Текст книги "Тайна дразнит разум"
Автор книги: Глеб Алёхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)
– У ворот извозчики! Поспеши, пока есть свободные!
И, словно по команде, перегоняя друг друга, нэповские воротилы устремились к выходу. Тем временем к моему учителю подошла премьерша театра Вера Чарская и, счастливая, за что-то благодарила его.
Тут я вспомнил о воришках, вскинул глаза на старую иву, а там чирикали одни воробушки. Вспомнилась бессмертная пословица: за двумя зайцами погонишься…
К счастью, Калугин, занятый Минусом и Плюсом, не заметил, как я улизнул из Красных казарм. Свое бегство я оправдал тем, что впереди ответственная футбольная игра. Хотя, откровенно, я думал не о предстоящем состязании, а о том, зачем Берегиня дорогое кольцо вернула Морозову, а цветы от Сильвестра приняла. Еще меня удивили мои просветители, Передольский и Калугин: они держались друг от друга на расстоянии, но глаз не спускали с «Вечернего соловья». Мне же было отрадно, что Яснопольская отвергла морозовский «приз»: теперь я не думал о ее связи с Алхимиком. Мне виделась заманчивая картина: я удачно защищаю ворота, мне аплодируют, а Берегиня несет кудрявому вратарю белоснежные розы.
Но поздравит меня с успешной игрой только Роза Гершель. Бедняжку я не проводил домой: остался на товарищеском ужине.
ЛОГИКА ОТКРЫТИЯ
Наконец-то понедельник! День дежурства Калугина по Детской комиссии: он, беседуя со мной, заходит в излюбленные места беспризорников. Мой самый отрадный день! Я бежал к учителю не с пустыми руками. Вчера после футбола Циркач и Филя доверились мне и подарили старинную книгу.
Николай Николаевич похвалил за удачную разведку. Оказывается, члены Детской комиссии – представители губоно, комсомола, партии, а также милиции и ГПУ – пытались найти воришек. Засады в Антонове безрезультатны. Филя и Мунька стояли на стреме, пока Циркач лез по трубе со стороны поля. Допрос Жабы тоже ничего не дал. Шельма твердила свое: «У меня бельмо, шкета не приметила. И товар ныне вольный».
А теперь вещественное доказательство – «Логика» XVIII века. Год издания, штамп и затхлость книгохранилища. Циркач взял книгу по признаку «красивости»: переплет золотистый.
– Голубчик! Издание братьев Лихудовых! – Историк жестом восторженно обозначил книжный стеллаж: – У меня нет!
Ясно, учитель с величайшей радостью поставил бы редкую книгу на полку, но он скорее руку отдаст на отсечение, чем присвоит государственную ценность.
В Новгород беспризорники проникали, как правило, не пароходом, а поездом. Поэтому наш поиск обычно начинался с вокзала. От Белой башни мы шли по земляному валу к станции, а сегодня пошли через крепость. Учителю не терпелось показать Лихудов корпус. На дворе Софии он подвел меня к двухэтажному дому с килевидными арочками над окнами.
– Здесь при Петре Первом помещалась Новгородская славяно-греко-латинская школа. Заметь, еще тогда наши предки изучали науку о правильном мышлении.
– А теперь что? Не нужна?
– Нужна! Но сейчас нам важнее диалектическая логика.
– А зачем тогда еще «Логика открытия»? – допытывался я, любуясь старинным белостенным зданием бывшей школы.
– Логика открытия, голубчик, это практическое применение формальной и диалектической…
– Как?! – удивился я. – И школьная логика пригодилась?!
Моя ершистость не смутила историка. Он, пожалуй, даже обрадовался случаю помочь мне самому различить три логики.
– Друг мой, какая разница между фактом существования и фактом развития? Нуте?
Вот сила точной постановки вопроса! Я сразу понял, что «фактом существования» занимается обычная логика, а «фактом развития» – диалектическая. Я соразмерил:
– Прежде чем отбыть, надо быть: сначала самолет, а потом уж полет.
– Верно! Логик строит «самолет», а диалектик ведет, управляет им. Один – конструктор, другой – пилот…
– А при чем тут «Логика открытия»?
– При том, батенька, что и конструктору и пилоту приходится прокладывать путь в НОВОМ направлении, учитывать десятки, сотни количественных показателей, подбирать ключи проникновения ко всем непредвиденным обстоятельствам…
– Логика открытия – связка ключей?
– Верно! Но ни один ключ не может быть универсальным, а в целом – вся связка ключей – универсальная логика.
В те дни во мне с прежней силой заговорил Шерлок Холмс, и я поймал учителя на слове:
– Каким ключом можно открыть тайник Алхимика?
Мы вышли на Кремлевский мостик с массивными цепями. Слева продолговатый кинотеатр «Экран», справа ворота Летнего сада, – там и здесь небольшие группки молодежи. А в центре дорожники чинят булыжную мостовую. Калугин спросил их: скоро ли магистраль будет готова принять зарубежные машины?
Я смекнул, почему сегодня изменен маршрут. Учитель, как член Комитета содействия автопробегу, проверял готовность города достойно встретить иностранцев. И пока мы не вышли на пустынную площадь, он не спешил с ответом на мой вопрос:
– Дорогой Шерлок Холмс, – строго заговорил он, – впредь не произноси громко кличку спекулянта: мы общаемся с начальником ГПУ – надо понимать. А чтобы вскрыть тайник Алхимика, разумеется, нужна связка ключей. Однако, друг мой, без упрощения нет учебы. Пока возьмем «ключ номер три»…
Стоя в центре площади, он осмотрелся и тихо спросил:
– Кто входит в твой треугольник?
Я не сразу сообразил:
– Алхимик – посредница – дантист.
– Верно! Три звена. Теперь вскрой противоречие между крайними звеньями.
Эту задачу я одолел:
– Алхимик жаждет сбыть золото дороже, а дантист, напротив, купить дешевле; один не прочь объегорить другого, но оба, боясь тюрьмы, прячутся друг от друга: меньше контактов – безопаснее. Но без посредника не обойтись.
– Так! А посредница что?
– Она в меньшем ответе – соучастница. Общается с тем и другим. И оставляет больше следов. Значит, более уязвима.
– Умница! Слабинка, разумеется, в среднем звене, за которое и ухватимся, чтобы вытащить всю троицу на лобное место.
Мы шли в сторону газона, где высокий забор отгородил наши спортивные площадки. Я вспомнил вчерашнюю игру и рассказал о защитнике команды гостей «Сене-Ване»…
– Он очевидец диверсии на Волховстрое…
Я вообразил себя первоисточником, поскольку газеты молчали об этом. Но ошибся. Учитель пояснил:
– Иван Матвеевич сказал: след диверсанта ведет к нам…
– А если контрик и Алхимик – одно лицо?
– Возможно, – он взял меня под руку. – Не распыляйся. Ты еще Филю и Циркача не привел. Знаешь их новое убежище?
– Узнаю. В день прибытия интуристов они не утерпят, чтобы не взглянуть на шикарные машины и знаменитых гонщиков.
– Почему вчера не проводил ребят до «дома»? Нуте?
– У нас был товарищеский ужин в Софийке. Нет, нет! На двадцать два футболиста – двенадцать бутылок пива. Мы не увлекаемся…
В конце Ленинградской улицы из бревен и досок возводили над валом декоративную арку. Калугин обратил внимание не на строителей, а на прохожего в милицейской форме, рядом с которым важно вышагивал по-волчьи строгий пес-овчар.
– Знаменитый Буй, – шепнул учитель. – Награжден золотой медалью на Всесоюзной выставке судебно-розыскных собак. Приятно! А то наш город ныне славен лишь ликерами. Смотри, душа моя, пристрастишься к бутылочке – прощай спорт…
Он оглянулся назад и неожиданно предупредил меня:
– От самого Кремля за мной идет уборщица губкома: видимо, ждет, когда мы разойдемся…
На его всегда задумчивом лице вертикальная морщина меж густых бровей вытянулась дольше обычного: наверное, он чувствовал, что уборщица сообщит сейчас нечто важное, но малоприятное. Зайдя за вал, я с нетерпением ждал учителя…
МАТРЕНА
Сегодня ровно два года, как самогонщики утопили ее незабвенного мужа. Пора помянуть, да страх одолевает, как бы кремлевский начальник в красной рубахе не схватил за руку. Прошлый раз она выходит из храма, а он отвел ее в сторону и давай срамить по-всякому: «Дура деревенская, не позорь Дом партии. Ты же вдова коммуниста, милиционера!»
К земляной насыпи моста прижалась белая часовня со столбами из темного камня. Здесь хранится древний деревянный крест, украшенный резьбой. Перед ним, чудотворным, Матрена не раз стояла на коленях. Заказала сорокоуст по убиенному супругу Владимиру. По старому завету, поставила витую коленцами свечу, помолилась за упокой души его и за здравие Ксюши, кровиночки своей. И на сердце полегчало.
А ранним утром отнесла подаяние монашкам. Келейницы Звериного монастыря теперь ютились в Детинце, в угловой Владимирской башне, что с иконой над входом. Опрятная старушка, с иконописным лицом и сухой талией, охваченной широким поясом, благодарила Матрену за приношение, поспрошала о жизни ее и многозначительно перекрестилась:
– Вот ты, сестра моя, в архиерейском доме полы моешь, а поди не ведаешь, что там сотворилось?..
Матрена испугалась. Зная, что губком партии расположился в бывших покоях владыки, она подумала, что речь пойдет о том, за что ей, уборщице, придется отвечать.
– Было это, ох, давненько! – Бабка заложила за щеку кусок вишневого клея янтарного цвета и пахнула камедью. – Посетил как-то владыка Звериный монастырь. Приглянулась ему сиротинушка с алыми устами и ангельскими очами. И возмечтал он взять ее к себе прислужницей. А игуменья рече: «Так и так, светлейший, токмо переодень ее в инока». Переодели девоньку, нарекли Кукшей, в честь православного грамотея. Вот минул годок, а у Кукши животик припухает. Того и гляди – срам архипастырю. Вечевали недолго. Ключарь, побратим домового, задушил беременную, а труп замуровал в стену. Там-то, в митрополичьих покоях, стены, як у нас в крепости, в двадцать кулаков.
Рассказчица тронула широченный подоконник башенного оконца с обзором раздольного Волхова и вкрадчиво продолжала:
– Токмо не спится владыке: как ночь… стон жалобный. Переехал он к себе на мызу, что за городом на берегу, да, видать, бог не простил грешника – угорел ночью и не проснулся…
Монашка осенила крестом оторопевшую вдову:
– Убереги тебя бог от безбожников! Они всюду…
Идя на работу, уборщица вспомнила монтера. Тот вчера, прилаживая светильник, простучал пустоту в стене владычьих покоев и призвал в свидетели Матрену: «Может, клад какой?» Теперь-то она уразумела, что там за похоронка. Ее даже жуть охватила. А монтер, бывалый охотник, улыбнулся и отверткой показал на чердачный люк:
– Я слазал. Сдвинул плиту над стеной. И спичкой осветил каменный мешок. Пустой тайник. Эх, опоздали!
За пять лет жизни с милиционером Матрена наслушалась всякого. Иной раз и пустая бутылка выводит на след. Уборщица решила доложить про то начальству. Да вот незадача: новый секретарь, хоть и латыш, как прежний, хоть и смахивает на доктора с бородкой, а все ж другой закваски. Бывало, Соме придет раньше всех, за ручку поздравствуется, спросит о здоровье, о дочурке и скажет: «Ты, Матренушка, очен-н старательна». А этот, новый, прошел и даже не взглянул. Да и остальные, что с ним прибыли, тоже не замечают ее. Собьются в кучу и все о чем-то шушукаются. Курят – окурки на пол…
Вот и сейчас стоят на площадке лестницы, дымят, шепчутся. Напрягая слух, Матрена вытянула шею и трижды уловила фамилию Николая Николаевича. Произносили ее злобно. Бог ты мой, неужели и его за дверь? За последний месяц отсюда спровадили Сомса, Ларионова, Котрбу, а Сашу Мартынова даже под конвоем.
Намедни зашел сюда Миколаевич, сейчас он в отпуску, и на ее беспокойный вопрос ответил: «Лестницу метут не снизу, а сверху. Так что, голубушка, не удивляйся». Понятно, на то и новая метла, а все ж обидно за Миколаевича. Еще в Старой Руссе он вступился за икону божьей матери: ее, старинную, антихристы хотели сжечь. Да и здесь он оберегает храмы и памятники. И человек душевный, внимательный: не пройдет мимо – положит в руку конфетку для Ксюши. Не то что новоявленные: за папиросами сгоняют – спасибо не скажут.
Поначалу тут, в коридоре, донимали блохи. А Миколаевич надоумил промывать полы с керосином: «Мы в тюрьме, говорит, так спасались». Его друзья тоже толковые: жаль их. Без них тошнехонько. А теперь зуб точат и на самого Миколаевича. Вот краснобай в цветной рубахе всем тутошним уши прожужжал: «Калугин молится на Русь и на всех ее подонков – Садко, Буслая, Невского!» А давеча Пискун, плюгавый, новому начальнику плел: «Калугин государственный план срывает с бумагой». Тут, поди, поклеп злостный. И только наветник из кабинета начальника, как тот сразу в Ленинград по телефону: «Калугин… церковные книги… план под угрозой…»
Ох, неладное творится. Аж сердце холодит. Уйду отсюда, уйду, не пожалею. Но наперед повидаю Миколаевича, скажу обо всем. И случай подходящий: он тут, на дворе, с мальцом объявился. А поведаю, как муж учил, без свидетелей…
ПРИ ЗАКРЫТЫХ ДВЕРЯХ
Прогулка с учеником по родному городу всегда отрадна. Дома на столе любимая окрощка на крепком деревенском квасе. Настроение хорошее. И вдруг – настырно звонит телефон.
В трубке знакомый голос однополчанина Клявс-Клявина:
– Срочно зайди…
Известно, о чем поведет речь новый секретарь губкома: добрая Матрена в какой-то мере угадала замысел посланца Зиновьева – поскорее вымести Калугина из Новгорода.
Возвращаясь в Кремль, историк готовился к предстоящей схватке с Клявс-Клявиным. Последний учел свою неудачу на берегах Великой. Там псковичи зиновьевцу дали от ворот поворот; не избрали его секретарем губкома. Так сюда, в Новгород, хитрец сначала заслал на ответственные посты своих ставленников: обеспечил Клявс-Клявину большинство голосов, а затем уж рекомендовал его на место Сомса. После смерти Ленина Зиновьев совсем утратил чувство коллегиальности и пытается всюду, где возможно, самолично назначать своих людей. Теперь, разумеется, протащит Клявс-Клявина.
В такой ситуации ленинцам нужно объединяться, но как скажешь об оппозиции, пока одни догадки. Не каждый партиец прошел школу подполья и революционного трибунала. И не всякий более двадцати лет ежедневно тренирует ум на раскрытии загадок природы и общества. Ведь тайна заговорщиков – одна из задач его «Логики открытия».
На лестничной площадке Матрена, с мокрой тряпкой в руке, увидела Калугина и, робко улыбаясь, молитвенно вскинула большие прекрасные глаза: «Господи, помоги ему!»
Из кабинета Клявс-Клявина вышла молодая работница в красном платочке и мужской косоворотке стального цвета. Возбужденная, осерчало глянула на дверь:
– Рубит с плеча!
«Не изменился», – подумал Калугин о Клявс-Клявине. Они вместе вернулись с фронта и начали работать на Выборгской стороне. Бывший латышский стрелок сохранил не только военную форму, выправку, но и командирский натиск в голосе. Он во всем держит линию Зиновьева и дорожит расположением шефа.
А Калугин, занимаясь просвещением рабочих, смело отмечал теоретические ошибки Зиновьева. Тот знал об этом и делал вид, что уважает критика за его принципиальность и философский склад ума. Однажды доверил ему прочтение рукописи до ее напечатания, а когда Калугина свалил радикулит, то Григорий на своей машине отправил больного на лечение старорусскими грязями, но все это делалось с одной целью – перетянуть умного партийца в свой лагерь.
Новгородец решительно постучал в дверь кабинета и, не дожидаясь ответа, переступил порог. Однополчане более двух лет не виделись. Было что вспомнить, о чем поговорить, но латыш предельно деловит:
– Извини. Поболтаем в другой раз, – живо проговорил он и, подавая широкую ладонь с короткими пальцами, глазами указал на венский стул: – Садись!
Ого, агрессивен. Калугин ответил пронизывающим взглядом. За широкий письменный стол Сомса сел плотный, седеющий, с густой бородкой, латыш. Его армейская гимнастерка поблекла. На стене, над крупной головой секретаря, красочный портрет Зиновьева. Раньше это место меж окон занимал портрет Ленина в простой рамке.
Клявс-Клявин перехватил взгляд однополчанина и вынул из ящика длинный листок с размеренным почерком Сомса.
– Карл взял портрет Ленина. Написал, что не расстается с ним. Рекомендует не отпускать тебя. Я готов на это, но давай, старый товарищ, сразу договоримся: четко проводить линию Северо-Западного бюро…
– Если эта линия, – вставил Калугин, – не будет искажать линию ЦК. Так или не так?
– А что, имеются факты? – закостенел Клявс-Клявин.
– Имеются, батенька! – Он уставился на окно с видом на Кремлевскую площадь, где в центре бронзовела многофигурная Россия. – Ленин и ЦК за повсеместное сохранение исторических памятников…
– Прицел неточный! – отмахнулся латыш. – Памятник памятнику рознь. Бумажный кризис обязывает нас собрать как можно больше тряпья и макулатуры. А ты срываешь государственный план. Почему восстал против ликвидации церковного архива?!
– Тебе предвзято доложили! Я восстал не против ликвидации, а против поспешности: требовал отобрать из архива Новгородской консистории наиболее ценные бумаги, исторические документы. К счастью, Иванов не все отправил на фабрику, часть архива продал торговцам на обертку. Теперь иной кулек, затоптанный в грязь, важнее прилавка новых книг! Профессор Передольский в базарном мусоре нашел лист, вырванный из журнала монастырской тюрьмы: кто сидел, за что сидел, как вел себя еретик. Новгородчина – родина русского критического переосмысления религии, а у нас нет документов о стригольках и «жидовствующих», хотя располагали подлинными свидетельствами. А сколько еще ухнет в котел и сбросные ямы? Нуте?
– Лес рубят – щепки летят!
– Нет! Сейчас не штурм Перекопа, а мирное время…
– Время преодоления кризиса! Нас душит бумажный голод! А в Антонове преет склад церковной макулатуры. Ты наложил запрет?
– Опять не то! – возмутился историк и вынул из кармана толстовки книгу в золотистом переплете. – Вот «Логика»! Ее издали братья Лихудовы. Здесь рядом они преподавали грамматику, философию, математику. Учти, даже требник с автографом мыслителя Феофана Прокоповича – редкость! А из котла не вынешь…
– Все равно разворуют!
– Нет! Приняты меры.
– Я тоже принял меры, – латыш тронул телефонный аппарат, блестевший на столе: – Говорил с Григорием: бумага важнее…
– Я позвоню Луначарскому! И заодно доложу об уничтожении исторических памятников.
– Пустая затея! – засмеялся секретарь. – Зиновьев уже утвердил список ленинградских памятников, предназначенных к сносу. Перед Московским вокзалом нет «Пугала», перед Троицким собором – трофейных пушек. На очереди микешинская Екатерина. И это нагромождение, – жест в сторону окна, – в утиль! И не пытайся мешать!
– Позволь! – историк рукой оперся в стол, словно перед ним кафедра. – Не твои ли слова: «Ненавижу латвийских правителей. Одно радует – свято хранят облик старой Риги». Как же так? Тебе, рижанину, дорог свой город, а мне, новгородцу, нет?!
Маскируя свою минутную растерянность, латыш надел роговые очки. Он заговорил тоном ниже:
– Я не отказываюсь от своих слов и одобряю твой патриотизм. Однако, – он пальцем пригвоздил настольный календарь, – сейчас все брошено на восстановление народного хозяйства…
– Верно! Но любая задача зависит от места, времени и условий! – отчеканил Калугин и кивнул на окно: – Новгородцы говорят: «Нам нужны заводские кирпичи, а не кирпичи древних храмов. Нам нужен производственный чугун, а не расплавленный обелиск. Нужны прочные стулья, столы, а не мебель восемнадцатого века. Нужно складское помещение, а не старинный храм».
– А если нет?! – вскочил Клявс-Клявин. – Если у нас пока нет ничего?! Вот и приходится…
– Нет! Горящей свечой комнату не согреешь, а поджечь можно! Изволь факт. Наши противники указывают на екатерининскую беседку: «Здесь хранилась царская лодка, чудо русских корабелов, а большевики пустили ее на дрова!» И неважно, что яхта императрицы давно сгнила: им верят, ибо ряд фактов против нас. Все это помогает врагу натравливать людей на партию.
– Народ – толпа, а не рабочий класс! – Вскинул голову. – Что скажут пролетарии, когда узнают, что мы, авангард, охраняем псалтыри да царскую рухлядь?! – Снова ткнул календарь. – На повестке дня – выполнение решений Апрельской партконференции…
– Что мы и делаем, – подключился Калугин, – восстанавливаем кирпичный завод, расширяем мастерские водного транспорта, открыли мебельную фабрику, поднимаем кооперацию, тесним частников…
– Хорошо! – выкрикнул секретарь. – Экономика – база коммунизма, а не бронзовая реклама царизма!
– Не повторяй чужие слова, батенька! Пучежский поносит не только Петра Первого, но и «дворянских писателей» Пушкина и Лермонтова, а также высмеивает былинных богатырей…
– Ну это уж слишком! – Он потянулся к телефонной трубке: – Я лично обзвоню членов Комиссии по увековечению памяти Ленина. Определим место для монумента вождю и решим судьбу микешинской стряпни. Решим голосованием. И не будь в обиде, дорогой однополчанин, если окажешься в меньшинстве.
– В таком случае – вынесу на бюро!
– Ты что? – кисло улыбнулся латыш. – Ответственный?
– Но и ты пока еще не избран.
– Это формальность.
– Не формальность, а Устав партии. И псковские большевики…
– Вон куда тебя занесло! – побагровел ставленник Зиновьева. – Ну что ж, философ, выноси на бюро. Посмотрим, чья возьмет. А пока что, в первую очередь, достойно встретить иностранцев: только что звонил Енукидзе…
Латыш демонстративно взял телефонную трубку.
Калугин доволен и не доволен собой: бескомпромиссная защита исторических ценностей – правильная позиция, а вот в запальчивости утрачен самоконтроль – нельзя было ссылаться на псковскую неудачу. Теперь Клявс-Клявин сообразит, что их подпольная мистерия под строгим контролем. Впрочем, возможно, он не уловил сути дела: ведь Псков не за горами – губкомы обмениваются новостями.
Однако почему Клявс-Клявин вызвал срочно, когда ничего «аварийного» не произошло? Видимо, секретарь решил предупредить председателя Контрольной комиссии: поднимешь голос против оппозиции – тебя за «срыв государственного плана» отправят к черту на кулички. Да и слово «философ» он произнес не без угрозы: наверняка Иванов и Пучежский расписали не только «черносотенный памятник», но и «вредный загиб» Калугина в пропаганде гегелевского метода.
Латыш уверен, что Пучежский докажет реакционную сущность «памятника самодержавию» и комиссия проголосует за снос монумента; тем самым зиновьевцы одержат вторую победу: обелиск Народным ополченцам уже свален.
Дома его встретил продолжительный телефонный звонок: начальник губотдела ГПУ просил друга немедля зайти к нему на работу.
ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ
Наконец-то воздух очистился от тополиной мошкары. А тут еще необъятная голубень, омытая дождем. Кажись, прошла тучка-невеличка, а семицветные гусли охватили всю ширь небесную. В такие минуты мысль обретает крылья. Любуясь радужным свечением, Калугин закрепил в памяти свежие афоризмы.
Размах философской мысли небесной радуге подобен. Все различается, сливается и смывается, как радуга. Радуга объединяет горизонты и народы: в ней всех флагов цвета.
Ближайший путь к Десятинному монастырю – по земляному валу. А Николай Николаевич отправился вкруговую, чтобы еще раз убедиться в готовности автомобильной трассы.
Возле Софийской гостиницы дорожники укладывали последние булыжники. Старшой, загорелый, небритый, с коленями, обмотанными тряпьем, крикнул юному помощнику в рваной рубахе:
– Пешка, слетай к Шпеку за шкаликом!
«Следует запретить продажу спиртного в день прибытия гостей», – решил губкомовец и зашел в милицию.
Начальник, в белом кителе, ознакомил его с постами охраны автомобилей и неожиданно сообщил приятную новость: пробег машин откладывается на десять дней. Теперь-то Новгород не опозорится!
Наверное, Иван имел в виду эту новость. В конце недели открытие сезона охоты. Значит, друзья смогут хотя бы две зорьки провести на Ильмене. Давно пора отдохнуть!
А рассудок свое: «Такие вести – телефонные, а чекист просил зайти к нему на работу. Скорее всего, речь пойдет о Берегине». В самом деле, она опередила его с Коршуновым, Морозовым, Фомой. Что ей нужно? Назрела пора говорить о ней.
Обычно друзья встречались в комнате Тамары, но хозяйка избегает встреч с людьми. И Калугин направился прямо в открытые двери кабинета начальника ГПУ.
Узкие оконца бывшей кельи скупы на свет, словно смущались скромной обстановки: настенный портрет Дзержинского, высокий кованый сундук, простой табурет и рабочий стол с телефоном.
Грузный здоровяк двинулся навстречу приятелю, улыбка задобрила скуластое лицо с прокуренными усами:
– Пойми, старина! Жду звонка из Питера. И жена вот-вот… – Он, прислушиваясь, смотрел на белую стену. – Время уж…
Его беспокойство понятно: первые Тамарины роды печальны – разрешилась мертвеньким младенцем. За стеной тихо. И Воркун, облегченно вздохнув, придвинул приятелю табурет. А сам, расхаживая по комнате и дымя папиросой, рассказывал о рискованной операции – чекисты совместно с милицией на хуторе Топор накрыли самогонщиков.
– Меня угостили с обреза, – показал кожаную фуражку, пробитую пулей, и продолжал со смешинкой: – В темноте я угодил в навозную яму и отмывался «первачом» в баньке, где порушили аппараты. А отсыпался верхом на лошади: давняя привычка…
Он взял со стола зеленую папку с номером и ознакомил друга со списком участников автопробега:
– Знаешь, кто пожалует к нам?
Калугин подумал о старорусском контрреволюционере Вейце (он же Рысь). Тот бежал в Германию, где редакция белогвардейской газеты «День» подарила ему автомобиль «мерседес»:
– Неужели Вейц рискнет?
– Нашел дурака. Приедет его шеф Курт Шарф.
– Немецкий дипломат в Москве?
– Теперь он профессор Берлинского университета. (Иван вынул из папки листок.) Письмо дочки Вейца…
– Как Вейца!? – встрепенулся историк, поднимаясь с табурета. – Ведь Рысь бездетный!
– Вейц имел любовницу. Недавно скончалась в Боровичах. А дочь закончила Ленинградский университет, переписывается с отцом. Ее данные: блондинка, двадцать два года, владеет иностранными языками. В данное время по месту жительства не обнаружена.
«Берегиня», – обострил внимание Калугин.
– Из письма видно, что она в курсе автопробега, – пояснил чекист, показывая почерк Вейцевой дочери. – Она может выйти на профессора из Берлина. А ты с ним, доктором философии, найди общий язык…
Против своего желания, историк не бросил тени на «Вечернего соловья» и заговорил об открытии сезона охоты. Иван сонными глазами показал на белую перегородку…
– Я привязан… Возьми Глеба…
Ученик, разумеется, обрадуется, с ним все ясно; а вот дума о ней не отпускает. Разве это не реально: дочь Вейца, гастролируя в Новгороде, поджидает друга отца. Здесь легче урвать золото и переслать родителю. И риск меньший: на берегах Невы или Москвы чекисты опытнее, чем тут. И профессия эстрадная вне подозрения: вся на виду и вне политики. А главное, все это вполне согласуется с ее темным прошлым. Художественный свист, обворожительная улыбка, обаяние – все помогает ей водить за нос доверчивых людей. А физическая сила, ловкость, натренированность?
Однако почему он избегает говорить о ней с Иваном? Не вмешалась ли интуиция председателя трибунала? А может быть, я неравнодушен к ней?
Давно потухло радужное свечение, но память сохранит за семью печатями тьму оттенков – радуга подобна тайне. Кто на самом деле Берегиня?
Сборы на охоту отвлекли его от навязчивой загадки. Мать напекла морковных и мясных пирожков. Глеб перекрасил челн в зеленый цвет. Собаки и Гашка, подсадная утка, учуяли близость простора, озерной ветерок и запах осоки: они разноголосо восторгались, суетясь на дворике. А субботним утром, в день отъезда, настойчивый телефонный звонок и воркуновский бас: «Охоту отменить. Жди у Белой башни». У башни Калугин взошел на земляную насыпь, окинул взглядом панораму Волхова и невольно забыл Ивана и Берегиню: краеведа захватило речное зрелище.
Надо быть коренным новгородцем, надо жить рядом со множеством утиных урочищ и с малых лет любить Ильмень, чтобы сердцем почувствовать происходящее на волховских берегах.
Шутка ли! Каждый третий горожанин – охотник. И жеребьевка без обиды: листок с номером укажет место стоянки, где водоплавающей дичи – что комариного отродья. Охоту всегда открывают в воскресенье, но сборы начинаются задолго: шпаклюют, красят долбушки, обшитые бортовыми досками; заряжают медные гильзы, пристреливают ружья, обновляют чучела. И наконец суббота – день отъезда. Охотники с утра идут в баню, а жены пекут пирожки, сканцы, хотя главная снедь добывается самим стрелком – утятина, окуни, ежевика, грибы.
Но самый волнующий момент – проводы. Челн наполовину в воде. Укладывая вещи в строгом порядке, хозяин, в кожаных высоких сапогах, командует домочадцами. А те охотно подают ему кто весло, кто топорик, кто палатку. Только двустволка, патронташ и сундучок с боеприпасами доверены старшему сыну. Он хоть и без сапог, но едет с отцом. Брату завидует малыш в длинной рубахе. Он не отдает черпак, канючит: просится с батей. Мать утешает любимца, а у самой блестят слезы: когда-то муж брал ее, молодуху, с собой. У ног хозяйки дрожит плетеная корзинка: подсадная утка выглянула в глазок и зазывающим кряканьем всполошила товарок по всему побережью.
Северик – попутный ветер. Беленькие паруса чайками улетали на вольный плёс. А там златоглавый Юрьев провожает охотников малиновым звоном. Благовест, воскрешая Русь, сладко тревожит души потомков легендарных ушкуйников.
Смотрит Калугин на все это с древнего вала, а в глазах новгородца немая тоска: уж больно он любит ильменский простор.
Но вот показался Воркун. Что-то скажет? По всему видно, что ему не до шуток. Он даже милую Руссу не вспомнил:
– Немцы уже в Питере. Курт Шарф купил билет, завтра будет здесь. К нему, как пить дать, подойдет дочь Вейца…
– Она уже здесь? – насторожился Николай Николаевич.
– Черт ее знает! Тут столько разной швали: и блондинки, и образованные, и владеющие языками. Дочь Вейца клюнет только на «приманку» – профессора из Берлина.
– Не одна дочь! Тот же Алхимик может продать интуристу панагию в бриллиантах или золотой сион.
– Думаешь, он очистил в стене тайник владыки?
– Или ризницу. Их тут много. Весной судили за хищение драгоценностей семерых монахов Макарьевского монастыря. Скорее всего, Алхимик из этой братии, – историк кивнул в сторону Ильменя. – Вызови-ка, батенька, из Руссы Алешу Смыслова. Здесь никто не знает его в лицо. Не так ли?
– Разумно! – одобрил чекист и, дымя папиросой, быстро повернул назад. Он по-прежнему был привязан к ленинградскому телефону: Алхимик на свободе. Да и жена явно перенашивает… Тревог хватает, а тут еще Шарф: то ли охотник за музейными ценностями, то ли связной Вейца, то ли с особым поручением правительства?
