Текст книги "Нас ждет Севастополь"
Автор книги: Георгий Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 50 страниц)
С минуту он стоял на пороге, прислушивался и, не заметив ничего подозрительного, вернулся в дом. Сильников стоял с другой стороны дверей, держа руку в кармане.
– Все в порядке, – успокоил Глушецкий и сел за стол, положив руки перед собой.
Сильников прошелся из угла в угол, взял сигарету.
– Будем говорить начистоту, Савелий Иванович, – вполголоса начал он. – Слушайте внимательно, и вам все станет понятно. В городе есть несколько подпольных организаций. Одной из них руковожу я.
Вот это новость! Впрочем, и раньше Савелий Иванович догадывался кое о чем, но только не о том, что Сильников – руководитель подполья.
– Я долго присматривался к вам, – продолжал Сильников тем же тихим голосом. – Не верилось мне, что вы тот, за какого выдаете себя. И однажды я убедился в этом. Вы подожгли склад. Перед пожаром в складе были только вы и Рихтер. В конце дня туда пошли я, Брайшельд и трое рабочих. И там я обнаружил бутылку с самовоспламеняющейся жидкостью, которой поджигают танки. Пробка была такая, что через восемь – десять часов жидкость разъест ее, прольется наружу и воспламенится. Мне все стало понятно. Я постарался быстрее выпроводить всех со склада. Вы опередили подпольщиков. Мы тоже думали о поджоге.
Савелий Иванович молчал.
– А дальше события развивались так, – продолжал Сильников. – Нам удалось установить связь с Крымским обкомом партии, который находится сейчас в Сочи. Запросил о вас. Мне приказали связаться с вами. Связной, который прибыл с поручением от обкома партии, сказал мне, что Шушунов справлялся о вас и просил передать, что Мария Васильевна и Галя живут у него, а ваш сын воюет под Новороссийском. Теперь, надеюсь, все понятно?
И он пытливо посмотрел на Глушецкого. Тот сидел неподвижно. И вдруг губы у Савелия Ивановича задрожали, по щекам покатились слезы. Он не мог их сдержать. Чтобы скрыть слезы, положил голову на руки и долго не поднимал ее.
Сильников все понимал и терпеливо ждал, когда Савелий Иванович успокоится.
Савелий Иванович незаметно вытер рукавом глаза, поднял голову и смущенно улыбнулся:
– Вы уж простите…
Сильников достал из кармана бутылку вина.
– Как вы думаете, не грех по такому случаю?
– У вас еще что-нибудь найдется?
– Две картошки, луковица, – смутился Савелий Иванович. – Не ждал гостя.
– Отлично! Великолепная закуска!
Савелий Иванович вынул из кастрюли картошины, сваренные для завтрака, из буфета взял соль, луковицу, две кружки. Сильников разлил содержимое бутылки.
– За победу! – тихо провозгласил он, чокаясь.
– За нее, долгожданную…
Сильников выпил, захрустел луком, посыпанным солью. Савелий Иванович закашлялся, тряхнул головой.
Сильников спросил:
– Катер, который вы ремонтировали, исчез. Это чья работа?
Савелий Иванович усмехнулся:
– Моя.
– Чисто сработано, – похвалил Сильников. – Это уже боевой счет – корабль и пятнадцать гитлеровцев. Как вам удалось?
– Под цистерну с бензином подложил взрывчатку с часовым механизмом.
– А где достали?
– Нашлась.
– А еще есть?
– Найдется. Запасец заранее был сделан.
– На днях нам придется начать ремонт подводной лодки. Надо так отремонтировать, чтобы…
– Отремонтируем как полагается…
Савелий Иванович повеселел:
– Прямо не верится! Неужто мне все это не снится?
Сильников улыбнулся. У него тоже было хорошее настроение.
Сильников знал, что в городе не один такой, как Глушецкий. Недавно ему удалось установить связь с подпольной группой, которой руководил учитель Ревякин. Не так просто было отыскать его. Розыски начал вести в марте, когда на стенах зданий появились написанные от руки воззвания к трудящимся Севастополя. «Трудящиеся всех стран, объединяйтесь на борьбу с гитлеровцами» – такими словами начиналась каждая листовка. Они призывали жителей Севастополя всячески вредить оккупантам. В конце подпись: КПОВТН. Сильникову было понятно, что в городе действует подпольная организация, но что такое КПОВТН – этого он не мог расшифровать до своей встречи с Ревякиным. Артиллерист, участник обороны Одессы и Севастополя, Василий Дмитриевич Ревякин был ранен и пленен в последние дни севастопольских боев. По дороге в концлагерь ему удалось бежать. Молодой коммунист и был организатором подпольщиков Севастополя. Созданная им коммунистическая подпольная организация в тылу у немцев, сокращенно КПОВТН, объединяла несколько подпольных групп. Каждый вступающий в ряды КПОВТН давал клятву, скрепляя ее своей подписью – подпольной кличкой. Ревякин носил подпольную фамилию Орловский. Организация имела свой устав. Ревякин по достоинству оценил сообщение Сильникова о том, что тот достал радиоприемник и слушает сводки Совинформбюро. «Теперь, – радовался Ревякин, – будем выпускать газету со свежими сведениями с фронтов». Он показал инженеру первый номер газеты «За Родину», отпечатанный типографским способом. И это в логове врага! Ревякину было всего двадцать пять лет, и потому Сильников немало подивился его организаторским способностям, умению развернуть подпольную работу.
Когда Сильников рассказал Ревякину о Глушецком, тот предложил ознакомить его с уставом КПОВТН и принять от него клятву. Но запретил называть руководителя организации и его адрес.
Убрав со стола кружки, Сильников спросил:
– Вы что-нибудь слышали о КПОВТН?
– Читал однажды листовку, подписанную этими буквами. Но что это такое – не знаю. Думал, кто-то вроде меня – одиночка.
Сильников объяснил значение этих букв.
– А я все ждал связного, – огорчался Савелий Иванович. – Но скажи, Павел Данилович, почему связной не пришел?
– Очевидно, погиб.
– Так второго бы послали.
– Может, и послали. Но подпольщик должен предвидеть все: нет связного, нет явок, действуй самостоятельно.
– Вот я и действовал…
Сильников наклонился, снял с ноги ботинок, вынул стельку, а из-под нее несколько листков бумаги.
– Вот, – протянул он листки Савелию Ивановичу. – Это устав и клятва. Прочтите и подпишите своей подпольной кличкой. Какая у вас?
– Салага.
– Ничего себе салага, – улыбнулся Сильников.
Савелий Иванович начал читать.
Устав был отпечатан на машинке. В нем оказалось пять разделов. В первом – «О членстве в Коммунистической подпольной организации в тылу у немцев» – говорилось: «Членом этой тайной организации считается каждый гражданин в возрасте от 15 лет и выше: а) беспредельно преданный Родине, принимающий активное участие в работе организации; б) глубоко убежденный в окончательной победе Красной Армии; в) полный ненависти к гитлеровским поработителям и готовый пойти на самопожертвование ради достижения той цели, во имя которой борется Красная Армия». Устав требовал от членов КПОВТН строжайшего соблюдения тайны подпольной организации. Савелий Иванович читал далее: «В случае, если окажешься замеченным представителями германской власти при выполнении задания, не разглашай тайны, не выдавай своих товарищей, иди на самопожертвование ради сохранения жизни товарищей и общего дела».
Глушецкий прочитал все это и задумался. Не для одного, не для десятка людей пишутся такие уставы. Значит, многие участвуют в работе подпольной организации. Теперь понятно, почему каждую ночь в развалинах города раздаются выстрелы, а утром гитлеровцы недосчитываются своих солдат и офицеров. Понятно, почему на железнодорожной станции рвутся мины, появляются на стенах листовки, лозунги…
– Устав признаю… Строгий и справедливый устав.
– Утвержден на собрании подпольщиков.
– И собрания проводятся?
– Проводятся.
Слова клятвы еще больше тронули Глушецкого: «Я, член подпольной Коммунистической организации города Севастополя, даю клятву своему народу и рабоче-крестьянскому правительству, что буду всеми доступными мерами вести борьбу с врагом до окончательной победы нашей Родины, нашей героической Красной Армии. Клянусь соблюдать железную дисциплину, точно выполнять задания руководителей, не разглашать тайны, не выдавать товарищей…»
Глушецкий вынул из кармана химический карандаш, помусолил его и поставил под клятвой свою подпись.
– Салага я и есть салага, – ругнулся он, отдавая листки Сильникову.
Сильников спрятал устав и клятву в ботинок и, выпрямившись, сказал:
– Не огорчайтесь, Савелий Иванович, вы внесли вклад в нашу победу. А теперь разрешите поздравить вас со вступлением в члены нашей организации. И он крепко пожал его руку.
Глава вторая
1
Каждое утро хирург берегового госпиталя Кузьмичев будил Таню:
– Вставай, чертова кукла, нечего жир нагуливать.
Таня не обижалась на «чертову куклу». На Кузьмичева вообще невозможно было обижаться. Этот пожилой человек с хриповатым голосом всегда оживлен, бодр, заразительно смеется, всегда у него приготовлена шутка, анекдот. Приступая к операции, приободрит раненого, обязательно скажет:
– Заштопаю, браток, на славу. Комар носу не подточит, милка шрама не нащупает. Так что потерпи, а будет невтерпеж, матюкайся почем зря. С дурным словом и болячки вылетают.
Таню он будил на рассвете для того, чтобы она шла с ним ловить рыбу. В первые дни она не испытывала удовольствия от утренней рыбной ловли, но из уважения к Кузьмичеву не высказывала вслух свои мысли. А потом ей понравилось вставать на зорьке, выходить на берег, вдыхать свежий воздух, любоваться первыми солнечными лучами, разбрасывающими золотистые блестки на синюю гладь моря. На рассвете стрельба затихала и устанавливалась удивительная тишина.
Кузьмичев засучивал штаны до колен, входил в воду и забирался на облюбованный камень, а Тане говорил:
– А ты лови с берега.
На крючок большей частью ловились зеленушки и собачки. Он снимал их с крючка и отпускал обратно в воду. Иногда ему удавалось наловить с десяток бычков.
– Пожарим, пожарим, – потирал он руки, отдавая улов Тане.
Таня чувствовала себя в его обществе хорошо, непринужденно. Через две недели во время перевязки он, хитро посмеиваясь, заявил:
– Соображаешь ли, чертова кукла, зачем я каждое утро поднимал тебя с постели и тянул на море?
– Не совсем.
– Тоже мне медик! Советую после войны опять на первый курс поступать. Нервишки твои расхлябались. Утренний морской воздух – это же лучше всякого лекарства. Так-то, снайпер. Какой ты снайпер, если руки дрожать будут? С двадцати шагов в корову не попадешь. Стало быть, я позаботился о возвращении в строй не просто Татьяны Левидовой, а снайпера. Дошло?
– Ой, дошло! – весело отозвалась Таня и неожиданно чмокнула его в щеку. – Спасибо вам.
Он усмехнулся и подмигнул:
– Вот и высшая награда за доблестный труд.
А еще через неделю Кузьмичев пожимал Тане руку, поздравляя с выздоровлением. Он проводил ее с территории госпиталя, где еще раз пожал руку и пожелал счастливой охоты на фашистов.
Было это утром. Таня прошла берегом с полкилометра, остановилась и села на камень, чтобы собраться с мыслями.
Куда идти? Хотела после госпиталя пойти в бригаду, где Николай Глушецкий. Но Глушецкий ранен, а бригаду после апрельских боев отозвали на Большую землю для формирования. Возвращаться в батальон на Колдун-гору. Так не хочется идти туда. Опять майор Труфанов начнет объясняться в любви. Он три раза присылал Васю Рубашкина в госпиталь с подарками. Правда, в записках, которые он передавал, не было ни слова о чувствах и заканчивал их – «с уважением». В последней записке писал, что снайперы батальона уничтожили за десять дней до ста гитлеровцев и ждут ее с нетерпением. В батальон сходить, конечно, надо. Там ее именная снайперская винтовка, подаренная командующим армией генералом Леселидзе. Но в батальоне она не останется. Майор Труфанов теперь будет более настойчив. Ведь он считает, что спас ее, на руках вынес. Он, конечно, не противен ей. После того как увидела его в бою, прониклась к нему уважением, даже симпатией. Но это не любовь. Нет, не любовь…
Утро было ясное. Море затихло под теплыми лучами майского солнца, только у берега оно лениво плескало на выброшенные водоросли, словно хотело оживить их, потемневшие и высохшие. А небо удивительной голубизны. Такое мирное, даже не верилось, что каждую минуту в нем могут появиться военные самолеты. Небо чистое, но птиц в нем не видно. Улетели они с Малой земли.
Из-под камня, на котором сидела Таня, вылез краб. Она хотела его поймать, но неуклюжий с виду краб рванулся в воду и исчез.
В голубоватой дымке виднелись другой берег Цемесского залива, Кабардинка, мыс Дооб. А там, дальше за мысом, Голубой залив, Тонкий мыс, Геленджикская бухта. Все знакомые места.
Таня вдруг подумала: «А ведь я имею право вернуться в свою часть. Куниковский отряд сейчас в Геленджике на формировании. Туда могу поехать и я. Вот будет здорово!»
Она представила, как удивится Виктор, когда она неожиданно появится на его корабле. Наверное, он в обиде на нее. Не послушала его совета, не стала лечиться в геленджикском госпитале. В самом деле, почему она осталась в береговом госпитале? Виктор узнал о ее ранении, писал, что его корабль каждую ночь стоит на рейде Малой земли, охраняя транспорты от вражеских катеров, и что он может с катера послать за ней тузик. Казалось бы, чего лучше, так нет же, заупрямилась.
Таня вскинула за плечо тощий вещевой мешок и опять пошла по берегу. У нее созрел план: придет в батальон, побудет немного там, возьмет свою снайперскую винтовку, а ночью – на пристань. Сядет в мотобот, а на рассвете будет в Геленджике. И там, в порту, будет ждать, когда пришвартуется катер Виктора. И только он сойдет на пирс, как навстречу шагнет она…
Итак, все решено. Завтра встреча в Геленджике.
Напевая, Таня повернула на тропинку, которая вела от берега на гору Колдун. Но когда подходила к штабу батальона, почувствовала вдруг какое-то непонятное смятение. Она вынуждена была признаться себе, что ее тревожит предстоящая встреча с майором, неизбежный разговор с ним. Трудно предвидеть, чем он кончится.
Вася Рубашкин неделю назад сказал ей, что живет в том же блиндаже, а ее топчан свободен, ждет свою хозяйку.
Таня не дошла до блиндажа, остановилась, прислонясь к дереву, огляделась. Сердце усиленно заколотилось. Но уже не от предчувствия встречи с майором. Картина разорения была ужасной. Вокруг деревья, посеченные горячим металлом, со сбитыми вершинами. Всюду воронки от бомб и снарядов. Следы боев…
У Тани повлажнели глаза. Вот в той траншее есть «лисьи норы», в которых она пряталась при бомбежке и спала в перерывах между боями. А там, за бугром, окопчик, где ее ранило, снизу, в балке, отделяющей гору Колдун от Безымянной, ночью шел рукопашный бой между прорвавшимся батальоном немецких автоматчиков и нашими солдатами и матросами. Там решалась судьба Малой земли. Если бы гитлеровцы расширили прорыв и прошли бы дальше по балке, Малая земля оказалась бы разделенной надвое. А вон высота, где находился наблюдательный пункт артиллеристов. Окруженные гитлеровцами, артиллеристы капитана Гогушкина вызвали огонь на себя…
Сколько погибло тут наших людей, сколько пролито крови! Вася Рубашкин, когда приходил в госпиталь, сказал, что от батальона осталась пятая часть. А 51-я бригада, принявшая основной удар врага, потеряла почти весь личный состав. Теперь она расформирована.
Однако надо идти в штаб батальона. Слегка робея, Таня подошла к блиндажу, где находился штаб. Натянув на брови пилотку и поджав губы, шагнула на выбитые в скале ступеньки. И тут из блиндажа вышли майор Труфанов и парторг батальона старший лейтенант Бурматов. Майор был в новой летней гимнастерке. Две пуговицы воротника расстегнуты. Виднеется белоснежный подворотничок. Брюки заправлены в новые летние сапоги. Вместо пилотки фуражка. В новом обмундировании был и парторг.
Увидев Таню, майор сначала моргнул, словно не веря своим глазам, потом заулыбался. Таня приложила правую руку к пилотке и отрапортовала:
– Товарищ майор, главстаршина Левидова вернулась из госпиталя.
Труфанов протянул ей руку и, не скрывая радости, сказал:
– Здравствуйте, товарищ Левидова! Рад вас видеть. Поздравляю с возвращением в строй.
Парторг тоже поздоровался с ней за руку и сказал:
– А мы поджидали вас со дня на день.
Майор согнал с лица улыбку, слегка нахмурился:
– Отдыхайте, товарищ Левидова, жить будете в том же блиндаже, а через три часа приходите в штаб, я и парторг будем вас ждать. Сейчас нас вызывают в политотдел.
Парторг с улыбкой оглядел девушку.
– А вы похорошели… Такими глазами можно поражать без снайперской винтовки. Я имею в виду наших солдат и офицеров.
Труфанов покосился на него и усмехнулся.
– Ого, парторг, вы умеете комплименты говорить.
Таня не улыбнулась, сохраняя серьезность.
– Вставайте на довольствие. В общем, устраивайтесь, – сказал майор, заметив, что Таня хмурится. – А мы пошли.
Когда они ушли, Таня поднялась по ступенькам и направилась в свой блиндаж. Майор, как ей показалось, встретил ее несколько суховато. Может быть, причиной тому парторг. Ну и хорошо, что так. Через три часа она скажет майору о своем отъезде в Геленджик. На этом все и закончится.
В блиндаже никого не оказалось. Вася Рубашкин, вероятно, в засаде. Таня огляделась. Все было так, как и раньше. Ее постель застелена плащ-палаткой.
В блиндаж вошел ординарец командира батальона ефрейтор Гармаш, черноглазый, с чубом смоляных волос, похожий на цыгана.
– Привет! – воскликнул он, подходя и протягивая руку. – Это замечательно, что вернулась!
– Почему? – спросила Таня, не очень довольная этой встречей. Ординарец не нравился ей своей развязностью.
– Еще спрашивает! Да майор извелся без тебя, ночами не спит, вздыхает.
– А я не снотворное для вашего майора, – ответила Таня.
Даже Гармаш смутился от ее неприветливых слов. Но теряться было не в его правилах.
– Это дело, впрочем, не мое, – махнул он рукой. – Смотрю вот на тебя и думаю: вроде бы девчонка ничем не выдающаяся и росточком невелика, силенок небось маловато, а такое дело подняла, удивляюсь, глядючи на тебя.
Таня вскинула на него глаза и недоуменно спросила:
– Какое дело?
– Снайперское. В батальоне с твоей легкой руки снайперов развелось. Щелкают фашистов за милу душу. Командир бригады и начальник политотдела похвалили наш батальон за снайперов. А кто начал это дело? Ты. Теперь тебе благодарность не только от комбата, но и от командования бригадой. Чего, думаешь, вызвали их в штаб? По поводу снайперов.
Пряча улыбку, которая невольно озарила ее лицо от этих приятных слов, Таня сказала:
– Молодцы ребята! Вася Рубашкин тоже ходит на охоту?
– Каждый божий день.
– Значит, у вас снайперов своих хватает, – заключила Таня. – Мне у вас делать нечего.
– Как это нечего? – удивился Гармаш.
– Сегодня я уезжаю.
– Куда?
– В свой батальон. К вашему я ведь была только прикомандирована.
Лицо у Гармаша вытянулось.
– А как же майор? – вырвалось у него.
– А никак, – нахмурилась Таня, чувствуя, что щеки начали гореть.
Гармаш ожесточенно зачесал в затылке.
– Ну и ну, – выговорил он наконец. – Погорел мой майор. По всем статьям. В начале войны он давал клятву не влюбляться, не жениться до конца войны. А что получается?
Она подумала: «Значит, не я одна такие зароки давала».
Теперь-то Таня уже начинала понимать, что жизнь есть жизнь, она продолжается и на войне со всеми своими радостями и горестями, что прав Виктор, а не она, а все же где-то в тайнике ее души сохранялось убеждение, что когда кругом горе, смерть, любовь должна отступить.
– А я так думаю, – продолжал Гармаш, посмеиваясь цыганскими глазами, – люби, пока любится. Смерть, она вон рядом ходит, раз – и ты на том свете.
– Так за чем же дело стало, Ваня? – засмеялась Таня. – Люби, пока любится.
– Кого? – передернул плечами Гармаш. – Объекта подходящего нет. В нашей бригаде девчонок – раз-два и обчелся, да и те интересуются только офицерами, а на нас, рядовых, никакого внимания.
– А ты плохого мнения о девушках.
– Нет! – воскликнул Гармаш. – Я уважаю фронтовых девчат. Жив останусь, женюсь только на фронтовичке. С такой женой не пропадешь. Честно говорю! Только буду выбирать не такую, как ты, маленькую да тоненькую. Выберу дебелую, крепкую, чтобы могла двухпудовой гирей помахивать.
– Вкус же у тебя, – покачала головой Таня.
Гармаш рассмеялся и вдруг спохватился:
– А ты завтракала?
– Нет еще.
– Так пошли со мной, я тоже еще не ел сегодня.
После завтрака Таня вернулась в блиндаж и не выходила до тех пор, пока не настало время идти к командиру батальона. Она переоделась: надела брюки, кирзовые сапоги, старую гимнастерку и пошла в штаб.
Майор разговаривал с парторгом. Когда Таня доложила о своем прибытии, он чуть улыбнулся и спокойно кивнул, приглашая сесть.
– Через три дня, товарищ Левидова, – повернувшись к Тане и глядя ей в глаза, сказал он, – политотдел бригады собирает снайперов. Так что вы прибыли вовремя. Вы инициатор снайперского движения в нашем батальоне. У нас в подразделении теперь снайперов больше, чем в остальных, вместе взятых. На слет пошлем вас в первую очередь.
– Но я… – начала было Таня.
Она хотела сказать, что сегодня уезжает.
– Подождите, – остановил ее майор. – Я вам все объясню, потом вы скажете. Надо выслушать сначала старшего. Устав того требует.
Таня смутилась и потупила глаза.
– Так вот, – продолжал майор. – Немцы потеряли во время апрельских боев более двенадцати тысяч солдат и офицеров, около тридцати самолетов, десятки танков, сотни орудий и пулеметов. Они выдохлись и вынуждены перейти к обороне. У них нет резервов, их жмут наши войска на других фронтах. По-видимому, они здесь уже не будут наступать. Но и у нас большие потери, не хватит сил для того, чтобы перейти в наступление. Таким образом и та и другая сторона перешли к обороне. Конечно, придет день, когда мы перейдем в наступление. Ну, а пока задача – крепить оборону и не давать покоя противнику. В этих условиях важное значение имеют действия снайперов. Сначала слет снайперов бригады, потом всей Малой земли. Будут присутствовать командующий армией генерал Леселидзе и начальник политотдела полковник Брежнев. Прошу вас, товарищ Левидова, подготовиться к выступлению на слете. Вопросы есть?
– Все ясно, товарищ майор. Разрешите идти?
– Можете быть свободны.
Таня вышла. Отойдя немного, присела на ствол поваленного дерева.
– Ну и дура, – выругала она себя, – почему не сказала майору о том, что решила уехать?
Пойти и доложить замполиту или начальнику штаба? Впрочем, почему она должна докладывать? Имея документ из госпиталя, можно сразу поехать в свою часть. Надо только взять винтовку. С ней ходит в засады Вася Рубашкин, это она от Гармаша знает.
Из штаба вышел парторг старший лейтенант Бурматов. Увидев Таню, подошел к ней и присел рядом.
– Что, дочка, зажурилась? – спросил он.
Бурматов имел право называть Таню дочкой, хотя ему было не так уж много лет. Но его лицо испещрено морщинами, виски белые. Все знали, что сын Бурматова погиб под Ростовом, а жену и дочь расстреляли гитлеровцы. Но он ничем не выказывал свое горе, всегда был спокоен, хладнокровен. Комбат относился к нему с большим уважением и называл его «батей».
– Я не зажурилась, – повернулась к нему Таня.
– Значит, мне показалось, – сказал Бурматов. – Товарищ Левидова, думаю, вам пора подавать заявление о приеме в партию.
– Я думала об этом. Решила, как Малая земля соединится с Большой, подам заявление.
– Комсомольская организация даст вам рекомендацию. Вторую дам я, а третью майор.
– Только не он! – вырвалось у Тани.
– Понятно, – кивнул парторг, внимательно посмотрев ей в глаза. – Ну, не он, так другой.
«Скажу-ка я ему, что уезжаю», – решила Таня и, преодолевая стеснение, сказала:
– Я сегодня думала уехать.
– Куда?
– В свою часть, в Геленджик. Я ведь числюсь у вас прикомандированной.
– Жа-аль, – протянул парторг. – Жаль, конечно. И на слете не хотите присутствовать?
Таня промолчала. На слете ей хотелось бы побывать. Снайперы будут обмениваться опытом. Интересно послушать, и не только интересно, даже полезно. А если она не пойдет на слет, то еще, чего доброго, зазнайкой сочтут. Таня заколебалась и тут же решила, что ничего не изменится, если в Геленджик поедет она позже.
А Бурматов продолжал:
– Самое трудное мы пережили. Сейчас затишье. В бригадах даже началась подготовка к смотру самодеятельности… Чего так удивленно смотрите на меня? Верно говорю. И в нашей бригаде тоже. Замполит пулеметной роты Николай Гавриленко назначен начальником клуба. Он был актером в харьковском театре. Для клуба большую землянку роют. Будут кинофильмы показывать. Сейчас ищут в ротах певцов и танцоров. А вы не поете?
Смотры художественной самодеятельности на пятачке советской земли, опаленной огнем! Таню это поразило. Какие тут люди! А она хочет уехать от них, не дождавшись того дня, когда Малая земля соединится с Большой!
Чувствуя, что краснеет от стыда, Таня нерешительно произнесла:
– Пожалуй, останусь на слет…
– Вот и хорошо! – сказал Бурматов.
Таня вдруг почувствовала, что внутреннее беспокойство, которое она испытывала с утра и в котором не хотелось сознаваться, сейчас исчезло, на сердце стало спокойно.
2
Старший лейтенант Рыбин, которого Глушецкий назвал «ловчилой», вышел из землянки, потянулся, окинул взглядом сначала берег, потом посмотрел вверх.
Был полдень. Горячее солнце разморило море. Оно чуть дышало, лениво облизывая прибрежные камни.
– Тишина. Полный порядок, – вслух сказал он и начал раздеваться.
Рыбин окунулся с головой. Вынырнув, фыркнул от удовольствия и бросил тревожный взгляд на небо. Того и гляди – налетит «мессершмитт» и начнет поливать из пулемета. Так уже бывало. Заплывать далеко тоже нельзя: с Безымянной высоты вражеские наблюдатели засекут и вызовут огонь минометов и орудий.
Купался не он один. Все держались около берега.
Рыбин уже вышел из воды, когда раздался крик:
– Воздух!
Схватив одежду, он побежал к скале, нависшей над берегом, отдавая команду:
– Всем в укрытие!
Солдаты и матросы выскакивали из воды, прижимались к высокому скалистому берегу. «Мессершмитты» не бросали бомб, только обстреливали из пулеметов, но высокий берег укрывал от пуль.
Стервятники скрылись, но тут же из-за горы Колдун вынырнул еще один «мессершмитт». Рыбин знал, что на таких, вылетавших в одиночку, истребителях отправлялись на охоту опытные асы. Увидев цель, они переходили на бреющий полет и открывали пулеметный огонь.
«Мессершмитт» сделал разворот, чтобы зайти со стороны моря, и только начал снижаться, как неизвестно откуда появился наш истребитель. Стервятник свечой взмыл вверх.
– Ага! – закричал Рыбин. – Заслабило! Интересно, кто на нашем – Покрышкин или Глинка?
Все знали, что в воздушных боях, разыгравшихся в апреле, участвовали советские асы Покрышкин и братья Глинки. Они нагоняли страх на немецких летчиков. Не раз малоземельские радисты слышали в эфире предостережение: «Ахтунг, ахтунг, Покрышкин!»
Бой длился недолго. Одна стремительная атака, другая – и, оставляя за собой огненный шлейф, «мессершмитт» врезался в воду. На этот раз наш истребитель, сделав круг, улетел за Мартхотский перевал.
За бруствером из мешков с камнями в скалистой круче была вырыта землянка. Здесь и находился Рыбин все эти месяцы. Помещение тесное и сырое. Днем Рыбин выносил постель – мешки, набитые сухими водорослями, и просушивал на солнце.
Войдя в землянку, Рыбин сел на ящик, набил табаком трубку и распорядился, чтобы принесли обед.
– Внна или водки? – спросил кладовщик, пожилой солдат с отсеченным ухом.
– Ни того, ни другого. Впрочем, принеси водки, натру ноги. Ломят.
– Переводить добро…
– Ладно, не рассуждай, неси.
После обеда Рыбин разделся и принялся растирать водкой ноги. Закончив процедуру, он лег на горячие камни у берега. В последнее время его мучил ревматизм. Суставы хрустели и сильно болели.
Несладкой была жизнь старшего лейтенанта Рыбина в эти месяцы. Промашка получилась у «ловчилы». Место, правда, получил такое, о котором мечтал, – начальником продовольственных складов. Но на Малой земле эта должность оказалась не теплым местечком, а горячим. Каждую ночь, когда караван судов приближался к Малой земле, гитлеровские батареи открывали по берегу огонь и стреляли до утра. В самый берег снаряды не попадали, так как прибрежные скалы создавали мертвое пространство, но осколки от рвущихся в море снарядов свистели над прибрежной полосой и уносили немало жизней. С полночи и до рассвета шла разгрузка мотоботов, отправка грузов на передовую. И все это время Рыбин руководил работами, бегал с участка на участок под визг снарядов. А во время апрельских боев гитлеровские катера пустили в берег несколько торпед. Их взрывы сотрясли всю Малую землю. Баррикады из камней и мешков с песком, ящики и бочки с продуктами разметало. Десятки солдат и матросов были убиты и ранены. Рыбина судьба берегла, его пока не задел ни один осколок. А вот ревматизм одолел его. И немудрено. Утром, закончив отправку грузов на передовую, Рыбин, кладовщики и грузчики снимали с себя сырую одежду. Отжимали ее, а сушить было негде. В сыром обмундировании спали в сырых и холодных землянках, выбитых в береговых скалах. Тяжелее всего приходилось во время штормов. Особенно зимой. Волны били в берег, брызги летели в землянки, кругом стояла водяная пелена. Даже днем на берегу костер не разведешь.
После апрельских боев на переформирование бригаду Громова отозвали в Геленджик. Рыбин рассчитывал, что Громов заберет его с собой. Но командующий корпусом распорядился иначе. Он назначил Рыбина на такую же должность в другую бригаду, которая осталась на Малой земле. Там начальник складов погиб при взрыве торпеды. Рыбина это огорчило. Но приказ есть приказ, и он, проклиная «теплое» местечко, опять остался на берегу. В мае и июне, когда наступили теплые дни, жить под скалами стало легче. Можно было и на солнышке обсушиться, прогреть косточки, покупаться в море. Теперь те, кто находился в штабах, даже завидовали ему.
Сегодня Рыбин лежал на солнце до тех пор, пока оно не зашло за скалы. Когда поднимался, кости в суставах хрустели.
«Так, пожалуй, немудрено и инвалидом стать, – подумал Рыбин. – Пойду-ка в госпиталь, посоветуюсь».
Он побрился, надел новое обмундирование и пошел вдоль берега.
Его принял хирург Кузьмичев. Осмотрел, выслушал и заключил:
– Ревматизм, батенька, это похуже иного ранения. Если бы рана, заштопал бы – и делу конец. А во фронтовых условиях что предпринять против ревматизма? Хотите, отправлю на лечение в Геленджик?
Рыбин задумался. Пока он будет лечиться, его должность займут. И он опять окажется в резерве. Нет уж, спасибо! Сейчас, когда пережито самое трудное, отправляться на Большую землю нет смысла. Он вдруг почувствовал, что Малая земля ему дорога, что не может он покинуть ее, расстаться с товарищами.
– Спасибо, доктор, но я не поеду. Хочу лечиться без отрыва от производства, так сказать.
