Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)
На перекрестке Московской и бывшей Рогатицы угловой дом загораживал двор с каменным шатром древней кладки: тонкий кирпич с булыжниками вперемежку. Туда и подошла экспедиция.
– Перед нами остатки хором Борецкой Марфы, – приступил к рассказу бородатый профессор. – Возможно, Посадница именно здесь задумала привлечь на свою сторону короля Польши…
Передольский не отвлекал внимания слушателей ни мимикой, ни жестами: воздействовал голосом, на редкость благородным и доходчивым. Я не просто «вдохнул» тяжелый запах терема, где заседали заговорщики; не просто «прикоснулся» к белой коже пергамента с черными змейками букв; не просто «увидел» гонца на белом коне, скачущего на запад; не просто «вошел» в холодный мрак замка Казимира, но и явственно «услышал» надтреснутый плачевный звон колокола. И, что удивительно, профессор даже не упомянул звонаря, а в ушах надсадно стонал металл, щемя душу. Но вот чародей шелохнулся, вынул из кармана летней поддевки глянцевый снимок старинной иконы:
– Пир у Марфы. За столом с брагой и яствами единомышленники. Гостей немало. И все они, как видите, без голов. Художник угадал судьбу любого заговора против Москвы. По силе замысла – Данте! Подлинник у нас в Софии…
Я вспомнил большую икону, висевшую на западном столбе храма. А Сережа, рассматривая фотографию, в запальчивости громко признался:
– А я не ведал, что Марфа Посадница,
По-русски говоря, предательница!
Владимир Васильевич куда-то спешил. Его заменил Квашонкин. В изящном костюме, с русой бородкой, он шагнул к развалинам и открыл скрипучую дверь. Полыхающий закат осветил подвальное помещение со ступеньками из плит. Музейщик пропустил мимо себя экскурсию, и снова проскрипели ржавые петли. Теперь багровый свет бил из дверных щелей, отчего фактура старины привлекала к себе не только теплой шершавостью стен, но и мерцающими отблесками, казалось, просочившимися из глубин веков.
– Здесь, как на старой мельнице,
Укрыто пылью древности… —
прошептал Сережа, как бы вызывая Квашонкина на соревнование. Разумеется, Василий Алексеевич приглашен сюда не случайно: в нем навечно укоренился великий импровизатор, способный найти общий язык даже с беспризорниками.
– Вот перстень, – на его пальце вспыхнул изумруд. – Боярская печать. Откуда у меня? – спросил, интригуя. – Нашел в подземелье. А было так: играли в прятки. Я лезу в заброшенный подвал…
Жители «пещеры Лейхтвейса» догадливо переглянулись. А хранитель Софийской ризницы журчал теплым голоском:
– Лезу и слышу… дрожит кирпич в стене. Вытащил один, второй… Хе-е! Дверь в кованых пластинах…
– И в книге так, – шепнул Сережа приятелю. А Филя сурово моргнул: «Не мешай!»
– Я никому ни слова и – домой. Прихватил ломик, свечу и пугач. Вернулся в подвал. Ну, дверь-то быстро расчистил. Открываю: духота – пламя еле дышит. Дна не видно. Аж страх сосет, но лезу. Ступени ногой шарю. Не разогнуться: свод-то низкий, в плесени. А там и пол каменный обозначился. Под ногами мусор, черепки, кости, и перстень блеснул. А меж бочек в кресле, бог ты мой… скелет в боярской шубе: глазницы черные, оскал зубастый – видать, умом рехнулся. А кресло дубовое, кондовое. Находка! И только носком ткнул, оно… шок в порошок! Мертвец на меня…
Сережа в страхе отпрянул, а Филя щипнул друга: «Тоже мне!»
– Я шасть! – На лице рассказчика ужас. – Пламя сбил и спички выронил. Наклонился, ищу и пальцем – в череп. Шарахнулся! Кругом тьма, паутина, вонь – ад кромешный. Вдруг шорох. Оглянулся. А из мглы… огненные глазищи. У меня волосы дыбом, ноги подломились. Ну, думаю, за горло схватит. Съежился и выстрелил. Огонь брызнул: глядь – на бочке кот Васька. За мной, значит, увязался. Он шмыг на волю. Я за ним. Вышел. Дверь кирпичами заложил. И к учителю истории. Так и так, говорю, боярин под землей. Пойдемте! А он: «Нельзя без комиссии. Надо все описать, сфотографировать». И пояснил: когда Иван Грозный громил наш город, одни бояре на суд явились, другие в свои поместья смылись, а этот замуровался. Да маху дал: кто спрятал хозяина, тот сам погиб от царской дубинки…
– А что потом? – замер Сережа.
– Вскоре ученый из центра и наши музейщики сунулись в подвал, а там – банда. Археологи еле ноги унесли. А когда нагрянули городовые, хе!.. одни окурки да битые бутылки…
Квашонкин кулаком ударил по кирпичной стене. Загадочное безмолвие ответило пустым вздохом.
– Не иначе как подземный ход. Проломать не сложно, но сначала научимся вести дневник экспедиции, фотографировать. И продумаем, куда складывать находки и как обеспечить безопасность.
– Подготовимся! – заверил Калугин и обнял юных помощников: – Сережа заведет дневник, Филиппу доверю фотоаппарат; а практику пройдем на Ильмене – Скит, Коломцы, Никола-на-Липне. Там и порыбачим. Нуте?
Обезумевшие от радости ребята повисли на руках историка. Тот мягко взглянул на меня:
– И ты с нами, голубчик?
Учитель не знал, что завтра его срочно вызовут в губком.
РАССЛЕДОВАНИЕ
Калугин молчал о гибели уникального архива: следствие еще не закончено. Коллективную жалобу проверяли члены Контрольной комиссии Громов и Робэне. А Николай Николаевич напал на след более опасного преступления – измены партии. Казалось, что только Зиновьев ведет тайный антипартийный подкоп, но Троцкий, побитый в открытом бою, не сложил оружия. Спрашивается, зачем партиец тайно сколачивает кассу? Старому подпольщику нетрудно понять: без бумаги, наборщиков и типографии не издашь подпольной литературы – надо иметь большие средства.
Не дожидаясь звонка Ларионова, он немедля ухватился за улики, которые следует изучить тщательным образом, да при этом соблюдая строжайшую конспирацию.
– Глебушка, – подозвал учитель надежного помощника, – вот три гривенника. Пообедай, пожалуйста, с ребятами…
(Дорогой читатель, не удивляйся: тогда полная миска мясных щей с хлебом стоила пять копеек.)
Сегодня среда. В этот день Калугин «питался» только водой. Он придерживался мудрого совета Плутарха: «Зачем болеть, когда можно одни сутки в неделю ничего не есть». Такой режим питания сложился еще в семинарии, и с тех пор Калугин не принимал лекарств и не жаловался на здоровье – донимала лишь травма.
Солнце в рыжем кольце. Третий день в городе пахнет далекой гарью. Где-то горят леса. Калугин зашел в губисполком: поинтересовался мерами борьбы с огненной стихией. Его отец, лесничий, спас от пожара лесной массив, а Новгородчина – одни деревья да болота. Зато Новгородская земля – мать великих рек Волги и Днепра. Особо краевед восхищался тем, что родная природа – лик противоположностей: низменности и Валдайской возвышенности. А сколько здесь глубинных вод! Они выступают на поверхность то блуждающим озером, то падающей рекой, а то старорусскими искрящимися фонтанами. Историк мечтал о том времени, когда сюда потянутся люди с философским складом ума, и, покидая Новгородчину, будут очарованы метаморфозами местной природы.
Не случайно Курт Шарф покинул Новгород с мечтой скорее вернуться сюда, в мир зримых противоречий. Они, разумеется, всюду, но нерасколотый орех никого не питает.
Юные помощники ждали Калугина там, где им было указано, – на пустыре возле «пещеры Лейхтвейса». Теперь появлением в этом месте никого не удивишь. Газетные заметки о тайне дома № 6 вызвали у горожан такой интерес, что началось буквально паломничество к заброшенному подземелью.
Провинциальные слухи нарастают по закону морской волны: с каждым пересказом гребень новостей поднимается все выше и выше, пока девятым валом не обрушивается на голову обывателей. Сначала говорили о чудесных хоромах Великого Новгорода, затем добавили замурованную дверь подземного хода, потом присочинили о найденных сокровищах боярского происхождения. И вдруг сегодняшний номер «Звезды» с последней заметкой «Тайна дома № 6»: вывод специальной комиссии – нет ни старины, ни подземного хода, ни боярских драгоценностей. И сразу спад любопытства, на пустыре тихо.
Однако Калугин стоит за кустом бузины, растущей на развалинах казимировского особняка, и пристально смотрит на открытое окно дома аптекаря. Что же держит тут краеведа?
Фома давно сигналил, что аптекарь Гершель скупает у населения не только старинные монеты, но и золотой хлам. Однако первая версия: «Гершель – Алхимик» – отпала. Питерские дантисты, как установила экспертиза, получают новгородское золото высшей пробы, единое по своей структуре. Ясно, что из лома не получишь однородных слитков 96-й пробы. Да и Рахиль Гершель, коммунистка, не допустит, чтобы ее отец спекулировал золотом. Значит, Алхимик – одно, а провизор – другое: первый – уголовник с размахом, но и второй тоже заслуживает пристального внимания.
Младшая дочь Гершеля Роза сказала Глебу, что ее отец собирает старинные деньги для своего брата нумизмата-ленинградца. А Воркун установил, что питерский нумизмат, работник полиграфии, активно участвовал в дискуссии на стороне Троцкого. Два брата – два крайних звена нашлись, но где третье? Аптекарь, по свидетельству его детей и Фомы, никуда не выезжает из Новгорода. И Роза своего дядю, нумизмата, видела только на фото. Кто же доставляет золото троцкисту?
Вспомнился эпизод пятого года: группа рабочих двинулась на жандармов, а мать вцепилась в дочь, революционерку. Так он вцепился в одну догадку. Нельзя ли привлечь Берегиню? Ее баянисты отказались бесплатно выступать в Доме юношества. Актрису выручил скрипач Додик Гершель; она дружит с ним, бывает у него в доме, принимает участие в семейных концертах. Роза без ума от «Вечернего соловья». Не пойти ли на заключительный концерт Яснопольской, пойти с мамой, Розой и Глебом? А потом пригласить всех к себе на чашку чая? «Нет, нет, – поймал он себя на корыстной мысли. – Я просто хочу ее видеть, и видеть ежедневно».
Отметая безумное чувство, Калугин заставил себя вернуться к задуманной операции с ребятами. Он заговорил с ними о важности постоянных упражнений:
– Тренировка, друзья мои, совершенствует навык быстро и точно разбираться во всем. А начнем с малого, – он подсел к Сереже. – Поэт чуток к звукам. Запоминай шелест листвы, травы; пение птиц и голоса людей. Сиди здесь и все лови. Потом воспроизведешь. Задание ясно, голубчик?
– Я слышу голос аптекаря.
– Отлично! Запоминай. – Учитель придвинулся к Филе. – Дружок, разведчик, примечай у человека все: костюм, походку, лицо, зонтик, папиросу, платок…
– А ежели он не один?
– Всех фотографируй: сначала глазами, потом аппаратом.
– Дашь? – Крепыш ударил себя в грудь. – Не смоюсь!
– Верю! И устрою учеником в артель «Фотография». Хочешь?
– А штуковину не отберешь?
– Подарки не отбирают, голубчик, – свой добрый поступок учитель закрепил взаимным обязательством: – А не продашь?
– Нет! Ручаюсь! – подкрепил я, поясняя: – Мы с ним организуем детскую команду. Он будет капитаном…
Ребята далеки от политики. Они, конечно, не подумали о том, что их вовлекают в «подпольную слежку». Для них упражнения в наблюдательности – подготовка к путешествию в «подземный Новгород». Другой разговор со мной: он пригласил меня прогуляться:
– Голубчик, ты как-то обмолвился, что Роза тебе родня?
– Да! Старшая дочь аптекаря Юлия – жена моего дяди Гони. Они вместе приехали с фронта: медсестра и врач.
– Почему же ты не бываешь в этом доме? – Он показал на желтый дом без единого цветочка на окнах. – Нуте?
– Аптекарь проклял дочь за то, что она вышла за русского.
«Вот с кем надо повидаться», – решил Калугин и попросил ученика познакомить его с тетей Юлей:
– И хорошо бы сейчас…
А когда они вышли на Московскую улицу, Николай Николаевич спросил:
– Мальчик мой, ты хорошо знаешь свою родословную?..
МОЯ РОДОСЛОВНАЯ
Удивительно, он лучше меня знает мою родню. Я объяснил это тем, что историк не мог не заинтересоваться земляками, которые помогали революционерам в царское время.
В те годы мне, «дворянскому сынку», приходилось выслушивать разное. И вдруг, словно желанный душ в жару, признание Калугина. Оказывается, он, гимназистом, получал стипендию, учрежденную моим дедом; более года работал у него личным секретарем, а также вместе со всеми ссыльными жил в нашем садовом флигеле.
– Твой дед, судебный заседатель, всегда заступался за бедных. Кстати, его служебный стол в приемной когда-то принадлежал Герцену. – Учитель взял меня под локоть. – Я тоже сохранил память о добром человеке…
Надо же, малиновая тетрадь, содержащая «Логику открытия», – подарок моего дедушки. Только сейчас я осознал, почему Николай Николаевич бесплатно подготовил меня в педтехникум, да и теперь столько времени тратит на меня.
Старый большевик не забыл добра. Он называл моего дедушку «либералом», но произносил это слово уважительно, не то что Пучежский – презрительно. Историк помог мне восстановить историю фамилии Масловских. Они, ей-ей, достойны того, чтобы рассказать о них подробней.
Когда-то запорожец с буйным чубом умыкнул дочь турецкого султана. Паша донес русскому царю. Тот приказал: похитителю отсечь руку, а жертву вернуть отцу. Молодоженов приютила Польша. Там украинец Масловенко сменил фамилию на Масловского. А в Россию вернулся лишь внук беглеца – отчаянный рубака. За свою храбрость и военные заслуги он был пожалован званием дворянина. Его имя сохранил редут Бородинского поля.
Наследники патриота, братья Масловские, тоже дали о себе знать. Дмитрий Федорович, военный теоретик, восстал против «академистов», которые до небес возносили европейских полководцев. Одним из первых он поднял на щит Суворова, Кутузова, Нахимова, Скобелева. За что и увековечен в Большой Советской энциклопедии.
А сын его, Сергей Дмитриевич Масловский, сидя в Петропавловской крепости, написал роман и укрылся псевдонимом «С. Мстиславский», хотя широкая известность пришла к нему после книги «Грач – птица весенняя».
Второй брат Дмитрия, Константин Федорович, мой дед, родился под счастливой звездой: выиграл по лотерее двести тысяч серебром. Ныне это больше миллиона. Он, еще вчера бедный новгородский чиновник, покупает жилой дом, два флигеля с большим садом и смежное здание для благотворительной цели. Большие деньги одного делают эгоистом, другого – меценатом: Масловский учредил стипендии для бедных детей, богадельню для престарелых и приют для сирот, а также обеспечил добровольную дружину лошадьми и пожарной машиной.
И неудивительно, что именно он, добряк, предоставил ссыльным революционерам флигель в саду.
А дети его? Виктор, агроном, мой отец, женился на революционерке. Борис, химик, активный участник первой революции, спасаясь от ареста, сбежал из родного города. Георгий, врач, прятал в своей комнате листовки и партийные документы. Когда же провокатор Базненко выдал конспиративную квартиру и в дом Масловского нагрянули с обыском, то Георгий успел сунуть улики в отцовский портфель. Отец это видел и не выдал сына. Наоборот, снял фуражку, шинель (только что вернулся со службы) и, сверкая орденами, повысил голос: «Может, и меня обыщете?!» В тот год мой дедушка был вице-губернатором, и жандармы, понятно, отступили.
Последний эпизод мы с учителем восприняли по-разному: я отметил находчивость дедушки, а он почему-то обратил внимание на дедовский портфель:
– Голубчик, ты не помнишь его цвет?
Я верил, что мой дядя Гоня наверняка сохранил портфель как реликвию подпольщиков, и заметил, что спутник прибавил шагу. Мы шли по Московской в сторону Федоровского ручья. За мостом справа, рядом с пожарной каланчой, жил мой сосед Сева Кочетов (будущий автор «Журбиных»), а чуть дальше, через дорогу, белел наш двухэтажный дом № 89.
Нижний этаж занимали четыре семьи Масловских, в том числе и мои родители (до переезда в Антоново), а верхний этаж – военкомат. Так что под нашими окнами новобранцы горланили:
На Московской дом Масловских,
Там и бреют и стригут…
Видимо, и на историка хлынули воспоминания:
– Ваш дом – аракчеевской эпохи. В нем сохранилась сказочная печь – разноцветье фигурных изразцов восемнадцатого века. Но мне дороже всего лабиринты сводчатого подвала с выходом в сад. Там я прятал запрещенную литературу. Кстати, это новгородец Минцлов, библиограф-писатель, составил список редчайших книг, в который входили и крамольные издания.
«Какое счастье, – думал я, – что в каждом русском городе есть свой летописец, не будь рядом со мной Калугина, конечно же мое перо не проникло бы в тайны нашей родословной».
У Масловских столько собак, что Николай Николаевич, кажется, забыл все на свете: огромный бесхвостый волкодав, пара легавых и дворовый на цепи… самый настоящий волк. Что ни пес – типаж! Охотник смело подошел к серому:
– А ты, волчище, как сюда попал?
У Калугина особый подход к собакам: волк и волкодав даже не зарычали на редкого гостя. Все же его подстраховал дядя Гоня. Он, стоя на крыльце, весело приветствовал:
– Сколько лет, сколько зим! Не иначе как в отпуске! Прошу! Хотя вам и не нужен врач. Вы признаете только Плутарха!
– Верно, друг мой! – улыбнулся историк, подавая руку.
Георгий Константинович провел нас в просторную комнату, где фасад деревенской избы и дощатый частокол с калиткой отгородили для докторского кабинета половину зала. Здесь все мне знакомо: резной стол, кресло с конской дугой вместо спинки, русские пословицы, выжженные по дереву, и подарок моего отца – инкубатор, в котором дядя выращивал вакцину.
Пока охотники обменивались воспоминаниями, я выполнил очередное упражнение – мысленно нарисовал портрет дядюшки: у него продолговатое лицо, маленькие черные усики и прямой пробор в темных коротких волосах. Военную выправку подчеркивали френч, галифе и офицерские сапоги. Говорил он медленно:
– На Федоровском ручье я открываю первый рентгеновский кабинет. До зарезу нужен свинец. Подскажи выход.
– Выход простой, голубчик, – он притопнул ногой. – В подвале, в секторе под ванной, торчит толстая свинцовая труба. В нее я прятал брошюры. Не пустил на дробь?
– Нет! Забыл про нее. Спасибо! Ну и память у тебя!
– И твою проверю. – Калугин ощупал потрепанный портфель из черной кожи, лежащий на этажерке. – Какого цвета был отцовский?
– Зеленый, крокодиловый.
– Сохранил? – насторожился историк. – Нуте?
– Я вложил в него чудом уцелевшую листовку, свой рассказ о подпольных делах в нашем доме и передал Иванову. Он тогда ведал Музеем революции…
– Прохвост! Себе присвоил! – возмутился старый большевик и тут же приветливо встретил входящую тетю Юлю: – Вы, голубушка, очень кстати. Посекретничаем немножко…
Через «калитку» он вывел ее в зал, где на длинном рояле нежилась белая кошка. Я догадался, о чем будет спрашивать учитель старшую дочь Гершеля, и понял, почему он пощадил дядю Гоню: ведь из-за него аптекарь проклял дочь свою.
Вернулась она в кабинет бледная, с печальными выразительными глазами, отчего стала еще больше походить на актрису дореволюционного фильма, лишь короткая стрижка напоминала нэповское время.
Мы вышли во двор молча. Калугин оглянулся на дом, где захлопнулась дверь, и тихо, с досадой в голосе, сказал мне:
– Иванов и Пучежский требуют расселить Масловских – покончить с «дворянским гнездом», но пока я тут – этого не допущу.
А на улице, широкой, прямой, он указал в сторону Антонова:
– Завтра к вашему берегу причалят ленинградскую баржу. Мобилизуй, дружок, техникумовцев и ребят из Дома юношества: помогите грузить старинные книги.
Во время погрузки я узнал, что коллекция Феофана Прокоповича и Амвросия Юшкевича полностью вольется в Публичную библиотеку, где она хранится и поныне.
Но меня не покидала тревога за учителя: я знал, что новый секретарь губкома хотел все «церковные книги» бросить в котел бумажной фабрики, а Николай Николаевич, спасая редкие древние сочинения, сорвал план сдачи макулатуры и тем самым навлек на себя гнев начальства. Как бы не случилось чего!
ОБРАБОТКА
Давно позади Октябрьский штурм, битвы с беляками, экстренные операции Чрезвычайной комиссии, а срочные вызовы в губком бытуют. Направляясь в Кремль, он понимал, что разговор с Клявс-Клявиным хорошего не сулит. Тот не ведал, что Калугин использует канал ГПУ и свяжется с Луначарским. Старинные книги уже грузят на баржу. Еще казус: секретарь губкома взял под защиту Пискуна, а его разоблачили сотрудники губархива. Только что звонил Громов: факты коллективной жалобы подтвердились.
На лестнице губкома встретился Клявс-Клявин. Тот спешил в больницу к жене и наскоро распорядился:
– В моем кабинете тебя ждет инструктор из Ленинграда. – Он крепко пожал однополчанину руку: – Поздравляю! Тебе достался Комвуз. Рекомендация самого Зиновьева. Иди!..
Калугин с трудом отрывал ноги от ступеней, словно они смазаны липучкой. Так ловят мух. Его давняя мечта – преподавать философию. Двери Комвуза откроют при условии безоговорочного сотрудничества. Зиновьев не раз пытался перетянуть его, даже терпел критику.
Правительство выехало из Петрограда. Зиновьев занял огромный кабинет, обзавелся царским поваром и царским автомобилем. Калугин противопоставил Зиновьеву скромность Ленина. В дни угрозы Юденича Зиновьев запланировал сдачу Петрограда. Калугин назвал Григория паникером и попросился на фронт. Просьба была уважена.
После разгрома Юденича и Врангеля Калугин вернулся в Питер. Принимая у себя в кабинете фронтовика, Зиновьев так и заявил: «Ленсовет проводит свою линию, независимую от Москвы». Калугин возразил, но спор неожиданно оборвался: прострел в спине уложил контуженого тут же на диване. Григорий проявил заботу: отправил больного на знаменитый Старорусский курорт. «Как поправишься, – напутствовал он, – дай о себе знать».
Николай Николаевич дважды дал о себе знать: критическими разборами «Истории РКП» Зиновьева и его же книги «Ленинизм». Автор ухитрился не заметить в нашей промышленности ее последовательно социалистического характера, как это назвал Ленин. Ни на одно калугинское письмо Григорий не ответил.
В коридоре Калугина обнял «святой» Алеша. Он увлекался не только литературой, но и живописью:
– Завидую! Эрмитаж! Русский музей! И работа по душе!
Искренность, доброта Семенова всегда обескураживали Николая Николаевича – он и на сей раз промолчал…
Кресло ответственного секретаря заняла знакомая новгородка в зеленой гимнастерке. Дочь аптекаря заметно выделялась среди горожан пышной огнистой прической.
– Инструктор Зелуцкая, – представилась она и дымящей папиросой указала на стул с прямой спинкой. – Товарищ Калугин, почему вы, старый член партии, отказываетесь от руководящих постов?
– Я не отказывался, пока нас было мало, а теперь, голубушка, уступаю дорогу молодым. Имею право остаток жизни отдать призванию.
– Вы давно увлечены философией?
– Увлечение – не то слово: без диалектики я не жилец.
– Вы готовы читать курс диамата в Комвузе?
– Мое личное дело перед вами, – он шевельнул бледно-коричневую папку, лежащую на столе. – Нет специального образования.
– У вас есть то, чего не хватает красной профессуре: многолетнее изучение в подлинниках классиков философии. – Она ткнула окурок в пасть мраморного бульдога. – Есть печатные труды?
– Нет. Есть рукопись, возвращенная московским журналом.
– Почему?
– Моя «Логика открытия» не была подтверждена научным открытием, а диалектика – метод проникновения в тайны бытия.
– Вы все видите через призму диалектики?
– Ныне диалектика – руководство к действию, – ответил он, думая о том, что ее сестра Юлия мало говорит, но много делает. – Не так ли, голубушка?
Не разгадав думы собеседника, Рахиль утвердительно кивнула головой:
– И пример готов, – ее пепельные глаза изнутри затеплились огоньком: – Вы читали «Историю РКП» Зиновьева?
Диалектик уловил связь: положительный отклик на работу Зиновьева откроет ему дверь Комвуза.
– Товарищ Зелуцкая, я уже откликнулся письмом.
– И в чем суть его?
– Когда ведут корабль революции, смотрят не только на берега, но и на середину – на речные вешки, чтобы не сесть на мель. Не так ли?
– Вы имеете в виду политическую лоцию?
– Верно! Только ленинскую, а не ту, которую Зиновьев преподносит в своем учебнике, освещая хотя бы пятый год…
– А именно?! – вскинулась она коброй.
– Автор указал стратегическую цель – свержение царизма; указал тактическую – использовать либеральную буржуазию в борьбе с монархией, но он, заметьте, совсем упустил БЛОКИРОВКУ – союз рабочих с крестьянством. Исключить основного союзника – близорукость! Учебник издан трижды, а роковая ошибка не исправлена.
– Почему «роковая»? – усмехнулась она, доставая из пачки папиросу слегка подрагивающими тонкими пальцами.
– Голубушка, неисправленная ошибка переходит в уклон от ленинской линии. Григорий, вероятно, не получил моего письма?
– Получил, – она фыркнула никелированной зажигалкой. – И помнит вас. Доверяет вам статью. Ее ждут в центральной «Правде». – Ее красивая рука, с музыкальными пальцами, протянула рукопись: – Вот «Философия эпохи». Ваш профиль?
– Мой, голубушка. С удовольствием прочту…
– Только здесь, пожалуйста…
Зелуцкая вышла из кабинета, оставив дверь приоткрытой. В коридоре попискивал архивариус. Тот был у Зиновьева. Что плел монах? Ученик мог и предать учителя. Иуда и Христос – вечный конфликт…
Историк, разумеется, понимал, что Зиновьеву нужна не рецензия (подумаешь, отзыв краеведа), а документ ленинца, который наконец-то осознал, что после смерти Ильича ему следует сотрудничать только с зиновьевцами. В эту минуту новгородец хотел бы жить во Пскове.
Читая статью, историк сознавал необходимость открыто выступить против заговорщиков. Автор «Философии эпохи», утратив чувство меры, претендует на роль властителя дум ленинского масштаба. «Нет, не бегство во Псков, а псковская позиция на берегах Волхова, вот что!» – рассудил он, закончив чтение статьи.
В кабинет стремительно вошел Клявс-Клявин (от него пахнуло больницей). Острый взгляд латыша задел рукопись Зиновьева:
– Прочитал?
– Как самочувствие супруги?
– Благодарю за рекомендацию: Масловский – виртуоз, блестяще владеет скальпелем. – Он снова обратился к рукописи: – Отличное заглавие… «Философия эпохи»!
– Слишком претенциозно.
– Нет! Оно оправдано подзаголовком, – Александр Яковлевич взял рукопись и прочитал: – «В ожидании четырнадцатого съезда партии».
– Люди! Смотрите – какая глубоко продуманная платформа!
– Только так! – Латыш потряс рукописью: – Автор призывает к борьбе за равенство!
– Батенька, борьба за равенство – длительная борьба, а нам нужен мобилизующий лозунг.
– Разве это не мобилизация – даешь равенство?!
– Между кем? – Историк указал на окно, смотревшее через крепостную площадь на здание редакции. – Между наборщиком и безработным? Между кулаком и батраком? Между нэповским сыночком и беспризорником? Нет, друг мой, мы сейчас не имеем базы для ликвидации торгашей, мироедов. Мы пока не можем всех обеспечить работой. А тут крик о РАВЕНСТВЕ! Это не мобилизация, а дезорганизация. Лозунг Зиновьева не облегчит, а усложнит нам работу как в городе, так и на селе…
– Равенство на знамени коммунизма! – выкрикнула Зелуцкая, врываясь в кабинет. – Понимаете, на знамени коммунизма!
– Верно! Но сейчас не коммунизм. Поэтому Ленин против тех, кто в наше время обещает равенство. Он сказал: «Равенства между рабочим и крестьянином на время перехода от капитализма к социализму быть не может…»
– Что-о?! – поперхнулась дымом Зелуцкая. – Откуда цитата?
Калугин напомнил о ленинской статье «Речь об обмане народа лозунгами „свободы и равенства“». И осуждающе покачал головой:
– Как случилось, что инструктор Смольного не читает руководящей литературы? Нуте?
Она явно обрадовалась длительному, резкому телефонному звонку и демонстративно повернулась к аппарату, давая понять, что будет говорить с начальством и что Калугин здесь лишний…
В коридоре историка настиг Клявс-Клявин и, обняв его, отвел на лестничную площадку:
– Николай, дорогой однополчанин, поверь мне: я ценю твой ум. Твоя оценка нэпа правильна: одни ищут работу, другие – развлечения. И Ленин прав: нам сейчас не до равенства. И текущий лозунг – «Лицом к деревне!» Москва не прозевала. Все это так…
Латыш ухватился за бородку, выражая сомнение:
– Но одни факты бытия не вызовут международного резонанса…
– Надо обобщить их?
– Вот именно! – оживился Клявс-Клявин. – Представить нашу эпоху философски! Показать свою партию как самую мудрую, богатую крупными теоретиками…
– Голубчик, – улыбнулся Калугин, – прочитай статью Зиновьева: автор претендует на роль мыслителя в одном лице…
– Ну зачем так?! – обиделся секретарь. – Григорий сколачивает кадры из одаренных партийцев. Среди нас ты бесспорный философ. Он высоко ценит тебя. Доверяет тебе курс диалектического материализма! Будешь жить на Невском. Рядом Публичка! Кругом институты, музеи, журналы, издательства. Примешь участие в дискуссиях, напечатаешь свой труд. Наконец-то сбудется твоя мечта! Пойми, тебе покровительствует сам Григорий! Цени!
Вечное заблуждение! Высокий пост не признак высокого ума. Зиновьев скорее ловкий организатор, чем теоретик. На предстоящем съезде ему нужен ГОЛОС за его «платформу», а не калугинский ум. Историк, разумеется, не соблазнился посулами.
– Скажи откровенно, к чему клонишь, голубчик?
– Не упрямься. Соразмерь силы. Здесь мы в большинстве. Так будет и на партсъезде.
– Не будет, батенька!
– Время покажет! – Он прислушался к шагам в коридоре и прошептал: – Не спеши с ответом. Даю три дня…
РАССЛЕДОВАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Три дня. Мало это или много? Ответить не просто. Все же он ответит в конце дня. А сейчас историк, не выходя из губкома, по телефону объяснил Ивану, где находится архив комиссии по изъятию церковных ценностей:
– Наведи справку: сколько сионов взято в Юрьеве? А завтра ровно в три будь на Контрольной комиссии.
И тут же позвонил матери: предупредил, что пообедает у Передольских.
Дождевая тучка опять обошла Новгородчину, а север, край Ладоги, полыхал радужным сиянием. Там все напоено, а тут сохнут яблони. Ныне только лен выстоял. Удивительная культура! Рыли колодец, и в слое X века блеснули темно-коричневые скользкие семена. Местный природолюб Борис Константинович Мантейфель посеял древние зернышки в горшке, а те, пролежав в земле десять веков, к великой радости натуралиста проклюнулись, зазеленели, распустились голубыми соцветиями; лишь пятизвездная коробочка не созрела – силенок не хватило.
Жалея родную землю и любуясь далекой радугой, охотник прислушался к свисту утиных крыльев. Его потянуло на Ильмень, и он решил ускорить поход с ребятами на озеро. В прошлом году весь сезон охоты ездил по деревням: поднимал авторитет сельской власти. А нынешняя рыбалка, похоже, будет прощальной…
По Волховскому мосту он шел с командиром местного гарнизона. Знакомый военачальник обсуждал возможность войны с американцами ради спасения Китая.
