Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц)
Тяжело дыша, криминалист вынул из кармана толстую лупу с раздвижной рукояткой и дал понять, что пришел не слезы лить, а дело делать. Он сразу повел себя как егерь среди любителей охоты: внимательно осмотрел комнату, заглянул в воркуновский протокол и вежливо заметил:
– Дорогие коллеги, вы неплохо потрудились, однако нам придется исправить допущенные ошибки. Осмотр места и трупа мы произведем со скрупулезной точностью.
Он подозвал Карпа, который привел его:
– Вы, маэстро, измеряйте. Вы, товарищ Селезнев, составьте план с обозначением каждой вещи. Вы же, коллега, записывайте…
Иван опять вооружился карандашом, продолжая наблюдать за профессором. Странно, ученый-криминалист говорит вроде серьезно, с уважением, а в глазах иронический смешок.
Опытный эксперт с помощью линзы осмотрел костюм, лицо, руки покойника и уверенно заявил:
– Умер от разрыва сердца. Мой диагноз подтвердит врач. – Он заглянул в протокол, лежащий перед Иваном: – О нет, коллега! Извольте в следующем порядке: положение трупа, ложе трупа, поза трупа, одежда на трупе и трупные изменения. На левой руке, в области тыльной стороны кисти, синяк – след удара тупым предметом…
Карп отложил рулетку, хотел что-то сказать, но передумал.
Воркун не обиделся на критику. Уважай тех, у кого можно поучиться. Ведь он, начальник угрозыска, не имел специального образования. Основная школа – служба в армейской разведке. А профессор Оношко – автор книг по криминалистике. Экспертиза – его профессия.
И сейчас на чердаке ученый-криминалист увидел то, чего другие не заметили. Передвигаясь на коленях вокруг иконы, он направил лупу на край фанеры и деловито объявил:
– Отпечаток пальца. Прошу…
Первым осмотрел отпечаток Селезнев и заверил:
– Это не его, не Рогова…
– А чей?..
Все оглянулись. На пороге комнаты стоял мужчина среднего роста, в бордовой кожанке с нашивными карманами. Это был председатель местной чека Пронин. Его желтоватое лицо (он болел язвой желудка) сейчас неестественно зарделось.
– Странно, – заговорил Пронин глухим голосом. – Сейчас в служебном кабинете Рогова мы обнаружили такую же икону…
– Ловко задумано, друзья мои! – следом за начальником в комнату вошел Калугин. – Представьте! На службе Рогов спрятал икону за шкаф, приходит домой, а тут опять она! Нуте?!
Карп сердито взмахнул рулеткой:
– Бред собачий! Мой брат не верил в чудеса!
– Товарищ Карп, – спокойно проговорил Пронин, снимая военную фуражку, – мы хорошо знаем, что брат твой не верил в чудеса, зато кругом-то нас армия фанатиков. По городу уже бродит слух: «Рогов позарился на чудотворную, вот она и покарала его». Ты знаешь, кто принес икону?
– А ты знаешь, кто принес икону на службу?
– Надо полагать, одно и то же лицо.
– Куда же вы, чекисты, глядели?
Пронин усталыми глазами показал на открытый балкон:
– В кабинете твой брат всегда распахивал створки. Так не мудрено… подбросить… первый этаж… А тут как?
– Черт его знает! – Карп бросил рулетку на диван и зло взглянул на Селезнева: – Сеня удрал в Питер! У меня по воскресеньям футбол, бильярд. Леонид ускакал в уезд. Дома – один кот! Принес тот, кто выскочил после выстрелов…
– Прошу прощения, коллеги, – вмешался Оношко, сверкая лупой. – Осмотр места показывает, что нет состава преступления. Уполномоченный не убит: подвело сердце. А копию иконы принесли, скорее всего, по просьбе самого Рогова. Он неоднократно говорил мне: «Разоблачу чудотворную! Я расстрелял бы ее, не будь она музейной ценностью».
– Это так. Могу подтвердить. – Воркун медленно поднялся с дивана. – Но Леонид никому не заказывал иконы, потому как сегодня утром он возмущался тем, что кто-то подкинул в его кабинет мазню на фанере…
– Ого! – заинтересовался Калугин и обратился к Пронину: – Павел Константинович, голубчик, тут что-то нечисто…
– Позвольте! – обиделся криминалист. – Не делайте из мухи слона! Краснеть придется! Повторяю, налицо естественная смерть. И «расстрел» иконы психологически оправдан. Он еще раньше подсознательно целился в нее. А выстрелы спугнули одного из приглашенных на обед…
– И тот кинулся-махнул именно через забор? – подкусил Сеня.
– О, юноша, от страха и забор нипочем! – Профессор, дымя трубкой, авторитетно провозгласил: – Уверяю вас, коллеги, и дня не пройдет, как вы вспомните мой диагноз: разрыв сердца – раз; беглец – совпадение – два; лик богоматери – заказ самого Рогова – три. Не ищите того, чего нет!
– Однако, голубчик, – не сдавался Калугин, – бывает обратная картина: именно отсутствие прямых улик заставляет думать, что преступник перехитрил нас. Вы, профессор, исходите только из причины…
– Все криминалисты мира исходят только и только из причины!
Оношко дымящей трубкой указал на председателя чека:
– Павел Константинович, может быть следствие без причины?
– Ясно, нет!
– Может быть преступление без преступления?
– Конечно, нет!
– Что и требовалось доказать! – победно вскрикнул ученый-криминалист.
Воркуну показалось, что в этом споре Оношко забил его учителя. Больше того, Иван, по существу, разделял взгляд профессора на роль и значение причины в процессе расследования. В самом деле, как не крути, а без причины следствия не бывает. Его глаза сочувственно остановились на Калугине.
А тот с добродушной укоризной посмотрел на Пронина:
– К сожалению, Павел Константинович охотно посещает лекции профессора Оношко и ни разу не поинтересовался нашим кружком. А вот Сеня Селезнев не пропустил ни одного занятия.
Калугин обратился к молодому чекисту:
– Голубчик, скажи, пожалуйста, следователь учитывает только причину и следствие?
– Нет, зачем же! – оживился Селезнев. – Есть молния, но есть и засушливое лето. Молния – причина, а засуха – обстоятельство. Отчего же загорелся лес?
– Совершенно верно, голубчик! Больное сердце – внутренняя причина, а травля иконами, возможно и не только иконами, – внешнее обстоятельство.
Калугин шагнул к Пронину:
– Так что, друг мой, надо учитывать не только причину, но и условия. Короче, кто ускорил смерть больного человека? Нуте?!
– Тридцать верст скакал на лошади, – ответил Пронин.
– А еще?
– Резкая перемена погоды: с ночи дождь…
– А еще, товарищ начальник? – подключился Селезнев.
– И этого достаточно!
– Извиняюсь, товарищ начальник. – Сеня перевел взгляд на Воркуна: – Иван Матвеевич, ты виделся-разговаривал с Роговым после его поездки. Почему ты шел к обеду с гармонью?
– Ну… ясно… Леонид пригласил…
– А если бы он себя плохо-скверно чувствовал, как думаешь, стал бы звать в гости, да еще с музыкой?
– Музыка для него – лучшее лекарство! – Пронин развел руками. – Товарищи, все до поры до времени…
– Ерунда! – оборвал пронинскую речь младший Рогов. – За два часа до выстрелов мы с ним поспорили – он вспылил и ребром ладони так мне по руке рубанул, что я и кий не смог держать, до сих пор ноет…
– Позвольте заметить, коллеги, – профессор трубкой нацелился на телефонный аппарат с двумя рогульками, – за двадцать минут до выстрелов Леонид Силыч позвонил ко мне в гостиницу курорта и пригласил меня к обеду…
«Вот кто восьмой», – отметил про себя Иван, внимательно слушая.
– Вероятно, я был последним, кто слышал его голос. Он был утомленный, болезненный. Я даже отсоветовал ему. Но он заверил: «За моим воскресным столом всегда песни, гитара, гармонь. Мне нужно развлечься».
– Значит, – подхватил Сеня, осматривая образ богоматери, – она доконала. Но как?!
– Здесь кто-то держал икону, – вставил Пронин.
– И убежал, как только свершилось чудо: стрелявший в богоматерь скоропостижно умер. Тут любой дрогнет, уверяю вас, коллеги…
«Неужели он верующий?» – подумал Воркун и спросил профессора:
– Ну, а почему Пальма не взяла след?
– Ваша ищейка сразу почувствовала, что тут нет никакого преступления…
– И вообще брат обошелся без помощника. – Младший Рогов поставил фанерный лист на ребро, прижал к дивану и поднял руку: – Стоит! Стреляй!
– Наглядность – лучшее доказательство!
Оношко подошел к столу и только сейчас обратил внимание на роговскую запись:
– Что за мистика?! Как это может мертвый хватать живого?
– Хватает, голубчик, да еще как! – серьезно заверил Калугин. – Религия – чудовищный осьминог с десятками сотен щупальцев и присосок. Вспомните детство. Проснулся – молись. За стол – крестись. Поел – поклонись иконе. Вышел на улицу – кругом церкви, часовни, опять с крестным знамением. И куда ни уйди – всюду тебя достанет церковный звон. В школе – снова молитва и закон божий. А сбежишь в лес или на речку – на груди иконка или крест. Да и места связаны с легендами о чудесах и житиях святых. Свернешь к приятелю или к солдатам в казарму – те же иконы, молитвы. А вечером с мамой или бабкой в храм – боже мой! – чем только тебя не напичкают! Золотой иконостас. Сияние свечей. Душевный хор. Ладан. Просвирка. Святая вода. А в пасху – все брошено в атаку: куличи, яички, перезвон, поцелуи. А исповедь и причастие! А крестный ход! А свадьба, крестины! А похороны! Весь день, всю жизнь – с рождения до смерти – ты в религиозных щупальцах и присосках. Иной даже в бога не верит, а вырваться из объятий церкви не может. Смеется над попами, а все же крест носит, пасху справляет и на всевышнего надеется. Так или не так, голубчик? Нуте?
Профессор не мог лупой нащупать карман. Видимо, Калугин попал в точку. Видимо, золотой крестик на груди криминалиста накалился от слов краеведа. Оношко прикрылся дымовой завесой:
– Так-то оно так, коллега, – он пустил кольцо табачного дыма, – но, позвольте спросить, уместно ли для чекиста, большевика такое выражение: «Мертвый хватает живого»?
– Очень даже уместно, батенька! Это выражение – излюбленный афоризм прогрессивных мыслителей. Еще Дидро этим изречением разоблачал смердящий феодализм, Маркс – загнивающий капитализм, а Ленин – трупный яд идеализма. Нуте?
Профессор отвел глаза в сторону. Воркун улыбнулся. Он вспомнил свою первую встречу с Калугиным. Вчерашний разведчик пришел в уком. Спрашивает председателя, а ему показывают тщедушного человека, в простых очках, с длинными волосами и реденькой бородкой, ну – вылитый пономарь. «Наверно, ведает партийным архивом», – подумал Иван и решил прощупать его: «Смотри… за окном… красотища! Белизна-то какая, аж слепит!» Тот усмехнулся: «Учти, голубчик, церковь – белая тьма. И в этой тьме какие только головы не блуждали!»
Голос профессора вернул Ивана к действительности. Толстяк с трубкой вышел на середину комнаты и обратился ко всем присутствующим:
– Уважаемые коллеги, как видите, наметились две противоположные школы расследования…
– Неправда, голубчик! – осадил его Калугин. – Новая школа не отрицает старую, а лишь преодолевает ее ограниченность…
– В чем?
– Ваше ремесло дополняется искусством увидеть невидимое…
– Позвольте, коллега, это нелогично! – Профессор самоуверенно выпучил глаза. – Одно из двух: либо оно видимо, либо оно невидимо. Нельзя увидеть то, чего не видно!
– Ошибаетесь, батенька! Вы видите плоскую Землю, а на деле она круглая. Вы созерцаете устойчивую, неподвижную Землю, а на деле она вращается. Вы наблюдаете, как Солнце огибает Землю, а на деле наоборот – Земля облетает Солнце. Кстати, тот, кто первый увидел невидимое, был объявлен церковью еретиком…
– Простите, коллега, о Копернике я читал. – Оношко криво улыбнулся. – Но позвольте узнать, кто же преодолевает старую школу расследования?
– Чекисты во главе с Феликсом Дзержинским.
– Следовательно, старорусские чекисты в данном случае тоже настроились увидеть невидимого «убийцу»? Ну что ж, коллеги, пусть сама жизнь рассудит наш с вами спор…
Профессор оглянулся.
На площадке появились доктор, фотограф и часовой с винтовкой. Смуглый татарин-красноармеец, расправив плечи, доложил председателю чека:
– Товарищ начальник, женьчина пришла, одна пришла. Сказал: «Воркун нужен, очень нужен»…
«Тамара», – мелькнуло в сознании Ивана.
ЗАГОВОР МЕРТВЫХ
Воркун увидел ее через окно прихожей. Она ждала его на крылечке. На ней темное глухое платье с длинными рукавами и черный платок, надвинутый на брови.
Он взялся за щеколду, но не успел нажать ее. На его плечо легла крепкая ладонь. Иван оглянулся: и когда только успел Сеня выпрямить примятую фуражку, отряхнуть френч и налощить сапожки.
Молодой чекист слегка толкнул дверь на двор и мягко-настойчиво объяснил Ланской:
– Томочка, не серчай, Воркун чуток задержится…
Он завлек Ивана на кухню, где пахло свежей рыбой, усадил его на табурет и, не закрывая двери в прихожую, тихо заговорил:
– Пойми, Ваня-дружок, там, в парке, и здесь, – взмахнул рукой, – на голубятне, я не мог подробничать о питерских делах. Видишь ли, Таганцев сколотил-собрал всех обреченных, всякую шваль. Но его шайка-лейка! С ней – патриарх Тихон с армией церковников. С ней – вооруженная свора Савинкова – от Варшавы до Гомеля. С ней – белый Владивосток. С ней – наша разруха, ералаш и засуха на Волге. С ней – Чернов с эмигрантами и зарубежными покровителями. Это они шлют мятежникам оружие, валюту и директивы: «Не замыкаться!» И черная нить заговора связала железнодорожные ветки Петроград – Бологое – Дно – Рыбинск – Русса. Дзержинский сказал: «Корень подрезан, а корешки остались». Чуешь?
Метнув взгляд на открытую дверь, он перешел на шепот:
– Здесь для Рыси лафа: и бывшие дворяне, и торгаши, и церковники. А тут чудотворная под угрозой. Вот Солеваров, поди, на солистку клироса и нажал: «Спаси святыню»…
– Икону принесла она? – насторожился Иван.
– Не знаю, – пожал плечами Сеня. – Но певичка наверняка знает многое…
– Факт, – согласился начальник угрозыска…
Тамара провела Воркуна мимо кухни в светлую столовую. В центре квадратной комнаты – квадратный стол, накрытый клетчатой скатертью. Ланская придвинула гостю дубовый стул с высокой спинкой и, волнуясь, выглянула в окно:
– Они не придут сюда?
– Кто?
– Чекисты?
– А что?
– Я почему-то боюсь их.
– Мн-мн, – недоуменно промычал Иван, чувствуя на себе ее беспокойный взгляд. – Ведь Леонид тоже был чекистом…
Сдерживая слезы, она хрустнула пальцами:
– Боже мой! «Был»! – Ее влажные глаза окинули стены с картинами в золотых рамках. – Он здесь был. Сегодня утром. И я уже знала, заранее знала – последняя встреча…
– Заранее?
– Да! – Она тревожно глянула в окно и снова вернулась: – Признаюсь, Иван Матвеевич, не совбарышня я: приметам верю, картам. Вчера гадала…
– В Чертовом переулке?
– Да! У нее тьма мертвящая. Один огонек, – свеча в руке. А сама в гробу. На лице кисея. Губами шевелит – покрывало дышит. И что ни слово – правда. «Тебя нарекли Тамарой, – вещает она. – Ты, сиротинушка, намедни справила тридцать третьи именины. Тебя любит сосед, из большого казенного дома. Но он, безбожник, кровно обидел тебя. И ты разлюбила его. И бог накажет: ему жить до первого дождичка…»
– Так и сказала: «До первого дождичка»?
– Боже! Вы не верите мне!
Она зарыдала. Иван хотел утешить ее, но не мог найти нужных слов. И смущенно молчал.
Наконец ее голос окреп:
– Да, он обидел меня. Сегодня опять потребовал: «Сними крест, либо все к черту!» Я не сняла и никогда не сниму. Однажды мой крест утонул в купальне, а дома – известие о смерти мужа. После революции я подружилась с комсомольцами и хотела снять крест, а в это время «испанка» отняла отца и мать…
– Вы говорили об этом Леониду?
– Говорила. А он свое: «Либо – либо». – Тамара бессильно уронила кисти рук на стол. – Нескладно получилось. Я не только не сняла крест, так еще стала убеждать его не трогать икону Старорусской богоматери. Он рассвирепел. Никогда таким не был. Хотя последнее время часто хмурился…
– Почему?
– Злился на свое слабое сердце. И лекарств не признавал. Я собиралась к вам, хотела посоветоваться: вы же друг его. Но меня задержал Карп…
– Где задержал?
Она смутилась и нервно открыла дверь в спальню:
– Здесь все произошло…
В это время косые лучи солнца осветили соседнюю комнату. Сначала в глаза бросились яркие вещи – граммофонная труба и серебряная иконка на спинке двухспальной кровати. Затем, приглядевшись, Иван увидел два настенных портрета. Один, исполненный маслом, не понравился: художник увлекся внешностью Тамары – подметил наливные плечи, чувственные губы, светло-зеленые глаза с кошачьей раскосинкой и взбитую прическу. А второй, карандашный, лучше: Леонид Рогов изображен с трубкой – волевой и в то же время задумчивый.
Как всегда при сильном удивлении, Воркун дернул себя за ус. Он знал, что Леонид не любил фотографироваться и тем более позировать художнику. Даже он, Иван, не имел портрета приятеля.
«Почему Леня скрывал свою любовь?» – подумал Воркун и указал на стенной рисунок:
– Откуда у вас, Тамара Александровна?
Она ждала другого вопроса и с благодарностью подняла глаза на Ивана:
– Удивительный портрет, не правда ли? Одни прямые линии. Продолговатое лицо. Точеный нос и открытый взгляд в острых ресницах. Сам прямой и во всем любил прямоту. Даже костюм – простая кожа, а без вмятинки, надлома. И всегда-то бритый, чистый, подтянутый. Идет как по ниточке… – Она нечаянно сбила с головы платок и воскликнула: – Боже, зачем я?! Ведь вы лучше знаете Леонида…
«Ну, нет, зеленоглазая, далеко не лучше: он дружил со мной, а о своей любви помалкивал».
– Кто автор портрета?
– Наш Сварог. Мой портрет художник сделал по моей просьбе. А Леонида зарисовал, когда тот зашел к нам за кулисы. Сварог создал оперу в Руссе. И сам поет на сцене. Впрочем, вы же слушали его в роли Мефистофеля…
«Может, Сварог снял копию и с богоматери?» – подумал Иван.
Ланская встрепенулась, поправила платок:
– Идут! Опять допрос?
– Нет, они, наверное, в сад…
– А вы?
– Следствие ведет Селезнев.
– Какое следствие? – заволновалась она. Леонид же умер от сердца. Он давно жаловался на боли. А тут верховая езда и стычка с братом…
– Здесь… в спальне?
– Да. Карп влез в окно. Я еще лежала. Вы знаете, он и раньше вязался за мной. Но обычно не позволял лишнего. Тут же наглец… порвал сорочку…
«И оставил метку на груди», – мысленно дополнил Воркун.
– Он, конечно, сильнее. Я стала вырываться, кричать. К счастью, в этот момент вернулся Леонид. Младший сопротивлялся. Все же старший выгнал его. – Тамара закрыла лицо ладонями и тяжко вздохнула: – И все из-за меня…
Воркун немного переждал.
– Тамара Александровна, Карп пошел домой следом за братом?
– Нет, на улицу. А Леня задержался у меня. Он еще вчера предупредил, что зайдет за ответом. Но объяснение не состоялось. У него был настолько усталый, болезненный вид, что я пощадила его. Отложила разговор до вечера. Понимаете, Иван Матвеевич, если бы он не требовал, не приказывал, я, возможно, сама бы сняла крест. Во имя любви. Но мне претит насилие. Леонид сам убил во мне святое чувство к нему. Я даже хочу совсем уехать из Руссы… – Певица зябко подернула плечами: – Не везет мне… Я ведь, дурочка, девчонкой выскочила замуж. А его в первом же бою… И опять траур…
Хозяйка пригласила Ивана к столу:
– Налить горячего чая?
Он отказался. Его преследовал запах духов. И она, словно разгадав его мысль, закрыла дверь спальни.
– На днях Карп играл в бильярд и обобрал партнера, – коробку конфет и флакон французских духов. Говорит, тот привез из столицы. Моряк какой-то…
– Моряк?! – заинтересовался Иван и невольно нащупал в кармане книжечку Овидия. – Коренастый, рыжий и желтоглазый?
– Не расспрашивала. И жалею, что приняла подарок. Все равно флакон выбросила. Но духи очень стойкие.
Она прислушалась:
– Вы правы… голоса в саду…
– За кого переживаете, Тамара Александровна?
Она сжала ладонями щеки, зажмурилась и не без колебания умоляюще проговорила:
– Иван Матвеевич, поверьте мне, Алеша не мог принести икону. Он комсомолец. Он друг Селезнева. Он уважал Рогова…
– Алеша… Где служит?
– Рабочий курорта. Сын сторожихи Смысловой. Она вместе со мной поет в церковном хоре…
– Где старостой Солеваров?
– Да. Старик очень просил меня повлиять на Рогова – спасти чудотворную икону. Староста должен был прийти ко мне, но почему-то не зашел…
Ивану вспомнился Солеваров в толпе возле дома. Теперь понятно, почему церковный староста оказался на Ильинской улице: шел да не дошел – выстрелы остановили. Другое дело – Алеша Смыслов. Зачем он пришел к Роговым и почему убежал?
– Тамара Александровна, из дверей Алеша выскочил один?
– Нет, сначала черный кот.
Воркун видел этого кота возле бочки с водой.
– А вы не обратили внимания, во что был обут Смыслов?
– Кажется… в бутсы…
Иван вспомнил о царапинах на заборе: это, видимо, следы от шипов.
– Он что… спортсмен?
– Да, отличный! И рукодел замечательный.
– И кистью владеет?
– Нет, Иван Матвеевич, ни кистью, ни голосом, ни гитарой. Поэтому Леня никогда не приглашал его к себе на концерты, хотя Леша – приятель Селезнева…
– Говорите – приятель… – И, не дожидаясь ответа, Воркун направился к выходу: – Ну, дорогуша, извините… мне пора…
Хозяйка, прощаясь, щекой прижалась к плечу Ивана Матвеевича. Она и раньше, после домашних концертов, прикосновением щеки благодарила гармониста.
ОБВОРОВАННЫЙ СЫЩИК
Молодого чекиста Иван нашел в сарае, который соединял дом с флигелем. Сеня подсчитывал фанерные листы. Они стояли между дровами и небольшим верстаком.
– Все на месте, – облегченно вздохнул Селезнев и с надеждой посмотрел на Ивана Матвеевича: – Что выяснил, дружок Воркунок?
Как только речь пошла о Смыслове, молодой чекист отмахнулся:
– Лешка – свой парень. Мы с ним вместе и футболим, и тут вместе мастерим. – Он показал на рабочий стол. – Без меня Лешка и дров натаскал на кухню, и рыбы наловил для воскресного обеда. Леонид знал его хорошо-отлично…
– А не труслив он часом?
– Что ты, дядя Ваня, парень – отчаянный!
– Ну а почему ж сдрейфил, удрал?
Сеня почесал затылок и честно признался:
– Загадка-задачка! Я, между нами, уже бегал к нему. Нет дома. И велосипеда нет. Утек-умчался куда-то…
Воркун напомнил о заборе с царапинами, о своей встрече с Селезневым и прямо спросил:
– Ты знал, кто махнул через забор?
– Еще бы! У Лешки ботинки с шипами. Но он хитер бобер: снял бутсы и босиком по лужам…
– И все же, Сеня, найди приятеля: он же свидетель…
– Точка! Иду! – В дверях сарая молодой чекист задержался: – Этот пузан, толстяк-то, сказанул насчет Рогова: «Умер от разрыва сердца, и точка!» И доктор подтвердил: «Порок митрального клапана». Как бы Пронин дело не закрыл. Чуешь?
Из сарая они вышли вместе. Иван поднялся на чердак за Пальмой и гармонью, а Сеня пересек двор и, выйдя на улицу, направился к проходной курорта, где попеременно дежурили Герасим и Алешина мать.
Ни мать родная, ни приятель чекист Сеня – никто на свете не знал о том, в какое смешное и трагическое положение попал Алеша Смыслов.
Все началось с подготовки к воскресному обеду. Леша принес рыбы, натаскал дров на кухню, накрыл круглый стол и стал дожидаться старшего Рогова. Приехал Леонид Силыч бледный, уставший, но осмотрел хозяйство, поблагодарил Алешу и сказал: «Сегодня будешь гостем у меня».
Леша обрадовался и тут же открыл ему свою душу. Он давно мечтал поступить в уголовный розыск. И даже заранее кое-что подготовил. Наварил соли, на соль выменял сливочного масла, а на масло – финку, парик, лупу и револьвер.
Уполномоченный губчека улыбнулся, но все же обещал представить Алешу начальнику уголовного розыска. Леонид Силыч поднялся к себе в комнату, а будущий агент решил продемонстрировать ему то, чего не удавалось даже Сене Селезневу.
Рогов обладал таким слухом, что никто не мог подняться по лестнице беззвучно. Малейший шорох, скрип – и Леонид Силыч уже предупреждает: «Осторожно, высокий порог!»
Не снимая бутс, Алеша животом лег на перила лестницы и начал подтягиваться на руках. Медленно. Осторожно. Беззвучно.
Он уже представил себя внезапно появившимся на площадке перед открытой дверью мансарды, как вдруг в комнате чекиста один за другим раздались два выстрела. Испуг огнем жиганул Алешу, но он с детства приучал себя преодолевать страх. У него мелькнуло: «Жаль. Браунинг дома». Прыгнув на площадку, он бросился на помощь.
Когда Леша ворвался в мансарду, Рогов был окутан легкой дымкой. В комнате никто не шевелился.
– Дядя Леня! – крикнул он и подался к столу. – Что с вами?
В это время из открытого балкона свежей струей воздуха развеяло пороховое облачко, и Леша увидел старшего Рогова распластавшимся на столе. В правой руке чекиста дымился браунинг. Леше показалось, что это его браунинг: тот же размер, тот же цвет стали.
Алеша осмотрелся: никого нет. Он с ужасом подумал: «Сам себя…»
Ему стало так страшно, что он кинулся бежать от греха подальше.
Свою ошибку он понял, когда уже махнул через забор. Теперь за ним погонятся как за убийцей. К счастью, лил дождик. А вода все смоет. Только бутсы долой…
В такую погоду парковые аллеи безлюдны. Он мчался, прыгая по лужам. Вот ручей, мостик и бревенчатый домик под тесовой крышей.
Дверь почему-то не закрыта. Леша прошлепал по коридорчику, наследил на кухне и бросил бутсы на русскую печь.
В своей комнате он замедлил шаги. Его взгляд остановился на кровати. На ней лежал дымчатый кот. Леша приподнял подушку. Там, где еще сегодня утром лежал бельгийский браунинг № 2, было пусто.
Он обшарил постель, полез под кровать – лишь дождинки капали с мокрой головы.
Как шилом кольнуло в сердце. Вспомнилась открытая дверь. Кто же выкрал? Что еще пропало?
Тренируя память на предметы, Леша прекрасно знал, где что лежит. И вот те раз! Все вещи на своих местах, за исключением браунинга. Даже велосипед не тронут. Даже из комода не взяты хлебные карточки и деньги – миллион тридцать тысяч. Не улыбайся, читатель, если ты молод. В тот год входной билет в старорусский парк стоил пять тысяч рублей. Мать Леши за месяц дежурства получала миллион совзнаками[1]1
Совзнаки – бумажные деньги разных достоинств.
[Закрыть], а без помощи сына не могла прокормиться. То была эпоха бедных «миллионеров».
Ясно, вор приходил за одной вещью.
А вот и следы. Они отпечатались на влажной глине возле крыльца. Их оставили солдатские ботинки с ломаной подковкой на каблуке. Неплохо срисовать отпечаток.
Чужой след вывел на футбольное поле и затерялся в мокрой траве. Вчера здесь, в воротах, Леша не пропустил ни одного мяча, а сейчас стоял понурый, словно ему забили десять голов. Нет, не быть ему агентом. О встрече с Воркуном и думать нечего. Уполномоченный губчека застрелился из Алешиного браунинга. Как же так?
Возвращаясь домой, Алеша вспомнил коренастого матроса с ершистой рыжей головой, у которого он выменял браунинг. По всему было видно: матрос явно не хотел расставаться с пистолетом. Ему ничего не стоило выследить нового хозяина и вернуть свое оружие.
Леша увидел в стекле свое отражение. Бритая голова, прямой широкий лоб, скуластое лицо и боксерский подбородок никак не увязывались с его большими синими глазами, с тонким носом и мягкими девичьими губами. Такого парня трудно одолеть в открытую: у него и плечи, и рост бойцовские. А вот перехитрить, пожалуй, можно: уж больно взгляд доверчивый.
Алеша вывел из сеней велосипед. Путь выбрал самый скрытый – вдоль ручья по ракитнику. Ветки цеплялись за машину, трава и сучья кололи босые ноги, отсыревшие брюки и футболка стянули тело.
Со стороны дома раздался условный свист приятеля. Сенька! Но зачем? Помочь или выдать? Дружба дружбой, а чекист есть чекист… Лучше от греха подальше…
И Леша не откликнулся, энергично заработал ногами…
Алешин родной дядя – член контрольной комиссии, состоящей из местных коммунистов. Перед этой комиссией отчитывались работники укома, исполкома и чека. С дядей Сережей могут посчитаться. И племянник настроился на откровенный разговор.
Сергей Владимирович Смыслов работал на фанерной фабрике, работал азартно, от души, а в свободное время увлекался охотой и садоводством. Он окапывал яблоню, когда скрипнула садовая калитка и на песчаной дорожке, по краям усаженной табаком, появился племянник с велосипедом.
И потому что Алексей не оставил машину на дворе, где скулила гончая и крякали подсадные, Сергей Владимирович насторожился. Мелькнула мысль о родном брате, об отце Леши. Петр до сей поры воевал с белыми на Дальнем Востоке. Не извещение ли?
Не отпуская велосипед, племяш заговорил квакающим баском:
– Дядя Сережа, Рогов то ли сам… то ли убит… – Он без утайки рассказал обо всем, начиная с покупки браунинга.
Старший Смыслов оперся на черенок лопаты, как на костыль, и, накренясь, босой ногой забороздил по чуть подсохнувшему песку. Кривые, ломаные линии, казалось, выражали сложный ход его мысли. Думалось не только о спасении племяша, но и о судьбе Рогова. Неделю назад уполномоченный губчека вызвал мастера Смыслова и предупредил: «У фабрики военный заказ. Ты изобрел новый клей для фанеры. Смотри, рецепт клея никому». Хорошего человека всегда жаль, а тут еще такого чекиста…
– Скорей всего – убили…
Направляясь к дому, мастер крепким словцом обложил уток, собаку, метнул лопату к сараю и, моя руки в бочке с дождевой водой, излил душу:
– Понаехало контриков! Ишь пистолетами маклюют! Гады, узнаете, где раки зимуют! Не тронь рабочий класс! У нас в ребрах две войны да три революции! – Он резко повернулся к племяннику: – Что ж ты, обормот, чердак не обыскал? Успел бы пятки намаслить, ёк-королек!
Алеша с трудом выдержал дядин взгляд, и тот покачал головой:
– Да, племяш, озадачил ты меня. Тебе могут примазать будь здоров! И за дело! Ишь Рокамболь нашелся: маска и револьвер – игру затеял. Чтоб тебе шило подвернулось!..
Дальше дядя Сережа заговорил по-своему. А говорил он, как фанерные листы клеил: слово на слово, а между ними ядреную прослойку. Не сразу его здоровенный кулак распустил пальцы:
– Вот что, племяш, не все люди волки, едрено-корено, попадают и Воркуны. Начальник угро – свой мужик, заядлый охотник и меня знает еще по армейской разведке. Я ж его и сманил в Руссу! Катай к нему, елки-зеленые! Руби с плеча, режь правду. Мы не убивали, и нас не убьют! А разобраться надо. Что ж мы, ёк-королек, не в своем отечестве? До Москвы дойдем! Коминтерн на ноги поднимем! А правду докажем! Выше голову! Дуй на колесах! Я следом!..
А вскоре, надев выходной костюм, Смыслов расчесал каштановые волосы на прямой пробор, потискал мясистый утиный нос и решительно отказался обедать. Разбранив жену за жесткие лепешки, он заторопился на двор, где ругань его смешалась с истошными голосами уток, кур, собак и козлиного поголовья.
– Расшумелись, душегубы! Хапни вас сомище, ёк-королек! А Лешка непременно выручу!..
Тем временем его племяш в самом деле попал в неприятную историю…
ПОЛЕЗНАЯ ГРЯЗЬ
Быстрая езда не мешала думать о предстоящей встрече. Начальник угрозыска, конечно, спросит: «Ну, Смыслов, кто твой учитель?» Тут не спеши: ответ – ума портрет. Можно назвать Шерлока, можно Порфирия из романа «Преступление и наказание». У английского сыщика все обозначено резко – профиль, трубка, память, наблюдательность и даже логика. А у русского следователя – тонко, умно, но как перенять все это? Леша не раз прочитал роман Достоевского. В Руссе сохранился дом Федора Михайловича. И тут же, в школе его имени, учитель словесности – поклонник писателя – страстно призывал: «Ребята! Человека с детства бьют, ругают! Ему в рот суют окурки, рюмки с водкой! Его портят, обманывают, обкрадывают, насилуют, сбивают с пути! И кто же, как не вы, русские, постоите за себя, заступитесь за сирот, за униженных и оскорбленных?!» И ребята, слушая учителя, негодовали, сжимали кулаки, клялись служить бедным и обездоленным.
