Текст книги "Нас ждет Севастополь"
Автор книги: Георгий Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 50 страниц)
– Надежды юношей питают, отраду старцам подают, – рассмеялся Крутов. – Трудно выделиться среди моряков. Давайте выпьем за золотые звезды, которые зовут нас к подвигам.
Новосельцев обвел друзей горящим взором и воскликнул:
– Ах, друзья! Знали бы вы, как я по вас соскучился! Якорь мне в глотку, если вру, я так расчувствовался, когда увидел свой корабль!.. Морская семья! Не для красного словца так сказано…
– А у нас теперь, Виктор, даже своя береговая база есть. Наш дивизион как самостоятельная часть действует. Солидно? – Крутов напустил на лицо важность. – Собственное, так сказать, тыловое обеспечение имеем.
– И во главе базы сверхсолидного командира, – вставил Школьников. – Не знаком с ним?
– Нет.
– Капитан Уздяков. Весом на сто килограммов. А апломбу – на тысячу…
Вахтенный матрос постучал в дверь кают-компании и доложил:
– Капитан Уздяков на борту корабля.
Крутов округлил глаза и недовольно поморщился.
– Легок на помине…
– Чует, где выпивают, – усмехнулся Школьников.
Новосельцев не успел спросить их, почему они такого нелестного мнения о командире базы, как в кают-компанию боком втиснулся высокий капитан с широченными плечами. Лицо у него было квадратное, с массивной нижней челюстью. Небольшие светлые глаза и узенькие реденькие бровки казались непропорционально малыми по сравнению с толстым носом и большими губами. Люди с такой внешностью не забываются даже после мимолетной встречи, и Новосельцев сразу узнал его, но не мог вспомнить, при каких обстоятельствах познакомился с ним.
Мощная фигура капитана, казалось, заполнила всю небольшую кают-компанию, и всем вдруг стало тесно.
Уздяков поздоровался с покровительственными нотками в голосе и подал каждому толстую руку. Здороваясь с Новосельцевым, он склонил набок голову и произнес с некоторым удивлением:
– А мы как будто знакомы с вами. Дай бог память, сейчас припомню.
Он наморщил лоб и приподнял узенькие белесые брови. От этого и без того маленькие глаза совсем сузились.
– Припомнил, – и снисходительно улыбнулся. – Однажды на Приморском бульваре нас познакомила девушка. Ее звали Таней.
– Точно, – подтвердил Новосельцев, сразу вспоминая далекий летний вечер в Севастополе, когда он с Таней сидел на скамейке.
К ним подошел старший лейтенант с молодой женщиной, державшей его под руку. Таня познакомила их, и они с полчаса гуляли вместе. А когда Уздяков с женой распростились с ними, Таня сказала, что Уздяков большой оригинал, увлекается древней философией, у него вся квартира заставлена шкафами со старинными книгами.
Уздяков сел, покосился одним глазом на опустошенную бутылку и повернулся к Новосельцеву с вопросом:
– А где, позвольте спросить, сейчас Таня?
– На фронте. Снайпер, – коротко ответил Новосельцев.
– Ого! – толстые губы Уздякова вытянулись в трубочку. – Уж не про нее ли это недавно писали во флотской газете? А я подумал, что однофамилица. Героиня, значит. Вы не успели жениться?
– Не успели. Война помешала.
– А теперь? Впрочем, вопрос лишний.
Школьников хмуро поглядывал на Уздякова, постукивая пальцами по столу. Притушив папиросу, он поднялся и вышел. Через минуту лейтенант вернулся и безразличным тоном произнес:
– На сигнальной мачте «твердо». Значит, жди с минуты на минуту самолеты.
Уздяков кинул на него встревоженный взгляд и заторопился:
– Эх, и поговорить времени нет. Дела, дела… Впрочем, еще увидимся не раз.
Последнюю фразу командир базы договорил уже за дверью. Когда он прытко поднялся по трапу на палубу, Школьников и Крутов переглянулись и рассмеялись.
– Почему смех? – удивился Новосельцев.
– Наш мощный капитан, мягко выражаясь, побаивается бомбежки. Теперь он надолго засел в подвале, – пояснил Крутов.
– Неужели такой трусливый?
– Он не называет это трусостью. По его мнению, нечего бравировать своей смелостью, когда налетают самолеты, а надо быстро спешить в укрытие.
– У него на словах все правильно, – с неожиданной злостью сказал Крутов. – А ну его. Выпроводили деликатно – и хватит о нем говорить.
– А самолеты?
– Владимир их выдумал, – кивнул Крутов в сторону Школьникова. – Только так и спасаемся от него и от его длинных речей.
Он сбегал в каюту и принес гитару.
– Твоя, – протянул он Новосельцеву. – Сохранил в целости и сохранности.
– Спасибо, – проговорил Новосельцев, прижимая гитару. – Старая подружка, еще в училище купил.
– Морскую застольную песню знаешь? Впрочем, откуда тебе знать, она недавно появилась. Хочешь, спою?
– Спой.
Крутов взял у него гитару и под ее аккомпанемент запел:
В дни праздничной встречи, за дружной беседой
Сошлись моряки за столом.
Мы выпьем сегодня за нашу победу
И выпьем и снова нальем…
Новосельцев сдержанно похвалил песню, но не удержался от замечания:
– В песнях все о победах поем, а где они? Севастополь оставили, Новороссийск – тоже. Что-то мне не нравится, друзья, как мы воюем. Ума не приложу, как могли так быстро сдать Новороссийск.
– Кутерьма там получилась, – сказал Школьников. – За него можно было драться. Местность там подходящая. Кто-то, похоже, завалил все дело.
– Кто знает, – проговорил Крутов, кладя гитару на диван. – У немцев были превосходящие силы. Морская пехота дралась там здорово. Батальон морской пехоты гитлеровцы прижали к берегу. Четверо суток моряки отбивались от танков, но так и не отдали клочка земли, за который зацепились. На четвертые сутки ночью мы сняли их с берега. Они оставили на берегу пустой ящик, на котором написали на память фашистам: «Мы еще вернемся! Черноморцы!» Вот как дрались! По-севастопольски!
– У меня мать осталась там, – вздохнул Новосельцев.
– А может, успела эвакуироваться?
– Кто знает, – Новосельцев тряхнул головой. – Когда же вперед, друзья? Что слышно?
Оба лейтенанта пожали плечами.
– Оборона сейчас плотная, – заметил Крутов. – Едва ли немцы прорвут ее. Будем, видимо, изматывать их в обороне.
Друзья говорили бы допоздна, если бы не пришел вестовой и не потребовал Школьникова к командиру дивизиона.
Новосельцев взял гитару под мышку и пошел на свой корабль.
3
На другой день Новосельцев доложил командиру дивизиона о готовности корабля выйти в море.
– Пойдешь в дозор, – сказал Корягин, не поднимая полузакрытых глаз. – Нужные распоряжения даст начальник штаба. К вечеру, возможно, прибудет помощник.
Выйдя из штаба, Новосельцев решил сходить к Уздякову.
Штаб базы помещался в небольшом одноэтажном здании метрах в двухстах от берега. Сразу от крыльца начинался узкий и глубокий ход сообщения, он вел в бомбоубежище. Войдя в кабинет, Новосельцев увидел Уздякова, сидящего за массивным двухтумбовым столом, на стенах кабинета висели картины в рамах с морскими видами. В углу кровать, но не такая, как у Корягина, а полутораспальная с никелированными спинками, и была она застлана толстым красным одеялом из верблюжьей шерсти. На одеяле свернулась клубком пестрая кошка. На полу около кровати лежал ковер.
Уздяков встретил лейтенанта приветливо.
– Прошу, прошу, Виктор Матвеевич, – протягивая руку, весело, с басовитыми нотками сказал он. – Чем могу служить? Присаживайтесь.
Новосельцев присел на край тяжелого стула и рассказал про историю с брюками матроса, о мыле.
– Значит, нет на складе, – проговорил Уздяков, когда Новосельцев закончил.
– Я не верю тому, что нет на складе, – решительно заявил лейтенант.
Уздяков нахмурил белесые брови, поджал толстые губы:
– Не верите?! Мне? Это уж слишком, товарищ лейтенант. Вы забываетесь.
– Не верю кладовщику, – поправился Новосельцев. – У меня есть основания не доверять ему. Разрешите от вашего имени сходить в кладовую.
– Гм… сходите, – процедил Уздяков, делая скучающее лицо.
Через несколько минут Новосельцев был уже в вещевом складе.
– Пришел получить брюки для матроса Шабрина, – сообщил он кладовщику. – История с брюками вам известна.
– Известна, товарищ лейтенант, – учтиво ответил кладовщик, невысокий рыжеватый старшина. – Но, к сожалению, брюк нет.
– Я сейчас был у капитана Уздякова, и он передал вам приказание выдать брюки.
Старшина вздохнул:
– А какой размер?
– Четвертый рост.
Открыв ящик, кладовщик вынул брюки.
– Почти единственные, – тоном сожаления произнес он. – Прошу вас расписаться.
– А мыло есть?
– В ограниченном количестве.
– А ну, покажи.
Мыла оказалось в достатке. Новосельцев чувствовал, что вот-вот взорвется. Ну и прохвосты эти кладовщики. Но он сдержался, только сказал кладовщику:
– Если еще раз откажешь в чем моему боцману, пеняй на себя. Понял?
– Не пугайте, товарищ лейтенант, – невозмутимо отозвался тот. – Я пуганый уже.
Новосельцев завернул брюки в газету и пошел к Уздякову.
– Вот, товарищ капитан, оказывается, есть, – с торжествующим видом показал он сверток. – А боцмана водили за нос. Нехорошо. И мыло есть, оказывается.
Уздяков поморщился и пренебрежительно повел плечом.
– Что вы, Виктор Матвеевич, все о брюках разговариваете. Подумаешь – есть у какого-то матроса брюки или нет. Бог с ними. Присаживайтесь. Я еще не обедал. Обед мне из кают-компании принесли сюда. Пообедаем вместе?
Новосельцев не стал отказываться.
За обедом Уздяков рассказал несколько веселых историй, и Новосельцев отметил про себя, что капитан довольно остроумен, умеет хорошо рассказывать, начитан. Когда вестовой убрал со стола, Уздяков угостил лейтенанта сухумским табачком, а сам пересел на стоявшее в углу кресло, закурил и произнес с сожалением:
– Была же жизнь, Виктор Матвеевич… И возраст невелик, а все в прошлом. И все война. Чем все кончится? Слышали, что писала одна фашистская газета о нашем флоте на Черном море?
Новосельцев отрицательно покачал головой.
На лице Уздякова выразилось удивление.
– Как? Не знаете? Как будто лектор из политотдела говорил об этом командирам. У меня записано. – Он встал, вынул из левого ящика стола папку, достал из нее лист бумаги. – Вот прочтите.
На бумаге, видимо, рукой капитана было написано чернилами: «После падения Новороссийска, последнего южного порта Черноморского флота, положение флота стало критическим. Конференция в Монтре обязала Турцию открыть проливы в том случае, если через них должны будут пройти корабли страны, ставшей жертвой войны. Русский флот, изгнанный из черноморских баз и ищущий убежища вне черноморских портов, должен пройти в Средиземное море, через Эгейское, которое находится под контролем держав оси. Что останется от флота? Об интернировании русские никогда не мыслят. Это противоречит их духу. Капитуляция также немыслима. Для этого дух советских моряков слишком высок. Остается единственный, трагический исход – самопотопление».
Прочитав, Новосельцев посмотрел на лист бумаги, потом медленно перевел взгляд на Уздякова.
– Это было напечатано в румынской газете «Виктория», – сказал Уздяков. – Газетенка фашистская. Как видите, предрекают нам самопотопление.
– А что лектор из политотдела говорил?
– Черноморцы, конечно, капитулировать не будут. Газета, надо отдать ей должное, правильно заявила, что дух советских моряков слишком высок, чтобы думать о сдаче в плен. Но и о самопотоплении еще рано думать. Еще повоюем. Таковы были мысли лектора. Я согласен с ним.
– Правильно – повоюем! – воскликнул Новосельцев.
– До последней капли крови. Мертвые сраму не имут, как сказал князь Святослав. Все погибнет, кроме чести. У нас осталось одно – наша честь. С ней и смерть примем.
– А по-моему, товарищ капитан, – с убеждением произнес Новосельцев, блестя глазами, – надо переходить в наступление. Новороссийск следует забрать, и как можно быстрее!
– Для этого нужна сила. А где ее взять?
– Силы должны найтись! Ведь весь народ воюет.
Уздяков снисходительно улыбнулся краем губ и насмешливо произнес:
– Блажен, кто верует, тепло ему на свете…
Лейтенант исподлобья посмотрел на капитана.
Настроение у него сразу упало. Воевать, имея в перспективе только одну смерть, хотя и с честью, удовольствие ниже среднего.
Распростившись с капитаном, Новосельцев вышел из дому и с жадностью стал вдыхать свежий ветерок с моря. Около штаба он заметил Крутова и окликнул его.
Дождавшись, когда Новосельцев подошел, Крутов, сияя, заговорил своей обычной скороговоркой:
– Иду, брат, к жене. В госпиталь. Два часа имею в распоряжении. Не каждый день так. Как у тебя время? Может, сходим вместе? Познакомлю. Только смотри не влюбись.
– Спасибо за приглашение, – сказал Новосельцев, сосредоточенно сдвигая брови. – Скажи, Ваня, лектор из политотдела читал лекцию для командиров?
– Какую ты имеешь в виду?
Новосельцев рассказал ему об обеде у Уздякова. Лицо Крутова посерьезнело.
– Мы в большой опасности, Виктор. Если турки ударят с юга, то нашему флоту придется худо. Нам бы авиации побольше, тогда бы показали им самопотопление. – Он с ожесточением сплюнул и круто переменил разговор: – Чего это Уздяков заимел к тебе расположение?
– Довоенный знакомый, – улыбнулся Новосельцев.
– Не любят у нас этого капитана. Все у него как будто правильно, по закону, а души в поступках нет. Любит поучать, изрекать уставные истины, философию приплетает, а с подчиненными груб, заносчив. Корягин терпеть не может его.
– У каждого человека свои недостатки.
– Это так, конечно, – согласился Крутов. – Однако я спешу.
И он торопливо зашагал по пирсу.
4
Под вечер, когда на катере уже заработали моторы, на борт поднялся лейтенант с темными тонкими усиками на красивом лице. Поставив на палубу чемодан, он подошел к Новосельцеву и, козырнув, четко доложил:
– Лейтенант Букреев. Прибыл на ваш корабль для прохождения службы в качестве помощника командира.
– Добро, – обрадовался Новосельцев и протянул лейтенанту руку.
Он проводил помощника в его каюту.
– Приведите себя в порядок, отдохните с дороги. Скоро выходим в море. Вам повезло.
– Да, по-видимому, – улыбнулся Букреев, обнажая белые мелкие зубы.
– Из училища или уже служили?
– Полтора года служил помощником на охотнике в Батуми.
– В боях не приходилось участвовать?
– Не довелось. В дозорах время проводили.
– Доведется, еще не конец войны, – пообещал Новосельцев, прикрывая дверь каюты.
Поднявшись на мостик, он распорядился:
– Отдать швартовы.
Взяв в руки рычажки машинного телеграфа, Новосельцев ощутил радостное волнение. Сколько думалось и мечталось об этом на госпитальной койке.
Морской охотник дрогнул, из-под винтов вырвалось могучее рычание, и сразу же нос корабля чуть приподнялся, а корма как бы осела.
С чем сравнить то ощущение, когда летишь над водой, словно чайка, оставляя за собой крутящийся поток? Ветер хлещет тебе в лицо, форштевень режет воду, оставляя похожие на пенистые крылья следы, а себя чувствуешь слитым воедино с кораблем. Что может быть отраднее этого для сердца истинного моряка?! Новосельцев всем своим существом ощущал силу моторов, упругость волны на рулях.
– Так. Ну, вот и началось…
На палубу поднялся лейтенант Букреев. Новосельцев подозвал его и сказал:
– Карты и прокладочный инструмент в рубке. Действуйте.
Помощник пошел в рубку.
Море было неспокойное, штормило. Выйдя в заданный квадрат, катер застопорил моторы и стал дрейфовать, покачиваясь на волнах.
Нелегка дозорная служба на катере. Сутками приходится болтаться вдали от берега. От изнурительной качки к горлу подкатывает тошнота, а в глазах начинает темнеть. Ветер и течение сносят катер, и нужно каждые полчаса запускать моторы, чтобы удержаться на линии сторожевого дозора. И совсем скверно, когда штормит. Волна захлестывает палубу, моряки промокают до нитки. Но раз ты в дозоре – забудь обо всем, не думай об усталости, не обращай внимания на качку, на то, что холодный ветер пронизывает насквозь мокрое обмундирование. Ты дозорный передовой линии и обязан слушать в оба уха, смотреть во все глаза. Особенно будь бдителен ночью. Пользуясь темнотой, вражеские самолеты, приглушив моторы, забрасывают минами фарватер, по которому ходят наши корабли. Ночью к базе могут проскользнуть подводные лодки и торпедные катера противника. Что бы ни случилось, дозорный катер должен первым принять бой, выстоять и оповестить командование.
Первая ночь в дозоре прошла спокойно. Когда рассвело, Новосельцев приказал сделать большую приборку, а после нее отдыхать всей команде. На вахте остались только сигнальщики, акустик, радист и механик. Новосельцев оставил за себя помощника и пошел спать.
С полудня началась обычная жизнь по расписанию, словно катер находился не на боевой вахте в открытом море, а в родной бухте. В отсеках и на верхней палубе проходили тренировочные занятия по ликвидации аварий и пожаров, по отражению налетов с воздуха и моря. Такой распорядок ввел Корягин, считавший учебу необходимой в любых условиях. Вечером вышел боевой листок, посвященный прошедшему дню.
Новосельцев был доволен результатами тренировок. Все матросы действовали быстро, слаженно и уверенно.
После ужина, когда Новосельцев сидел в каюте, к нему постучал Дюжев. Обычно веселый, он на этот раз был серьезен.
– Прошу вашего разрешения, товарищ лейтенант, по возвращении в базу жениться.
Новосельцев с удивлением посмотрел на него.
– Так получилось, – смущенно произнес рулевой. – Обязательно надо жениться.
– Почему такая спешка? Не лучше ли отложить женитьбу на послевоенное время?
– Нельзя, товарищ лейтенант, – с убеждением произнес Дюжев. – Могут перехватить. На нее много моряков заглядываются, а при таких обстоятельствах, сами понимаете, всякое может случиться.
Новосельцев улыбнулся:
– Женись, раз такое дело.
В цыганских глазах Дюжева появились веселые искорки.
– Спасибо, товарищ лейтенант. Прошу еще – никому не рассказывайте до тех пор, пока не женюсь. А то, сами знаете, вдруг неустойка, от насмешек хоть с корабля списывайся.
– Сохраню секрет, – пообещал Новосельцев, удивляясь про себя, когда успел рулевой, редко отлучавшийся с корабля, влюбиться и добиться взаимности.
Дюжев поднялся на верхнюю палубу и пошел на корму покурить. Закурив, он подозвал к себе матроса Токарева.
– Меня звать Степаном, а тебя?
– Олегом.
– Ну как, освоился?
– Вроде бы.
Выпустив изо рта дым, Дюжев сдвинул на затылок мичманку и покачал головой:
– Погляжу я на тебя и вывод печальный делаю – совсем службы не знаешь. Ну какой у тебя внешний вид? Разве это воротник? Видишь, какой у него цвет?
– Синий, – недоуменно ответил Токарев, косясь на свой воротник.
– То-то что синий. А вдруг получишь увольнительную в город. Захочешь с девушкой познакомиться. Не тут-то было! Глянет она на твой синий воротник и сразу определит, что ты салажонок. По воротнику поймет. У бывалого моряка воротник выцвел, не синий, а голубой. Знаешь что: постирай его в воде с содой – и он превратится в голубой.
Чуткий на ухо боцман подошел к ним и сердито зашевелил усами:
– Балаболка же ты, Степан. Чему учишь молодого матроса? Нет чтобы рассказать ему о рулевом устройстве да показать…
Дюжев рассмеялся и отошел от них. Не знаешь ты, боцман, что у него сегодня преотличное настроение, хочется озоровать, петь песни, а не рассказывать про штуртросы, румпель и тому подобное.
Подойдя к комендору носового орудия Пушкареву, мрачно смотревшему на море, он с невинным видом спросил:
– Скажи-ка, пожалуйста, уважаемый комендор, почему о хорошем сапожнике можно сказать, что он работает, как артист, а об артисте не скажешь, что поет, как сапожник?
Пушка рев посмотрел на него исподлобья и спокойно проговорил:
– Пошел к чертям.
Дюжев изумился:
– Кажись, вы малость пришибленный. Когда это произошло?
Комендор повернулся к нему спиной.
Дюжев с оскорбленным видом пожал плечами и стал спускаться в кубрик. Здесь играли в домино.
Дюжев подсел к коку, державшему перед собой книгу.
– Что, Кирилл, задумался! И не замечаешь, что книгу раскрыл вверх тормашками. Или каша подгорела?..
Наливайко невесело улыбнулся.
– Не в каше дело. Понимаешь, Степа, опять промашку дал, и все из-за своей стеснительности.
– А почему я не знаю об этом?
– Вчера это произошло. Иду по берегу с мешком продуктов за плечами и вдруг вижу, как будто знакомая девушка. Невысокая, кругленькая, как орешек. Она, думаю, моя севастопольская зазнобушка. Ты должен помнить ее.
– Помню. Носы у вас одинаковые, курносые.
– Вот, вот. Пока я раздумывал, девушка исчезла за углом дома. Хотел побежать за ней, да с двухпудовым мешком не больно побежишь. А оставить мешок не решился. Девушку догнать догнал бы, а к мешку тем временем ноги могли бы приделать.
– Окликнуть ее следовало.
– Постеснялся. А вдруг не она…
– Ну и что из того? Тюфяк же ты, Кирилл!
– Стесняюсь с другими. Только с одной и был посмелее. Забывать было начал ее, а со вчерашнего дня вновь вижу ее перед собой. Ругаю теперь себя, почему волынил тогда, когда пришлись друг другу по душе. Расписались бы – и делу конец. Поехала бы к моим родителям за Волгу как законная жена, а война кончилась бы – и я к ней. Стеснялся предложить ей пойти в загс…
– Ой, тюфяк…
Матрос Бабаев стучал костяшками домино и ворчал:
– Зачем медяшку драить? На войне не до чистоплюйства. Война и чистота – вместе не живут.
– Служба, браток, – с убеждением заявил акустик Румянцев. – Дома ты как хочешь, а на флоте как велят. И брось обсуждать распоряжение командира, а то попросим списать с корабля.
– За что? – поднял тот брови.
– За то, что морскую службу не знаешь.
Наливайко вздохнул:
– Мне каждый день надо стирать. В моем камбузе не развернешься, обязательно чем-нибудь плеснет. После войны я, пожалуй, смогу выступать в цирке. Стоя на натянутом канате, буду разжигать примус, жарить яичницу и кипятить чай. Это куда легче, чем разжигать примус, когда катер танцует на волнах.
Дюжев хлопнул его по плечу:
– Верно, Кирилл. Ты кок-виртуоз. Ответь только на вопрос: почему жареная рыба в воде выглядит хуже, чем в масле?
Глаза-пуговички Наливайко непонимающе уставились на рулевого. Но Наливайко быстро сообразил, что Степан по своей привычке собирается разыграть его, и сам перешел в атаку:
– Вопрос нетрудный, отвечу. Только сначала ответь ты на мой вопрос.
– Валяй, Кирюша.
– Сильна водка, человека с ног валит. Но что сильнее водки и всего прочего?
Дюжев пренебрежительно усмехнулся:
– Детский вопрос. Сон, конечно.
– А что сильнее сна?
– Есть и сильнее? – поразился Дюжев.
– Есть, стало быть.
Дюжев растерянно развел руками:
– Не знаю. Скажи.
– Злая жена.
– Это почему же?
– Злая жена спать не дает.
Дюжев расхохотался.
– Здорово, Кирюша! Запомним. Обвел ты меня.
– Запомни, Степа. А то скоро женатиком будешь, знать это надо. Вдруг твоя Надя…
– Она не такая жена будет.
– Девки все хороши, а откуда, скажи на милость, злые жены появляются?
– Цыц на тебя, – с притворным испугом замахал на него Дюжев.
5
Стемнело. Катер малым ходом ходил в заданном квадрате.
Новосельцев поднялся на мостик и сменил помощника.
– Отдыхайте пока, – сказал он. – Не забудьте, кстати, побриться.
Помощник удивленно глянул на командира, машинально потрогал щеку и, ощутив щетину, пробормотал:
– Надо же.
Вторая ночь прошла так же спокойно, как и первая, если не считать болтанки, которая всех утомила.
В полдень катер вернулся на базу. А через два часа Новосельцева вызвали в штаб.
– Будете сопровождать транспорт в Туапсе, – заявил Корягин будничным голосом и чуть приподнял полусонные веки. – Оттуда отконвоируете транспорт с грузом.
Новосельцев повторил приказание, а про себя подумал: «На отдых рассчитывать не приходится. Работенки катерникам хватает».
Через сутки катер вернулся в Геленджик, а спустя несколько часов его опять отправили в дозор.
Море было по-зимнему неспокойно. Волны казались черными и маслянистыми, как взбаламученный мазут. Холодный ветер гнал по небу отяжелевшие свинцовые тучи, срывал с гребней волн водяную пыль и осыпал ею палубу, клеенчатые плащи стоявших на вахте матросов. Брызги слепили глаза, больно били лицо, ледяные капли скатывались за воротник.
Но глаза нельзя закрыть, лицо невозможно отвернуть – в такую погоду, когда трудно разобрать, где кончается море и начинается небо, дозорный корабль должен особенно бдительно нести вахту.
Новосельцев всю ночь простоял на мостике, поеживаясь от холода. Глаза его воспалились от соленой воды, а губы потрескались. Когда наступил рассвет, к мостику подошел боцман. Его пышные усы обвисли, и с них капала вода.
– Не появятся в такую погоду фашисты, – как бы между прочим заметил он.
Стоявший у штурвала Дюжев повернул в его сторону посиневшее лицо с красными глазами под припухшими веками и с ухмылкой сказал:
– Кисло им сейчас.
– А тебе не кисло? – криво усмехнулся боцман.
– И мне, – сознался рулевой, притопывая ногами, и добавил плутовато: – Но мне привычно, я сын рыбака…
Осмотрев в бинокль море, Новосельцев сказал боцману:
– Буди помощника. Пусть кок принесет мне в каюту горячего чаю.
Через несколько минут Новосельцев сидел в своей каюте и пил чай. Напившись, он сменил мокрое нижнее белье и лег на койку. Заснул сразу, несмотря на сильную качку.
Через два часа он проснулся. Качка стала меньше. Надев шапку и кожаный реглан, он вышел из каюты.
Дверь в каюту помощника почему-то была открыта, и в каюте горел электрический свет. Новосельцев заглянул в нее, думая, что там помощник, но она была пуста. «Разиня, забыл выключить свет», – рассердился лейтенант и хотел уже повернуть выключатель, как его взгляд упал на лежащую на столике толстую тетрадь в коленкоровом переплете. «Новый журнал помощник завел, – подумал он. – Что он туда записывает?» Новосельцев взял тетрадь и развернул. На первой странице было написано мелким убористым почерком: «Где-то я читал или слышал изречение: «Лучше пять минут быть трусом, чем всю жизнь покойником». Предельно ясная мысль».
Новосельцев быстро захлопнул тетрадь с таким ощущением, словно он нечаянно сунул нос в чужую сокровенную тайну. На обложке он заметил надпись: «Мысли по поводу и без повода». «Тоже мне мыслитель!» – подумал он с усмешкой.
Выключив свет и прикрыв каюту, Новосельцев несколько мгновений стоял, собираясь с мыслями. Он никак не мог смириться с тем, что его помощник трус. За это время Букреев показал себя с хорошей стороны. Вахтенный журнал и всю отчетность он вел образцово, к матросам относился требовательно и вежливо, быстро перезнакомился со всеми офицерами дивизиона. При налетах самолетов на Геленджик вел себя смело. Чего же он записывает в тетрадь такие шкурные мысли?
Лейтенант поднялся на палубу и подошел к мостику. Ветер дул тише, но было сыро и холодно по-прежнему. Букреев стоял, облокотившись о поручни, и осматривал в бинокль горизонт. Новосельцев обратил внимание на его темные усики, которые, как ему показалось, воинственно топорщились.
– Ничего, ни одной живой души, – с заметным удовлетворением произнес Букреев, опуская бинокль.
– Я бы хотел предложить вам, товарищ лейтенант, – сказал Новосельцев, глядя на этот раз в его красивые темно-серые глаза, – подготовить беседу с командой примерно на такую тему: «Не жалей жизни в бою». В ней следует провести мысль, что советские воины свой долг перед родиной ставят выше собственной жизни. Надо вспомнить подвиг Гастелло, Голубца, Чекаренко, гарнизона дзота номер одиннадцать. Примеров самопожертвования много, во флотской газете в каждом номере о них рассказывается.
– Тема интересная, – согласился помощник. – С охотой возьмусь провести такую беседу.
На его лице не появилось и тени смущения, и Новосельцев уже решил, что несправедливо давать отрицательную оценку помощнику на основании какой-то альбомной записи в тетради.
– Можете пока отдыхать, – сказал Новосельцев.
Помощник спустился вниз.
Из радиорубки вышел позеленевший от качки и бессонной ночи радист Григорий Душко и подал командиру радиограмму. Новосельцеву приказывали вернуться на базу.
Новосельцев был рад вернуться на базу. И команда и он сам намаялись за двое суток болтанки в неспокойном море.
Через полчаса, когда катер оставил позади район дозора, Новосельцев хотел приказать сделать приборку, но не успел распорядиться, как сигнальщик доложил:
– На норде четыре самолета! Летят на Геленджик!
Новосельцев оглянулся и поднял к глазам бинокль. Четыре немецких бомбардировщика летели на Геленджик. По-видимому, они имели определенное задание и вряд ли будут отвлекаться ради маленького корабля, если даже заметят его.
Однако Новосельцев приказал сыграть боевую тревогу. Первым выскочил из камбуза без поварского колпака и фартука Наливайко и колобком подкатился к носовой пушке. По боевому расписанию он подносчик снарядов на носовом орудии. Лейтенант Букреев подбежал к мостику с плащом в руке. Несколько секунд он наблюдал за самолетами, потом нырнул в рубку. Рулевой Рекунов, радист Душко, минер Шабрин и акустик Левин выскочили на палубу с заспанными лицами. Подбежав к пушкам, на которые были расписаны по боевому расписанию установщиками прицелов и целиков, заряжающими, подносчиками снарядов, они стали протирать глаза и застегивать бушлаты.
Вскоре стволы пушек и пулеметов смотрели вверх, готовые в любую секунду открыть стрельбу.
Боцман стоял у правого пулемета, держа одну руку на рукоятке, а другой подкручивал усы.
Самолеты шли, не снижаясь. Видимо, у фашистских летчиков действительно была определенная задача. «Если они не обратят на нас внимания, то, пожалуй, не следует и огня открывать», – подумал Новосельцев.
«Самолеты идут бомбить Геленджик. И я должен сбить их с курса», – решил лейтенант и, сделав подсчет высоты, приказал приготовиться к открытию заградительного огня из пушек и пулеметов, как только самолеты приблизятся.
Самолеты летели в кильватер друг другу. Вот они совсем близко, слышен завывающий гул их моторов.
– Огонь!
Напоровшись на огневую завесу, передний самолет рванулся вверх, а остальные – направо и налево.
Новосельцев удовлетворенно крякнул, видя, что строй бомбардировщиков поломан.
Два самолета отделились и начали делать заход на корабль, а два полетели дальше. «С нас хватит и этих…», – вслух подумал Новосельцев, зябко передернув плечами.
Первый самолет перешел в пике.
– Право руля! – крикнул Новосельцев, видя, как от самолета отделились две черные капли.
Катер рванулся вправо, и Новосельцев перенес все внимание на второй самолет, также начавший пикировать. Левее катера раздались один за другим два взрыва. Со второго самолета полетели бомбы. Они упали позади катера и почему-то не разорвались.
Морской охотник увертывался, выделывая, казалось бы, невозможные повороты. Он не убегал от врагов, а ловко обманывал их. Комендоры не прекращали стрельбу.
В эти быстротечные минуты все – от командира, стоящего на мостике, до механика, находившегося под палубой, – делали одно общее дело. Комендоры, пулеметчики, сигнальщик, рулевой, мотористы, радист – все люди и механизмы словно слились в единый мощный сгусток энергии.
