Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)
Расстались у Белой башни. На обратном пути я взялся за домашнее задание, хотелось хоть чем-то порадовать своего наставника.
Вот старинная стена, выложенная из тонких кирпичей и булыжин, а рядом с ней электрическая проводка; современная моторка, а надпись «Перун»; да и сам древний град именуется Новгородом…
Мне стало стыдно: дальше контрастов я не пошел. Насколько калугинский пейзаж сложнее, динамичнее, противоречивее, а тем самым и поучительнее. Мои примеры не порадуют учителя.
Я остановился возле рекламы: меня зазывали «Женщина из тумана» и «Вечерний соловей». Недавно на Ильинской я приметил испорченную афишу: кто-то вырезал оригинальное личико Берегини Яснопольской.
И вдруг дерзкая мысль: рамка на письменном столе Передольского прикрыта черной бархоткой. Вот бы приподнять уголок. Не влюбился ли профессор в певицу?
– Навещу! Завтра же! – решил я, упрекая себя за бегство из профессорского музея. Нехорошо: я так и не закончил опись библиотеки ученого.
А пока что я махнул через забор Летнего сада, где на открытой эстраде заливалась соловьем Берегиня Яснопольская. И был немало удивлен, когда в толпе восторженных слушателей увидел красную сорочку Пучежского, белые лайковые перчатки торговца Морозова и густую, с проседью бороду профессора Передольского. Гипнотизер держал в руках огромный букет белых роз.
Вот кто вырезал портрет «Вечернего соловья».
ЖЕЛАННЫЙ ГОСТЬ
Радушно встречая сына, Анна Васильевна шепнула:
– У нас Владимир Васильевич…
Профессор и раньше заходил к Калугиным, но не в такой поздний час. С лаем и визгом, энергично махая хвостами, собаки облапили хозяина. Он улыбался своим любимцам, а сам думал: «Этот визит неспроста». Хотя Передольский иногда навещал лично Анну Васильевну.
Их дружба началась так: матушка чудом спасла редкую икону, выхватив ее из рук комсомольца. Тот хотел бросить образ в печь. Богоматерь новгородского письма лишила коллекционера покоя. Он бредил ею, просил продать икону. Анна Васильевна не торопилась. Тогда жена профессора, математичка, поздравила свою коллегу с днем рождения, подарила ей породистых щенят Плюса и Минуса. С той поры домашний гвалт кур, уток, канареек пополнился лаем гончей и легавой, а в личную коллекцию Передольского благодарные Калугины отнесли чудесный лик Марии.
Калугинский кабинет, до потолка заставленный книжными стеллажами, походил на шкаф: лишь одно окно, доверенное палисаднику, нарушало иллюзию.
Профессор свободно расположился на кожаном диване, раскидав руки по сторонам высокой спинки. И вот загадка: не был Передольский таким уж корпулентным, тем более без поддевки и картуза, однако и с непокрытой головой, в легкой косоворотке, создавал иллюзию кафедральной представительности.
– Николай Николаевич, извините меня…
– Нет, нет, голубчик, никаких извинений, я рад видеть вас. Пожалуйста, нас ждет ужин, – он пригласил гостя на веранду, где плетеный стол был уже накрыт и где желтенькие пташки, завезенные к нам с далеких Канарских островов, славили вечернюю зорьку. – Не уступают соловью…
Расхваливая солистов, Калугин продолжал думать о профессоре: «Видимо, сильная натура возвеличивает внешность».
– Друг мой, как ваша супруга, детки?
– Все живы! К счастью, упавшее дерево задело лишь забор. Но, признаюсь, я стал мнительным: мне кажется, что буря – предвестник больших бед – гнетет предчувствие…
Еще днем возле памятника профессор был чем-то озадачен и раздражен, а вечер еще больше усилил его душевные тяготы. В чем истинная причина? Неужели бывшая студентка?
– Голубчик, очки ваши не «затуманились»?
– Нет! Шпаргалка остроумная: надеваю пенсне – и сразу вспоминаю ваш ключ номер три. Не хватает должного навыка, да и склад ума не философский. Я легко улавливаю частности, а вот обобщить, как вы, пока не могу…
Историк чуть было не проглотил рыбью косточку:
– Батенька, я сам часто спотыкаюсь. Да-да, ошибки закономерны, у них своя логика. К тому же философия – самая сложная наука. К логике открытия я пришел через логику ошибок.
– В старину логику открытия называли эвристикой?
– Верно! Но эвристика признает лишь случайные, бессознательные открытия, а логика ПОИСКА – закономерный подход. Ведь таблица Менделеева заранее указывает, где и что можно открыть в мире элементов. Не так ли?
Владимир Васильевич, бесшумно кромсая вилкой судака, глазами показал на притихший сад:
– Больше часа просидел в беседке. Очки со мной. Ищу различие между человеком и животным. Заведомо знаю: любая грань обязана противоречию. Что выделяет личность? Орудие труда. Это главный, ведущий признак. Наметка плана действия – вторая ведомая грань. А что связывает их?
– Язык, разумеется! Без речи не передашь опыт, приобретенный в труде, молодому поколению. Не так ли?
– Справедливо! – встрепенулся ученый. – Традиция – эстафетное звено в развитии человечества. Как я сразу не вспомнил ваш рассказ о Русской дороге?!
Развивая мысль о традиции, историк вскинул глаза на прутяную клетку и противопоставил птичью «традицию»:
– Один инстинкт и одни «ноты» для всех поколений…
Видимо, пение канареек воскресило в памяти профессора пение «Вечернего соловья» – гость, принимая сахарницу, нарушил свое размеренное благозвучие:
– Блеф! Был я на концерте Берегини Яснопольской. Сей псевдоним ложный, как и ее накладная коса. Нет, Ольга Муравьева талантлива. Но избрать эстраду с ресторанной публикой? Мясник Морозов чего стоит: орет, швыряет цветы на сцену, шлет воздушные поцелуи, вызывает на бис. Отвратительно! А рядом красная рубаха наяривает в ладоши…
– Пучежский, что ли?
Утвердительно качнув бородой, профессор поморщился:
– После концерта поперся к ней за кулисы. Зачем?
Старый революционер всегда испытывал некоторую неловкость, когда беспартийные презрительно отзывались о коммунистах:
– Начальник губполитпросвета, – уважительно напомнил он, – заведует репертуаром…
– У этого ловеласа репертуар один – совратить свеженькую актрисулю, – Владимир Васильевич, откинув чайную ложку, опередил хозяина: – Милейший, отвечаю головой! Вчера актриса ТОРа Чарская умоляла мою супругу, чтобы я, гипнотизер, внушил ей отвращение к Пучежскому. Она в положении. Он обещал жениться и вдруг облюбовал новую жертву…
Злые языки судачат, что у Пучежского в театре гарем, но пока в Контрольную комиссию жалоб не поступало. Другое дело – сигнал профессора. Калугин, разумеется, проверит, ибо женщина из ревности способна наговорить лишнего.
– Дорогой мой, вы хорошо знаете свою студентку? Чем может увлечь ее Пучежский?
– Многим! – Гость красным платком вытер влажный лоб и собрался с мыслями. – Импозантностью. Положением. Красноречием. Она, чеховская попрыгунья, увлечется и ораторским искусством…
– Позвольте, батенька! Берегиня, возможно, разочаровалась в эстраде, бичует себя, ищет выход. Вы же учитель ее. Так?
Владимир Васильевич смутился. Его светло-серые глаза с черными точками метнулись к двери, за которой исчезла Анна Васильевна, и собеседники снова встретились взглядами.
– Четыре университетских года! При моей общительности я узнал о ней лишь то, что на первом курсе она связалась с воровской шайкой и чуть было не угодила за решетку; скрытная, умная, универсальная спортсменка, свободно говорит по-французски, переписывается с отцом, тот живет где-то за границей. Вот и все! – кисло улыбнулся гость.
В Кремле профессор искал свою ученицу, переживал за нее, хмурился, но не говорил о ней иронически сухо. Чем вызвана такая смена чувств? Уж не влюбился ли он?
– Голубчик, кто из нас не грешил в молодости, – спокойно говорил хозяин, допивая остывший чай. – Мне кажется, ее независимость, гордость продиктована тем, что она просто-напросто презирает нашего брата.
Благодушный тон не помешал Калугину сопоставить Берегиню из воровской шайки с помощницей Алхимика. Тем временем профессор вынул из кармана брюк часы в виде золотого яйца и заторопился домой.
Проводив земляка до калитки, историк пожал ему руку, вернулся в кабинет и окаменел: на рабочем столе, где перед ужином была оставлена малиновая тетрадь, – пусто.
Кто взял? Калугинские глаза, заполненные бездонной чернью, уставились на свежую вмятину дивана. Здесь, близ стола, сидел Передольский. Мог ли он протянуть руку?
Человек без сложных внутренних конфликтов – простак. Владимир Васильевич таил в себе дерзновенную, противоречивую натуру. Еще до профессорской деятельности он взял в дом сироту, воспитал ее, дал высшее образование, по-отечески благословил, как дочь, на личное счастье и вдруг… женился на ней, будучи на двадцать лет старше ее. Добрый, он прощал немалые долги беднякам, а с давним соседом затеял тяжбу из-за клочка земли.
А где стык полярностей, там и переходы. Передольский вполне «оправдал» свою фамилию: он всегда стремился ПЕРЕкрыть долю, отпущенную ему судьбой.
Ленинградский университет знает немало мастеров слова, но Владимир Васильевич ПЕРЕговорил своих коллег: за ним слава блистательного лектора, как у знаменитого Кони. Все не прочь прогуляться за городом или махнуть в столицу, но пуститься одному в челне по дикому Енисею, честное слово, не каждый ПЕРЕсилит себя да еще напишет книгу о своем путешествии…
Новгород славен гипнотизерами, но лишь Передольский ПЕРЕшагнул порог обычного сеанса внушения: разработал свою методику лечения гипнозом.
Другое дело – метод поиска закона: он дает ключи проникновения в тайны мироздания. И эта логика открытия изложена в малиновой тетради. Надо только протянуть руку и ПЕРЕубедить себя – смириться с подлостью. Но способен ли он на такое? Сможет ли обокрасть земляка, который в горсовете отстоял его коллекцию, который поддержал ученого в ту пору, когда местная газета бездушно чернила профессора? Нет, ни при каких обстоятельствах Передольский не отплатит своему покровителю неблагодарностью!
Калугин шагнул к распахнутому окну. Тянуло дымком – соседи коптили рыбу. Он внимательно осмотрел подоконник: газеты и журналы не сдвинуты. Отсюда никто не проник. Кто же взял?
Вдруг догадка обожгла сознание: «Мама!» Она против его умствований. Утром упрекала: «Сынок, ради здоровья – отдохни хоть раз в жизни. Не переутомляйся. Даже ночью бредишь категориями. Отложи тетрадь! Забудь книги! Возьми удочки! На то и каникулы. Умоляю тебя! Ну сделай это хотя бы ради меня!»
Сейчас перед сном старушка выгуливает собак. Есть возможность проверить свою догадку. Он прошел в материнскую комнату и, против своего желания, заглянул в резную раму трюмо. Обычно он, старый холостяк, не задерживался перед зеркалом: минута размышления дороже созерцания своей персоны.
Серая блуза слилась с обоями серого цвета, а его круглая бритая голова и узкий темный галстук обрисовались в тусклом стекле учебным пособием на подставке. «Глобус» – вспомнил он свое школьное прозвище, и память восстановила торжественную картину выпускного экзамена.
Над зеленым сукном строгие лица учителей, батюшки, инспектора гимназии. Улыбку сохранил лишь меценат Масловский с лучистой звездой на темно-синем мундире.
Коля поблагодарил благодетеля за стипендию, а сановитый добряк поздравил выпускника с золотой медалью и подарил ему плотную тетрадь в малиновом переплете.
Теперь эту тетрадь, испещренную стремительным почерком, родная мать прокляла и куда-то спрятала, с глаз подальше. В старом комоде ящики, набитые бельем, с трудом выдвигались.
«Лишний раз не станет надрываться», – рассудил Николай Николаевич и перевел взгляд на деревянную кровать с овальной иконкой у изголовья.
Подойдя к постели, сын засунул руку под пирамиду подушек и благоговейно скользнул ладонью по шелковистому переплету. А беспокойный взгляд погас на фарфоровой копилке в виде памятника России. Детская игрушка Коленьки помогла матери скопить солидную сумму. Его же рублики превращаются в книги: иной раз нет денег на букет цветов.
Он почему-то представил актрису Яснопольскую и себя с красными тюльпанами. Нет, не быть тому: губкомовец рядом с мясником Морозовым на ее концерте?!
Завтра проводы Сомса и неизбежный разговор с новым секретарем губкома, ставленником Зиновьева.
«Драться буду», – твердо решил Николай Николаевич и поспешил из материнской комнаты, давно пропахшей лекарственными травами. Мать не признавала врачей.
На дворе хлопнула калитка, словно выстрелили из обреза.
АГЕНТ КОМИССИОНКИ
Как всегда, он чуть свет искупался в Волхове, накормил собак, подсадную утку, кур, канареек, а потом уж позавтракал сам. Но дальнейший план действий нарушил телефонный звонок.
Вот уж верно: на ловца и зверь бежит. Только Иван взял на прицел агентшу ленинградского комиссионного магазина, мадам Квашонкину, как она дает о себе знать:
– Николай Николаевич, воскресный сюрприз: выполнила один из ваших заказов. Занесу редкую книгу.
Сюрпризу, разумеется, рад, но визит его не устраивал. Он поблагодарил агентшу за услугу и пояснил, что сейчас идет на проводы товарища и мимоходом зайдет сам.
Квашонкина поставляет своему магазину антиквариат, да и муж ее Василий Алексеевич помогал невским и московским любителям собирать древние иконы, рукописи и кабинетную мебель красного дерева.
Надо полагать, кое-что оседало в доме: возможно, квартира Квашонкиных и есть «третий частный музей», где хранится золотая модель памятника. Вполне правдоподобна версия чекиста: Любовь Гордеевна часто ездит в Питер – почему не подработать у Алхимика? На худой конец, супруги Квашонкины могут знать об авторе золотой модели. По этому адресу он шел впервые.
Супруги проживали на Софийской набережной. Один участок дороги, от Кремля до перевоза, вел между шеренгой цветущих тополей и парком, где над летним рестораном дымился тополиный пух. Там, на Веселой горке, вечерами поет Берегиня, «соловей из тумана». Что за песни? В них приоткроется ее душа. Не послушать ли?
Отгоняя незваную мысль, он заставил себя думать о любимом дереве. Тополь – самый жизнелюбивый и мудрый. На ладони Калугина волнуется белая воздушная недотрога с малюсеньким зернышком. Последнее как бы говорило: «Мой росток сначала подобен былинке, затем кусту, а потом я – дерево. Восхищайтесь разноцветьем флоры, но не забывайте, что любое многообразие сводимо к одному закону, а тайна любого закона в предельно кратком выражении множества. Все великие науки тянутся к малым показателям…»
Деревянный дом в два этажа с мансардой когда-то составлял личную собственность новгородского купца третьей гильдии Алексея Квашонкина: нижнее помещение занимала чайная с бильярдом, а верхнее – хозяева. Теперь сын бывшего богатея и жена его Любовь Гордеевна занимают мансарду.
На площадке крыльца тополиные пушинки скатались в длинный шлейф. Лестничные ступеньки четко подсчитывали сами себя. По тому, как хозяйка проворно открыла дверь и предстала надушенная, нарядная, историк понял, что ждала она не только его: мадам Квашонкина часто катается с Морозовым в пролетке с надувными шинами. Хитрая дама не выдала своего разочарования. Она, видимо, еще не знает, что любовник ее теперь ухаживает за «Вечерним соловьем».
– Голубушка, вы были на концерте Яснопольской?
– Фи, бездарь! – хлопнула она дверью.
Он подумал: «Знает». По выходным дням Квашонкин, король местного бильярда, проводит свободное время с кием в руке; и Любовь Гордеевна без мужа, которого не любила, побеседует более откровенно о своих агентурных делах.
В светлом коридоре хозяйка обратила внимание гостя на висящий портрет своего отца, похожего на Чехова. То был революционер старшего поколения. После одиночной камеры Петропавловской крепости его выслали на вечное поселение в Новгород, где он отошел от политики и женился на цыганке.
Дочь унаследовала от родителя ясные лучистые глаза, а все остальное от матери: смуглость лица, верткие прямые плечи, тяжесть смоляных кудрей и привычку повязывать цветистый платок на подвижные бедра, а с большими кольцами в ушах она не расставалась с детства. Цыганка любила свободу. Муж ее заведовал софийской ризницей и днем, естественно, находился на работе, а вечерами предпочитал бильярдную, что жену вполне устраивало.
– Проходите, пожалуйста! Это моя комната…
Мебель красного дерева, французские гобелены, китайские вазы, японские статуэтки, новгородские древние иконы без ажурных окладов – все это нагромождено, как в лавке антиквара.
Прошло то время, когда Николай Николаевич не мог без смущения смотреть в глаза первой красавице города. Сейчас историк думал не о ней, а о третьей коллекции.
Хозяйка подняла штору венецианского окна и, с голубым котом на руках, важно кивнула на картину в золоченой раме: Екатерина II амазонкой восседает на белоснежном коне.
– Вглядитесь! Краски, композиция – стиль Лямпе. Но который? Если старший – находка; если младший – так себе: сын слабее отца. Ищу автограф. Вижу через лупу наплывы масла, а подписи нет и нет. Я уж отчаялась! Вдруг на изгибе седла… знакомый росчерк Лямпе-старшего…
«Откуда такая ценность?» – заинтересовался историк и сам же сообразил: посредница ленинградской комиссионки ездит по всей Новгородчине, где немало больших дворянских имений. Видимо, в усадьбе помещика-книголюба она раздобыла и редчайший том «Философии общего дела», изданный на востоке нашей страны.
– Книга Федорова открывает ваш список…
– Спасибо, Любовь Гордеевна! – обрадовался он, поясняя: – Утопист, но оригинальный мыслитель. Им интересовались Толстой, Достоевский, Циолковский и даже народовольцы….
– Народовольцы, говорите? – уточнила она и взглянула на календарь, прибитый к наличнику двери. – Год назад скончался народоволец, соратник Желябова и Софьи Перовской…
– «Последний из могикан», как назвал его Ленин.
– А известно ли вам, что именно Ленин вернул ему, Тыркову, сад и двух коров?
– В усадьбе Улькова на берегу Волхова?
– Все-то вы знаете, историк! Но, – она загадочно улыбнулась, – одно, наверное, вам не известно…
– Что ваш отец сидел в крепости?
– Отрадно! Очень! – у нее дрогнул голос. – Вы всегда по-доброму вспоминаете моего папу, но сейчас о другом…
Пустив кота на пол, Любовь Гордеевна взяла с ломберного столика костяную шкатулку и восторженно воскликнула:
– Смотрите! Форма! Резьба! Прелесть!
Изящная работа художника заслуживала похвалы, но краевед по тону скупщицы смекнул, что ларчик не без секрета. И не ошибся.
– Приобрела в бывшем имении. Держу в ней аптечку. А Маркиз, – погрозила коту пальцем, – учуял валерьянку и опрокинул шкатулку на ковер. Смотрю – проглянуло второе дно, а над ним желтый от времени листок…
«Секретка Н. Ф.», – пронеслось в сознании историка.
Огонек догадки в глазах гостя насторожил цыганку, и она, спохватившись, мигом придумала отговорку:
– Любовная записка восемнадцатого века!
Широковещательная заявка – и скромная концовка.
Это несоответствие толкнуло хозяйку сменить пластинку:
– О, вы не представляете, какие уники выдает наш край! Полотна! Иконы! Самоцветы! Графскую мебель! Наш магазин на Морской – клад интуристам: вагонами везут за границу. А жаль!
– Увы, голубушка, нам нужны машины, – Калугин выставил ладонь. – Я собираю, как знаете, местные легенды. Вы не слышали о золотой модели памятника России? Нуте?
У агента не дрогнула даже ресничка:
– Бронзовая модель хранится в Русском музее, а золотая не может храниться даже в памяти: монумент поставлен шестьдесят три года назад – еще не настало время для возникновения легенды, – резонно рассудила она и тревожно спросила: – Говорят, американцы прицениваются к Софии, а немцы – к творению Микешина?
– Будьте спокойны, голубушка, собор и памятник навечно в Новгороде. – Он почтительно приподнял книгу в потертом переплете: – Сколько обязан?
Она заломила два червонца. Калугин добавил трешку. Эту работу Федорова он искал более пятнадцати лет:
– Спасибо! Не забывайте, звоните!..
Прощаясь в коридоре, он взглянул на портрет революционера в очках, с бородкой, и твердо уверовал: «Гордится именем отца и ради его светлой памяти ни за что не пойдет на уголовную сделку с Алхимиком».
Калугину даже ступеньки лестницы дружно поддакнули. Шагая мимо Веселой горки, откуда доносились удары бильярдных шаров, он снова, против своего желания, вспомнил Берегиню Яснопольскую: «Профессор слушал ее, а почему же мне нельзя?»
ФИЛОСОФИЯ ОБЩЕГО ДЕЛА
Проводы Сомса через час. Калугин не опоздает: теперь он приходит к местам встреч всегда заранее. Это стало привычкой. Когда-то семинарист опоздал на маевку: подвел пьяный перевозчик. Николай подошел к оврагу, когда полицейские уже конвоировали подпольщиков. Один из арестованных так резанул его взглядом, словно он, интеллигентишка, продал рабочих. Ни арест, ни заключение, ни допросы не в силах были снять гнетущего стыда. А после тюрьмы и ссылки Калугин первым делом разоблачил провокатора. С тех пор он действует, имея в запасе время.
Увидев на афише «Вечернего соловья», старый революционер вернулся к текущим заботам. Он исключил из «черного списка» Молочникова и Квашонкину, но держал в поле зрения Берегиню. Тот факт, что она студенткой якшалась с ворами, еще больше насторожил его: зачем ей, певунье, мужская хватка, стрельба, бильярд и золотая модель памятника?
Он не видел, что в эту минуту она следила за ним, хотя не исключал встречи с нею и заранее внушил себе, что не оробеет перед ее артистической внешностью.
Под аркой Кремля вьется летняя пурга: обильное цветение тополя к засухе. Теперь жди лесные пожары и молебны. Сейчас церковники по всем приходам «обновляют» старые иконы. Софийский собор продолжал готовиться к массовому церковному ходу: слаженные голоса певчих призывают верующих к участию в шествии при хоругвях, с иконами и крестами.
Нельзя допустить молебна у подножия памятника в дни автопробега. Здешний владыка твердит, что только они, христиане, любят Русь и чтят ее великих сынов, а безбожники лишь глумятся надо всем. К сожалению, Пучежский не понимает, что церковная стратегия – одна из самых живучих и многоопытных. Ударами в лоб ее не одолеть.
Чувство досады отступило перед обозрением любимой площади: от недавнего беспорядка и следа не осталось. Хотелось похвалить подметальщицу. У стены крепости увидел метелку и деревянный ящик. Тот напомнил шкатулку с двойным дном. Историк подумал: «Наконец-то прояснилась судьба секретки. Она не один год пролежала в костяном тайнике, потому и не получила огласки».
Трудно угадать, каким образом уникальный документ оказался в доме Тыркова. Одно бесспорно: агентша комиссионки была в усадьбе «последнего из могикан». Возможно, и книга Федорова из библиотеки народовольца? Нет ли экслибриса Тыркова?
С волнением открыл титульный лист. Экслибриса нет. Но налицо совпадение инициалов: автор записки – «Н. Ф.» и автор труда – Николай Федорович. Не он ли вдохновил Микешина воплотить в бронзе «Философию общего дела»? И не он ли, Федоров, первым открыл тайну Тысячелетия?
Калугин взглянул на скульптурную Россию глазами мыслителя Федорова. Она предстала удивительной: на пьедестале люди разные, но все они скреплены общим делом – защитой Родины. Даже реакционер Паскевич бился с французами за Русскую землю; даже артиллерия Аракчеева, царского пса, успешно громила наполеоновскую армию. Знаменательно! Народная память не сохранила ни одного имени предателя в Отечественной войне двенадцатого года.
Однако Микешин, разумеется, и без Федорова знал, что нашествие иноземцев – бедствие номер один и что служение патриотов Отечеству было столь убедительным: многонациональная Русь не распалась, как распались другие великие империи.
Но Федоров не только утопист с религиозным уклоном, он – гуманист. Он убеждал людей жить не для себя, а со всеми и для всех. Путь к такому союзу – ОБЩЕЕ ДЕЛО. Он верил не в силу пушек, а в преобразующую мощь разума и науки. Настойчиво призывал к коллективной деятельности ради большой цели – например, освоить космос. Но русские способны создать рай и на земле, пример тому – новгородские ушкуйники, искавшие рай не на небе, а на земле.
Все это, к сожалению, не представлено на микешинском памятнике. И нет основания приписывать философию Федорова творчеству Михаила Осиповича. Тем более внушить художнику засекретить крамольную фигуру: ведь русский мыслитель мечтал о сильной централизованной монархии.
Нет, нет, Федоров не ключ к разгадке тайны Тысячелетия! Историк устремился к бронзовой летописи и порядком удивился, что в тени высоченного монумента затаилась актриса в белом.
Ожил тонкий запах французских духов. И снова робость толкает губкомовца к излишней строгости, хотя вор не пойман и будь любезен придерживаться своего кредо: все имеет цену, кроме человека, – он выше всяких цен.
Послышалась легкая уверенная поступь. Берегиня обратилась к нему без приветствия:
– Николай Николаевич, мы с подругой расшифровали секретку.
– Простите, с какой подругой? – Он ужаснулся своей глупости: «На кой черт мне подруга?!»
– Вера Чарская в душевном трансе. Чтобы развеять ее, я посвятила подружку в тайну Тысячелетия. И вот! – Взгляд стремительно взлетел к пику пятнадцатиметрового конуса: – Нашли!
Ее восторг передался ему: теперь он одобрил свой «глупый вопрос». Оказывается, Пучежский сел в лужу: бросил Чарскую ради Берегини, а та не пошла под локоток с красавцем мужчиной. А может, «Вечерний соловей» ведет двойную игру?
Историк перекинул взгляд на столь близкий ему трехъярусный памятник, высвеченный полуденным солнцем. Нижняя цепочка из фигур ратоборцев, художников, просветителей и слуг государства; средняя площадка вокруг державы – проход героев эпохальных событий, а верх бронзового шара увенчан крестом, ангелом и россиянкой со щитом тысячелетнего Отечества.
– Она! – девичьи глаза горели. – Кто поднят выше всех? Великий князь? Государь? Нет и нет! Простая женщина! Наша судьба! В будущем не вы, мужчины, а мы, «слабый пол», возглавим мир…
– Всемирный матриархат?! – съязвил он, не желая того.
– Да! – в голосе угроза и вызов. – И в прошлом мы давали о себе знать. (Из нижнего пояса фигур выделила княгиню, прозванную народом Мудрой.) Сравните Ольгу и россиянку! Псковитянка возглавила Русь, а россиянка поднялась над планетой. Выходит, не монархи, а рядовые матери поведут за собой народы. Не в этом ли тайна Тысячелетия?
– Позвольте напомнить, – иронически улыбнулся он, жалея наивную собеседницу, – ведь в письме «Н. Ф.» речь идет о скрытой фигуре, а россиянка просматривается со всех сторон. Так?
Она помрачнела, замкнулась. А он, искренне сочувствуя ей, нанес очередной удар да еще в грубой форме:
– Учтите, голубушка, женщина без логики – медуза.
– Хотите сказать, что я бесхребетная? Так медуза может и ожечь. Берегитесь!
К ней вернулась твердая поступь. Гордо вскинув голову, актриса зашагала к театральному подъезду, ни разу не оглянувшись. Иначе удивилась бы, увидев спесивца с поникшей головой.
Проклиная свое бездушие, он не понимал, что с ним происходит. Разум диктует жесткое отношение к «женщине из тумана», а чуткая интуиция шепчет: «Догони, извинись».
Вспомнился случай из практики военного трибунала. Он, председатель, приговорил к расстрелу деникинского лазутчика, а жену его, похожую на Веру Холодную, рекомендовал в штаб машинисткой. Поручился за нее партбилетом. Во время налета белых она спасла секретную карту.
Но было и такое. Он возглавлял комиссию по чистке партии. Доверился показанию женщины, которую бросил партиец. А выяснилось, что вина коммуниста в том, что он, бывший батрак, женился на красивой дамочке, подверженной алкоголизму.
Кто скажет, как раскроется Берегиня и что она выкинет, чтобы «ожечь» – оправдать свою угрозу?
Руками Калугин держался за медные поручни решетки, согретые солнцем. Струящееся тепло, казалось, греет потревоженные когда-то позвонки. Со своим недугом он обошелся круто, но лишь сейчас осознал, что вышибание клина клином: сильно действующие средства – лед, яд, голод, китайская иглотерапия – все они заквашены на противоречии. Все на свете, даже здоровье, обязано борьбе противоположностей. Любая гимнастика строится на сопротивлении.
Вот и сейчас, чтобы вернуть себе боевой дух, он сначала представил себя коленопреклоненным перед Яснопольской и, ужаснувшись, стал самим собой: отбросил мысль о Берегине. Есть вещи поважнее.
Его взгляд остановился на угловом здании с репродуктором. Председатель Контрольной комиссии строго оценивал сегодняшнюю обстановку в Новгороде и сам себе наказал: «Осторожней, старина, на проводах товарища. Особо не доверяйся Пискуну. Он опаснее Пучежского: умнее и хитрее своего дружка, да и поведение подозрительное – часто ездит к Зиновьеву, пишет его биографию, явно подлизывается…»
ПРОВОДЫ
Провожая верного, близкого товарища, всегда испытываешь чувство тоски, а тут еще примешано ощущение обиды, несправедливости, ибо за «проводами с повышением» скрывается утонченный прием Зиновьева изгонять нежелательных для оппозиции ленинцев.
Интересно, придет ли Иванов? Он грозился вывести Пучежского на чистую воду, а на деле – боится своего начальника. Но при чем тут подспудная мысль о книге Федорова? Почему невидимая нить странной ассоциации требует к себе внимания? Видимо, интуиция сама, без воли хозяина, выдаст разгадку на-гора. Надо лишь подождать…
Загудела широкая арка крепости. В Кремль вошла первая партия провожающих. Групповой приход объясним: все приезжие коммунисты жили сообща – большая коммуна на Большой Михайловской, малая коммуна на Малой Михайловской, а средняя на Московской в совпартшколе, где объединились латыши. Они-то и нахлынули, окружив плотным кольцом земляка Карла Сомса; наперебой желали ему здоровья и успехов на новом посту в Москве.
(Дорогой читатель, ты спросишь: а где напутственные тосты, вино, закуски, музыка и ресторанные столики? Увы, автор, очевидец событий, не имеет права на смещение временных примет: партийцы даже образом жизни боролись с гримасами нэпа.)
Вот те на!.. замаячил зеленый портфель. Правда, Пискун совсем не походил на прежнего Пискуна: не семенил ножками, не суетился, не заглядывал в глаза, а пристально следил за восточными воротами, где вот-вот появится красная рубаха. Пожалуй, Иванов сдержит слово, а начальник слишком самолюбив: жди скандала. И это в момент прощания с бывшим секретарем губкома, да еще на площади, где в избытке зевак. Упрекая себя за то, что подзадорил архивариуса на выпад, Калугин подошел к нему:
– Голубчик, перенесем вашу очную ставку с Пучежским на Контрольную комиссию, а то здесь…
– Что здесь?! – резко перебил Иванов. – Усомнились во мне?
– Сначала усомнился, – честно признался Калугин.
– Очная ставка за мной! – Угрожающий тон Пискун сменил на доверительный шепоток: – Для него Зиновьев – владыка…
До сих пор Иванов и Пучежский – не разлей водой. И вдруг бывший монах наговаривает на приятеля. Нет ли тут каверзы? Не ведет ли Пискун разведку в пользу ленинградского шефа?
