Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)
Его дочь неравнодушна ко мне. Я честно признался, что люблю Ланскую, что сделал той предложение и жду ответа.
7 июня.
Зашел во флигель за ответом. Там буянил Карп. Пришлось его выставить за дверь. Обстановка не для объяснения.
На дворе стоял оседланный Орлик. Я поручил Алеше подготовить стол к воскресному обеду, а сам помчался на ипподром. От быстрой езды заколотилось сердце. Вернулся домой шагом. На дворе ездовой указал на флигель: «Женщина кричит!» Вхожу. Опять Карп. Взъерошенный. У Тамары порвана блузка. Мне стало еще хуже.
Прошел в парк. Сторож передал мне браунинг, якобы найденный на аллее. Вызвал из гостиницы Оношко, пригласил его на обед. Он сказал: «Коллега, я сейчас проверю два факта и позвоню тебе».
С трудом поднялся на чердак. И только сел за стол – звонок. В трубке голос Оношко. Он не пощадил меня: «Крепись, коллега, Карп вышел из партии, а Тамара Александровна едет со мной в Петроград навсегда!»
Чтобы успокоиться, опять открыл дневник. «В это время перед моим столом возле дивана стала подниматься глазастая икона…»
Запись оборвалась. Калугин, снимая очки, обвел взглядом удивленных слушателей: «Как подниматься?»
МЫСЛИТЬ НАДО ПО-НОВОМУ
Рано утром, как всегда, Калугин вышел на прогулку. Наводнение сократило его обычный путь. Он обошел «остров» кругом и возле дома обратил внимание на мальчика. Тот пытался на бегу поднять с земли бумажного змея.
Николай Николаевич помог ему и неожиданно нашел ответ на загадку: почему «сама» поднялась икона с пола?
Воркун еще не ушел на службу. Они вдвоем быстро проверили калугинскую догадку. Положили фанерную икону на коврик возле дивана. Сложили длинную суровую нитку вдвойне. Петлю накинули на край иконы, двойную нить просунули через фарфоровую трубку для электрического провода, заделанную в стену, а конец нити вывели в чердачное окошечко и бросили клубок в сад.
Николай Николаевич сел за роговский стол. Тем временем Воркун прошел в сад, поднял клубок и осторожно начал тянуть суровую нить.
Действительно, сначала послышался легкий шорох, а следом за ним лежащая фанера стала одним концом подниматься, открывая образ свирепой богоматери.
Калугин мысленно представил удивленное лицо Рогова…
Зазвенел телефонный аппарат. Пронин вернулся из Питера с профессором Оношко.
– Где соберемся? – спросил уполномоченный.
– У нас в коммуне. И сейчас же, голубчик, пока все в сборе!
Повесив трубку, Николай Николаевич взглянул на икону. Она лежала образом кверху, а от суровой нитки и след простыл. Ее вытянул Иван Матвеевич в сад. И тянул за один конец…
Но кто же принес икону?
Калугин послал Добротину за Алексеем Смысловым, но тот сам явился. Не раздеваясь, он вбежал в столовую:
– Николай Николаевич, я вспомнил! – Он перевел дух. – Накануне убийства Рогова мы с Елизаветой Ивановной прибирали библиотеку. Вейц взял продолговатый альбом с жокеем на обложке и сказал жене: «Я отнесу обещанную книгу, постараюсь не задержаться».
– В каком это было часу, голубчик?
– В обед, когда здесь ни души.
– На чердаке альбом не обнаружен. Значит, друзья мои, Вейц прихватил его на тот случай, если нарвется на Леонида или Карпа. Трюк с иконой – типичен для Рыси: все так просто и в то же время не разгадаешь. – Калугин обратился к Алеше: – И когда он вернулся домой, голубчик?
– Без меня, а я помогал хозяйке около часа.
– Значит, друзья мои, завершающий удар подготовил сам Рысь. Ерш написал образ страшной богоматери, а Вейц обратную сторону фанеры расписал под ковер и положил на него. Нить протянул тоже сам. Видимо, и сам же «запустил змея». Это он мог сделать из собственного сада: у соседей общая изгородь. Но кто-то должен быть дать сигнал: «Рогов на чердаке!»
– Здесь перед балконом маячил Солеваров, – вспомнил Воркун.
– Это было дождливое воскресенье, но икона лежала с субботы. Почему, друзья мои, Пальма и не взяла следа.
– А если б Рогов задел ногой фанеру? – спросила Люба.
– Конечно, не тот эффект, голубушка. Однако Леонид отметил в дневнике «травлю». Вторая икона еще больше обозлила бы его. А главное, Рысь добивался своего – чекиста натравливал на церковников, толкал его на административные меры, а тем самым восстанавливал верующих. – Калугин метнул взгляд на окно: – Наши идут!..
По тому, как профессор важно закурил трубку, Калугин понял, что тот не обнаружил пропажу дневника Рогова. Аким Афанасьевич бесстрашно выдержал взгляд Воркуна и бодро кивнул дочке: «Не волнуйся-де за меня – криминалиста и короля логики!»
– Гражданин Оношко, – начал официально Иван Матвеевич, – вы обвиняетесь…
– Что?! – качнулся толстяк. – Я обвиняюсь?!
– Да, батенька, вы обвиняетесь в убийстве без убийства…
– Это еще что за галиматья?! – Он захохотал.
Калугин терпеливо выдержал смех профессора и строго повторил:
– Вы, не убивая, убили Рогова.
– Рогова?! – Толстяк отмахнулся дымящей трубкой. – У меня нет сил смеяться! Мы с ним давние и верные друзья!
– Совершенно верно, голубчик! – В слово «голубчик» Николай Николаевич вложил особый, леденящий душу оттенок. – Все началось с вашего влияния на друга, который был значительно моложе вас, профессор. Именно вы, ученый-криминалист, подогрели, ускорили в нем левацкий загиб – хватать церковников, изымать иконы…
– Позвольте, коллега! – выпятил он грудь. – Я и сейчас утверждаю: борьба с религией протекает строго по закону исключенного третьего: ЛИБО вера, ЛИБО социализм, ДРУГОГО выхода нет!
– Другими словами, батенька, раз религия камень на дороге – быстрей вооружайся ломом?! Учтите, профессор, сломаешь церковь, но не веру в бога!
– Вера в бога и наука несовместимы!
– И все же, господин ученый, даже при социализме храмы будут открыты для верующих.
– Ха-ха-ха! – затрясся толстяк, дымя трубкой. – И это говорит председатель укома, атеист, краевед?!
– Так говорят все истинные марксисты, батенька! – поправил Калугин. – Вот вы, профессор, ссылались на закон мышления. Ваша старая логика признает лишь одну формулу: БЫТЬ или НЕ БЫТЬ РЕЛИГИИ. А новая логика дает новую формулу: религии БЫТЬ И В ТО ЖЕ ВРЕМЯ НЕ БЫТЬ! Быть религии в том смысле, что вера в бога будет очень долго сопровождать строителей нового общества, и в то же время религии не быть, поскольку она неизбежно отмирает и совсем отомрет…
– Позвольте, коллега, – вставил Оношко. – Кивок на грядущее не довод! Время покажет, кто прав. А сейчас бытуют разные аспекты, разные догадки о судьбе религии. И нет ничего криминального в том, что моя точка зрения не совпадает с вашей, коллега!
– Конечно, криминал не в разных точках зрения, а в том, что ваша мертвая теория хватает живых людей. Вы отлично знали, что Карп и Тамара – самые близкие, любимые для Рогова. И вы отняли их!..
– Я?! – привстал Оношко. – Где факты, доводы?!
– Извольте, батенька! – Николай Николаевич перевел взгляд на младшего Рогова: – Карп Силыч, под влиянием каких ФАКТОВ и СООБРАЖЕНИЙ ты прислал мне свой партбилет?
– Я уж говорил, – Карп решительно поднялся за столом. – НЭП сбил с толку!
– А почему, друг мой, Пронина, Воркуна, Селезнева не сбил? Какую роль сыграл здесь друг вашего дома? Нуте? Какова его точка зрения?
– Я сам скажу! – Толстяк выставил живот. – Коллеги, я убежден, нэп окрылит не только торговцев, кулаков, спекулянтов, но и бюрократов, саботажников и фракционеров. Развяжет руки карьеристам, взяточникам, стяжателям. Приумножит воров, бандитов, развратников! Создаст фронт голодных, безработных, беспризорников. Откроет двери концессиям, валюте, буржуазной культуре. Оживит мракобесов и монархистов! Следовательно, нэп – самоубийство революции!
– И этот тезис о самоубийстве вы подкрепили излюбленной формулой: ЛИБО наступать, ЛИБО отступать, ДРУГОГО варианта нет. Нуте?
– Да, одно из двух: либо – либо!
– Но есть, повторяю, более гибкая формула!
– Чья формула?
– Ленинская! – ответил Калугин и пояснил: – Владимир Ильич нашел третий вариант. Частной лавочке быть и в то же время не быть долго: ее вытеснит кооперация и государственный магазин. Мы, большевики, отступаем для наступления! У нас впереди победа! А вы, профессор, со своей школьной логикой и сами зашли в тупик, и Карпа подтолкнули на измену партии.
– Позвольте?! – оторопел толстяк. – Что значит «подтолкнул»?!
– А вот что! – вскипел Карп, сверкая карими глазами. – Ты говорил, да недоговорил. Прошлым летом ты особенно ко мне присосался. – Он сделал жест в сторону Нины: – Дочь твоя свидетель! Ты мне и про нэп, и про голод, и про своего коллегу, который ради любимой бросил партбилет.
Нина презрительно взглянула на отца.
– Ты подкинул мне все секреты, как завоевать Ланскую, но не сказал главного… – Карп сделал паузу, – что ты сам хотел жениться на ней! И когда твоя дочь раскрыла мне глаза – я пришел к тебе в номер убить тебя! Но ты ловко растянулся на полу и спас себя. Но сейчас не выкрутишься. Ты знал, что брат болен, ибо сам же просил меня пощадить его сердце – не говорить ему о порванном партбилете. А сам что сделал, друг нашего дома?! Отвечай!
– Ты уже ответил, коллега, – улыбнулся Оношко. – Я просил тебя не говорить брату…
– Я-то не сказал, а вот ты, убийца, сказал ему, да еще в какую минуту!
– Позволь, коллега! – опять вскочил толстяк с трубкой в руке. – Прошу не оскорблять меня! Я не говорил твоему брату!..
– Нет, говорил, голубчик! – осадил Калугин, вынимая руки из карманов толстовки. – Мы знаем, с кем имеем дело, и за документами дело не станет, батенька.
– Не трудитесь, коллега, моя совесть чиста!
– Поначалу, профессор, мы тоже так полагали. – Калугин обратился к слепой: – Тамара Александровна, голубушка, припомните, пожалуйста, прошлым летом, накануне убийства Рогова, вам сделал предложение профессор Оношко?
– Да, вторично.
– И что вы ответили?
– То же самое, что и в первый раз: нет.
– А вот Аким Афанасьевич заявил больному Рогову, что вы едете с ним, профессором, в Питер навсегда…
– Позвольте! – возмутился толстяк. – Где сказал, когда?!
– Да, ученый-криминалист, насчет «где» и «когда» вы уж продумали профессионально…
– Кончайте комедию! Где аргументы, где вещественные доказательства? – Он чуточку повысил голос: – Я спрашиваю вас: где?!
– Извольте, голубчик. – Калугин из-под газеты вытащил темную тетрадь с белой лошадью на обложке: – Узнаете, батенька?
Отец растерянно взглянул на дочь и тяжело сел на стул, не зная, куда спрятать позеленевшее лицо. Тем временем Калугин прочитал выдержку из роговского дневника:
– «Крепись, коллега, Карп вышел из партии, а Тамара Александровна едет со мной в Петроград навсегда…»
– Сволочь! – не вытерпел Пронин. – Два удара в больное сердце!
Все с презрением уставились на Оношко. Иван хмуро поднял палец на толстяка:
– Еще болтал о чистой совести!
– Но это не все, друзья мои. – Калугин глазами показал на лестницу, ведущую на чердак: – Вспомните, как ученый-криминалист потешался над провинциальными сыщиками. И осмотр места не так. И протокол не так! И преступления нет! Обычный разрыв сердца. А на деле, как показала жизнь, профессор запутывал следствие…
Оношко встрепенулся, но смолчал. Калугин продолжал, все еще держа в руке тетрадь:
– И за эту путаницу криминалист получил солидное вознаграждение – старинную коллекцию оружия…
– Я купил! – крикнул Оношко.
– Нет, профессор, ты не купил ее, а сам продался Вейцу! Ты информировал его о делах чекистов!..
– Ложь! Требую очную ставку!
– Очную? – вмешался Пронин. – А ты уверен, что хозяин коллекции, он же регент и Рысь, не перешел финскую границу?
– Первый раз слышу! Клянусь, коллега!
– Я тебе не коллега: я не прятал на квартире агента патриарха, как ты!
– Я?! – побелел толстяк. – Я никого не прятал!
– Прятал! – подала голос Нина. – Вспомни прибор на краю полки!
– И послушай показание твоего соседа по дому. – Воркун вытащил из ящика стола протокол допроса и, вынимая закладку, развернул материал.
– «Оношко пригласил меня к себе, – начал читать Иван. – В кабинете никого не было. Сосед предупредил: „Сейчас выключу свет, поговорим втроем“. В темноте я услышал третий голос: солидный, хорошо поставленный. Незнакомец предложил мне сделку…»
Опустив папку, Воркун взглядом как бы прижал Оношко:
– Продолжать? Ну?
– Я не понимаю, что здесь происходит?
– Пока суд чести, батенька, а потом – трибунал! Толстяк заскрипел стулом, у него в руке задрожала трубка.
– Я же… специалист… могу вам пригодиться, коллеги…
– Можешь, если укажешь заграничный адрес Рыси, – Пронин протянул белый лист. – И пароль…
Оношко принял бумагу.
Калугин отошел к окну. По двору пробежал Селезнев. Видимо, Пронин вызвал Сеню из деревни.
Люба кинулась открывать дверь. В прихожей звенели молодые, счастливые голоса…
Тайна Тысячелетия
РУССКАЯ ДОРОГА
Так назвал ее Господин Великий Новгород. Люди давно забыли это летописное имя, но она и поныне соединяет родные мне места – Детинец на Волхове и Старорусский курорт на Полисти.
Бегая по древней дороге, я и знать не знал, что она таит в себе. И, поди, никогда бы не узнал, если б не местный историк Калугин. Через эту дорогу он раскрыл мне доброту русскую: еще при Ярославе Мудром иноземные беженцы навечно селились вдоль Русской дороги.
«Но, – говорил он, – Русская дорога – свидетель и русского возмездия: кто рыл тут волчьи ямы – сам туда же кубарем… Старушка дорога видела ратные походы Александра Невского, восстания против бояр и торжество открытия памятника Тысячелетию России. А сегодня эту дорогу топчет батюшка нэп с его гримасами и причудами».
Калугин жил в Троицкой слободе у самой Русской дороги. Мы с ним часто хаживали по ней. И, боже мой, какими только гранями не поворачивал он старинный укат. А когда казалось, что тему уже исчерпал, то дополнял:
«Голубчик, русский путь – русский нрав: всем открыт, всем доступен – без тупиков и завалов. И заметь, столбовая дорога эстафетная: из деревни в деревню, из города в город передавались по ней русское слово и русские традиции, которые и сделали наш народ несокрушимым, – голос учителя звучал гордо. – А мы, революционеры, отечественные тракты вымерили шагами. Я, дружок, знал, куда со временем придут российские пути – Русская дорога одна из первых вышла к нашему Кремлю…»
Дорогой читатель, ты уже смекнул, что именно с помощью Калугина я сделал первые шаги по Русской дороге, и, как мог, отблагодарил его своим повествованием.
МОСКОВСКАЯ НОВОСТЬ
Ему не спалось: московская новость завладела им. То, что он узнал в столице, поглотит теперь все свободное время Калугина.
Озадаченный открывшейся перед ним счастливой неизвестностью, он не уходил от распахнутого окна. Звездное небо с его бесконечными загадками, история с ее белыми пятнами и тайны микромира не казались ему столь важными по сравнению с той, которую он выведал в Москве. Пожалуй, за тысячу российских лет она самая значимая…
Странно! Зачем он, историк, взял условную меру времени: тысячелетие России давно позади, а ему не расстаться с этой датой. Значит, есть тому причина…
Калугин отмахнулся от побочной мысли и снова вернулся к московской тайне. Не терпелось приступить к разгадке. Он отошел от окна, прилег на кожаный диван и не уловил, как погасли его мысли…
«Вот так утро! Вот так первый день отпуска! Сны желанные, а проснулся взволнованным. Откуда беспокойство?» – думал Калугин. Он резко поднялся с постели и поморщился: обострилась боль в пояснице. Память хранит оглушительный взрыв: тогда ему повредило спину.
Воспоминание о недавней победе над белыми не успокоило его, – наоборот, усилило тревогу, точно он, бывший председатель военного трибунала, за какой-то недогляд ждет взыскания. Нелепица!
Отпускник увидел настенный круглый барометр и понял, почему заныли позвонки: золотая стрелка упала на черту с отметкой «Буря». «Рыбалке не быть, а искупаться надо», – рассудил он и быстро убрал постельное белье в кожаный диван с высокой спинкой и полкой, уставленной ярколикими матрешками.
На утреннюю зорьку Николая Николаевича всегда сопровождали его любимцы – огненный длинношерстный сеттер и пятнистый широкогрудый гончак.
Настороженно встретили купальщика мутное небо, мутный Волхов и зловещая непроницаемая тишина: ни чаек, ни ласточек, ни рыбных всплесков. Вот-вот разразится буря…
Домой бежал без передыху: активность – лучшее средство против радикулита. И вообще новгородец склонен клин вышибать клином: врачи, признав травму неизлечимой, строго наказали – не охлаждаться, не снимать с поясницы заячьей шкурки, а он распарит в деревенской баньке спину и бросится в родниковую воду. Неделя таких «процедур» избавила его от хронического недуга. С той лоры ежедневно купается до поздней осени.
Утренняя зарядка сняла нервное напряжение. Но стоило ему вернуться домой, увидеть на письменном столе плотную тетрадь в малиновом переплете, и снова охватило беспокойство. Удивительно: его тянет к записной тетради, но что-то выманивает из дому на улицу.
Он занял рабочее место и сразу осознал причину своего тревожного состояния. В начале этого года Калугин отпечатал свой многолетний поиск – «Логику открытия» – в одном экземпляре (бумажный кризис) и отвез в Москву.
В редакции журнала «Под знаменем марксизма» его принял член редколлегии философ Деборин. Тот спросил Калугина: «Как вы понимаете сам процесс открытия?» Гегель, Маркс, Ленин помогли собеседникам найти общий язык. Абрам Моисеевич обещал не задержать с ответом. Но вот пятый месяц… ни ответа ни привета. Одно из двух: либо рукопись забыта Дебориным, либо заинтересовала членов редколлегии и пущена «по кругу».
Вот бы сон-то в руку! Снилось, что его вызвали в Москву, хвалили статью и согласны печатать ее с незначительной правкой…
Конечно же так и будет! Тогда, после беседы с Дебориным, Николай Николаевич зашел в Институт Ленина при ЦК. Там готовили к изданию ленинские «Философские тетради». Товарищ Савельева сообщила редкую весть: оказывается, Ильич использовал в марксистской логике показатели точных наук – аксиому, фигуру, формулу. Но, спрашивается, зачем? Кто ответит? Вот загадка номер один.
В комнате матери английские часы благозвучно пробили восемь раз. В это время в Троицкой слободе разносят почту. Теперь ясно, почему его влекут одновременно и стол и улица: в деревянном ящике, прибитом на столбике калитки, наверняка лежит желанное признание долголетнего труда. И все же, наперекор здравому смыслу, внутренний голос лукавил: «Тебя ждет разочарование».
Так неужели чутье сильнее разума? А что? Инстинкт указывает нам, где поджидает опасность, ориентирует в лабиринте бытия и даже подсказывает решения самых сложных задач.
Чем сложнее человек, тем сложнее его подсознательный мир. Достоевский открыл за гранью разума бездну интуиции, ее загадочность, разноречивость. Чутье – великий дар жизненной эволюции и вместе с тем коварное наследие; нельзя во всем полагаться на предчувствие, оно может здоровую личность превратить в мнительного психопата.
Нет, старый подпольщик не допустит в себе подобной метаморфозы. Он, как опытный охотник, не просто следит за собакой, а наблюдает за нею; одна стойка на притаившуюся тетерку, другая – на змею.
Вот и сейчас он не просто ждет московскую рецензию, но и постоянно анализирует «за» и «против». Разумеется, «за» предпочтительнее, но в данном случае чутье сильнее разума: оно пророчески угадывает подвох…
Сдерживая любопытство, Калугин сначала отнес миску овсяной похлебки в сарай, закрыл там собак, а потом уж нарочито медленно пересек дворик, присыпанный свежим речным песком.
Калитку он открыл в тот момент, когда на противоположном берегу реки, на Торговой стороне города, взвинтился к небу серый столб пыли и, крутясь, двинулся к Волхову. Смерч прошелся по центру и, надо полагать, нанес немалый урон городскому хозяйству.
Калугин, председатель Контрольной комиссии, лично не отвечал за меры борьбы со стихией, но все же решил немедля связаться с дежурным горсовета и проверить его расторопность.
Из почтового ящика он вынул «Ленинградскую правду» и местную «Звезду», снова обратив внимание на то, что нет центральных газет. В чем тут дело?
Его рука нащупала письмо-треугольник и замерла: недавно им получена схожая записка с тремя углами. То была отповедь молодой вдовы: «Не серчайте! – писала она. – Мне скучно с Вами: три встречи – и три лекции о философии. Даже матушка Ваша признает, что Вы не от мира сего…» Старый холостяк трижды влюблялся в красивых женщин и только последняя избранница приоткрыла тайну его сердечных неудач. Но, может, вдовушка передумала?
Нет, почерк мужской, грубый. Аноним упреждал: «Антихристы окаянные, если посмеете закрыть святой храм Софии, Бог тяжко покарает вас!»
Рука снова замерла. Продолговатый конверт с темно-синим штампом: «ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ФИЛОСОФСКИЙ И ОБЩЕСТВЕННО-ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ „ПОД ЗНАМЕНЕМ МАРКСИЗМА“».
Предчувствие не обмануло: ответ из Москвы. И суть рецензии тоже предугадана: свежая мысль всегда натыкается на старую перегородку. Калугин, не вскрыв письма, положил его на свою тетрадь и энергично крутнул ручку магнето. Дежурная барышня упорно молчала.
Ясно: ураган оборвал телефонную связь. Придется идти в горсовет и заодно навестить Передольского. Тот приобрел письмо, в котором утверждается, что на памятнике Тысячелетия России есть засекреченная статуя, да притом еще антимонархическая.
Документ очень кстати: здешние леваки свалили исторический обелиск новгородским ополченцам 1812 года, а теперь нацелились на микешинский монумент, – «реклама русского царизма». Борьба за памятник предстоит жаркая: леваки заручились поддержкой самого Зиновьева, а тут его слово пока закон, не то что во Пскове.
На спинке кресла висела аккуратно отутюженная серая толстовка. Подумал о матери. При всей своей любви к сыну, она обрадуется отрицательному ответу из Москвы. Анна Васильевна убеждена, что ее ущербная старость без внуков – от безумного влечения сына к философии. В сердцах мать выговаривала любимцу: «Ты историк! Зачем тебе метафизика? Схемы засушили тебя. От твоих мудрствований шарахаются прекрасные женщины. Ты оборвал калугинский род! Твой ученик – не сын тебе: у него есть свои родители».
Учитель думал о своем ученике: «Пожалуй, именно Глеб – лучшее доказательство жизненности и действенности логики: вчерашний неуч – ныне отличник педтехникума. И почем знать, возможно, он, вооруженный „Логикой открытия“, станет моим подлинным наследником. Правда, за последнее время ученик зачастил в музей Передольского. А профессор может увлечь юношу редкими экспонатами, занимательными рассказами о своем путешествии в Сибирь, гипнотическими сеансами. Но Владимир Васильевич неорганизован: он никогда не создаст ни системы в учебе, ни атмосферы дружбы, тем более – отцовского тепла. Коллекционер даже со своими детьми не занимается. Нет, нет, Глебушка вернется…»
Калугин вскинул брови: ворвался резкий звонок телефона. Трубка гудела от баса приятеля:
– Дружище! Будь в одиннадцать у памятника России. Подробности на месте. Очень спешу!
Чекист озадачил Калугина. Обычно начальник губотдела ГПУ назначал свидания у себя в доме или сам приходил сюда, а тут – в Кремле, на бойком месте. Чем это вызвано? Если Иван решил постоять за монумент Тысячелетию, то сказал бы по телефону. Нет, тут что-то иное!
Еще семинаристом Николай, развивая руку, брился на ощупь. И сейчас, не глядя в зеркало, спокойно водил бритвой, хотя она, острая, чем-то напомнила московский конверт. Калугин вскрыл его и бегло прочел:
«Уважаемый тов. Калугин! Проиллюстрируйте Вашу статью хотя бы одним примером научного открытия, сделанного с помощью диалектики. И ваш труд будет опубликован в журнале. С комприветом!»
Ирония прозрачна! Даже великий Гегель не открыл, а лишь предугадал таблицу Менделеева. Остается одно – искать самому научное открытие с помощью диалектики.
Его взгляд выбрал портрет Ленина, стоявший на приземистом столе. Ведь именно Ильич завещал разрабатывать диалектику со всех сторон. Возможно, одна из сторон и есть ЛОГИКА ОТКРЫТИЯ?
В соседней комнате послышалось знакомое шуршание. В субботу матушка поднималась раньше обычного: сегодня в доме уборка, стирка, баня. Она, бывшая сельская учительница, жена лесничего, привыкла к трудовой колготе и отказалась от прислуги: «Работаю, пока живу, и живу, пока работаю».
Калугин наколол дров для каменки, натаскал в бочку воды; заглянул на кухню, выпил парного молока вприкуску с морковным пирожком и затем крикнул в окно, открытое в садик:
– Мама, передай, пожалуйста, Глебу: обедаем вместе!
– А ты, сынок, – она выдержала паузу, поливая розовый куст возле веранды, – уверен, что он позвонит?
– Уверен, абсолютно уверен!
КООРДИНАТЫ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ
Город готовится принять участников международного автопробега: всюду звенят топоры, стучат молотки, а на вышке яхт-клуба, что рядом с железным мостом, укрепляют флаг, сорванный бурей.
Слобожанин шел вдоль реки, где на берег были выброшены лодки и плоты. Бурелом – беда, но беда активизирует нашу деятельность, заставляет думать над причиной и следствием, равновесием и противоборством. Именно здесь, над Волховом, Рерих увидел столкновение грозовых туч и создал картину заоблачной борьбы.
«Что рождает бурю? Стык полярных температур! Перепалка земли и неба! Всем крутит противоречие!» – размышлял Калугин, отгоняя ненужные мотивы ради главной мысли. Он думал только о предстоящей встрече с чекистом.
Вдруг он остановился. Из окна речного буфета на него пристально смотрела белокурая незнакомка с газовым шарфиком на шее. Что бы это значило? Возле кремлевской арки Калугин оглянулся. Темно-синие глаза следили за ним. Невольно вспомнились дни подполья, слежки и агентурный «хвост». Явное недоразумение: его приняли за другого. Не знает он этой блондинки: ее не забудешь – личико юное, а плечи гребца.
Войдя в крепость, Калугин разом освободился от цепкого взгляда незнакомки: повсюду еще валялись окурки, клочья бумаги, сухие ветки: заверть стихла два часа назад. Микешинский памятник сверху был накрыт полосатой палаткой, заброшенной сюда, видимо, смерчем. За круглой решеткой монумента обнаружились два паренька: крепыш в жилетке, с черной челкой, держал лесенку, а худой, в грязной майке, босой, стоя на стремянке, тянул на себя полотно, похожее на арестантскую рубаху. Они, наверное, подрядились к пострадавшему торговцу.
Калугину, председателю Детской комиссии, казалось, что он знает наперечет местных беспризорников, а вот – совсем незнакомые. Надо взять их на учет, но в это время из окна углового дома раздался призывный голос члена Контрольной комиссии:
– Отпускник, на минутку!
Калугин обязательно зайдет в губком: узнает новости, проконтролирует ликвидацию последствий урагана, запросит почтамт насчет московских газет и позвонит на кирпичный завод…
(Не удивляйтесь, дорогой читатель, в те годы партийцы во время отпуска не освобождались от общественных нагрузок. Калугин и сейчас, в дни каникул, ловил беспризорников, содействовал автопробегу, рыскал в поисках вагонеток: все губкомовцы помогали восстанавливать промышленные предприятия).
Он бросил взгляд на памятник Родине и глазам не поверил: мальчишки исчезли вместе с лестницей и палаткой. До чего же проворные, бесенята!
Захрипел длинный, с квадратным раструбом громкоговоритель, установленный на здании губкома. Радиостанция «Коминтерн» сообщала точное московское время.
Все намеченное выполнено за полчаса. И, выйдя из парадной губкома, он направился к центру Кремлевской площади, где возвышался гранитно-бронзовый монумент со множеством фигур. А рядом с решеткой увидел странную особу. Молодая женщина в белом перемахнула через кольцо ограды, шагами измерила подножие памятника и вынула из бисерной сумочки сиреневый блокнотик.
Такое впечатление, словно город уже запрудили иностранные машины. Вот из комфортабельного лимузина вышла леди осмотреть русское чудо. Она заставила новгородца вглядеться в микешинское творение, похожее на шапку Мономаха.
Еще ребенком Николка подбегал к высокому изваянию с такой непосредственностью, словно перед ним горела нарядная елка с новогодними игрушками.
Затем Коля по статуям наглядно изучал историю России: за каждым героем закреплял даты, события, биографии. Гимназиста прозвали Карамзиным.
А приезжая на каникулы, семинарист изучал бронзовую летопись как победное вторжение жизни в мир художественной пластики. Когда же молодого революционера выслали в Новгород, то громадный конус монумента чудился ему набатным колоколом: здесь все напоминало о мятежах, восстаниях свободолюбцев.
Еще больше заострила его взгляд первая русская революция: на пьедестал Родины он мысленно возвел Пугачева, Радищева, декабристов и Герцена.
Гражданская война надолго разлучила его с родным городом. И вдруг на Дону он, председатель военного трибунала, изъял у белогвардейца бумажные деньги с изображением памятника Тысячелетию. Даже Деникин знал, что Русь – монумент, но белому генералу было невдомек, что распродажей земель не сохранить единую и неделимую.
И вот опять не без сюрприза: скульптурным хороводом России залюбовалась приезжая журналистка – первая ласточка международного автопробега. Корреспондентка в белых замшевых туфельках, в строгом английском костюме цвета слоновой кости и светлой вуалетке на лице: глаз не видно – думай что хочешь…
Заметив плотного черноглазого новгородца в серой блузе, она приподняла вуаль и, щурясь от солнца, внезапно обратилась к нему:
– Николай Николаевич, вы очень нужны мне.
Он узнал темно-синие глаза и от неожиданности онемел. Старый холостяк всегда робел перед красивыми женщинами. А тут еще показалось, что он где-то видел ее щеки с детскими ямочками. И мозг лихорадочно заработал: «Кто она? Откуда знает?»
– Я немного озадачила вас, – ее светлые глаза сузились до прищура. – Нас познакомили заочно…
«Узнала по словесному описанию», – насторожился бывший председатель военного трибунала и, уловив запах тонких французских духов, робко глянул на ее загорелое личико, одолевая смущение:
– Слушаю вас, голубушка.
– Верно, что вами выиграно необычное пари?
– Какое пари?! – удивился он, думая: «Туфельки на высоких каблуках, а барьер перескочила, как парень».
– Мальчика исключили из школы: он тугодум и косноязычен. Учителя отмахнулись. А вы за один год подготовили неуча…
– Нет, голубушка! – Он не сдержал улыбки. – Я преподаю не в школе, а в совпартшколе. И случай был не с мальчиком, а с юношей. И, наконец, я ни с кем не спорил. Никто об этом не знает, кроме профессора Передольского. Вы знакомы с ним? Нуте?
Не ожидая контрвопроса, собеседница не сразу ответила:
– Да. По Ленинградскому университету. У меня диплом историка. Я не случайно занялась тайной памятника.
Калугин вспомнил о редкой находке Передольского, но почему-то иронически улыбнулся.
