Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)
– Неужели столь велика ее роль?
– Голубчик, ныне мало познать да изменить мир, надо еще уметь управлять им. И вообще люди без стратегии загнивают: ведь борьба за высокую цель исключает пьянство, распутство, зазнайство, хамство и воровство.
– У нас столько говорится…
– Вот-вот – говорится! – Он так возбудился, что даже собаки вскинули уши. – Идея коммунизма, не подкрепленная действием, – утопия! Необходима коренная реформа обучения и воспитания!
– Кто докажет ее необходимость?
– Сама жизнь! – выставил ладонь. – Школы превратятся в школы логики действия, где восторжествует диалектический метод познания и работы. Учти, мальчик мой, секрет прогресса не в количестве знаний (необъятное не объять!), а в умении достигать цель. Наука достигать – наука побеждать!
– А что главное в личной стратегии?
– Железная дисциплина и умение подчинить личную стратегию всеобщей. Коммунизм – массовый расцвет личностей, а расцвет личности без личной стратегии невозможен. Не так ли?
Я давно заметил, что мой учитель не просто критикует (такое всем доступно), а тут же ищет выход. Я допытывался:
– Николай Николаевич, а какое место займет в будущей системе образования ваша «Логика открытия»?
Отблеск пламени разом потух на лице учителя. Он склонил голову и тихо проговорил:
– Друг мой, «Логика открытия» – лишь заявка: впереди огромная работа с проверками, экспериментами; во-вторых, моя логика не единственная: многие ученые, не чета мне, разрабатывают методологию наук, а также эвристику – логику открытия. Кто знает, чей поиск лучше? Но я верю: завещание Ленина будет выполнено…
– Когда математика войдет в философию?
– Наоборот! – оживился он. – Когда философия войдет в математику, физику и прочие науки; когда диалектика действительно станет алгеброй прогресса…
– Вот бы дожить!
– Мы доживем, если будем не ждать, а действовать: искать, пробовать, ошибаться…
– Ошибаться?
– Да, друг мой! Философия – самая сложная наука. И Ленин предупредил: первые шаги будут связаны с ошибками.
– А за ошибки не могут… за ушко да на солнышко?
– Могут! У нас не все подходят к теории творчески: для некоторых диалектика – икона. Можно только молиться на нее. «Ортодоксы» сами не разрабатывают метод и другим не дают…
– Собаки на сене! – Я вспомнил свое решение загадки с полетом утки: – Выходит, под каждым крылом действует квадрат превращений: положительная струя воздуха поддерживает птицу.
– Умница! Быстро нашел. – Он взглянул на плоские карманные часы. – Ого! Засиделись. Пора, мальчик мой. Завтра попробуем увлечь ребят новой тайной: боюсь, что «подземный ход» недолго послужит нам. Беспризорники – народ дотошный…
Утром беседа с ребятами не состоялась: Воркун прислал за Калугиным катер. Учитель доверил мне команду и как бы извинился:
– Что поделаешь, голубчик, не иначе как ЧП…
Грустно стало без нашего капитана. А тут еще юрьевские колокола бумкают заунывно и жалобно…
ГОСТИНИЧНЫЙ НОМЕР
Как только Калугин по мостку сошел на берег, молодой чекист, всю дорогу хранивший молчание, доверительно шепнул ему:
– Начальник ждет вас в Софийке…
«Девятка» внешне ничем не отличалась от других номеров гостиницы: на двери многослойная краска с подтеками и ручка скобкой. Комната имела капитальные стены и вход с двумя шторами. Единственное окно следило за дорогой и Летним садом. На подоконнике стоял телефонный аппарат, который держал связь только с Десятинным монастырем.
В этом номере останавливались чекисты, приезжающие из уездов и центра. Две железные кровати, подменяя скамьи, обслуживали продолговатый столик. Сейчас на нем дрогнули граненые стопки, бутылка с водкой, селедка в горчичном соусе и хлеб на фанерке. Небритый, широкогрудый, в расстегнутой гимнастерке, Иван грузно поднялся и потряс приятеля за плечи.
– Не поверишь, дружище! – притворно засмеялся Воркун. – В нашем взводе был вечно пьяный солдат. Даже на гауптвахте пел, плясал, хохотал. А взводный чесал затылок: «Кто приносит?» Следил, как за вражьим снайпером. Никаких улик! Лишь третья медкомиссия разгадала: у него желудок – природный самогонный аппарат: что ни съест – пьян. Списали «по чистой».
Историк мечтательно зажмурился:
– Через сто лет наш разум превратит желудок в фабрику эликсиров: «сок долголетия», «капли от рака». – Он распахнул черные глаза, полные внимания: – Что с Тамарой? Который день?
– Восьмой! Боюсь, как бы того… Извелся…
Три года назад в Старой Руссе на собрании верующих жена Ивана призвала христиан пожертвовать церковные ценности на спасение голодающих волжан. Беременную избили. Она скинула мертвенького…
Николай Николаевич заверил, что в больнице ребенка примут благополучно и, пригубив вино, спокойно спросил:
– Чего звал, голубчик?
Нервно глянул Иван на телефонную трубку и пробасил:
– Хочешь послушать мнение Шарфа о себе?
– И ты ради этого сорвал меня с охоты? – Он строго заглянул в голубые глаза приятеля: – Нуте?
– Ох, это твое «нуте»! – Иван глотнул водки и, нисколько не хмелея, оглянулся на тяжелые дверные шторы: – Вчера опять беседовал с Фуксом. И вспомнил твои слова: «В Москву с пустым портфелем не ездят». Так вот, старина, есть о чем писать в ЦК. Твои сигналы, что у нас нет центральных газет, что перетасовка кадров – тактика заговорщиков, что Григорий создал подпольный кружок, что Дима Иванов выдал их, – все это полностью подтвердилось…
Машинально нюхнув корку хлеба, чекист наклонился к столу:
– Фукс знал больше, чем выдал в первый раз. Юморист рассказал об одном конспиративном заседании: речь шла о предстоящем съезде. Они хотят выдвинуть Зиновьева содокладчиком генсека и подбросить делегатам «Заявление ленинградской организации», которое уже подписал москвич Каменев. Каково?
– Все закономерно, батенька: Каменев – штрейкбрехер революции номер два. Это надо было ожидать после разведки Ларионова. – Калугин чувствовал, что Иван недоговаривает: – И все?
– Нет! Фукс назвал тех, кто был в доме Зиновьева, в частности – Клявс-Клявин, Дима Иванов, Уфимцев, Творилова и, представь… Рахиль с Пискуном!
– Не удивительно! Архивариус пишет биографию Зиновьева. Тебе это известно. Не валяй дурака. Что случилось?
– Поздравляю, дружище! Ты попал в точку! – Иван глотнул пшеничной, откусил селедки и, оглянувшись на телефон, бодро улыбнулся: – Ты прав насчет Хутыни. Вчера там накрыли приживалку Алхимика, а потом и самого. Обоих доставили сюда. Пока молчат как немые…
– А обыск что дал?
– В городе ничего. Теперь Смыслов шурует в Хутыни.
– Я же не стану ему помогать. Довольно мямлить!..
Звякнул долгожданный звонок. Трубка дрожала от радостного голоса дежурного по ГПУ. Захлебываясь от счастья, Иван облапил друга:
– Оба здоровы! У меня сын, сын! И в честь тебя назовем Николкой! Октябрины за мной!
Оглушенный восторженным басом счастливца, Калугин готов объяснить странное поведение тревогой за Тамару. Но вот схлынул восторг, а в глазах Ивана снова маячит беспокойство. Он поднял объемистую рюмку:
– Давай за Николку! Давай до дна! – И тут же выпалил: – Ночью сгорел ваш дом: Анна Васильевна в Колмове…
Калугин не заметил, как выпил водку. А чекист бросил пустую рюмку на пол и кулаком ударил себя в грудь:
– Я! Я во всем виноват! Надо было прямо гнать на извозчике. Я бы застал их на Дворцовой. Ведь поджег-то Алхимик! Он не успел отмыть керосин от рук, как его взяли. – Иван схватил себя за голову. – Дурак! Дважды дурак! Черт меня дернул брякнуть: «Спрячь тетрадь». Анна Васильевна искала ее в горящем доме! Когда я прибежал, старушка не узнала меня, только махала обожженными руками: «Где тетрадь? Где тетрадь?»
Колмовская психиатрическая, первая земская больница России, находилась за городом, на берегу Волхова, напротив Антонова. Желтые корпуса с зарешеченными окнами примыкали к парку, который зелеными волнами скатывался к реке. Здесь обычно прогуливались душевнобольные.
Горе оголяет совесть. Он, идя на свидание, упрекал себя за то, что мало уделял внимания матери. Казалось, что она готова была сжечь малиновую тетрадь, а на поверку – бросилась в огонь…
Ясноглазая доктор Передольская (сестра профессора) молча провела посетителя в палату, в которой когда-то лечился Глеб Успенский. Старушка с опаленными волосами на миг узнала сына и потянулась к нему забинтованными руками:
– Ты нашел тетрадь?
– Да, мама, нашел, – впервые солгал он матери. – Теперь дело за тобой: быстрей возвращайся…
ОТВЕТ КАЛУГИНА
Новгородская земля, измученная суховеем, повернулась лицом к солнцу: давно пора освежиться. А спасительные дожди чаще всего приходили с юга, со стороны Ильменя. Вот и сейчас от широченного плеса отделилась темная тучка и набухшей губкой ползла к городу. Липовая аллея, прикрывавшая стену крепости, примолкла, а галки заметались над кремлевской башней, словно к их гнездовью кралась кошка.
Обычно Калугин, как и всякий охотник, по многим приметам улавливал приближение ливня, но сейчас он задумчиво посматривал в сторону губкома. Там ждут его ответа. Нетрудно представить, как поступит ставленник Зиновьева: отправит новгородца с повышением на Север. Обидно, сгорело коллективное письмо в ЦК: снова сбор подписей.
На каменной панели послышались четкие армейские шаги. Впервые друзья встретились случайно. Иван не мог скрыть радости:
– Я распорядился поставить телефон в твоей времянке.
– Спасибо! Пригодится мастеру кирпичного завода А мне…
– Поверь! – чекист возмущен. – Их власть только до съезда!
Рядом проскрипела телега, груженная ивовым лыком. Калугин поинтересовался поведением арестованных. Иван сжал кулаки:
– Даже промеж собой не говорят. Вот бы к Машутке пригласить Передольского. Она бы развязала язычок.
– Запрещенный прием, голубчик!
– Знаю! – отмахнулся он и глянул на фасад губкома:
– Ты скоро? Я подожду. Для тебя есть новость…
«Хочет приоткрыть тайну Берегини», – прикинул Калугин и обещал не задержаться в губкоме.
Клявс-Клявин вышел из-за стола с протянутой рукой:
– Николай, тебе нужна однокомнатная квартира?
– У меня времянка хорошая. И потом – собаки, сад. Куда все это? – У него дрогнул голос: – А вот рукопись, библиотека…
– Так все и погибло?
– Увы! – вздохнул он. – Лишь бы матушка поправилась.
– Мать вернется, потребуется площадь.
– Сколько еще коммунистов живут в подвалах. Вот хотя бы Иванов со своей старушкой. Кстати, он безумно любит ее…
– Иванов требует ликвидировать «дворянское гнездо» на Московской. Я вызвал Воркуна, навел справку: два агронома, химик, математичка совпартшколы и врач…
– Который спас твою жену и открывает первый рентгеновский кабинет. – Он увидел в окно Ивана и твердо заявил: – Я отказываюсь от Комвуза!
– Думаешь, – латыш насмешливо скривил рот, – тебя ждет Институт красной профессуры?
– Я ничего хорошего не жду, особо от тебя.
– Не спеши! Дело не во мне. Ты номенклатурная единица: можешь возглавить любой губком. К тому же ты не одинок. Только что начальник ГПУ чуть кулаком не проломил стол. – Секретарь боковым поворотом головы отметил портрет Зиновьева. – Либо тебя в распоряжение Смольного, либо возглавишь здесь теоретический журнал. Твою судьбу решит бюро. Но, не скрою, у тебя есть противники, говорят, ты того… загибаешь.
Секретарь, видимо, вспомнил свой разговор с Воркуном:
– Скажи, Николай, здешний вице-губернатор в самом деле содействовал новгородским революционерам?
– Представь! – Он глазами показал на Кремлевскую площадь. – Ссыльные ходят по городу, всюду стучатся и всюду – отказ. И вдруг им целый флигель с готовыми дровами…
Историк рассказал случай с зеленым портфелем и напомнил:
– Ленин никогда не забывал тех, кто помогал нам до революции. Не так ли?
– Да, конечно, за добро – добром.
Калугин заметил, как латыш смял седенькую бородку. Он и раньше так делал, когда пускал в ход коварный вопрос:
– Да, к слову, о твоем ученике дворянского происхождения. Ты отдал ему столько знаний, а случись война, он сбежит к врагу. Рабочего парня не нашел?
«Почерк Пискуна», – сообразил учитель и решил не спешить с ответом:
– Разве Воркун не замолвил о бывшем неуче?
– А что?! – заострил взгляд однополчанин. – Дворянский сынок на особом учете?
– В некотором роде, – улыбнулся Калугин. – Глеб – динамовец. А шефы клуба «Динамо» – чекисты. Они гордятся своим вратарем. Он – щит сборной Новгорода и губернии…
– И ты болельщик? – скривил щеку секретарь.
– Не в этом дело: Глеб – сын революционерки…
– Эсерки?
– Социал-демократки. Она из группы Фофанова…
(Дорогой читатель, о революционной деятельности моей матери упоминается в брошюре «Красноуфимск», Свердловск, 1970.)
– Анна Васильевна Воскресенская – уралка. Активистка. Распространяла листовки. Сидела в тюрьме. Там же в Красноуфимске ее, вдову с тремя ребятами, взял в жены агроном, новгородец, и привез сюда. Их младший сын косноязычен, необразован, тугодум. Вот я взялся помочь…
– Анархисту?
– Да! – засмеялся краевед. – Если иметь в виду беспорядок в голове. Прикинь, он встретил Октябрь мальчонкой.
– А что за кличка «Глевим»?
«Ну и наплел Пискун», – ужаснулся Калугин поясняя:
– Сейчас модно сокращать. Вот почитатели голкипера и сократили Глеба Викторовича Масловского на Глевима.
– Однофамилец Масловских?
– Нет! Из одного «гнездышка». Кстати, батенька, я тоже был в числе ссыльных, которых приютил вице-губернатор Масловский. Больше того, даже получал стипендию его имени. Так что за мною особый долг. Не так ли?
Наконец-то лицо латыша просветлело:
– Будем считать, дорогой товарищ, вопрос исчерпанным. – Он столкнулся со взглядом Калугина: – Есть что-то ко мне?
– Есть! Ты снял с руководящих должностей Павла Левита и Николая Котрбу: одного сотрудником в редакцию, другого за город в партячейку. Зачем?
– Нижние звенья тоже надо подтягивать…
«Подтяжка ясна – всех ленинцев подальше от губкома», – рассудил Калугин и снова вспомнил о друге.
После быстротечного ливня блестели даже бронзовые буквы памятника. Иван, в штатском, с папиросой, читал надписи под статуями. Он встретил историка вопросом:
– Дружище, ты знаешь, где Лев Бронштейн позаимствовал псевдоним «Троцкий»?
Краевед, разумеется, знал, что на русском пьедестале стоит фамилия литовского князя Кейстута Троцкого, и догадался, о чем думал чекист. Он ответил:
– История помогает нам расшифровывать и угадывать судьбы: князь Троцкий повесился, а Марфа, штрейкбрехерша Вечевой республики, стоит одна, как видишь, с поникшей головой и разбитым колоколом у ног. – И тут же сатирический тон Калугин сменил на деловитый: – В наших руках ниточка к троцкисту-нумизмату: Филя видел, как аптекарь складывал золотишко в черный мешочек…
– Но мешочек-то сам не полетит в Питер? Кто доставляет? И где хранит? Ни Роза, ни Додик в глаза не видели золотого хлама. Может, Рахиль?
– Нет, голубчик! Она, как и ее шеф, считают Троцкого вроде как своим идейным врагом…
– Надолго? Ты сам говоришь: «Крайности сходятся».
– Они, разумеется, сойдутся, но пока Рахиль отвергает троцкистов. Связной кто-то другой…
– Пискун? Этот и черту подыграет. Его маршруты может знать Машутка. Но молчит, бестия!
– А ты, батенька, поставь Смыслова Алешу: он умеет читать по губам говорящего.
– Дело! – приободрился Иван и зло ткнул папиросой в сторону губкома: – Ты знаешь, я чуть не заехал ему. Он спросил: «Насколько Иванов лучше владеет диалектикой, чем Калугин?» Сказал, что тебя прощупают на бюро губкома. Их большинство!
– Зато, друг мой, наше меньшинство монолитное, а их большинство с трещиной: Дима Иванов, этот Макс Линдер в юнгштурмовском костюме, уже разок подвел заговорщиков…
Они шли по набережной. Николай Николаевич на миг остановился возле Белой башни:
– В ней на балке повесился один предатель партии. Такова судьба всех изменников, – историк перевел взгляд на спутника: – Так что за новость?
– Я говорил тебе о диверсанте, что подорвал склад на Волховстрое…
– А след привел в Новгород?
– Факт! – Чекист осмотрелся по сторонам и приглушил свой бас: – Через два часа мы возьмем его на Буяновской: работает там грузчиком. В тысяча девятьсот двадцать втором году Чван по заданию Савинкова разведал обстановку в Новгородской губернии для рейда отрядов полковника Павловского. Чвана арестовали в Демьянске за попытку изнасиловать школьницу. Из тюрьмы его вызволил Павловский и оставил для подрывных работ.
Начальник губотдела ГПУ бросил окурок в канаву и, хитро прищурив глаза, озадачил собеседника:
– А ты знаешь, старина, кто напал на след диверсанта?
– Берегиня Яснопольская?
– Вот это школа трибунала! – изумился Воркун.
БЕРЕГИНЯ ЯСНОПОЛЬСКАЯ
Любимый цвет ее – синий: у нее синие глаза, не говоря уж о берете и синих полосках матросского воротника. Все же синие обои номера стали раздражать…
Сосед по коридору, прощаясь, оставил ей «Дебри жизни» Минцлова. Но немец подкупил ее другим: он возвел Калугина в ранг философа XX века. Профессор, конечно, не причина ее раздражения. Мысль о том, что засилье индиго в номере граничит с безвкусицей, не удовлетворила ее.
Взгляд упал на мятую газету с подчеркнутыми строками: «6 августа в 30 верстах от Одессы в совхозе убит командир конного корпуса Молдавии тов. Котовский». В штабе прославленного полководца гражданской войны служил ее отец. Она пережила это трагическое известие. Но газету принес в номер ее сослуживец по уголовному розыску. Наконец-то осознала причину своего раздражения. Именно тут, в синей комнате, ее настиг душевный кризис.
Будь проклят тот день, когда она решила ни в чем не уступать парням. Ее неудержимо тянуло к шахматам, бильярду, ружьям, скачкам. И чем больше риска, тем интереснее. А на ловца и зверь бежит. На Невском к ней прилип пижон: расхвастался, подарил ей золотые часики и шепнул адресок вечеринки. Она смекнула, кто он. И зашла в угрозыск. Там заинтересовались «подарочком». Накануне очистили квартиру дантиста. В списке пропавших вещей значились и дамские часики шведской фирмы. Она взялась сходить на «вечеринку». Сама атмосфера риска – нравы «малины», блатные песни, метание финки, азартные игры – чертовски понравилась ей, отчаянной. И комсомолка Ольга Муравьева согласилась сотрудничать в уголовном розыске.
Случилось это на первом курсе университета. Поначалу ей льстило, что она, девушка, сотрудник угро. Однако постепенно двойная жизнь опостылела ей. А восстала против себя в Новгороде, и не без влияния Калугина. Не в ее характере отчитываться перед мужчинами, а он ни о чем не расспрашивал, смотрел на нее без вожделения, не прощал ей логических ошибок. И в то же время пытался помочь ей.
С детства она очарована церковным пением. В Питере зачастила в Никольский собор. Там пели артисты Мариинского театра. Пришлось объясняться на комсомольском собрании. Осудили не строго: накануне выследила одессита, крупного мошенника.
Нечто схожее она ожидала услышать от губкомовца, когда обнаружила на памятнике статую Бортнянского и призналась, что без ума от его духовной музыки. И вдруг старый революционер виновато улыбнулся: «Голубушка, я сам обожаю его концерты, особенно „Скажи ми, господи, кончину мою“».
А вскоре душа актрисы совсем потеплела: в художественной галерее он любовался древними иконами, а в Кремле жадно слушал колокольный звон. Нет, нет, он не такой, как все мужчины: строгий и добрый, умный и скромный – с ним легко, интересно. Именно он незаметно подвел ее к решению – покончить со многими увлечениями: «Много целей – мало проку», «С курса не собьешься, если видишь маяк». Ее маяк – борьба за равенство и свободу женщин. Она подала заявление начальнику милиции: «Прошу освободить…» Ответ доставил сотрудник угро: «Сначала накрой Алхимика».
Операция «Алхимик» проводилась совместно с чекистами. Муравьева опережала других участников, значительно сократила круг лиц, взятых на подозрение. Ее оперативность не осталась без внимания начальника ГПУ. Воркун предложил ей вакансию чекистки. Она отказалась, но обещала помочь в поимке диверсанта.
И так случилось, что в день ареста Алхимика она напала на след опасного контрреволюционера. Ольга вышла из гостиницы. Буяновская улица пахнула трактиром. Трудно понять, почему на вывеске чайной обозначен город Львов. Открытые окна первого этажа источали запахи лука и селедки. Голодный пес, задрав морду, ждал подачки. На крыльце худенькая девочка в желтеньком платье качала тряпичную куклу с одним глазом-пуговицей. Чья она? Где ее мать? Жаль, что не прихватила гостинцев. Ольга ласково подмигнула юной новгородке. Ее упругая косичка, похожая на хвостик, выжидательно застыла.
В прокуренном помещении под низким потолком мельтешили мушки. За столиками потные бородачи опустошали малые и большие расписные чайники с золотистыми носиками. За грубым прилавком, на фоне граммофонной трубы, суетился толстячок в фиолетовой шелковой рубахе под темным замасленным жилетом:
– Что прикажете, красотка?
Она выбрала длинный леденец, обвитый яркой лентой, с бумажной бахромой на концах. В это время из дверного проема кухни выплеснулся звон битой посуды. Туда бульдогом рванулся хозяйчик и яростно загавкал:
– Высчитаю до копейки! Подбирай, кобыла!
Он схватил бы оцепеневшую посудомойку за волосы, но его рука повисла, словно подрезанная. Толстячок развернулся и онемел: ему улыбалась синеглазка в матросской блузке.
– Не трогать и не обзывать! – Врубила она стальным голосом, сохраняя детскую улыбку: – А за битое… получи…
В руке Ольги зеленела новенькая трешка. Заступница предупредила, что вернется проверить уговор и тепло взглянула на простоволосую, костистую женщину в мокром платье.
– Тебе положен передник. Требуй! Как зовут-то?
Большие темные глаза Матрены светились изумленной благодарностью. Ольга смекнула, чья дочка мается на ступенях, и взяла мать за оголенную, натруженную руку:
– Выйдем на крылечко…
Хозяин опомнился, бросился следом, но не успел и рта разинуть, как его осадил детина с белым от муки лицом:
– Цыть! – приказал он хриплым, пропитым голосом.
Скорее женским, чем агентурным чутьем Ольга расценила поступок верзилы не рыцарским, а эгоистическим, далеко прицеленным – познакомиться с Матреной.
Пока Ксюша распеленывала конфету, Ольга уже выяснила, что Матрена вдова, до чайной работала уборщицей, что второй год ютится с дочуркой в подвале. Судомойка указала в сторону Венского сада, где на эстраде выступала Берегиня, и обещала вернуть деньги:
– Тут нам, вдовым, помогают. – Оказывается, в Новгороде о сиротах заботятся добрые люди во главе с Калугиным: – Миколаевич у нас и на дому бывал. Ксюше баретки принес…
Они расстались подругами: младшая обязательно зайдет к старшей, а Матрена и Ксюша навестят ее в гостинице.
В концерте вместе с Ольгой выступает талантливый скрипач Додик Гершель. Месяц назад его избил лабазник с Буяновской улицы. Отец Додика расценил это как выпад русского против еврея. Однако сын не усмотрел в этом хулиганстве антисемитизма и не стал возбуждать судебного дела, да и грузчик пригрозил ему: «Пикнешь – прикончу!»
Все заработанное Додик отдавал отцу, а тот отказался оплатить ремонт раздавленной скрипки. Ольга организовала сбор денег: даже баянисты пожертвовали по трешнице.
Благодарный Додик проникся к Берегине доверием и показал ей хулигана. Грузчик в Хмельном саду освежался пивом. Приходил всегда запорошенный мукой: даже ресницы усыпаны.
Сотрудница угро, конечно, признала в нем «защитника» Матрены и окончательно убедилась, что лабазник не рыцарь, а прожженный негодяй, который почему-то никогда не смывал с лица муку.
После концерта в Хмельном саду Ольга вернулась к себе в гостиницу и встревожилась, когда в коридоре увидела притихших Матрену и Ксюшу. Вдова закрыла дверь номера на задвижку:
– Пришел Белый сильно выпивши, – рассказывала она дрожащим голосом. – Принес гостинцы, водку и баранью ножку. «Поджарь», – говорит, а сам глаз не спускает с доченьки. Чую неладное. И только он вышел до ветру (у нас-то нужник за сараем), я схватила Ксюшу и бегом к тебе…
– Молодец! Теперь выслушай внимательно. – Ольга прочитала словесный портрет Чвана, полученный от начальника ГПУ – «Роста высокого. Приметны надбровные дуги. Нос усечен. Толстогуб. Руки и грудь волосатые…»
– Он самый! – опознала Матрена диверсанта под кличкой Чван.
Как же быть? Идти в Десятинный монастырь нельзя: Воркун строго запретил такой вид общения. Начальник дал телефон администратора Софийской гостиницы и пароль: «Оставьте за мной девятый номер». Звонить из своей гостиницы она посчитала неудобным, словно недовольна Соловьевской и переезжает в Софийскую. Воспользовалась телефоном ближайшей аптеки.
А вскоре Берегиня в девятом номере Софийки порадовала Воркуна. Тот поблагодарил за помощь, но не взял ее на рискованную операцию:
– Чван, понятно, вооружен: будет отстреливаться. Бегство Матрены, как пить дать, насторожило его. Он сейчас ищет ее, и ваше место рядом с ней. Прикройте ее. Ведь преступник пятый год ждет расплаты. – Чекист кивнул на окно, смотревшее на Летний сад: – Тут извозчик. Спешите!
ОЛЬГА МУРАВЬЕВА
Теперь в ее номере две кровати. Однако спит лишь Ксюша. Матрена лежала молча, то и дело тяжко вздыхая. Ольга беспокоилась за исход операции. Неужели сбежит?
Незаметно мысли перенеслись в мир детства. Не забыть ей Больших Теребонь. Особенно последнее лето. Тогда, словно чуя разлуку, мамуля не отходила от нее. Они купались, ходили по грибы, собирали малину, а вечерами на веранде в четыре руки играли на бабушкином рояле, упивались стихами Тютчева и Бунина.
Детский альбом сохранил материнские рисунки: старинный дом с белыми колоннами, вишневый сад, ниспадающий к Луге, и прибрежный курган язычников. В родовом имении Муравьевых мама нашла семейное счастье. А дочь в то лето – сама нежность. Оля свистом подражала пернатым. Мама обычно ворчала: «Девочке неприлично!» А тогда похвалила за песню жаворонка: «У тебя, дочурка, мой слух. Не бросай музыку».
В день отъезда материнские руки грели прадедовские кандалы, воздетые на спинку дубового кресла. Мама долго смотрела на стенную фреску – свой портрет с темными печальными глазами. Прощаясь, она обещала вернуться, а приехал отец, в офицерском мундире, с черной лентой на рукаве. Шла война с немцами. В госпитале сестру милосердия не обошел тиф. А жить бы да жить!
Папу Ольга любила за верность памяти матери: вдовый, он не расставался с ее ликом, закрепленным в крышке портсигара, да и в Париже возле материнского портрета всегда цветы.
Она дремлет. Внизу в ресторане Додик Гершель бисирует есенинское «Письмо», напоминая людям о вечном долге…
Спать… спать… спать! Завтра выступление в детском доме имени Розы Люксембург. Завтра она вольная птица. Завтра новая жизнь. Новая, если Чван пойман. Сон был тревожным…
Утром официантка в кружевном передничке, с большим бантом на голове, принесла артистке три завтрака и, зная, что она охоча до городских новостей, сообщила:
– У нас-то на Буяновской. Вчера к ночи дворники поднимают на телегу мертвецки пьяного, а у него из кармана шмяк… пистолет иностранной марки.
Матрена облегченно осенила себя знамением и спокойно пошла на работу в трактир. Но Ольга задумалась: если дворники – переодетые чекисты, тогда все в порядке; но если дворники опередили Воркуна, то Чван может очухаться и наверняка сбежит. У диверсанта солидный стаж да и силища на троих. Терзаемая неизвестностью, она прошла в аптеку и позвонила в Софийскую гостиницу. Администратор вежливо ответил:
– К сожалению, девятый номер занят…
Ольга решила навестить Калугина, доверенного Воркуна. Тот, конечно, в курсе дела. Из аптеки она направилась к мосту и уловила за спиной чечеточные шажки: один из ее поклонников, хозяин зеленого портфеля, заговорил с ней впервые:
– Богиня! – Его бодрый голосок взвился ивовой свистулькой: – Вы любознательная! Обычно приезжие музы обожают скачки и золотой ликер, а вы – музеи, памятные места. Я видел вас в Зверином монастыре возле могилы писателя Муравьева-Апостола – отца трех декабристов. У вас, кажись, выступили слезы?
– Обидно! Уцелела надгробная плита, а где могила?
– Попала под алтарь, когда собор расширяли.
– Откуда такая осведомленность?
– Архивариус и любитель церковной архитектуры.
– А что у вас в портфеле? Всегда туго набит?
– Чистая бумага и слуховой аппарат, – он любезно открыл портфель. – Любую справку к вашим услугам.
– Ловлю! Что такое теория относительности?
– Три волоса на голове – ничто, а в супе?!
– Браво! – засмеялась она. – Вы знаете Калугина?
– Его партийная кличка Скиф. Он учитель мой.
– Афиша достойная! После пожара он куда переселился?
– Никуда. Живет во времянке. А сейчас у Передольского…
– Изумительно! Вы универсальный справочник!
– К вашим услугам! – Он продиктовал свой служебный телефон и низко, по-монашески, раскланялся: – Удачи Соловушке…
Когда всезнайка-бубенчик скрылся в базарной толпе, Ольга повернула назад и задумалась: «Неужели ученик Калугина?»
На Ильинской улице Ольга увидела знакомый дом с башенкой и решила – во что бы то ни стало объясниться с профессором. Со школьной скамьи Оля презирала мужской пол, а тайно вздыхала по учителю словесности: тот вдохновенно читал стихи и отличался вольтеровским остроумием. В университете она продолжала коситься на мужчин, хотя ее тянуло к Передольскому: гипнотизер, путешественник и блистательный лектор, всеобщий любимец. Когда Владимир Васильевич появлялся за кафедрой, то девятая аудитория, самая большая, всегда оказывалась забитой слушателями. Его романтический стиль лекций приводил и Ольгу в восторг.
Однажды она провожала своего кумира на 16-ю линию Васильевского острова. Профессор пригласил студентку к себе на квартиру. Глаза его пылали: «Вас ждет редкая живопись». Не зашла она, отшутилась: «Боюсь гипноза». На деле Ольга не была робкой и не поддавалась внушению. Она не хотела обидеть жену профессора, еще тогда в ней утвердилось правило – защищать слабый пол.
Вот почему в Новгороде она решительно отказалась переехать в профессорский дом, хотя Владимир Васильевич ценил ее талант, дарил цветы и даже уговорил супругу склонить актрису пожить на Ильинской в отдельной комнате с окнами в сад.
Нет, только эгоистка способна отравить чужую жизнь. А Ольга, рано потеряв мать, всегда помнила о ранимости женских душ.
На солнечном дворе земляки кололи дрова. У хозяина тяжелый колун, а Калугин мучился с легким топором: лезвие увязло в сырой древесине. Он, переведя дыхание, доверительно сказал:
– Голубчик, в Хутыни обнаружили вещественные доказательства, но от них пока не добились ни звука…
– Бонжур! – заявила Ольга о своем приходе и взяла освободившийся колун. – Отдохните, профессор!
Она сызмальства любила физический труд. В имении бабушки на кузнице Оля бралась даже за тяжелый молот. И сейчас не подкачала: чурка разлетелась плашками. Хозяин не успел похвалить. Она, убегая в дом, крикнула через плечо:
