Текст книги "Нас ждет Севастополь"
Автор книги: Георгий Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 50 страниц)
– Да, разные люди живут под одним небом, – в задумчивости проговорил Громов. – Вот Игнатюк. В одной партии состоим, одну веру исповедуем, вроде бы идейные. А нет у меня к нему ни уважения, ни доверия. Вреда от него больше, чем пользы, не нужен он партии. – После некоторого молчания добавил: – А может, кому-то и нужны такие… при каких-то обстоятельствах…
Громов поднялся и подошел к окну. На улице было сыро, туманно. В окно гляделись потемневшие ветки тополя, на которых местами была наледь. Ствол тополя иссечен осколками, видимо, не так давно поблизости разорвался снаряд. Глядя на искалеченное дерево, выглядевшее без листьев жалким и беспомощным, Громов покачал головой: «Бедняга, никто не врачует твои раны. Молчком переносишь боль».
По улице шли капитан Глушецкий и младший лейтенант Семененко. Увидев их, Громов открыл форточку, по-озорному, забыв о своей должности, крикнул:
– Эй вы, бездельники, загребайте сюда!
5
После теплого ветра, дувшего несколько дней подряд, из-под буро-желтой прошлогодней травы вылезла нежная зеленая поросль, и земля стала похожа на изумрудный ковер. Неведомо откуда появились грачи и скворцы, деловито зашныряли по полям и огородам. Сегодня ветер затих, утром молочный туман окутал все кругом, но держался недолго, теплое солнце придавило его к земле, а спустя немного от нее пошел парной запах. Земля пробудилась после зимней спячки, задышала мощной грудью, призывая людей пахать, боронить, сеять.
Весна… Третья фронтовая весна…
– Давай присядем, – предложил Громов Глушецкому.
Они сели на бревно, около камышового плетня.
Громов снял фуражку, расстегнул китель.
– Благодать! – вздохнул он. – Ах, весна, весна… В эту пору влюбляются. А во мне каждую весну пробуждается хлебороб. С гражданской войны от земли оторван, а закваска хлеборобская до сих пор сидит и весной бурлить начинает. Хочется бросить все и бежать в станицу, поработать на тракторе сеяльщиком или прицепщиком, пусть даже ездовым. Как пряно пахнет земля весной! Выйдешь в степь, оглянешь ее, необъятную, – и на душе легко, празднично… Испытывал такие чувства?
– Я горожанин, – отозвался Глушецкий. – Но у меня с весной также связаны воспоминания. Профессиональные, так сказать.
– Не то, не то, – поморщился Громов и потянулся. – Посидим, капитан, молчком. Потом отдыхать будет некогда. Закрой глаза и задери лицо на солнце, как я.
«Давно я не видел полковника в таком хорошем настроении», – подумал Глушецкий, бросая на него любопытные взгляды.
Полковник вернулся из штаба армии всего два часа тому назад. Он был весел, шутил. Не только это удивило Глушецкого, но и его внешний вид. От роскошной бороды, известной всем черноморским морякам, осталась небольшая прямоугольная бородка. Пышные усы также укорочены. Вместо шинели на нем пальто из желтой кожи – подарок командующего армией. Все это делало Громова моложе, выше и стройнее.
Зачем он укоротил свою знаменитую бороду? Видимо, чтобы не казаться слишком старым. Другого объяснения Глушецкий не находил. Капитан был недалек от истины. Громова действительно удручала обильная седина в бороде.
Бездумно не сиделось. Хотя полковник расслабил все мышцы, закрыл глаза и подставил лицо под солнечные лучи, но в голове колобродили мысли, отогнать которые не могла даже весна.
То, что он услышан сегодня в штабе армии, обрадовало его. Ночью Приморская армия перейдет в наступление с Керченского полуострова. Командующий генерал армии Еременко, рассказав об обороне противника, о его силах, заявил, что наши войска, которым предстоит борьба за Крым, превосходят гитлеровские в людях в два с лишним раза, в орудиях и минометах в полтора раза, в танках и самоходных орудиях в два с половиной раза, наступление будет поддерживать 1250 самолетов. Наконец-то будет так, как учит устав и боевой опыт! Силы нападающих должны превосходить силы обороняющихся по крайней мере в три раза. Ранее такого соотношения сил не было. Просто удивительно, что на третьем году войны в стране нашлись такие резервы! По тем цифрам, которые привел командующий, можно судить, с какой энергией, самоотверженностью работает советский народ, сколько сил он вкладывает в борьбу с гитлеровскими захватчиками.
Прорыв обороны противника будут осуществлять те части, которые находятся на плацдарме. Бригада Громова сегодня ночью переправится через пролив, выйдет в образовавшийся проход и начнет преследовать противника, не давая ему закрепляться на промежуточных рубежах.
Громов был уверен, что наступление Приморской армии будет успешным и, по-видимому, стремительным. Приказ командующего немецко-румынскими войсками в Крыму генерал-полковника Энекке всерьез не следует принимать. В нем были такие слова: «Крым на замке. В мире нет еще такой силы, которая была бы способна прорвать немецкую оборону на Сиваше. Пусть немецкие и румынские солдаты спокойно отдыхают в окопах». Это был явно пропагандистский приказ, призванный произвести впечатление не только на своих солдат и офицеров, но и на противника. Недаром немцами были приняты меры, чтобы он во многих экземплярах попал в расположение советских войск.
Два дня назад, 8 апреля, войска 4-го Украинского фронта начали наступление на севере Крыма. Замок, о котором говорил Энекке, действительно оказался крепким, но советская артиллерия и авиация сбили этот замок вместе с дверью. Всего сутки понадобились для взлома глубоко эшелонированной, бетонированной, опоясанной сотнями тысяч мин, проволочными заграждениями обороны противника. Не пришлось спокойно отдыхать в окопах немецким и румынским солдатам, они в первый же день отступили до Армянска, а на вторые сутки убежали до ишуньских позиций.
Командующий Отдельной Приморской армией сообщил командирам частей, что войска 4-го Украинского фронта прорвали оборону гитлеровцев на Перекопе и стремительно продвигаются к Джанкою. Однако гитлеровцы не оставляли Керченский полуостров. На что они надеялись? Наша разведка установила, что гитлеровцы сняли часть сил с Керченского полуострова и перебросили в район Джанкоя для организации контратаки против советских войск, но полностью оставлять полуостров пока не собираются, надеясь на мощные укрепления.
Ну что ж, пусть надеются. Сегодня ночью войска Отдельной Приморской армии испытают прочность этих укреплений.
Уверенность и радостное ощущение предстоящей победы испытывал не один Громов, но и каждый офицер и матрос. Он это видел. Каждый знал о боевой задаче, о своем маневре. Вот почему Громов позволил себе сейчас роскошь – посидеть на бревне, понежиться под лучами весеннего солнца и ни о чем не думать.
Но что поделаешь, если мысли все же лезли в голову? В который раз в памяти всплывала карта Крыма, расположение войск, укреплений.
Иные мысли бродили в голове Глушецкого. Прыгающие по земле скворцы напоминали ему о других веснах, довоенных. Ранней весной он уходил за город. Рассвет заставал его на мысе Херсонес, а нередко и дальше – за мысом Фиолент.
Удивительные и увлекательные были весенние наблюдения, когда миллионы птиц возвращались из заморских краев на родные гнездовья. Усталые, изнуренные перелетом через Черное море, птицы опускались на крымский берег и оглашали его пением, щебетанием, криком. Кто как мог выражал радость но случаю благополучного перелета.
Глушецкий покосился на полковника и, видя, что тот сидит неподвижно с закрытыми глазами, слегка улыбнулся и сам закрыл глаза. Перед его мысленным взором ожили весенние дни на берегу за мысом Фиолент… Ранним утром, когда солнце чуть приподнялось за горизонтом, он подошел к скалистому берегу. Внизу, под скалами, еще стоял туман. Было тихо, величественно. И вдруг тишину разорвал хриплый крик. Вскоре крик повторился, но уже в другом месте. Глушецкий узнал голос гагары. Откуда-то словно в ответ весело раздалось «кря-кря!». Туман рассеялся, и Глушецкий увидел плавающих у берега черных гагар и крохалей. Это первые весенние гости из-за моря. Утолив голод и отдохнув, они собираются в небольшие стаи, разом, словно по чьей-то команде, взмывают вверх и исчезают за горами. Глушецкий провожает их теплым взглядом до тех пор, пока они не исчезают в небесной синеве. «Счастливо долететь до родных мест!» – хочется крикнуть им вдогонку. Лететь гагарам и уткам еще далеко – на север, до Земли Франца-Иосифа, на другие суровые острова Ледовитого океана. Какие таинственные силы влекут их туда? Когда начались такие великие перелеты, зачем, какая целесообразность в этом? Есть о чем задуматься.
С полудня на берегу наступает тишина. На следующее утро повторяется вчерашнее. Опять прилетели гагары, утки, появляются и чайки, от которых берег белеет, словно усыпанный снежными хлопьями. Гагары, утки, чайки не только отдыхают и радуются окончанию трудного пути, но и кормятся в прибрежных водах. Сколько рыбешек надо, чтобы накормить тысячи и тысячи изголодавшихся пернатых! Откуда столько рыбы берется в это время у берегов? Может быть, морской царь Нептун пригоняет ее для кормежки птиц?
А через несколько дней вдали над морем появляется узкая черная туча – это летят скворцы. Они летят изогнутой лентой, которая дрожит, меняет очертания. Подлетев к берегу фронтальным строем, они взмывают над скалами и с шумом садятся, облепляя все деревья, кустарники. Их так много, что кругом становится черно. Можно подойти к кустарнику, стать рядом со скворцами. Они не обратят на тебя внимания. Их сердца так переполнены радостью, что забывают о всякой предосторожности. Каждый неистово трепещет крыльями и исступленно, захлебываясь поет, свистит, щебечет, подражает то перепелу, то петуху.
Так длится час, другой. Видно, есть у скворцов командир. Словно по сигналу они поднимаются и продолжают путь на север. Несколько дней летят стаи скворцов с турецкой стороны. Глушецкий возвращался домой, как с симфонического концерта. В ушах долго стоят птичьи песни, щебетанье, свисты, писки.
Потом из-за моря прилетали стрижи, трясогузки, мухоловки, кулики, перепела, вальдшнепы. Все птахи, достигнув земли, так же самозабвенно пели и кричали, празднуя победу.
Но если так радуются птицы возвращению на родину, то как же должны радоваться люди, ступив на порог родного дома!
– Здравия желаю, – раздался знакомый голос.
Громов и Глушецкий открыли глаза. Перед ними стоял майор Уральцев. Полковник, не удивляясь его появлению, приветливо протянул руку:
– Рад приветствовать ветерана бригады. По какому случаю пожаловал?
– Вместе с вами хочу вступить на крымскую землю, – ответил Уральцев. – На период наступления прикомандирован к вашей бригаде.
– Это хорошо, – одобрительно заметил Громов, – садись рядком, погрейся на солнышке. Время есть еще.
– Благодарю.
Полковник посмотрел на часы, покачал головой.
– Пожалуй, хватит прохлаждаться. – Повернувшись к Глушецкому, сказал: – Через час придешь ко мне с Крошкой.
Когда он ушел, Уральцев сел рядом с Глушецким, положил руку на его плечо и, заглядывая в глаза, сказал:
– Коля, не хотел говорить об этом накануне десанта, а не могу сдержаться. Но ты…
– Не тяни резину, Гриша, – нетерпеливо воскликнул Глушецкий.
– Галя ранена.
Глушецкий глухо спросил:
– Где, когда? – и торопливо стал набивать трубку.
Уральцев рассказал, что вчера он заезжал в полевой госпиталь и там ему сказали о самоотверженном поступке медсестры Галины Глушецкой. Произошло это два дня назад. Галя работала в эвакоотряде, принимала на берегу раненых и отвозила в госпиталь. Под вечер налетели вражеские самолеты. Галя помогала раненым слезать с подвод и укрывала их в кювете и воронках. Уже летели бомбы, а она в это время несла раненого сержанта. Видя, что не успеет спрятать его в укрытие, Галя прикрыла его своим телом. Осколками разорвавшейся поблизости бомбы ей перебило два ребра, оторвало ступню левой ноги. Но сержанта не зацепило.
– Я хотел увидеть ее, – заключил Уральцев. – Но раненых уже эвакуировали в Геленджик. Начальник госпиталя сказал, что представил Галю к награде орденом.
Немигающими глазами смотрел Глушецкий на веселых скворцов, бегающих по земле, но уже не видел их. Глаза застилала темная пелена, а губы невольно вздрагивали, не давая возможности произнести ни одного слова.
Только вчера он получил от нее письмо, полное любви и грусти. Галя вспоминала об их мимолетной встрече и досадовала, что она была так коротка. Мы, наверное, невезучие, писала она, ведь могли встретиться на Малой земле, в Анапе, но – не судьба. Галя писала также, что подала рапорт о переводе в его бригаду, и напоминала, чтобы он со своей стороны попросил полковника Громова походатайствовать перед начальником санитарной службы армии о ее переводе в часть, где служит муж.
Но Глушецкий знал, что бригада пойдет в десант, и решил, что надо повременить с переводом. Кто знает, как будет там, на крымской земле. В десанте всегда опасно. О переводе он думал поговорить с полковником после того, как закончатся бои в Крыму.
Кто мог знать, что так случится? Винить себя? Но ведь он хотел, чтобы Галя находилась пока в безопасности.
Несколько минут он сидел, понуря голову. И вдруг заговорил горячо и сбивчиво:
– Гриша, дорогой, узнай, в каком она госпитале, его полевой адрес. Тебе легче это сделать, ты бываешь везде, а я прикован к бригаде. Поможешь?
– Постараюсь, – не очень уверенно ответил Уральцев. – Только я ведь с сегодняшнего дня тоже прикован к вашей бригаде до полного освобождения Крыма.
– Да, конечно, – согласился Глушецкий. – Извини, не подумал. – Он поднялся. – Надо идти в роту за Крошкой.
Крошка оказался на месте. Глянув на часы, Глушецкий сказал ему, что через полчаса надо явиться к командиру бригады.
– Есть явиться к командиру бригады, – сказал Крошка. Он достал из полевой сумки сложенный треугольником листок бумаги. – Тебе от матери, – сказал он.
Глушецкий торопливо развернул его. Мама сообщала, что жива и здорова. Приезжал Тимофей Сергеевич, но пробыл дома всего день, опять уехал в Анапу. В письме была еще одна новость – о Розе.
– Послушай, Анатолий, что мама пишет о Розе, – сказал Глушецкий. – Ее арестовали за то, что обманным путем получала денежные аттестаты от нескольких офицеров. Каждый из них считал ее своей женой. Какова?! Ты случаем не выслал ей аттестат?
Крошка помрачнел:
– Я знаю об этом.
– А откуда знаешь?
– Сама написала.
– Сама? – удивился Глушецкий.
– Да, сама, – подтвердил Крошка. – Прислала письмо. Заверяет, что любит меня одного, а то, что совершила такое, так ее подговорила мать, Людмила Власьевна. И еще пишет, что будет просить на суде, чтобы ее отправили на фронт искупить свою вину. Жалко мне ее.
– Неужели ты все еще любишь ее?
Крошка пожал плечами.
– Не знаю. Но думаю о ней часто.
Глушецкий невесело усмехнулся и с укоризной покачал головой.
Ему вспомнилась встреча с Розой, когда он из госпиталя приехал в Сочи. Роза пригласила его к себе. Глушецкому не очень-то хотелось идти к ней, но она так была настойчива, что он пошел. Пробыл у нее недолго, и все это время она говорила и говорила, торопливо и сбивчиво. Почему-то начала разговор о своем отце, которого лишилась пять лет назад. По ее словам, это был сильный и добродушный человек, щедрый, мог отдать другу последнюю рубашку. А о матери Роза говорила с презрением, называла ее скупердяйкой и спекулянткой. Себя Роза назвала гибридом. «Люблю деньги, но беречь их не могу», – призналась она. Глушецкий в недоумении спросил, зачем она рассказывает ему об этом. Оказалось, что то была присказка, а сказка раскрылась потом. Роза заявила, что у нее много поклонников, но сердце ее у Крошки. «Наверное, я его люблю. Он такой наивный, так чист душой, что не полюбить его нельзя», – сказала она. У Глушецкого было плохое настроение. У него умер сын, жена ушла на фронт, мать болеет, а она ему про свою любовь. Какое ему дело до них? «Ну и любите друг друга, а мне-то что?» – довольно грубовато сказал он. Какое-то мгновение Роза молчала, искоса поглядывая на Глушецкого, потом сказала: «Мне два офицера прислали денежные аттестаты. Но я не давала им обещаний быть их женой. По своей инициативе прислали. Сначала хотела отослать аттестаты, но мать рассоветовала. Все равно, говорит, им на фронте деньги не нужны, а мы найдем им применение. Советовала купить на них золотые вещи на рынке. Я купила серьги, потом стала покупать фрукты и носить их в госпитали. Что тут было, когда мать узнала об этом! Сейчас я с ней на ножах. Посоветуйте, как мне быть – вернуть офицерам аттестаты или тратить их на раненых?»
Услышав такие откровения, Глушецкий поморщился. «Зачем она говорит мне об этом? Хочет доказать, что она невинная девица?»
Он не поверил в искренность Розы, и стало неприятно выслушивать дальше ее откровения. Он поднялся и распростился, сославшись на необходимость срочно явиться к коменданту, пообещав из вежливости зайти потом. Но не зашел.
Вспомнив сейчас о разговоре с Розой, Глушецкий подумал: «А может быть, она и в самом деле не такая уж испорченная девушка».
Но Крошке он не сказал о прошлом разговоре с Розой и о своем мнении. Не до того было. Другие мысли занимали его.
Крошка некоторое время молчал, потом смущенно произнес:
– Должен же я иметь какую-то мечту.
– Ладно уж, – махнул рукой Глушецкий, сел за стол и вынул из полевой сумки блокнот и карандаш.
Он написал: «Дорогая, милая Галя» – и задумался. Что же ей написать? Что же ей сейчас можно и нужно написать?
Он упрекал себя за то, что не попросил у полковника из разведотдела отпуск хотя бы на сутки. Его встреча с женой длилась не более получаса. Они сидели вдвоем в госпитальном автобусе, больше никого в нем не было. Галя всплакнула от радости. А он целовал заплаканные глаза. Она огорчилась, узнав, что ему надо сейчас отправляться на боевое задание. Николай успокоил ее, заявив, что утром он вернется и на обратном пути из штаба армии приедет к ней. Но получилось не так, как он думал. Утром, когда катер вернулся в Анапский порт, его уже поджидал полковник. Выслушав Глушецкого, полковник сказал: «Спасибо, возвращайтесь в свою бригаду». Вот тут бы и попросить у него разрешения на суточный отпуск. Но почему, почему не повернулся язык?! Через час Глушецкий докладывал командиру бригады о своем возвращении. Но и ему не заикнулся об отпуске. Неужели стал черстветь душой? А теперь об отпуске нечего и думать. Эх, Галя, Галя, когда же теперь встретимся?..
Крошка подшивал подворотничок к гимнастерке. Подняв голову, увидел, что Глушецкий не пишет, а остекленевшими глазами уставился в одну точку и прикусил нижнюю губу.
– Что с тобой, Николай? – обеспокоенно спросил он.
Глушецкий не отвечал, даже не изменил позу.
– Николай, что случилось? – вторично спросил Крошка и подошел к нему.
Глушецкий опустил голову и глухо сказал:
– Галя тяжело ранена.
Он встал, спрятал в полевую сумку листок бумаги.
– Пошли к полковнику. Потом расскажу.
Уральцев не пошел с Глушецким, а отправился к разведчикам, которые сидели под деревом и слушали Гриднева, рассказывающего какую-то историю. Увидев майора, разведчики вскочили и окружили его с радостными восклицаниями. Уральцев поздоровался с каждым за руку, а ротного батю Гриднева обнял.
– С нами пойдете? – догадливо спросил Гриднев.
– С вами.
– Ребята, наш бывший комиссар с нами будет, – сообщил Гриднев, обращаясь к разведчикам.
– Вот это хорошо, – одобрительно сказал Добрецов. – Веселее будет.
– Это в каком смысле? – прищурился Уральцев.
– Во всех смыслах, – улыбнулся Добрецов.
– Точно, – подтвердил Кондратюк.
– Без замполита в роте стало хуже. Командиру роты не до бесед и собраний, у него и без того забот хватает. Политическую работу свалили на парторга. А я не из грамотеев, – сказал Гриднев.
– Вы о чем-то сейчас беседовали? – спросил Уральцев. – Садитесь, продолжайте.
Он присел на пенек. Сели и разведчики.
– У нас, собственно, не беседа на тему, а так, вольный разговор. Кондратюк недавно вернулся из отпуска.
– Как жизнь в колхозе? – поинтересовался Уральцев.
– У нас, в станице, – сказал Кондратюк, – колхоз при немцах ушел в подполье. Зерно заховали в ямы, инвентарь тоже, три трактора загнали в лесополосу и завалили бурьяном. Как прогнали немцев, в марте это было, на другой же день состоялось собрание колхозников, избрали правление, председателя и начали готовиться к весеннему севу. Пацаны выловили в степи десятка два лошадей, пораненных и отбившихся после боя. Через месяц колхоз уже сеял. Около пятисот гектаров яровой пшеницы засеяли. Урожай, правда, не очень богатый для Кубани – по пятнадцать центнеров собрали. Но и то подпорка армии. Это ведь сорок пять тысяч пудов. Нашу бригаду год можно кормить хлебом нашего колхоза.
– Здорово!
Молчавший до сих пор Логунов встал и, поправляя бескозырку, решительным тоном заявил:
– После войны надо поставить памятник колхознице.
– Твоей Дуне, – заметил Добрецов.
Логунов сердито сверкнул в его сторону глазами и тем же тоном продолжал:
– И моей Дуне. А что? Знали бы вы, братцы, как тяжело сейчас в колхозах нашим женщинам! И на тракторе, и на молотилке, и на жнивье, и на пахоте. А едят они что? Дуня говорила, что весь хлеб сдают для армии, а сами сидят на картошке. Я поцеловал Дуне руки и сказал: «От имени всех матросов Черноморского флота целую и низкий поклон шлю всем колхозницам». Правильно я, батя, сказал?
– Правильно, – поддержал его Гриднев, тоже вставая. – А что, братцы, пора и в дорогу собираться.
Уральцев задержал Логунова.
– Расскажи, Трофим, как ездилось на Урал. Что видел?
Логунов весело сказал:
– А я не ездил.
– Как это – не ездил? – удивился Уральцев. – С женой ведь встретился.
– Она сама приезжала сюда.
– Расскажи.
Продолжая улыбаться, Логунов стал рассказывать:
– Выписали мне отпускные документы и я уже собрался в путь, как прошел слух, что приехала на фронт делегация колхозников из Челябинской области. У меня почему-то сердце екнуло, словно в предчувствии, что Дуня с той делегацией. Она писала раньше, что собирается такая делегация и что она кандидат на поездку. Думаю, поеду домой, а Дуня сюда пожаловала. А на кой ляд мне отпуск, ежели с женой не повидаюсь. Пошел к капитану Глушецкому. Тот разузнал, что делегация находится в Туапсе, но на следующий день поедет в Новороссийск. Не медля ни часа, я на попутных машинах двинулся в Новороссийск. Заявился в комендатуру, доложил дежурному. Тот говорит, что ждут делегацию. В полдень подъезжает автобус. Я к нему. Выходят делегаты, один за другим. Сердце мое колотится. Не обманулось сердце: выходит моя Дуня, в платочек пуховый укутана, на лице улыбка. Увидела меня и бросилась на шею. Целует, а сама плачет и смеется. Известно, у женщин глаза на мокром месте. Ну и я, признаться, тоже ошалел от встречи, как обнял ее, так не могу рук разжать. Думаю: отпущу, она исчезнет, окажется, что все это сон. Вы извините, что в лирику ударился…
– Чего там извиняться, – сказал Уральцев. – Дело житейское, не с кем-то, а с женой встретился. Три года разлуки, подумать только…
– Верно, три года, – вздохнул Логунов. – Но зато пятнадцать дней я провел с женой.
– Десять, – поправил Уральцев.
– Нет, пятнадцать. Десять суток я ездил вместе с делегацией по воинским частям. А что мне оставалось делать? Так и проездил весь отпуск рядышком с Дуней. Между прочим, делегация побывала и на Малой земле. Там я был за экскурсовода. Показал колхозникам детские ясли, где меня оглушили и взяли в плен. Дуня там расплакалась. Суток через восемь делегацию отвезли в Сочи. И я с ней. Эх, как там было нам с Дуней хорошо! Будто мы вновь поженились. Когда кончался срок отпуска, я набрался нахальства и пошел к коменданту. Рассказал ему, как встретился с женой, и попросил продлить отпуск. Чем-то я понравился ему. Улыбнулся, похлопал меня по плечу и говорит: «Вижу, боевой матрос, продляю отпуск еще на пять суток». Как на крыльях выскочил я из комендатуры. Еще пять суток счастья! Понимать надо. О чем только мы не говорили с Дуней за это время, я ей про Малую землю рассказываю, а она о жизни в колхозе. Да, товарищ майор, тяжко живется людям в тылу! Дуня стала худенькая, на лице морщины, руки в мозолях. А была ладная собой, в соку, глаза так и светились. Картиночка, одним словом. Мужики в селе говорили: как этому рябому такая красавица досталась? Глядел я теперь на нее, и сердце от жалости сжималось…
– Идите ужинать, Трофим. Как-нибудь на досуге поподробнее расскажете, как ездили с делегацией. Не возражаете?
– Расскажу, почему не рассказать. О хорошем всегда приятно вспоминать и рассказывать. Я не прощаюсь, ведь вы с нами.
– С вами.
Логунов ушел. Уральцев подумал, что ему тоже не мешало бы поужинать. Направился к кухне и нос к носу столкнулся с Семененко.
– Павло! – окликнул Уральцев.
Семененко вгляделся и, узнав Уральцева, радостно воскликнул:
– Кого я бачу! Комиссар! Какими судьбами?
Они обнялись, похлопали друг друга по плечам.
– Ого, Павло, ты уже офицер, – заметил Уральцев, нащупав на его плече звездочку.
– Младший лейтенант, – с гордостью сказал Семененко. – А это бачили?
На груди Семененко блестела Золотая Звезда Героя Советского Союза.
– Поздравляю! – воскликнул Уральцев и опять обнял его. – Знаю о твоем подвиге. Заслужил такую награду.
– А Логунова обидели, – проворчал Семененко. – Вместе же были, одно дело делали. А ему только орден Красного Знамени.
– Тоже большая награда.
– Большая, да не такая. А мне зараз стыдно парню в глаза смотреть.
– Твоей вины в том нет.
– То так, а все же… Ты к нам по какому делу?
– Пойду с вами в десант.
– Сам захотел или назначили?
– И то и другое.
Семененко покивал головой в знак понимания, и они вместе направились на кухню.
Ночью бригада Громова прибыла на косу Чушка. Узкая полоска песчаной земли – уникальное создание природы – уходила на несколько километров в море. Тут была с осени налажена переправа на крымский берег. По этой косе гитлеровцы отступали в сентябре прошлого года. Наши летчики тогда бомбили ее. Кругом валялись разбитые танки, машины, орудия. А когда косу заняли советские войска, ее начали бомбить гитлеровские летчики, обстреливала дальнобойная немецкая артиллерия. Укрыться здесь негде, выкопать окоп невозможно, он осыпался и наполнялся водой. Веселое место, ничего не скажешь.
Разведчики по кромке берега пробрались к причалу. Уральцев и Глушецкий находились с ними. Сейчас Уральцев не отличался от других разведчиков. На нем ватный бушлат, подпоясанный широким ремнем, на ремне финка, за плечами вещевой мешок, автомат.
Уральцев знал, что на том берегу уже находится несколько журналистов армейской газеты. Они первыми войдут в Керчь со штурмующими отрядами. Следовательно, они первыми и напишут об освобождении Керчи. Бригада Громова, вероятно, вступит в бой, когда город будет освобожден или когда на каком-то участке затормозится продвижение наших частей, наступающих с плацдарма. Поскольку об освобождении Керчи будут писать другие, то он может какое-то время чувствовать себя не газетчиком, а просто замполитом роты разведчиков. Это даже радовало его.
– Ты знаешь, Николай, – усмехнулся Уральцев. – Мне сейчас приятно чувствовать себя опять разведчиком, а не человеком с блокнотом и авторучкой.
– Может быть, напрасно перешел на работу в газету?
– Возможно… Во мне борются два человека – один журналист, литератор, другой – солдат.
– А по-моему, хорошо, когда в журналисте сидит солдат, а в солдате – журналист.
Поблизости разорвался снаряд. Разведчики распластались на песке.
Через минуту Семененко доложил Крошке, что убитых нет, ранен в плечо один разведчик. Раненого перевязал санинструктор Лосев.
– Тут посадка похуже, чем в Геленджике, – проворчал Крошка и обратился к Глушецкому: – Надо быстрее на причал. На мотоботы погрузимся, спокойнее будет.
– Точно, товарищ капитан, – сказал Гриднев, оказавшийся рядом. – Нет интересу выйти из строя на этом берегу.
Но Глушецкий возразил:
– Не надо создавать толчею на причале. Сначала погрузится первый батальон майора Ромашова и батальон автоматчиков, потом наша очередь. Нам надо два мотобота. Фамилии командиров мотоботов вы знаете, а они знают, кого принимать и в какое время.
– Неужели так точно все расписано? – удивился Уральцев.
– Ну, конечно. Иначе на переправе была бы невообразимая толчея.
К Крошке подошел раненый разведчик.
– Вот незадача, товарищ старший лейтенант, – сказал он. – Я ведь керченский, в Керчи моя семья, думал, завтра дома буду, а приходится в госпиталь. Досада берет.
– Ничего не поделаешь. Вам сопровождающий нужен?
– Как-нибудь сам доберусь до санитарной летучки.
– Ну, счастливо, – напутствовал его Крошка.
Уральцев спросил раненого:
– Какой ваш адрес в Керчи? Я зайду и расскажу о вас вашим родным.
– Спасибо, – поблагодарил раненый и назвал адрес: – А фамилия моя Гриценко Сергей.
Он попрощался и пошел к берегу. Но не прошел и десятка шагов, как остановился, постоял немного и вернулся.
Крошка вопросительно посмотрел на него.
– В чем дело?
– Товарищ командир роты, ругайте не ругайте, а я вот что надумал, – решительно заговорил раненый. – Не пойду я в санлетучку, просижу тут до утра. Чует мое сердце, что утром Керчь будет наша. Днем я переправлюсь туда. Побываю дома, а потом и в госпиталь можно. Поймите меня…
– Ну что ж, оставайтесь, – подумав, сказал Крошка.
«Обязательно навещу семью Гриценко. Не забыть бы адрес», – подумал Уральцев.
Вскоре все разведчики погрузились на два мотобота. А через полчаса они уже спрыгивали на берег около селения Опасное. Отойдя от берега метров на двести, Глушецкий взволнованно сказал:
– Шагаю по родной крымской земле. Даже не могу передать тебе, какое чувство испытываю сейчас. – Он подозвал Гриднева:
– Вот, Артем Архипович, мы и на крымской земле. Как самочувствие?
– Как на седьмом небе, – весело заявил он. – Только, товарищ командир, раздвоение чувств получилось. Мыслится мне, что наша МТС и колхозы будут освобождены через десяток дней. И мои руки зачесались по работе. Ведь весна, товарищ капитан! Инвентарь надо готовить. Мне, механику, в эту пору забот полон рот. Знаю наперед, что в МТС не осталось ни одного трактора, ни одного станка, а где-то в душе теплится надежда, что может быть, сохранили. Помните, что рассказывал Кондратюк? Может, и в нашей МТС такое случилось.
– А ведь имеется возможность, Артем Архипович, – вмешался в их разговор Уральцев. – Вас как специалиста могут отправить в народное хозяйство. Есть директива.
– Не надо, не надо, – живо воскликнул Гриднев. – Я должен пригвоздить последнего фашиста. Не могу я уйти из армии, расстаться с ротой.
Разведчики остановились у стен разрушенной крепости. К Глушецкому подошел Крошка и сказал, что появился связной из первого батальона.
