Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)
В это время Карл Соме вышел из группы провожающих. Он, седовласый, крепкий, в гимнастерке военного пошива, коротким янтарным мундштуком указал на губкомовские окна:
– Дико! Из кабинета я ежедневно видел монумент, чем-то напоминающий огромную буденовку, а вот разглядеть поближе никак…
Латыш по-солдатски шагнул к Николаю Николаевичу:
– Дорогой историк, что тут примечательного?
Калугин увидел быстро шагавшего Ивана Воркуна в форменной фуражке с красным околышем и заговорил повеселее:
– Перед нами, – кивнул на бронзу, прогретую жарким солнцем, – памятник Дружбы народов…
– Что?! Что-о?! – театрально рассмеялся новый вожак молодежи Дима Иванов, однофамилец архивариуса. – Цари не объединяли нацменов! Сталкивали их лбами!
Дима, ставленник зиновьевцев, заглянул сюда не прощаться, а выявить, кто провожает ленинца. Он вызывающе сунул руки под боковой ремень портупеи: «Ну, что-де, и крыть нечем?!»
Робэне, заведующий совпартшколой, представительный латыш, с белой пушистой бородищей, словно бог Саваоф, грозно глянул на комсомольского руководителя в новеньком юнгштурмовском костюме и брезентовой шляпе с прямыми широкими полями.
– Не мешай слушать! – И мягкий взгляд, полный признания, в сторону Калугина: – Продолжай, пожалуйста…
«Не есть ли это начало открытого противоборства с зиновьевцами в нашей парторганизации?» – подумал Николай Николаевич, не желая оставить реплику противника без ответа.
(Дорогой читатель, в те годы не было теперешнего гимна Советского Союза, и Калугин, естественно, не мог осадить Диму Иванова общепризнанной истиной: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки Великая Русь».)
– Одно дело цари, и другое – люди русские! – Прижимая книгу к сердцу, он восхищенным взглядом окинул гранитную кафедру отечественной истории: – Здесь плечом к плечу – русские и украинцы, грузины, молдаване, греки…
– Конкретней! – взмахнул шляпой Дима, лицом похожий на популярного актера Макса Линдера. – Который грек?
– Вот Максим Грек! Рядом немцы, скандинавы, татары и даже воспетый Пушкиным тунгус…
– А при чем тут «дружба народов»? – выкрикнул Дима. – Липа!
– Нет, батенька, аргументы налицо. – Историк книгой выделил статую в гетманской одежде, с булавой в руке: – Богдан Хмельницкий! Олицетворяет объединение Украины с Россией. (Перевел взгляд на генерала с кавказским профилем и вьющимися бакенбардами.) Полководец Багратион. Потомок грузинских князей Багратиони. Именно они добились присоединения Грузии к России. А Багратион личным примером содействовал великому единству: вместе с Суворовым он бил заклятых врагов Грузии турок и персов, а тем самым наглядно убеждал, что в союзе с русскими кавказцам не страшны никакие набеги ворогов. (Вскинул книгу.) Но полнее всего здесь представлена наша дружба с прибалтами!..
Грохнись в тот миг высоченный памятник, он не потряс бы латышей, как слова Калугина. Даже Воркун бухнул:
– Кто?!
Выждав паузу, историк достойно произнес:
– Вот Гедемин… Ольгерд… Кейстут… Витовт… Довмонт…
– Все литовцы, – вздохнул Робэне, протягивая крупную крестьянскую ладонь. – А эстонцы, латыши?
В его голосе столько надежды, что экскурсовод не посмел разочаровать рижанина и рассказал о скрытой фигуре памятника:
– Не она ли олицетворяет латыша? Ведь мы же вместе боролись против царизма. Так или не так?
Неважно, что сейчас не обнаружили засекреченную статую, зато латыши обнаружили на постаменте русское дружелюбие. Карл Соме, в прошлом рижский рабочий, признался:
– Меня давно волнует: почему русские доверяют нам, не русским, руководящие посты? Почему так? Откуда это?
– От Великого Октября! – вставил Дима. – Смотри в корень!
– Верно! Но, друзья мои, смотрите и под корень: корень тоже чем-то питается. – Историк снова обратился к памятнику: – Перед нами уникум! Из всех народов мира только русские подняли на свой национальный пьедестал столько нерусских. Не так ли?
Все латыши: Соме, Робэне, Калейс, Кродов, Каулин – национальный вопрос изучали в подполье, тюрьмах, ссылках и схватках с белыми, – они одобрительно смотрели на памятник Дружбе народов. А гид вывел тысячелетний смысл России глазами современника:
– Всякое царствование кончается царствованием народа!
– Правда! Здорово! Спасибо! – дружно благодарили латыши.
Смущенный похвалой, историк двинулся к чекисту:
– Голубчик, продолжать поиск? – спросил он тихо.
Иван злыми глазами стрельнул на дорогу, где в открытой коляске ехал местный комиссионщик Коршунов, обложенный покупками.
– Замахнулся на пивоваренный завод. Откуда капитал?
Чекист никак не мог смириться с частной торговлей, но в данном случае его реплику Калугин воспринял как ответ на свой вопрос и решил сегодня же зайти в коршуновский магазин.
Воркун заметил в руке друга книгу и глазами спросил: «О чем она?» Тот, рассказывая о противоречивом мировоззрении Федорова, вспомнил о недавнем споре в большой коммуне. Там свой устав, совет, свои дежурства и общая столовая, где завтраки, обеды и особенно ужины сопровождались обсуждением новостей и оживленными дебатами. В последнее время умами коммунаров завладел первый «Ленинский сборник». В нем – замечательные письма Ильича к Максиму Горькому. Горячую перепалку вызвала ленинская реплика: «Я считаю, что художник может почерпнуть для себя много полезного во всякой философии».
Пучежский считал: «Вредная философия вредна всем». Коммунары, разумеется, не зря пригласили к себе Калугина. Они общими усилиями отбили атаку губполитпросветчика. Тот признал, что диалектику подарил нам идеалист Гегель. Но Калугин остался недоволен собой: не сумел назвать художника, черпающего полезное из всякой философии.
А сейчас у него в руке книга религиозного утописта, идеи которого волновали титанов русской литературы: Толстой, как и Федоров, войне противопоставил вселенский мир; Достоевский увлекся космическими фантазиями Федорова.
Насколько нить интуиции сложна, запутана, скрыта, настолько она в конечном счете ясна и продуктивна: связь-то меж большевиками и Федоровым в одном отношении оказалась вполне реальной, Федоровский призыв к сознательному овладению природой средствами науки и техники, к выходу в космос, а главное, дерзновенная мысль управлять эволюцией – все это широкомасштабно и прогрессивно. Вот и ленинский план электрификации России удивил даже фантаста Уэллса!
Тем временем чекист, прощаясь с другом, глазами стрельнул на белое здание губкома:
– Новый секретарь тоже латыш, а не проводил земляка…
«Явно прозревает», – обрадовался Калугин и подбросил ему еще факт для размышления:
– Ты знаешь судьбу Александра Мартынова?
– Секретаря горкома комсомола перевели с повышением.
– А он не спешил, задержался, так новый руководитель Клявс-Клявин выпроводил его отсюда в Питер с милиционером, словно уголовника. А ты говоришь – «с повышением»…
Цветущие тополя Летнего сада сбросили на Кремль миллионный десант белесых «лохмачей». Пух влетал в окна, забивался в пишущие машинки, типографские станки и скатывался в фитили, грозя вспыхнуть бездымным порохом.
Вспомнилась гражданская война. «Видать, битвам не будет конца. И сколь проще сражаться с открытым врагом. Пискун по документам коммунист, а кто он на самом деле? Он свой и не свой. Он с нами и не с нами. Как уличить его многоликого? Пучежский однобок: с ним бороться проще», – думал Калугин, направляясь на Торговую сторону.
ТРОИЦА РУБЛЕВА
Разновысотные фермы железного моста походили на «американские горы». Свежие сосновые доски благоухали: здесь все еще плотничают. Калугин посуровел, глядя на мостовиков. Он, член комитета содействия автопробегу, зашел в горсовет и предупредил начальство: «Телеграфирую Енукидзе, если в срок не закончите покрытие моста».
На Московской улице, которая для новгородцев была своим Невским, бородач в белом переднике, громыхая тележкой с белым ящиком, горланил: «Мо-о-ро-же-е-ено-е-е!»
Коршуновский магазин занимал перекресток, напротив Соловьевской гостиницы, где в XIX веке останавливался Герцен и где, возможно, штудировал «Феноменологию духа» Гегеля.
Коршунов принимал на комиссию не только костюмы, мебель, фарфор, музыкальные инструменты, диковинные безделушки, но и редкие ноты, альбомы, книги.
Историк давно разыскивал «Феноменологию духа» с пометками Герцена. И вот неделю назад телефонное приглашение: «Николай Николаевич, вас ждет Гегель». Вспомнилось об этом не без улыбки. В магазин наш герой бежал с Минусом и Плюсом: собаки увязались за ним. Действительно, Гегель! Даже издан до новгородской ссылки Герцена, но, увы, никаких пометок. И тот же Коршунов раздобыл ему гегелевскую «Эстетику», так что посещение историком комиссионного магазина не в диво хозяину. Другое дело – разговор с ним о золотой модели.
Коршунов – нэпман с размахом: свой дом с магазином, дача, яхта и ларек с напитками (славился черный бархатный портер), а теперь задумал арендовать пивоваренный завод. Человек большой культуры, гипнотизер, он комиссионку превратил в своеобразный клуб, где посетители играли в шахматы, музицировали и читали свежие газеты.
Обсуждать международные новости с торговцем не хотелось. Калугин решил сориентироваться на месте, не забывая о том, что Коршунов гипнотизер: с ним надо быть настороже.
Магазинная дверь извлекла из подвесных валдайских колокольчиков музыкальный перезвон «Дар Валдая». Под эту мелодию историк переступил порог лавки.
Прохладный зал, заставленный вещами, пахнул нафталином и крепким табаком. Голландский буфет петровского времени, высокое кресло в готическом стиле, инкрустированный столик с тульским самоваром – все потеснилось в угол, уступая место белому длинному роялю на трех тонких ножках фирмы «Стейнвей». Не здесь ли третий частный музей?
Грузный хозяин осторожно сошел по железной винтовой лестнице. На нем черная бархатная жилетка, украшенная золотой цепью крупного плетения. Курчавые бакенбарды излишне отросли. Увидев знакомого покупателя, он приветливо улыбнулся:
– Опоздали! – дымящей трубкой указал на концертный рояль: – Только что во всю мощь звучал Скрябин! Из соседней гостиницы заходит Берегиня Яснопольская, отводит душу…
Калугин рад, что опоздал на концерт: восторженный отзыв о «Вечернем соловье» вызвал в нем смутное угрызение совести; и вместе с тем он пожалел: Скрябин приятно поражал его не только страстной, вдумчивой музыкой, но и тем, что композитор вдохновлялся философскими работами Плеханова.
– Голубчик, мой список не затерялся?
– Не тревожьтесь! Список цел, но не поступали ваши книги.
– Еще просьба! Если предложат книгу со штампом новгородской духовной семинарии…
– Извините! – перебил Коршунов, дымя трубкой. – Вор не оставит ни улики, ни адреса своего. – Хозяин укладывал в плоский ящик разные двухцветные шахматные фигурки: – Полюбуйтесь! Королева – Екатерина вторая, конь – лошадь Богдана Хмельницкого, тура – памятник России…
– Батенька! – встрепенулся историк. – Это же копии микешинских скульптур! Продаются?
– Опять опоздали. Хозяйка вот-вот вернется за покупкой.
«Если Квашонкина – уступит», – рассудил Калугин и решил подождать, а заодно прощупать нэпмана. Калугинский взгляд выбрал копию знаменитой «Троицы» Андрея Рублева:
– Прошлый раз я не спросил: чья копия?
– Местного реставратора, палешанина.
– Чудесно выполнил: даже ошибку гения подметил.
– Ошибку?
– Видите, правый собеседник «не вошел» в рамку: пришлось богомазу, нарушая пропорцию, чуть урезать рукав. – Историк залюбовался тремя изящными юношами: – Неужели не продать?
– Прицениваются, да не могу расстаться: очарован загадкой. Тут вроде улыбки Моны Лизы. О чем беседа? О Сергии Радонежском? О битве Куликовской? О Библии? Все перебрал. Не академик!
– Не огорчайтесь! И академики не докопались до тайны «Троицы». Этический раскоп – предел многих. А чтобы создать видимость глубины, они этику подменяют мировоззрением: где надо сказать честно и точно «нравственность», «богословие», «политика», «эстетика», они говорят «философия». Секрет, голубчик, не в ученой степени, а в природе ума. Сила гипнотизера тоже в уме. Не так ли?
– А с чего начать?
– С твердого убеждения: гениальная вещь неисчерпаема. Поэтому каждый из нас переосмысливает творение Рублева по-своему.
– Вам это удалось?
– Проверим, батенька. – Историк начал издалека: – Что сокрыто за символом картины «Три богатыря»?
– Военная мощь, нерушимость наших границ.
– Верно! А суть русской «Тройки»?
– Необозримую Русь облетит только быстролетная птица!
– Прекрасно! – Калугин кивнул на копию иконы. – А суть рублевской «Троицы»?
– Наверное, – задумался тот, – кристалл честности. Ведь высокая мораль – вершина искусства.
– Нет, батенька, у моральной вершины есть пик мудрости, ибо нравственность лечит безнравственность, а мудрость предупреждает ее. Так в чем же философия «Троицы»?
Острый взгляд гипнотизера впился в икону, словно требуя: «Откройся! Откройся!» Тем временем краевед выглядел у входа в магазин деревянную дугу с выемками на концах:
– Чудесная народная поделка! Тоже на комиссии?
– Нет! – повеселел хозяин. – Это моя домработница носит на нем полоскать белье к Волхову. Говорит: «Коромысло – моя упряжка!» Ей сорок, а стан двадцатилетней.
– Смотрите! – Калугин взял лучевую поделку. – Изумительные пропорции: плавный изгиб, срезы отполированы, концы покрашены. Глаз не оторвать. Но это не главное. Примерьте…
И когда тот, не расставаясь с трубкой, уравновесил на плечах дугообразный рычаг, историк закидал его вопросами:
– Вы ощущаете противоположные концы?
– Вот они! – Он качнул плечами. – Левый и правый.
– Как же так? – подзадорил Калугин. – Края взаимно исключают друг друга. Откуда же… гармония?!
– У меня на холке золотая середина: края переходят в нее…
– А теперь, батенька, не снимая коромысла, взгляните на «Троицу». Левый странник восседает супротив правого: их позиции противоположны, но средний собеседник уравновешивает, соединяет крайних: к одному повернулся грудью, ко второму лицом, а те свои взоры обратили к СВОДЯЩЕМУ. И все это триединое разноречие слилось в изумительно легкую круговую гармонию.
– Чудо! – изумился Коршунов. – Чудо!
– За внешним чудом скрыто внутреннее. Смотрите! Правый созерцатель посохом показывает на скалу. А камень – символ неживой природы. Средний наблюдатель тростью выделил дуб. А дерево – символ живой природы. Третий трапезник палкой обозначил хоромы. А дом – символ общественной жизни. Отсюда – три ступени развития мира: неорганическая, органическая и социальная…
– А зачем в центре иконы жертвенник?
– Огонь, принимая в жертву людей, животных, растения, пеплом все живое возвращает обратно в землю. Отсюда – круговорот в природе и круговорот в композиции картины. Дальше…
А дальше под звон валдайских колокольчиков теплым уличным воздухом занесло в магазин белую стайку тополиных летунков. На пороге закряхтела полная женщина в темном гипюровом платье. Отяжеленная тремя подбородками, она неуклюже поклонилась Калугину:
– Как здоровье вашей милой матушки?
– Спасибо, пока здорова.
– Передайте, пожалуйста, сердечный привет от хозяйки дога. Мы с ней познакомились в приемной ветеринарного врача. Она очень любит вас: не расстается с вашим портретиком…
Толстуха приняла от хозяина шахматную доску с медными крючками и, тяжко отвесив общий поклон, направилась к выходу, оставляя после себя запах дешевого одеколона.
Снова залились колокольчики, а возле магазина на мостовой заржал морозовский жеребец в серых яблоках. Калугин заторопился. Память оживила материнский рассказ. Дожидаясь приема, Морозова преобразилась, услышав от Калугиной упоминание о детской копилке в виде памятника России. Толстуха готова была стать на колени, умоляла продать игрушку. Выходит, Морозова коллекционирует копии микешинских скульптур. Так вот у кого еще один частный музей! И не там ли золотая модель?
Выйдя из магазина, Калугин посмотрел налево и оторопел. Из Соловьевской гостиницы выбежала Берегиня и что-то сказала черноволосому юноше со значком КИМа на груди. Молодой брюнет, видимо, не партнер по сцене: артисты обычно носят не комсомольские значки, а белые платочки в нагрудных кармашках. И навряд ли спросила его о золотой модели: рядом людно.
Разведка показала, что Коршунов восхищается русским искусством и конечно же не станет кромсать золотой памятник.
Нет, третья коллекция в доме Морозовой. И Николай Николаевич уговорит мать отдать детскую копилку хозяйке дога, а тем самым получит возможность осмотреть квартиру купца Морозова. Интересы супругов могли совпасть: нэпмана примагнитило золото, а ее – модель микешинского памятника.
Краевед оглянулся назад: Берегиня по-прежнему стояла с брюнетом возле гостиницы. Что связывает их? Ведь актриса ненавидит мужской пол. Не выслеживают ли Морозову? Возможно, и музицировала, поджидая коллекционершу?
МОРОЗИХА
Муж изменял ей в открытую. Как только она не протестовала: рыдала, кричала, молилась, травилась, ворожила и даже скрывалась у родной матери в Питере. Вот матушка-то, бывалая сваха, и надоумила дочку проучить неверного мужа: вызвать в нем ревность и этим образумить его.
Выбор пал на садовника Сильвестра, бывшего монаха. Он, блаженный, боготворил женщин, считая их мученицами: заступался за них, ни в чем не отказывал, но дурной славы не обрел.
Зная решительный нрав мужа, Пульхерия Ждановна не страшилась за жизнь Сильвестра. Тот любого оглушит кулачищем. Еще молодым, до монашеской жизни, он в цирке принял вызов борца «Черная маска» и под общее ликование новгородцев запросто швырнул его на лопатки.
Пульхерия Ждановна за себя боялась. Ей известно, почему муж не расставался с лайковой перчаткой. Когда «бывших» заставили грузить дрова на баржи для холодного и голодного Петрограда, Гриша припек на костре руку, но не поднял ни одного полена. Он добрый, но в гневе на все способен.
Время для отместки выбрано удачно: Гриша, уезжая в Питер играть в рулетку и кутить с цыганами, преподнес ей золотой кулон с бриллиантом, а она, бледнея, шептала дрожащими губами:
– Сильвестр приворожил меня… ночами брежу…
Муж, понятно, поверил: садовник – гипнотизер, но почему-то не рассвирепел, а даже обрадовался:
– Ну, ну, глядишь, пудик скинешь…
Она опомнилась, когда муж захлопнул за собой дверь. Кровная обида толкнула ее на месть. Выгуливая дога, Пульхерия Ждановна зашла к Сильвестру и заказала любимые красные розы…
– Вечером занесешь. Ждать буду, – проговорила она многообещающим грудным голосом.
Огромный, в длинной рубахе, с томными глазами богородицы и буйной бородищей пророка, он ответствовал покорно:
– С благодарствием…
Вечером раньше обычного она расстелила двухспальную кровать, прикрыла нагое тело японским халатом в цветах и не успела надушиться, как дребезжащий звон долетел до спальни.
Тут случилось непредвиденное: только Сильвестр перешагнул порог квартиры, как псина сорвал крючок кухонной двери и с рыком кинулся в прихожую.
Хозяйка преградила догу путь: на миг призадержала его у стены. И этого оказалось достаточно для того, чтобы садовник свободной рукой схватил со столика безмен. Весы, похожие на булаву, всегда лежали у парадной двери. Морозиха, как звали ее поозеры, безменом взвешивала ильменских лещей, а еще навесистая железяка лежит для благословения непрошеных гостей…
Удар по Графу пришелся меж торчащих ушей. Хозяйка обняла обмякшего любимца и, конечно, отпустила Сильвестра с богом.
Ветеринарный врач сотрясения мозга у собаки не обнаружил, а депрессию дога объяснил отсутствием четвероногой подруги.
В таких хлопотах прошла неделя без мужа. Его скорое возвращение явилось сюпризом не только для нее. В тот день пассажиры, прибывшие на станцию и пристань, несли багаж на себе. Морозов нанял всех извозчиков, рассадил по коляскам питерских цыган и шумной кавалькадой – на остров Скит… Там, в сосновом бору, жгли костер, плясали и пели хором.
Отсыпался Гриша дома, тянул кислый квас, а про Сильвестра даже не вспомнил. И деньги, брошенные на ветер, не подсчитал: его карманы туго набиты червонцами.
Не посвящая жену в свои коммерческие дела, он улыбался:
– Мой главный доход – рулетка и скачки.
И правда: однажды на ипподроме Морозов рискнул крупной ставкой на лошадь, неказистую, жилистую, с лукавой кличкой Пуля. Она-то и примчалась первой. Гриша сорвал большой куш. В городе три знатока лошадей: Морозов, старый извозчик Фома и новый начальник ГПУ, бывший пастух. Азартным скачкам, бегам Пульхерия Ждановна предпочитала деловые поездки.
Сегодня за пять часов она успела побывать на кладбище, в комиссионке, на аукционе и у гадалки. Пока муж путался с черномазой цыганкой, на карту всегда выпадала пиковая дама, а сегодня бубновая. Сейчас Гриша завлечен приезжей белобрысой актеркой. Квашонкина рвет и мечет: готова задушить гастролершу, а законная жена поет от радости:
Ты уедешь в Питер дальний,
А любовь моя со мной…
Слова Морозиха подбирает сама: у нее с малых лет страсть к стихоплетству и собирательству. В школе коллекционировала марки и открытки с видами русских курортов. А в день свадьбы отец, петроградский ростовщик, подарил дочке чудо-часы, не выкупленные закладчиком, – бронзовую модель памятника Тысячелетию, с шаровым циферблатом и изогнутыми стрелками. Часы отмечали время суток, дни, недели, месяцы, годы, а также исполняли гимн «Боже, царя храни» и, по заказу, «Марш Черномора».
Этим свадебным подарком и началась увлекательная охота за макетами, моделями, картинами, рисунками и даже фотографиями микешинского памятника в Новгороде.
Сегодня Морозиха приобрела шахматные фигурки, среди которых четыре малюсеньких разноцветных памятника России. Их удобно брать за крестики и переставлять по доске.
Любуясь удачной покупкой, Пульхерия Ждановна уловила дразнящий запах только что испеченной кулебяки. Тучная, пышнощекая, с тройным подбородком, в легком кружевном платье, она взглянула на край стола, где дышал жаром пирог с сочной мясной начинкой, прикрытый воздушной марлей.
Этой ночью ей снились кошмары: переела за ужином. Муж ткнул ее в рыхлый живот и фыркнул: «Ты, Пуха, не баба, а месиво!» Ох, подальше от соблазна! Тяжело пыхтя, толстуха поднялась с кресла, ножки которого стянуты ремнями (стильная мебель не прочна), и грузно двинулась на свежий воздух.
С балкона прожора увидела Кремль, но увидела по-своему: огромный торт с шоколадными башнями, купола храмов – опрокинутые репки; белую колокольню – сахарную голову и сад – пучок салата. Облизывая пухлые губы, она попятилась к пышному пирогу, но тут, к счастью, всполошился парадный звонок.
Напружинив хвост, пятнистый дог с красными глазами опередил хозяйку и солидно, как подобает стражу, глухо зарычал. «Сильвестр», – стрелой уколола мысль, и Морозиха почувствовала озноб в ногах.
– Кто там? – опасливо спросила она, не торопясь отмыкать замки входной двери.
– Ваш знакомый, охотник Калугин.
Пульхерия Ждановна признала его по голосу. Она больше всего боялась воров, потому и домработницу не держала: прислуги – первые наводчицы. А в доме полно золота, серебра, хрусталя, ковров, мехов, да и коллекция ценная.
– Проходите! Граф не тронет…
Хозяйка безошибочно уловила настроение своего пса. Наверное, костюм охотника пропах собачьими запахами. Граф дружелюбно завилял плетевидным хвостом.
Гость, сын Анны Васильевны, с пакетом в руке, ласково подмигнул догу, искренне похвалил его стать, умные глаза и сообщил о воскресной выставке собак:
– Жаль! Демонстрироваться будут лишь гончие, легавые и лайки, а то бы ваш красавец взял первый приз…
Польщенная хозяйка готова сейчас же принести родословную Графа, но, увидев в руках гостя фарфоровую модель памятника, напрочь забыла о доге.
– От Анны Васильевны, – протянул он желанный подарок.
Принимая копилку, коллекционерша расплылась золотой улыбкой: верхний ряд зубов – сплошь в червонных коронках. За деньгами она не постоит…
– Нет, нет, голубушка, я тоже собиратель фольклора.
Его добрые глаза и задушевный голос почему-то побудили ее взглянуть в зеркало, окаймленное овальной рамой из орешины. Странно, полнота и молодит и старит: лицо без единой морщинки, а фигура огрузлой бабищи.
Свою коллекцию хозяйка не рекламировала, опасаясь воров и национализации (случай с Передольским свеж в памяти), однако собиратель фольклора внушал доверие, а главное, она понимала, что подарок исходит от него, а не от матери, поскольку та решительно отказалась продать ей копилку.
И Пульхерия Ждановна пригласила его в смежную комнату.
РУССКИЙ БЕЗМЕН
Металлические весы, лежащие на столике в прихожей, привлекли внимание краеведа. Они не отличались точностью: надежнее пользоваться чашечными весами. В этом доме безмен – скорее памятный спутник купеческой династии: не одно поколение Морозовых – торговцы. А то, что навесистый железный стержень лежит у двери, так это, видимо, на случай самообороны.
Проход по коридору не длинен: историк не успел осмыслить русский безмен, но, зная особенность своего ума, был уверен, что еще вернется к ручным весам.
А пока перед ним открылась дверь с толстой бронзовой ручкой. Квадратная комната в полумраке. На окнах темные шторы. Дернув шнурок, хозяйка осветила коллекцию вечерним розовым светом, отчего под ногами вспыхнул паркет чайного цвета.
Вдоль глухой стены никелированные треножники поддерживали разнообразные модели микешинского шедевра. Изумленный посетитель замахал пальцем:
– Бронза! Чугун! Фаянс! Стекло! Глина! Дерево! Камень! И даже папье-маше!
Бумажную поделку он выделил с придыханием в голосе. Она, полая, может служить колпаком для золотой модели. Но как проверить? Экспонаты руками не трогают. Спросить разрешения? «Только не с ходу», – осадил он себя, осматривая коллекцию.
Синяя стена симметрично увешана белыми рамками, в них рисунки и фотографии памятника России. Чувствуется рука опытного оформителя. Центр экспозиции занимала копия большого полотна Богдана Павловича Виллевальде, учителя Микешина: «Открытие памятника Тысячелетию России».
– Здесь Михаил Осипович! – толстый палец с золотым перстнем нашел в глубине картины изображение Микешина: – Вот он! Шевелюристый, с кошачьими усами. Я отдала мешок муки и пуд овса. А вот чудо-часы…
На столике, вмонтированном в угол комнаты, сверкали под стеклянным колпаком бронзовые часы в виде монумента Родине. Слушая пояснения, краевед решил проверить исторические познания хозяйки и, выждав паузу, отметил на часовом постаменте коленопреклоненную фигуру в гражданской одежде, с мешком денег:
– Узнаете? Нуте?
– Как же! – Просияла толстуха, колыхаясь всем телом. – Косьма Минин. Он, что муж мой, торговал мясом. Жил в Новгороде, только Нижнем. Прославился в тяжелую годину, когда шляхтичи топтали Московию. Ему на Волге есть памятник работы Микешина.
(Не могла предугадать Пульхерия, что муж ее, в отличие от Минина, предаст Родину и бесславно кончит жизнь. Морозов, бургомистр Новгорода при фашистах, не угодит головорезам Голубой дивизии. Мясника-снабженца вызовут в Юрьево, где стояли испанские уголовники, дадут ему понюхать мясо с душком и тут же, как быка, приколют. Не пощадит огонь войны и коллекцию Морозовой. На Торговой стороне уцелеет только один дом (вот ирония судьбы!), не каменный, а деревянный, – Передольского.)
Пока коллекционерша вела рассказ о скульптурах Микешина, историк задумался о Морозове. Если Коршунов – патриот России и ради наживы не уничтожит ее культурных ценностей, то морозовская рука не дрогнет. Зато Морозов не поставит себя в зависимость от других купцов: один преподнес бы монарху пуд золота, но славу не поделит ни с кем. Однако он симпатизировал не царю, а кадетам-капиталистам. И хотя в партии не состоял, но материально помогал им. Морозов и сейчас самый богатый новгородец после владыки. У него своя моторная лодка, редкий дог, породистый рысак: да и дом – дворец. Живет на широкую ногу, щедр на подарки. А где берет монету? Фининспектор, контролируя его доходы, знает, что тот сыплет червонцами больше, чем выручает. Ловкач ссылается на рулетку, карты и выигрыши на бегах, а истинный источник богатства скрывает.
А вот золотой модели здесь нет и быть не может. И, проверяя свое умозаключение, он снова подошел к бумажной поделке:
– Голубушка, какое назначение этого примитива?
Пристальный взгляд охотника не смутил коллекционершу. Не пряча своих карих глаз, она спокойно ответила:
– Страсть люблю аукционы. Эта вещь из имения Голицыных. Колпаком накрывали чайник с заваркой.
– Можно взглянуть?
– Ради бога! – разрешила она без тени смущения.
Краевед осторожно поднял модель из папье-маше: ее поддон, пожелтевший от чая, подтвердил правильность слов Морозовой. Он спросил:
– Пульхерия Ждановна, слышали о золотой модели памятника?
– Брехня! – засмеялась она, сверкая коронками. – Сорок фунтов не четыре золотника: не скроешь! Да еще при артельной затее…
Он понял, что она тоже искала модель. Теперь надо выяснить, кто придумал легенду? Алхимик или его сообщник?
– Боже! – вскрикнула хозяйка, словно ее схватили за волосы. – Неуж большевики сломают и памятник России?!
– Нет, голубушка, большевики свои ошибки не повторяют!
В прихожей краевед снова взглянул на черный безмен. Тоже неплохой образ ключа проникновения номер три. В самом деле, железный стержень имеет не только противоположные края, не только постоянный и переменный груз, но и середину – шкалу, передвигая по которой колечко с упором, можно уравновесить полярности рычага, а тем самым противовесы. Налицо три фактора: ведущий край с отвесом, ведомый конец с товаром и средний – сводящий с колечком…
Размышляя о триединстве противоречия, историк незаметно вышел на вечерний перекресток, где обычно стоит ночной извозчик Фома. Его нет. А старик – лучший справочник по городу. Жив ли он? Неплохо навестить старого знакомого: еще гимназистом Коля дружил с Фомой, прекрасным рассказчиком…
НОЧНОЙ ИЗВОЗЧИК
Ночь на перекрестке тихая: слышно, как в открытом окне углового дома бьется «сердце» старинных часов. Поджидая пассажиров, Фома скрутил козью ножку и задумался…
За долгую работу на козлах он сменил четырех коней и две коляски с верхом, а свой живой пронырливый ум обкатал до блеска. Кажись, профессия возницы не мудрена, а вот реши-ка загадку! Волхов разрезал город на две краюхи: Софийская доля – с вокзалом, а Торговая – с пристанью. Скажи, где лучшая стоянка?
Дед занял угол Знаменской и Московской – самый пупок Торгового холма. Отсюда легко катить по всем потребным местам, и Волховский мост рядом с вечерней пристанью.
Да и окрест все дома-то нэповских воротил: Морозова, Лазерсона, Долгополова, Коршунова, Шнейдерзона. И перекресток бойкий: булочная, колбасная, Гостиный двор. А телефон в аптеке – вызывай извозчика.
