекомендовал себя антирелигиозником.
В губполитпросвете он, заполняя анкету, указал: «Родился на берегу Невы. Работал в Риге на фабрике Кузнецова. В 1905-м помог революции. От ареста бежал. Скрывался в монастырях, штудировал Гегеля, Маркса, Плеханова».
Ему поверили. Тем более что архив рижской охранки в буржуазной Латвии – за кордоном. А дела говорили в пользу грамотного безбожника: он успешно выводил на чистую воду церковников. И бывший чернец, вроде Гришки Отрепьева, пошел в гору. Однако душевного покоя не обрел. Наоборот, именно в Новгороде пережил семь самых жутких в своей жизни дней.
Судили провокатора Базненко. И так совпало, что подсудимый тоже был Александром, и тоже завербован в 1907-м. На процессе Пискун невольно сочувствовал тезке. И решил ему помочь. Завгубархивом обратился в суд: «Прошу разрешить опросить гражданина Базненко в целях уточнения истории революционного движения в Новгороде».
Под надзором милиционера в бывшей келье Духова монастыря встретились два провокатора: один спрашивал, другой отвечал, а стенографистка строчила. Уловка заключалась в том, что Пискун наводящими вопросами напомнил Базненко тот год, когда во многих партийных комитетах меньшевики временно оказались в большинстве.
На другой день подсудимый так и заявил, что он топил не большевиков, а меньшевиков. Защитник подхватил эту версию. Но свидетель доктор Масловский показал, что еще весной пятого года питерский большевик Шевелкин сколотил в Новгороде партийную группу из ленинцев, что подпольщиков арестовали после того, как Базненко побывал на тайном собрании в подпольной квартире дома № 89 по улице Московской[22]22
Отчет о процессе напечатал в новгородской газете «Звезда» от 1 января 1924 года.
[Закрыть].
Суд приговорил предателя к высшей мере наказания. Большой зал Дома профсоюзов одобрил решение хлопками. Пискун вышел последним. Разбирательство вызвало у него неуемную тягу к Достоевскому. «Игрок», «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание». Особенно «Двойник» окончательно убедил его в том, что на смену ДВОЙНИКАМ пришли ТРОЙНИКИ. Лавирует между лагерями тот, у кого за спиной коварное прошлое – ТРЕТЬЕ лицо. Базненко, Пучежский и он, Иванов, не двойники, а тройники.
Отсюда их кредо: все относительно, никаких принципов, ничего святого.
Да, он трехликий: зиновьевец, «ленинец» и неразоблаченный провокатор. Если счастье улыбнется Зиновьеву, то его биографу все дороги открыты; если победят ленинцы, то они не обидят «тайного чекиста» и ученика Калугина; если же восторжествует новый капитализм, то третьему лицу доверят третий отдел. Словом, при любом повороте судьбы выгадывает тройник. Карьера любит ловких. Удача зависит только от самого себя. Его бог – Фихте, а путеводная звезда – Гришка Отрепьев. Про себя он говорил: «Я начало и конец всему: исчезну я – и все для меня исчезнет. Смакуй, пока жив! Самая выгодная диалектика – это диалектика софистов».
Когда-то Иванов, заведуя дискуссионным клубом, обрел опыт сталкивать людей лбами, хотя сам открыто не бил никого. И на сей раз все подготовит для разгрома Калугина, а сам улизнет в Москву, благо есть официальный вызов.
Зелуцкая поручила ему отвадить доморощенного философа от марксизма. Критический доклад он уже вручил Пучежскому: тот любое поручение выполнит. И заготовил резолюцию, осуждающую идейные ошибки Калугина. Ее полностью принял Клявс-Клявин, а уж латыш сумеет закрепить ее большинством голосов.
Сидя за столом, Пискун рассматривал стенную карту Северо-Западной области. Зиновьев, поди, уж подыскал для Калугина дальнюю обитель. Главное – вовремя шепнуть. Архивариус просигналил о Ларионове: и тот заглох в деревне. В Новгороде без Скифа многие отдохнут, особенно Пучежский и другие зиновьевцы. Да и Воркун без приятеля будет не столь удачливым: ведь гепеушник сгреб Сильвестра с помощью Калугина.
