Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)
РОЛЬ СЛУЧАЙНОСТИ
Малое ярче бросается в глаза на фоне большого события. Калугин слышал, как очевидцы живо обсуждали не сам автопробег, а разные случайности, связанные с автогонками. Нет, разумеется, газеты отметят историческое значение испытания машин, а пока писатель Шкловский улыбчиво рассказывает собратьям о том, как «форд» раздавил свинью в селе Померанье. Начальник пробега товарищ Седой, выходя из автомобиля, оступился и растянул сухожилие. Совещание комитета он проводил с повязкой на ноге вместо сапога.
Номер Софийской гостиницы, где заседал штаб, свел Калугина с Пучежским. Тот «обузил» экскурсии для гостей и наказан выговором. Калугина, наоборот, похвалили за ремонт дорог. Понимая, что его выручила случайность – отсрочка старта на десять дней, он принял похвалу в свой адрес с мучительной миной на лице. И очень обрадовался, когда летучка закончилась.
Надо же так случиться, Николай Николаевич под аркой Детинца столкнулся с научной сотрудницей губархива. Она, радуясь встрече, вручила ему письменную жалобу на Иванова. Возле братской могилы председатель Контрольной комиссии, негодуя, прочитал коллективное заявление. Работники губархива обвиняли своего заведующего в том, что тот в пьяном состоянии липнет к сотрудницам и тайком разбазаривает архивные фонды. «Например, – сообщали они, – сдал в макулатуру единственный архив проектов архитектурных построек Новгородской губернии».
Пристрастие бывшего монаха к хмельному и женщинам не удивило Калугина, а вот варварство архивариуса, понимающего толк в исторических документах, возмутило. Одно дело – ликвидировать церковный архив, и совсем другое – уничтожить планы исторических зданий. Недавно, выясняя авторство знаменитой валдайской ротонды, историк посетил хранилище и получил нужную справку.
Он быстро обошел длинный фасад присутственных мест и со двора спустился в подвал. Дверь была распахнута. Не без волнения Калугин переступил порог. Пахнуло мертвой пустотой. Высокие железные стеллажи еще не выпрямились от недавнего груза. По каменному полу промелькнула рыжая крыса с длинным хвостом.
Жалкое и страшное зрелище! Что скажет архивариус в свое оправдание? И кто посмеет заступиться за него? А может быть, архив сменил адрес?
То надеясь, то проклиная Пискуна, историк зашел в губком и по телефону вызвал завгубархивом. Женский голос раздраженно ответил:
– Любуется иностранными машинами…
Калугин постучался в железную дверь орготдела. Там за невысокой перегородкой высокий мужчина в синем костюме вынимал личные дела из бурого массивного сейфа.
– А-а! Отпускник! – обрадовался Семенов. Его внимательные, глубокопосаженные глаза не могли не заметить перемену в лице старшего товарища: – Что случилось?
Краевед давно приметил Алексея Михайловича: тот, будучи секретарем Валдайского укома, написал дельную брошюру «Экономика Валдайского уезда» и повесть «На перекрестке», изданную издательством «Прибой».
(Дорогой читатель, в 1938 году Семенов возглавит ленинградский журнал «Звезда» и на его страницах опубликует мою первую повесть «Неуч».)
Алексей Михайлович только что вернулся из санатория. Он поздоровел, лицо загорело, но в эту минуту председателю Контрольной комиссии было не до расспросов и любезностей. В нем все клокотало от возмущения. Он рассказал о горькой судьбе хранилища, попросил личное дело Иванова и расположился на широком подоконнике с видом на Софийскую звонницу.
Изучая анкету, он обратил внимание на страницу автобиографии. Она была старинным листом, вырванным из журнала монастырской тюрьмы с графами: кто сидел, за что сидел, как вел себя арестант-еретик. Вспомнилась редкая находка Передольского. Выходит, Пискун отлично знал ценное содержание архива консистории и все же пустил его на обертку, а чистые листы взял себе.
– Завтра дочитаю! – Калугин вернул личное дело Иванова и оставил на хранение коллективную жалобу. Ему предстояло вести экскурсию с иностранцами.
– Николай Николаевич! – вспомнил Семенов. Его голос, как у всех легочных больных, с небольшой хрипотцой. – У нас инструктор из Ленинграда. Ваше личное дело у него. Все к тому, что вас переведут с повышением.
«Святой Алеша», – подумал Калугин о товарище, который был на девятнадцать лет младше его.
Не в меру распалилось солнце: в тени 30 градусов. Ослепительные лучи круто ломались меж бронзовыми фигурами памятника. У подножия монумента каменные плиты обдавали ноги жаром. Калугин легко переносил зной: ежедневное купание, начатое в ссылке, приучило организм к температурным перепадам, а поврежденный позвоночник даже ноет без тепла.
Вчера европейские магнаты кормили белую армию, а сегодня нам, защитникам Советов, приходится ухаживать за капиталистами. Только жизнь способна на такие сюрпризы!
Поджидая группу интуристов во главе с профессором Шарфом, историк обратился к микешинскому монументу: тот упрямо хранил тайну Тысячелетия. Поднятый над гранитным монолитом державный шар стерегут в три круга: литые герои Родины, массивная бронзовая ограда и чугунные столбы с фонарями, похожими на гренадерские шапки.
Охрана плотная! И все же он проникнет через этот кордон, найдет таинственное изваяние, хотя в данный момент его мысли снова вернулись в мир случайностей. Их так много, что не считаться с ними – глупо. В своем труде он учел роль интуиции, а вот значение случайности до конца не продумал. А ведь интуиция и случайность, – рассуждал он, не замечая ни жары, ни прохожих, – железно взаимосвязаны. Многие великие открытия обязаны случаю. И чаще всего его подмечает не разум, а интуиция. Какой же вывод? Заранее настраивай мозг на возможную случайность, ибо она – позывная внутренней необходимости. А еще лучше – продолжай ежедневный поиск. Неудачи рано или поздно переходят в удачу: но не отступай, не бойся отвлеченного анализа. Вот вспомним Белинского. Вооружившись методом Гегеля, он смело вторгался в мир своевольных муз. Казалось: философская критика отпугнет писателей, а Достоевский, Тургенев, Толстой, наоборот, вдохновлялись статьями неистового Виссариона.
Калугин сравнительно быстро обратил внимание на прикрытую статую сибиряка, но не так-то просто подобрать к фигуре тунгуса нужный ключ проникновения. И снова гость-случай!
Исследователь подвел интуристов к памятнику в тот миг, когда луч солнца проник меж статуями Ивана III и Петра I и высветил руку загадочной фигуры.
– Смотрите! – указал краевед на Сибиряка. – Тунгус ладонями поддерживает русскую державу! Единственный на пьедестале обращен лицом к символу великого государства! Кто он? Князь? Царь? Нет! Представитель малых народностей, воспетый Пушкиным. Все наши народы и народности должны взять в свои руки державу! Любое царствование кончается царствованием народа!
И все же раскрытие тайны далось не так просто: надо было не раз оглядеть памятник, надо было осознать закон истории о неизбежной победе народа, надо было увидеть в творении Микешина зеркало русской революции и, наконец, надо было во всем сиянии представить Отчизну зарубежным гостям.
А гости онемели от неожиданности: им показалось, что памятник России воздвигнут не в 1862 году, а после Октября. Довольный за своего друга, Курт Шарф от имени сводной группы иностранцев благодарил историка за увлекательную экскурсию и преподнес ему красочный рекламный альбом «Мерседес».
Калугин тоже благодарен гегельянцу: философские наскоки доктора еще более укрепили веру автора в свою «Логику открытия»; теперь он не сомневался, что его ученик самостоятельно откроет тайну Тысячелетия.
А пока что Глеб помогает ему, председателю детской комиссии. Вратарь заинтересовал Филю и Циркача газетными заметками про тайну дома № 6. Под интригующим заглавием местная газета «Звезда» поместила четыре корреспонденции о старом подвале, откуда-де берет начало подземный ход.
Калугин вместе с немцами проехал в Антоново. Там наметил с Глебом ближайший план действия и прошел с ним, счастливчиком, в рощу белых берез. Там они нечаянно встретили Берегиню в компании французов.
Николай Николаевич попросил актрису дать концерт в антоновском Доме юношества. Она охотно согласилась, хотя предварительно не договорилась со своими баянистами.
Домой Калугин возвращался, насвистывая песню гражданской войны. На пустынной набережной, возле Белой башни, его поджидал Воркун. Глаза чекиста были встревожены радостью. Дымя папиросой, он пробасил:
– Дружище, тайное становится явным.
ТАЙНОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ
На сей раз Калугин знал, о чем пойдет речь. Накануне между ними состоялся разговор без свидетелей. Иван, получив приглашение на заседание комиссии, решающей судьбу памятника России, заявил приятелю: «Уверен, ты исполосуешь красную рубаху!» Николай Николаевич впервые дал понять другу, что Пучежский заручился поддержкой не только Клявс-Клявина, но и самого Зиновьева. А тот, председатель Ленсовета, пользуясь властью, заслал в Новгород своих подпевал, обеспечил большинство голосов. «Так что схватка за памятник может закончиться печально: монумент сломают, и нас – в разные стороны подальше от Волхова!» Наконец чекист сообразил, что к чему, и крепко выругался: «Глава оппозиции – штрейкбрехер революции?!» – «Да, голубчик, то была не случайность!»
Калугин переждал, когда мимо проедет телега с бочкой, и пожал приятельскую руку:
– Какую тайну раскрыл?
– Не раскрыл! Они сами себя разоблачили…
– Кто они?
– Только бегло, коротко! – Иван отбросил окурок в сторону земляного вала: – Меня ждет Тамара. Вот-вот…
– Не волнуйся! Вторые роды легче. Говори!
– Вчера вечером в клубе «Молодая гвардия» Дима Иванов загнул речь: Зиновьева представил единственным вождем партии. Его освистали. Скандал! Доложили Клявс-Клявину. Тот ночью позвонил на квартиру шефа. У того и голос осел. С трудом опомнился. Затребовал письменное «объяснение». Сказал: «Поручите расследовать объективному губкомовцу…»
– Кому же доверили?
– Клявс-Клявин порекомендовал своего заместителя Семенова…
– Позволь! Он же не в курсе дела: два месяца лечился…
– Вот-вот! Для него, непосвященного, выступление Димы – это ребячество, ораторский запал.
– Я открою глаза Семенову!
– Поздно, дружище! «Объяснение» Семенова уже уехало с нарочным в Питер, – чекист решительно расправил вислые усы: – Надо махнуть в ЦК!
– Друг мой, с пустым портфелем в Москву не ездят: заиметь хотя бы один письменный документ, хотя бы коллективное письмо ленинцев.
– Дело! Я первый подпишу.
– Еще, кто вчера был в клубе из ваших?
– Понял. Алексей Смыслов достанет выписку из протокола и приложит письменное показание – что и как, – Иван взглянул на часы. – Где ты был? Я искал тебя!
– Товарищ начальник, – улыбнулся историк, – я не мог не попрощаться с доктором философии…
– Смотри! Пучежский припишет тебе дружбу с идеалистом. Он уже звонил мне: «Коммунист Калугин принимал у себя дома буржуазного ученого». И наверняка, уже донес Клявс-Клявину. А тот – шефу в Питер. И пошла писать губерния!
– А ты на что?!
– Факт! Постою, – чекист проводил взглядом священника в черном облачении, с белой красивой бородой и перешел на басок: – Ты, дружище, помог нам и государству: наш враг, друг Вейца, покидает Россию нашим другом, полпредом. Сам Дзержинский похвалит тебя: нечисть можно выжигать кислотой, а можно и добротой. Будь!..
Мать, наверное, не ужинала, ждет сына. А он весь вечер глаз не спускал с «Вечернего соловья». Как ни юлил старый холостяк, как ни водил себя за нос, но самообман не его стихия:
– Мама, – признался он, садясь за стол, – я опять влюбился…
Глаза Анны Васильевны откликнулись светлой надеждой, а морщины губ – тревожным сомнением:
– Неужели в красавицу?
– Как же иначе, голубушка.
– Я не уродилась ни лицом, ни фигурой, а твой отец души во мне не чаял.
– А сама? Мужа-то какого выбрала, матушка?
– Какого?! – Старушка преобразилась, помолодела и гордо вскинула голову: – Красавца по всем статьям! Дочь помещика, дворянка, увивалась за ним как собачонка!
– Ага! – обрадовался сын, указывая вилкой на себя. – Я-то, честно говоря, весь в тебя!
Мать беспомощно опустила руки на передник, глазами показывая на дверь кабинета:
– Был звонок. Берегиня Яснопольская пригласила нас на свой концерт. Голос певучий, приятный, – она придвинула любимцу стакан сливок. – Я пойду. А ты?
– Не знаю. Как время, – ответил он притворно равнодушным голосом, горя любопытством. Он чувствовал, что мать недоговаривает: – А почему, собственно, актриса пригласила нас, незнакомых ей людей?
– Она была здесь. Мы чаевничали, беседовали. Она ученица Передольского. Знает тебя как придиру…
– Позволь! – перебил он старушку. – Зачем же приходила?
– Просила не говорить о ее визите. Но ты же знаешь мою слабость: какая мать скроет от сына такое! – Ее глаза полны счастливой прозорливости. – Меня не проведешь, она ворчала потому, что увлеклась тобой.
– Тебе почудилось, голубушка!
– Ой нет! Она восторгалась нашими собаками, твоей библиотекой, моим садом.
– Может, ей в гостинице тошно, ищет комнату?
– Она ищет себе учителя: завидует Глебу – готова следовать за тобой хоть на край света. – Мать вскинула ладони к глазам: – Синеглазка! Светлокудра! Не в эту ли красавицу ты влюбился?
– Мама! – смутился он. – Побойся бога! Она так молода!
– А знаешь, что Антонине Ивановне и восемнадцати не было, когда она доверилась Владимиру Васильевичу. И до сих пор верна ему!
– Умоляю! Замолчи! Профессор Передольский – кумир студенток! А я трижды обжегся! Хватит! – отнекивался старый холостяк наперекор своему блаженному состоянию…
Сын не помнит, ужинал он или не ужинал. Закрывшись в кабинете, он сел за письменный стол, склонил голову над малиновой тетрадью и бессмысленно уставился в одну точку, которая раздвоилась на два чудесных синих глаза.
«Вот так сходят с ума», – подумал он и прислушался: показалось, что за окном кто-то притаился.
Так мог поступить только Иван: не желая тревожить Анну Васильевну, он подкрался к окну в сумерках и сейчас сообщит то, о чем забыл сказать возле Белой башни: «Квашонкин и Берегиня вне подозрения».
За окном шорох усилился. По стеклу пробежала тень. Кто-то меж кустов сирени хрустнул сухой веткой. Неизвестный не спешил обнаруживать себя.
Старый холостяк подался к окну и вздрогнул: его обожгла невероятная, но желанная мысль: «Она!»
БЫВШИЙ КОНТРРАЗВЕДЧИК
Любой нормальный человек может оказаться в ненормальном положении: такова диалектика жизни. И все же дико! В Стране Советов на восьмом году Октября участник революции, контрразведчик Красной Армии вынужден отсиживаться в кустах за вокзалом, чтобы в потемках войти в город, где он недавно возглавлял губком комсомола, где его ждет невеста и где надо во что бы то ни стало повидать старого большевика Калугина.
Он просился в командировку сюда, а его послали в Вологду, да еще предупредили: «Не вздумай завернуть на Волхов». Почему отказали? Откуда такое бездушие?
Не забылся разговор с Зиновьевым. Тот сказал: «Товарищ Ларионов, ты теперь инструктор Бюро ЦК Северо-Западной области. Рад повышению?» Не сразу ответил выдвиженец: от него ждут благодарности, дают возможность доказать свою преданность шефу, а он ответил честно: «Тоскую по Новгороду». Зиновьев помрачнел. Он хочет вернуть столицу на берега Невы, постоянно возносит Ленинград до небес, а его сотрудник вздыхает по дряхлому городу. В чем дело? Не без гордости Ларионов заявил, что на берегах Волхова сложился на редкость дружный коллектив, что там создается свой журнал «Ленинец», что там есть серьезные теоретики вроде Калугина. Фамилия новгородца возымела действие. Зиновьев вскинул брови и ухмыльнулся: «Сейчас в Новгороде новые люди. Калугин будет здесь, в комвузе. Я высоко ценю его критический ум. И ты сможешь ежедневно встречаться с тезкой».
Вот где пригодился опыт контрразведчика. За одну неделю Николай докопался до причины столь странной перестановки партийных кадров по всей Северо-Западной области. Зиновьев кровно заинтересован в том, чтобы на XIV съезде партии было как можно больше голосов за него: вот и ставит на выборные места своих ставленников. Новгородские коммунисты наверняка послали бы Калугина, председателя губернской Контрольной комиссии, старого революционера, с решающим голосом, а в Ленинграде таких, как он, много.
Наконец-то золотой купол Софии начал заметно тускнеть. Не дожидаясь густой темноты, бывший контрразведчик, рискуя быть опознанным, выбрал короткий и безлюдный путь. Надвинув на брови кепку, Николай не рыскал взглядом, как вор из боевика, а спокойно шел по земляной насыпи в сторону Троицкой слободы. Там они с другом Сашей Мартыновым недавно снимали комнатку рядом с калугинским домиком, и не раз друзья-соседи шли на работу вместе. «Старик», дивный рассказчик, в любой легенде докапывался до ее философского зерна. Сегодня надо успеть и в Антоново. В педтехникуме учится его любовь Нина Мельникова. Так случится, что сестра Нины выйдет замуж за Мартынова и друзья породнятся.
А вот и Белая башня. На Пролетарской улице женский голос ласково зазывал курят в сарай. Ближнего домика с голубыми наличниками не минуешь. Отсюда Мартынова конвоировали. Думая о суровой мере, Николай остановился перед знакомыми окнами и уже хотел вызвать добрую хозяйку, как за спиной услышал вкрадчивые шажки и умышленно не повернул головы.
В оконном стекле отразилась фигурка в кожанке, с портфелем в руке. Ларионов узнал Пискуна. А тот, подслеповатый, прошел и не поздоровался. Кажется, пронесло…
Откуда было знать, что встреча с Ивановым круто изменит жизнь Ларионова: за самовольный приезд в Новгород его отправят избачом в маловишерскую глухомань, за шестьдесят верст от железной дороги.
Пока беседовал с хозяйкой о Фуксе, новом жильце, сгустились сумерки. Не теряя времени, Николай отправился к зеленому домику, где жил его тезка. Калитка почему-то оказалась открытой. Прошмыгнув в палисадник, он не потревожил даже собак и меж кустов притаился, присмотрелся. В кабинете был один Калугин. И Николай осторожно ногтем клюнул стекло. В тот же миг, словно его ждали, распахнулись створки окна. На лице «старика» удивление и радость:
– Голубчик, надолго?
– На одну ночь, и то подпольно. – Гость передал старенький портфельчик в окно. – Мне еще в Антоново…
На нем темный костюм и темная кепка. Рост чуть ниже среднего, но сбит крепко. Подвижный, с бодрым светлым взглядом, сейчас он не торопясь сел на диван и устало кивнул на дверь:
– Посторонних нет?
Калугин успокоил его и в свою очередь спросил:
– Хвоста нет?
– Нет, но видел Пискуна. – Рассказывая о встрече, Ларионов подчеркнул близорукость архивариуса. – Недавно Пискун был на приеме у Зиновьева в качестве его биографа. Сопровождала Зелуцкая…
– Дочь аптекаря Гершеля?
– Да. Она устроила ему свидание с Григорием. – Бывший контрразведчик прикрыл окно, задернул шторку. – Надежнее.
Полумрак его вполне устраивал. Вынимая из кармана пиджака папиросы, он выронил сыромятный ремешок.
– Онежский, – уважительно прошептал он, поднимая с пола. – Батя сыромятил: кожу мочил в овсяном квасе, потом на конном вороте тянул; затем мял, пропитал ворванью и березовым дегтем. Да еще подкоптил…
– Не твоя ли это биография, друг мой?
– Почти! – оживился Ларионов. – Белые исполосовали так, что до сих пор красные рубцы выступают, когда моюсь в бане…
– Где так?
– В Белом море. На острове Мудьюг. Из той тюрьмы наш брат не выходил живым. И меня б доконали. Да ко мне в камеру бросили по ошибке парня. Ему утром на волю, а он, избитый, взял да и помер. Вот вместо него, точно граф Монте-Кристо, вышел я…
(Дорогой читатель, речь идет о подлинной истории подлинного героя: Ларионов, как и многие в моем романе, лицо не вымышленное.)
Сын рыбака любовно погладил белесый ремешок:
– Партизанил. Ходил со мной в разведку. Я отвоевался на Севере. И там же, в Мурманске, подружился с Мартыновым. – Курящий так сильно затянулся, что кончик папиросы превратился в огонек и осветил улыбку рассказчика. – Саше повезло. Милиционер сопровождал его только до Любани. На этой станции наш друг пересел на московский поезд и махнул в ЦК комсомола. Там обещали сообщить куда надо…
– Нет, батенька, с Мартыновым обошлись сурово. Зиновьев требует от нас беспрекословного подчинения, а сам частенько не выполняет решений ЦК. Не раз подводил. Не так ли?
Ларионов смекнул, почему «старик» снова перешел на Зиновьева, и заговорил совсем тихо:
– В Ленинграде есть кружок «высшего типа». Организован Григорием. Особый список слушателей. У дверей контролер. Меня не пустили. Явная конспирация…
– Темы занятий известны?
– Черта с два! – Он загасил окурок и, не повышая голоса, продолжал: – Члены кружка – приближенные Зиновьева. Они говорят: «Гриша читает главы из своей будущей книги». Если так, к чему же подпольщина?
– Голубчик, год назад мы дружно били троцкистов, но одно дело – атакующий Троцкий, лишенный ответственных постов, и другое – мирно руководящий Зиновьев. Любой его акт можно истолковать как разумный: требуя дисциплины, укрепляешь партию; переводишь коммуниста с повышением – повышаешь уровень партийных кадров; а то, что автор не всех приглашает на читку своей рукописи, ему виднее, кого звать. Так или не так?
– Резонно! – улыбнулся гость. – Все по Уставу партии…
– Однако, друг мой, кто здесь сменил тебя?
– Дима Иванов. Выдвинулся в Луге, затем работал в Питере…
– И был завербован Зиновьевым, – Калугин рассказал о вчерашнем выступлении Димы и заверил: – Ему ничего не будет…
– А за малый проступок – с милиционером. Дима – клакёр! У «Гриши» (он любит такое обращение) целая шайка рекламистов: они требуют, чтобы именем Зиновьева называли районы, города, заводы, учебные заведения. А я беседовал с путиловцами и другими рабочими, так ушам своим не поверил: «актер», «краснобай», «карьерист»! Из ста пролетариев, может, один верит ему.
– А вот еще факт! Недавно Зиновьев, в противовес «Большевику», хотел создать свой теоретический журнал, но ЦК не разрешил. – Калугин включил настольную лампу и пересел на диван поближе к собеседнику: – Был на квартире Фукса?
– Как же! – вспыхнул Ларионов. – Берта так обрадовалась комнатке с видом на Волхов, что забыла о клятве, данной мужу, и назвала фельетон «Непрочитанная макулатура»…
– Брак, что ли?
– Свеженькие московские газеты шли прямо на склад в макулатуру: вся наша область без «Известий» и «Правды». Преступление! Не зря Гриша принял срочные меры. На квартире Фукса был обыск, изъяли черновик фельетона, взяли с автора подписку не разглашать суть рукописи. Вот бы по душам поговорить с Фуксом: наверняка добавил бы…
– Увы, голубчик, он запуган: при одном слове «фельетон» – немеет. Дождемся приезда Берты…
– Да, чуть не забыл! – встрепенулся контрразведчик. – Достоверно знаю: Троцкий притих со злым умыслом – сколачивает «золотой фонд» для подпольной работенки.
«Старик» схватил собеседника за руки:
– Вот бы узнать источник – откуда поступает золото? Нет ли новгородского?
– Постараюсь разведать.
– Отлично! Звони в ГПУ: вызывай только Воркуна. – Историк энергично поднялся с дивана, достал с полки том «Энциклопедического словаря» и вынул из него обстоятельное письмо, адресованное в ЦК: – Здесь пока моя подпись. Но уверен, что и Воркун, и Семенов, и Робэне, и Левит, и многие другие ленинцы подпишут…
Ларионов поднес лист к зеленому свету, внимательно прочитал документ и, не раздумывая, поставил свою фамилию:
– Назрело! Правильно! Разоблачим раскольников! – Он увидел круглый будильник, тикающий на столе, и взялся за портфельчик. – Жаль! Но мне пора. Нина ждет. Обговорить свадьбу надо…
Он еще раз бросил взгляд на блестящий никелированный колпачок часов и обнял «старика», прижался щекой к его лицу, словно предчувствовал долгую разлуку с близким человеком.
– Да, забыл, тебе от Саши Мартынова поклон. У него здесь тоже невеста. Но его не отпустят. Мы не скрываем свою дружбу с тобой. А ты у них на особом учете. Будь осторожен, старик! Тот же Пискун, возможно, глаз не спускает с тебя…
Соратники попрощались. Боясь потревожить собак, закрытых в сарае, Ларионов вылез в окно. На выходе из палисадника он вспомнил про открытую калитку и подумал: «Монах шпионит».
ПОДЗЕМНЫЙ ХОД
Несмолкаемый шум, напор пыли с запахом бензина пробудили город от ночной спячки. Несмотря на раннее утро, новгородцы распахивали окна, выходили на балконы и улыбчиво-бодро что-то кричали. Закон резонанса действовал избирательно: не все буфеты звенели посудой, но дома Московской улицы дрогнули, когда следом за легковыми загромыхали грузовики, омнибусы и красные пожарные машины.
Я проспал старт машин, зато застал происшествие. Возле Соловьевской гостиницы американский студебеккер, груженный запасными частями, задним колесом продавил булыжную мостовую, но не застрял: накренился, скрипнул и, взвыв мотором, проскочил.
На месте провала зияла глубокая воронка. Из толпы зевак шустрый смугленок заглянул в яму. Затем слетал в столовую, где работал, и вернулся с корзиной. В подземной камере оказался ворох бересты. Ни я, ни другие очевидцы не догадались взять да и развернуть берестяной свиток. Возможно, свершилось непоправимое: мальчуган разжигал на кухне большой самовар уникальными документами, грамотами из домашнего архива Борецкой, поскольку клад бересты находился на земельном участке Марфы Посадницы.
Я же заинтересовался не находками, а подземельем. Именно здесь, на углу Московской и Рогатицы, Калугин наметил поиск подземного хода. И наметил очень кстати: сегодня «Звезда» поместила пятую заметку о таинственном подвале, который, как установила научная комиссия, относится к началу XIX века.
Я снова припустил. Пока лазейка не зарыта, надо организовать экспедицию с ребятами. Они, конечно, обрадуются. И учитель похвалит меня за такое известие.
В южной части Кремля, где застекленная оранжерея благоухала розами, башня Кокуй манила к себе народной легендой: когда-то дозорная вежа служила тюрьмой и в ее каменных стенах маялся князь Серебряный.
Сейчас из башенной пасти доносилось хлестанье карт. Подступы к убежищу заросли репейником и крапивой. Рядом под сводом стрельницы тявкнула собачонка, и все стихло. Мягко ступая, я подкрался к дверному проему башни. На полу старая солома, обсосанные чинарики и прозрачные шкурки от колбасы. Куда же девались ночлежники? От темного угла веет прохладой. Так и есть! Небольшой пролом в стене вел на крутой спуск ко рву с тиной. Кругом ни души. Укрытие надежное. Я подал условный знак свистом и, поджидая ребят, заметил на ветхой стене следы угля:
Над Кремлем сгущалась мгла,
Волхов в белом вихре чаек.
Ничего, что жизнь нас жгла:
Глина в пламени крепчает.
А вот и сам автор. Он вылез из пролома. Узкая головенка, тонкое ловкое тело и удивленно-радостный взгляд:
– А мы с Филей думали, того…
– Надуешь нас, – добавил приятель с загорелым лицом и черной упругой челкой. – Шамать хошь?
– Сейчас не до еды, ребята!..
Свежая новость заинтриговала друзей. И вскоре мы, поднимая дорожную пыль, шагали в гости. А впереди нас бежала задрав хвостик черненькая Мунька. Мальчуганы довольны: они шли в ногу с вратарем сборной Новгорода. И в знак уважения ко мне поведали свои не по годам суровые биографии.
Первым доверился Циркач, он же Сережа Ломов. Бесхлебный мор на Волге оставил его круглым сиротой. Мальчик – кости да кожа. Он пролезал в пяльцы, «замертво» падал на землю, складывался перочинным ножиком, выступал на вокзалах, пристанях. Потом к своим трюкам добавил номер с дрессированной собачонкой, которую вытащил из ямы. Гастролировал по городам, пока не побратался с Филей. А Филипп сам удрал из дому. Мачеха заставляла его воровать яблоки, картошку, дрова. И беспощадно стегала, когда тот возвращался с пустыми руками. Сережа обязательно будет поэтом: не зря он на памятнике вытащил перо из рук Ломоносова. А Филя открыто мечтал стать разведчиком.
Встретила нас Анна Васильевна. Сердобольная старушка обняла меня и ребят приветила:
– Угощайтесь, детки! – Она поставила миску с красной смородиной на летний столик, над которым, защищая нас от солнца, раскинула ветки рябина.
Плюс и Минус распластались на земле и, повизгивая, зазывали к себе мохнатку с черными влажными глазками. Сережа отпустил собачонку с рук и залюбовался дальним пейзажем:
Коснулся слегка
Луча поцелуй —
Зарделась щека
У башни Кукуй.
Я догадался, почему Калугин принял нас в своем кабинете: когда воришки увидели Серого, то им, как говорится, и бежать некуда. Историк заговорил с ними просто, деловито. Он сел на диван промеж ребят и не торопясь раскрыл «Путеводитель по Новгороду» Ласковского на тринадцатой странице. Указательный палец медленно двинулся по строке печатного текста. «Слухи о подземных ходах в Новгороде, – читал краевед завораживающе, – идут издревле, и, по-видимому, в прежнее время такие ходы действительно существовали…»
– Лафа! – вскрикнул Сережа, он же Циркач.
«На углу Рогатицы, – продолжал историк, – полвека назад стояли остатки дома со всеми признаками древней постройки…»
– Дом Марфы Посадницы! – не утерпел я.
– Верно! – Он снова повел пальцем. – «Народная молва говорила, что Борецкая, как особо богатая, имела палаты не только на Софийской стороне, но и на Торговой, причем они соединялись между собой подземным ходом под Волховом».
– Здорово! – ахнул Филя, тряхнув черной челкой.
– «В 1860 году здесь произведены раскопки Богословским, при которых обнаружили железную дверь…»
– Подземного хода? – вскочил Сережа. – Вот бы с фонарем!
– Верно. – Чтец перешел на шепот – «Раскрыв дверь, вошли было в подземелье, но дальнейшие работы пришлось прекратить, так как находчивый домовладелец вывел сюда фановые трубы из отхожих мест дома. Рабочие отказались продолжать расчистку…»
– Все давно продуло! – вставил Филя. – Мы пробьем!
– И Муньку вперед! – добавил Сережа.
Лохматка нежно лизнула хозяину руку. Филя прыснул смешком:
– Гляди-ка… кумекает!
Подогревая любопытство ребят, историк рассказал о подземном ходе во Пскове и торжественно заверил:
– Друзья мои, с нами музейный работник Квашонкин и профессор Передольский. – Он вынул карманные часы на волосяной цепочке. – Нас ждут. Сегодня первый выход нашей экспедиции…
Только Анна Васильевна знает, каких трудов стоило сыну уговорить по телефону музейщика и профессора помочь ему вытащить воришек из «пещеры Лейхтвейса». Председатель детской комиссии рассчитал точно: основная пружина ребячьего азарта – загадочность и романтичность спуска в подземный Новгород.
На Московской улице я попал в дурацкое положение: там, где утром зияла глубокая яма, – золотился свежий песочек. Надо же! Обычно ямы на дорогах долго объезжают, а тут дорожники мигом сровняли. Их, видать, подхлестнул международный автопробег.
