Текст книги "Нас ждет Севастополь"
Автор книги: Георгий Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 50 страниц)
– Нечего шутить, – махнула рукой на сына Мария Васильевна. – Садитесь и вы чаевничать. Сергеич, прошу к столу.
За чаем разговорились. Тимофей Сергеевич, до сих пор молча дивившийся на Крошку, спросил Николая:
– Скоро ли на фронт?
Николай пожал плечами.
– Во-первых, Тимофей Сергеевич, это военная тайна, а во-вторых, я сам не знаю. Придет время…
– А я могу сообщить новость. Наши войска в районе Туапсе сегодня утром перешли в наступление, Немцы бегут сломя голову.
– Что ж, очередь теперь за нами, – уклончиво ответил Николай.
Тимофей Сергеевич сделал несколько глотков чаю, пригладил усы.
– Армии нашей теперь надо перестраиваться. То все оборонялись, все было подчинено обороне. А теперь наступать надо. Следует, значит, менять тактику. Весь фронтовой уклад жизни ломать придется. Не так-то это просто. В современной войне уметь надо наступать…
– Сумеем, – заявил Николай. – Морально мы готовы.
– Моральной готовности мало. Одно дело иметь желание наступать, другое – уметь наступать. Говорил я в госпиталях с ранеными командирами. Все, которые думать умеют, говорят, что победы большой кровью достаются. Не хватает, значит, воинского мастерства. Победы надо одерживать малой кровью и меньшими потерями. Иначе можно довоеваться до последнего солдата.
Николай согласился с ним.
– И еще новости могу рассказать, – заявил Тимофей Сергеевич. – На этот раз о Севастополе.
Николай насторожился.
– Опять же из партизанских источников. Ежедневно гестапо возит людей на расстрел. Расстреливают на Куликовом поле. На Рудольфовой горе устроен концлагерь. Там большая смертность. Мрут от голода и холода. Женщинам не разрешают передавать пленным пищу. По ним стреляют. Кто остановится на берегу и станет смотреть на море – арестовывают. Научную клинику имени профессора Щербака немцы превратили в дом терпимости. Город представляет пустыню. Днем никого не увидишь. А ночью – стрельба. Стреляют по немецким часовым, патрулям.
Мария Васильевна слушала с затуманенными глазами, подперев голову обеими руками.
– Где же мы жить там будем? – задумалась она.
– Пока придется пожить в Сочи, а как восстановят город, поедешь.
– Ну да, – не согласилась Мария Васильевна и подняла голову. – Чего я тут буду делать? Как освободят, так сразу туда. Муж у меня там… и… вообще.
– Ладно, – улыбнулся в усы Тимофей Сергеевич. – Освободить надо сначала, потом будем думать о переезде.
– Нового, между прочим, вы ничего не сообщили, – заметил Николай. – Все это известно и даже во флотской газете напечатано.
– Так я же не договорил, – сказал Тимофеи Сергеевич. – В Севастополе действуют подпольщики. Они…
Но ему опять не удалось договорить. В комнату вошла девушка с яркими голубыми глазами и черными кудрями, спадавшими на плечи.
– Ой! – воскликнула она, делая испуганное лицо. – Я хотела на минутку к Гале, а здесь, оказывается, гости. Забегу потом, извините. – И она метнула любопытный взгляд на Крошку.
– Заходи, заходи, Роза, – приветливо сказала Мария Васильевна. – Это дочь нашей соседки, – пояснила она для Крошки.
– Не стесняйся, – кивнула Галя.
Глянув на девушку, Крошка поперхнулся и незаметно отодвинул стакан.
Он смутился, когда Галя стала знакомить его с Розой. Ему не хотелось вставать, чтобы не удивить и не рассмешить ее своим ростом и несуразной фамилией, но не встать было невежливо. Неуклюже поднявшись и сутуля плечи, он пожал протянутую руку и произнес:
– Анатолий.
Роза пригласила его присесть рядом на диван. Лейтенант сел, не зная, куда девать ноги. Огромные латаные сапоги бросались в глаза, и Роза обратила на них внимание, но не подала вида, а завела разговор о книгах. Крошка оправился от смущения и признался, что любит книги и музыку.
– Так сыграйте, – предложила Роза.
– А где же пианино? – с недоумением спросил Крошка.
– Тимофей Сергеевич, разрешите, – спросила Роза.
– Пожалуйста, – отозвался он, – идите.
Роза и Крошка пошли в большую комнату, где в углу стояло пианино. Вслед за ними туда пришли Галя и Николай. Старики остались в столовой.
Крошка поднял крышку пианино, сел на стул и взял несколько аккордов. Инструмент был в полном порядке.
– Что сыграть?
– Сыграйте что знаете.
Несколько мгновений Крошка раздумывал, потом тряхнул головой и заиграл вальс «На сопках Маньчжурии».
Галя сидела в кресле, повернув его так, что лицо находилось в тени. Ей не хотелось, чтобы были видны появившиеся за последнее время коричневые пятна на щеках и на лбу.
– А почему ты меня не поздравил? – тихо, чтобы не услышал Крошка, проговорила она, сжимая руку мужа.
– С чем? – удивился Николай.
– Я получила удостоверение об окончании курсов медицинских сестер. Хочешь, покажу? Пойдем в нашу комнату.
«Дипломатический повод, чтобы оставить лейтенанта вдвоем с Розой», – усмехнулся про себя Николай, вставая.
Они вышли.
Крошка продолжал играть. Он уже сыграл несколько вальсов, когда Роза, положив ладонь на его руку, сказала:
– Отдохните.
– Да, надо покурить, – согласился Крошка и, вздохнув, полез в карман за кисетом.
– Ваши сапоги скоро совсем развалятся, – неожиданно сказала Роза.
– Скоро, – краснея, согласился Крошка. – Нет на мою ногу обуви.
– Надо на заказ сшить.
– Кожи нет. От польской границы до Казказа прошагал я в этих сапогах.
Роза склонила набок голову и задумчиво посмотрела па него.
– А я вам, пожалуй, могу помочь, – произнесла она. – Посидите, я сейчас схожу домой.
Девушка вернулась через несколько минут, держа в руках большие охотничьи сапоги.
– Вот, – сказала она, ставя их на пол. – Мой папа был тоже крупным мужчиной. В этих сапогах он ходил на охоту. Они были велики для него, и он надевал по три пары шерстяных носков. Примерьте.
Сапоги были добротные, с толстой подошвой, и Крошка смотрел на них, но примерить в присутствии девушки стеснялся. Взяв правый сапог, он вышел в кухню и там примерил. Сапог оказался впору, лишь чуточку жал.
– Подошел, – весело сообщил он Розе.
Она принесла в кухню второй сапог.
– Надевайте и носите на здоровье. А эти – в утильсырье.
Когда он надел оба сапога и выпрямился, Роза рассмеялась.
– Вы похожи на мушкетера. На рисунках они изображаются в сапогах с такими же отворотами.
– Я вам за них что-то должен? – спросил Крошка.
Роза опять склонила голову набок и прищурила глаза.
– Ничего не должны. Это мой подарок фронтовику. Пусть они будут напоминать вам обо мне…
– Я вам очень благодарен! – с горячностью воскликнул Крошка. – Тысячу раз спасибо! Верьте, в долгу не останусь.
– Верю. А теперь пойдемте опять играть.
Очарованный лейтенант не заметил, как наступила полночь и голос Глушецкого: «Нам пора идти, лейтенант», казалось, вырвал его из чудесного сна. Он со вздохом поднялся и стал прощаться.
Роза незаметно сунула ему в руку листок и шепнула:
– Мой адрес. Не забывайте. Пишите.
Глушецкий обнял и поцеловал мать, жену и Тимофея Сергеевича.
– Если не приду, – в который раз за этот день повторил он, – значит, отбыл на фронт. Тогда ждите письмо.
Ночь была звездная, холодная. Но Крошка не чувствовал холода, не видел звезд. Он с восторгом говорил Глушецкому:
– Какая чудесная девушка! И красива, и умна.
– Уверен?
– Безусловно! – И в порыве откровенности Крошка признался: – Я еще ни разу не влюблялся и ни разу не целовал девушек.
Глушецкий рассмеялся:
– Отсталый человек. А еще фронтовик.
– Робею перед женщинами. Чувствую себя перед ними так, как будто я ребенок, а они няни, которые будут наказывать меня за баловство. Видимо, это с детского дома осталось. У нас были сердитые няни, и меня часто наказывали.
– Ребеночек! – еще громче захохотал Глушецкий.
– Вам смешно, – обиделся Крошка. – А я покой потерял.
– А мне Роза не нравится, – уже серьезно проговорил Глушецкий. – Есть в ней что-то неприятное. Что – не могу определить, то ли острые лисьи зубы, то ли блестящие глаза, которые кажутся нагловатыми, то ли еще что…
– Это ваше предубеждение. Вы любите свою жену, и остальные женщины вам кажутся хуже.
– Может быть, и так, – задумчиво согласился Глушецкий.
Вместе с Крошкой Глушецкий поднялся на чердак. Разведчики спали, бодрствовал один дневальный. Спросив, все ли в порядке, Глушецкий пошел к выходу.
Уральцев еще не спал. Сидя за столом, он что-то писал. На столе лежали книги, газеты. Увидев Глушецкого, замполит закрыл тетрадь и встал.
– А я все доклад пишу, – сказал он, потягиваясь.
Они легли спать. Но не успели заснуть, как прибежал связной с пакетом. Через минуту рота была поднята по тревоге и через час уже грузилась на станции в поезд. Глушецкий наскоро написал открытку жене и бросил в почтовый ящик.
Грузилась вся бригада. То там, то здесь раздавался в темноте зычный голос полковника Громова.
Глава седьмая
1
Курортный городок Геленджик, находящийся в сорока двух километрах от Новороссийска, стал ближайшим фронтовым тылом. Тихое приморье наполнилось ревом пикирующих самолетов, стрельбой зениток, рокотом моторов торпедных катеров и морских охотников, разноголосым шумом пехоты.
Морская бригада полковника Громова, пришедшая маршем из Туапсе, разместилась на окраине Геленджика. Раньше громовской бригады в Геленджик прибыло еще несколько воинских частей. В маленьком одноэтажном городке стало тесно. Каждый дом, даже сараи были полны людьми.
Разведчикам повезло. Они заняли турлучную хату. В маленькой комнатке разместились Глушецкий, Уральцев, Крошка, Семененко и Безмас. В большую набилось более пятидесяти человек. Разведчики сидели на полу, мокрые, усталые. Сушились по очереди около жарко натопленной плиты, мешая повару готовить обед.
Марш был не из легких. Бригада выгрузилась в Туапсе и пешком двинулась по горной извилистой дороге до Геленджика. Все эти дни шли дожди. По дороге в оба конца мчались сотни автомашин. Солдатам пришлось больше идти по кюветам, чем по дороге. Те, что порасторопнее, конечно, не растерялись. Они прыгали на попутные машины, когда те на поворотах притормаживали ход, не спрашивая разрешения шоферов. Таким образом, разведчики раньше всей бригады оказались в приморском городке. Глушецкий разыскал штаб, оставил там связного, а сам пошел отдыхать.
Все с нетерпением поглядывали на ротного кока, предвкушая, судя по запаху, вкусный обед. Лица разведчиков были оживленными, по ним нельзя было прочесть, что люди устали, недовольны теснотой. Несладкой была их жизнь в тылу, где плохо кормили, где не было свободной от занятий минуты, где из казармы нельзя вырваться. А сейчас они чувствовали хоть относительную, но свободу, строевые и тактические занятия отошли в прошлое, питание стало несравненно лучше, кукуруза из меню исчезла. Что еще надо для неприхотливой солдатской радости!
В ожидании обеда обсуждали прошедший марш, чистили оружие, а кое-кто уже забивал козла. Федя Кондратюк со смаком рассказывал, какой отличной сметаной угощала в дороге его и Логунова одна молодица.
– Целый горшок на двоих! Представляете?
– В животе урчит с отвычки, – облизнулся Логунов.
– Без хлеба ели? – спросил Коган.
– Где там хлеб, – махнул рукой Логунов. – Без сухаря даже.
– Простой перевод сметаны, – заключил Коган и сделал выразительный жест рукой. – А хозяйка молодая?
Логунов вздохнул, и его глаза замаслились.
– Хороша. Сдобная…
– А чего же не поухаживал?
– К чему такой вопрос? – с сожалением произнес Логунов. – Устал, как бродяга. Какие уж нежности.
Из другого конца комнаты раздался голос Гриднева:
– Как это устал? Ведь ты, Логунов, стал подводником.
– Откуда такие сведения? – удивился Логунов. – И думки не было о подводных лодках.
– Лодка ни при чем. Вчера ты на подводе ехал.
Все рассмеялись. Логунов смущенно зачесал затылок.
– Ой, батя, поддел…
Свернув высохшую плащ-палатку, Гучков подсел к Трегубову.
– Если бы летом по этим местам пройтись, – заметил он. – Вроде туристского похода было бы. Хороша местность.
– Летом здесь благодать, – подтвердил Трегубов.
– И ты, Михаил, ходил летом по этим краям с ружьишком?
– Ходил.
– Тебе можно позавидовать. После войны я в гости приеду к тебе. Не возражаешь?
– Приезжай. Побродим.
– А не знаешь, почему такое название селу – Архипо-Осиповка? Дали бы одно название – Архиповка или Осиповка.
– Это что, – улыбнулся Трегубов. – Недалеко от Апшеронской, где мы бывали, есть хутор под названием Курица-Жеребец.
– Это ты уж травишь, – недоверчиво покосился Гучков.
– Посмотри на карту. Так и именуется. А знаешь, почему? Когда-то жил на этом хуторе грек. По-русски говорил плохо. Однажды у него пропал петух. О своей пропаже он опрашивал проезжающих примерно так: «Слушай, не видал, куда побежал курица-жеребец?»… Так и окрестили хутор…
Из маленькой комнаты вышел Уральцев, умытый, причесанный. Он подсел к Гридневу, хотел что-то сказать ему, но, услышав разговор Гучкова и Трегубова, стал слушать. Когда Трегубов замолк, Гучков, посмеиваясь, повернулся к замполиту:
– Чудно, товарищ лейтенант… Где ты живешь? На хуторе Курица-Жеребец… Тьфу!
– А хутор хороший, – заметил Трегубов.
Уральцев спросил Трегубова:
– А об Архипо-Осиповке можете рассказать?
– Слышал, но не знаю, насколько верно. А вы знаете?
– Я не слышал, а читал.
– Расскажите, товарищ лейтенант, – попросил Гучков.
– Ну, слушайте, – сказал Уральцев.
Когда он стал говорить, разговоры в комнате постепенно затихли.
– На побережье Черного моря есть немало названий, которые воскрешают славные страницы истории. Помните, мы проезжали поселок Лазаревский? Он так называется в честь прославленного русского флотоводца Лазарева. А вот Архипо-Осиповка получила название в честь рядового Тенгинского пехотного полка Архипа Осипова. Кстати сказать, на Кубани есть станица Тенгинская, названная в честь этого полка. В нем служил поэт Лермонтов.
– В нашем районе эта станица, – вставил Кондратюк, горделиво поводя глазами. – Там живет дед, отец которого был ординарцем у Лермонтова.
– В те времена горские племена, подстрекаемые турками и англичанами, совершали постоянные набеги на русские крепости и селения. В марте 1840 года нападению подверглось Михайловские укрепление, которое охранял небольшой гарнизон русских солдат. Нападающих было во много раз больше, чем защитников крепости. После длительного боя почти все русские солдаты были убиты или ранены. Враги ворвались внутрь крепости. Тогда русский солдат Архип Осипов сказал товарищам: «Пора, братцы! Кто останется жив, помните мое дело!» – и бросился с факелом в пороховой погреб. Страшный взрыв потряс крепость. Взрывом были уничтожены сотни врагов, а на месте крепости остались одни развалины. Жизни не пожалел солдат-герой… В память о нем назвали возникшее на том месте село…
Наступила короткая тишина.
– Да-а, – протянул Коган, – были люди…
– Богатыри, – промолвил задумчиво Гучков. – Слушаешь, как сказку.
– И сейчас есть такие! – убежденно воскликнул Кондратюк.
– Есть, – подтвердил Уральцев. – В Севастополе немало примеров было. Вспомним подвиг политрука Фильченкова и его товарищей – матросов, которые ценой собственной жизни остановили прорвавшиеся к городу танки. А подвиг матроса Александра Чекаренко! Он повторил подвиг Архипа Осипова.
– Расскажите о нем, – попросил Добрецов. – Некоторые из нас не знают.
– О нем может Кондратюк рассказать, – проговорил Семененко. – Он знал его лично.
Уральцев вопросительно посмотрел на Кондратюка.
– Могу рассказать, – сказал Кондратюк. – Вот как дело было: немцы начали третий штурм Севастополя. Окружили, дьяволы, пороховой склад. Что делать – надо взрывать. Поручили это дело моряку Чекаренко. Установил он взрыватель, а уйти не успел – вот они тут и фашисты. Что делать Чекаренко? Убегать, не выполнив приказа? Отдать военный объект в руки врага в целости? Подбежал он к часовому механизму и перевел его на моментальный взрыв. Сумасшедший взрыв был! Все склады задрожали, а Северная бухта вспенилась. Говорят, что при взрыве погибло немало фашистов. Дорого продал свою жизнь Саша…
– А какой он из себя был? – спросил Добрецов.
– Обыкновенный, – пожал плечами Кондратюк. – Вообще красивый парень…
Задумались солдаты, примолкли. О чем думали? О смерти, о жизни? Спросите матросов, которым много раз приходилось схватываться с врагом в рукопашных схватках, попадать под артиллерийский огонь и под бомбы, и никто из них не скажет, что он не жалел жизни, не боялся за нее, не испытывал чувство страха. Не скажут! Однако они шли в разведку, высаживались десантами, вступали в рукопашный бой, шли на штурм дотов. И многим из них приходилось расставаться с жизнью. Почему же они шли в бой и отдавали свои жизни? Видимо, есть у человека чувства, которые выше чувства самосохранения, желания жить. И в этом – истоки героизма.
Заметив, что разведчики замолкли, потупились, Уральцев переглянулся с Гридневым. Тот понял его взгляд.
– Оно, конечно, умирать страшно, – нарушил молчание Гриднев, широким жестом расправил усы, – но когда эта старуха с косой подойдет – не заметишь. А вот бывает, что и до смерти далеко, а страху такого натерпишься, что готов у старшины просить досрочно белье для смены.
И он выразительно посмотрел на Зайцева, у которого выражение лица было такое, что, казалось, вот-вот парень заплачет. «Переживает», – сочувственно подумал Гриднев.
– Бывало, и запросишь, – мрачным голосом произнес Коган.
– Вспомнился мне первый мой страх, когда на спине холодный пот выступал и душа в пятках трепетала, – щуря глаза, продолжал Гриднев. – Хотите, расскажу? Правда, это было давненько, лет тридцать пять тому назад, когда мальчишкой был.
– Говори, – благосклонно проговорил Логунов. – Время на травлю имеем с запасом.
– Родители мои жили на Урале…
– Земляк, значит, – обрадовался Логунов. – Чего же раньше не объявлялся?
– Какой я уралец, – отмахнулся Гриднев. – Двенадцатилетним мальчонкой увезли меня оттуда. Так вот, значит, послала меня мать отнести в баню небольшой чугунный казан.
Не знаю, как сейчас, а раньше там каждый хозяин имел свою баньку. Надел я казан, как шапку, на голову и пошел. Иду, песни напеваю. День был летний, веселый, настроение у Меня преотличное. Казан хорошо держался на голове, и я вообразил себя непобедимым богатырем со шлемом на голове. Деревянной шашкой рубил «врагов» – лопухи. И тут прыгнул я через канаву, казан соскользнул с ушей, и вся голова оказалась в казане. Пробую снять – не могу, мешают подбородок и затылок. Мучился, мучился – ничего не получается, проклятый казан – ни туда ни сюда. Перепугался я и завыл. А в казане как загудит! На крик прибежала мать, заохала, а сделать ничего не может. Народ с поля едет, смеется. А мне муторно на сердце. Появился отец. Он надумал положить мою голову на камень и разбить казан молотом. Сосед отсоветовал, дескать, от молота не только казан, но и голова пострадает. Тогда отец решил пилить казан напильником. От напильника казан стал греться и жечь мне шею. Я заорал, не помня себя от страха. В головенке одна мысль страшней другой, коленки стали дрожать. Реву так, что казан гудит… Все же сняли. Мать деликатненько стала его поворачивать и стянула. Как увидел я опять свет, зеленую травку, так словно заново народился. Вот уж натерпелся! До сих пор помню! Такого нигде больше не испытывал, хотя на третьей войне приходится быть.
Байсаров, которого легко было рассмешить, вдруг взвизгнул от смеха и опрокинулся на спину.
– Ой, не могу, вспомнил – у меня брат был такой ишак, казан на голову надел…
В серых глазах Семененко появились веселые огоньки.
– Голова – дело серьезное, без нее не можно обойтись, – с серьезным видом сказал он. – Слышал я, одна тетка розмовляла: «О, господи, шо только война не сделает, калечит людей. Либо руку, либо ногу оторвет. Но то ще полбеды, а, не дай бог, колы голову оторвет – вечный из тебя калека. Ни поесть, ни поговорить, ни горилки выпить – хоть живым в могилу лягай».
Комната задрожала от смеха.
– Ой, сказанул… вечный калека…
– Ну, тетка умная, видать…
Некоторые разведчики вышли из комнаты покурить перед обедом. Шел нудный мелкий дождь. Все кругом было серо. Стоя под навесом, Гриднев обратился к Уральцеву:
– Ребята все чаще о втором фронте заговаривают. От солдата ничего не скроешь, знают, что в десант под Новороссийск, а может, и дальше пойдем. Морем идти десятка полтора, а то и все двадцать миль. Ну, пусть Ла-Манш чуть пошире. Так что же медлят американцы и англичане? У них ведь огромный флот. А они и в ус не дуют, поддерживают нас тушенкой и моралью. Что отвечать ребятам? Хотел я рассказать о Черчилле и американцах, как они хотели задушить нас в гражданскую войну. Мы с Деникиным воевали, а Черчилль говорил о деникинцах: «Моя армия». В Севастополе и в Новороссийске я видел, как грабили нашу страну англичане, американцы, французы, греки. Из портов все корабли, боевые и торговые, увели с собой, тысячи людей расстреляли. О многом бы я мог поговорить с ребятами, да решил сначала посоветоваться с вами. Стоит ли так говорить о союзниках?
– А почему бы и не сказать? – усмехнулся Уральцев. – Хоть и союзники, а повадки у них еще те. А ребятам говорите так: на союзников надейся, а сам не плошай. Сами отстоим свое отечество и срубим голову фашизму.
– Добре, – и Гриднев пригладил усы и хитро прищурился: – А скажите, товарищ замполит, что вы сами думаете? Откровенно.
Уральцев помедлил немного и ответил:
– Откровенно?.. Я думаю, что горбатого могила исправит.
Гриднев понятливо улыбнулся.
– Я так же думаю. А как же они нашими союзниками стали?
– По нужде. Об этом мы поговорим еще. Пошли-ка лучше пообедаем, – сказал Уральцев, подумав про себя: «Ох и дотошный же ты человек, Артем Архипович».
После обеда Глушецкий распорядился:
– Все – спать! Что будем делать ночью – неизвестно. Поэтому советую спать в запас, по-фронтовому.
Вскоре в обеих комнатах раздавался могучий храп. Но Глушецкому и Уральцеву поспать не пришлось. Пришел связной и сказал, что их вызывает командир бригады. Глушецкий разбудил Крошку и предупредил, что он остается за командира.
После их ухода Крошка не мог заснуть. Он поднялся с пола, сел за стол, вынул из полевой сумки бумагу и авторучку: решил написать письмо Розе. Убедившись, что на него никто не смотрит, Крошка стал писать. Это было первое письмо лейтенанта девушке, первое объяснение в любви.
Торопливо запечатав письмо в конверт, Крошка встал и сунул его в сумку ротного почтальона.
2
Всегда невозмутимо спокойный Корягин на этот раз вернулся от контр-адмирала взволнованным. Это можно было сразу заметить. Его нахимовская фуражка была сдвинута набекрень, а зеленоватые глаза блестели. Он быстро прошел в кабинет, бросив дежурному:
– Зайдите ко мне.
Офицеры, находившиеся в это время в штабе, многозначительно переглянулись.
Дежурный офицер вышел от командира и сообщил:
– Приказано собрать командиров катеров.
Вскоре все командиры были в сборе. Корягину не сиделось за столом. Стоя около стола, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока командиры рассядутся.
У края стола присел Бородихин и, сняв фуражку, стал приглаживать непокорные волосы.
Приказав дежурному офицеру, чтобы никого не было поблизости ни у окон, ни у дверей, Корягин заявил:
– Получен приказ о десанте под Новороссийск. К нему мы давно готовились. Теперь настало время держать экзамен…
Его слова вызвали оживление среди командиров кораблей.
– Наконец-то! – вырвалось у Школьникова.
Новосельцев ничего не сказал, только вздохнул. Крутов повернулся к нему.
– Обидно?
– А как думаешь? – бросил Новосельцев.
Три дня тому назад ему пришлось принять бой с группой вражеских торпедных катеров. Охотник вышел из боя основательно потрепанным, и его вытащили на берег для ремонта. Конечно, этой ночью катер Новосельцева не сможет принять участия в десантной операции.
Корягин стал рассказывать об обороне противника в районе Новороссийска, об ожидаемых трудностях.
Гитлеровские войска овладели городом и портом Новороссийск в сентябре 1942 года. Это было в дни, когда фашистские полчища выходили к берегам Терека, стремясь прорваться к грозненской и бакинской нефти. При дальнейшем продвижении вдоль Черноморского побережья они встретили сильное сопротивление и были вынуждены перейти к обороне. Новороссийск, являющийся важнейшим опорным пунктом на их правом фланге, был ими особенно сильно укреплен. Город и порт они заминировали, отдельные дома и кварталы превратили в опорные пункты. От горы Сахарная голова до цементного завода «Октябрь» гитлеровцы вырыли пять линий траншей, отгородились семью рядами колючей проволоки, напичкали каменистую землю противотанковыми минами, понастроили дотов и дзотов.
Местность благоприятствовала противнику создать прочную оборону. С востока к городу шло единственное шоссе, зажатое Цемесской бухтой и крутым горным хребтом, идущим параллельно дороге. Севернее дороги движение невозможно потому, что горные скаты пересекались глубокими балками, а южнее дороги – море. Подступы к городу со стороны перевала Волчьи ворота прикрывались тремя линиями дотов.
Со стороны моря подходы к Новороссийску были прикрыты дотами и дзотами, расположенными по берегу и причалам Цемесской бухты. Береговая черта и причалы заминированы. На вершинах гор установлено большое количество постов наблюдения, артиллерийские и минометные батареи, прикрывающие подходы к городу и с суши, и с моря.
Разгром фашистской группировки войск на Волге и стремительное продвижение советских войск по левому берегу Дона на Батайск создавали для гитлеровцев угрозу выхода на коммуникации их Кавказской группировки. Первая танковая и семнадцатая пехотная армии немцев под ударами наших войск в январе 1943 года стали отходить на Ростов и Краснодар. Преследуя противника, войска Северо-Кавказского фронта в январе частью сил вышли к реке Кубань на участке Усть-Лабинская-Пашковская и подошли к Краснодару.
В это время на левом фланге – у Новороссийска – также шли тяжелые бои. Однако взломать здесь оборону противника войскам Северо-Кавказского фронта так и не удалось.
Командование Черноморской группы войск и командование Черноморского флота разработали совместный план десантных операций, которые должны были помочь в борьбе за Новороссийск. Предполагалось высадить морской десант в Южной Озерейке, находящейся в двенадцати километрах от города, и в Станичке – пригороде Новороссийска.
– Один десант явится главным, другой вспомогательным, – в заключение сказал Корягин. – По-видимому, десант в Южную Озерейку будет главным, ибо для него сосредоточены главные силы флота, а десант в Станичку будет вспомогательным. Для него выделено всего два дивизиона морских охотников. Нам предстоит высадить отряд майора Куникова. Мы должны показать образцы высокой выучки и матросской отваги! Вопросы есть?
Вопросов оказалось немало. Ответив на них, Корягин распорядился:
– Всем командирам и политработникам идти на катера и готовить материальную часть и личный состав для выполнения боевого задания. В восемнадцать часов прибыть ко мне с докладами.
Выйдя из штаба, Новосельцев бегом бросился к эллингу, где находился его катер. На палубе не было ни одного человека. Спустившись в моторное отделение, он услышал голос Ивлева. Здесь находились не только мотористы, но и электрик, акустик, рулевые, комендоры.
– Моторный отсек – сердце корабля, – с убеждением говорил механик. – Мотор – это не бесчувственное железо. У каждого мотора есть свой характер, надо его изучить. Мотор может сердиться. Хочешь, чтобы он был в хорошем расположении духа, ухаживай за ним, давай вовремя по норме масла и горючее.
Ивлев всегда говорил о моторах как об одушевленных предметах, и это нравилось Новосельцеву. На такого механика можно положиться.
За эти трое суток Ивлев осунулся и еще больше похудел, рыская по складам, отыскивая необходимые материалы, «омолаживая» изношенные, отработавшие свой срок части. Он сумел в эти дни привлечь к ремонту не только мотористов. С его помощью рулевой Дюжев и Рекунов заменили аварийный привод перекладки рулей, состоявший из сложной системы талей, простым рычагом-трубой. При переходе на аварийное управление достаточно насадить этот рычаг на головку баллера руля – и можно действовать им, как обычным румпелем. Это значительно ускорит переход на аварийное управление и облегчит ведение катера по курсу, что в бою имеет немаловажное значение. Когда Новосельцев рассказал об этом Корягину, тот посоветовал всем командирам катеров побывать на корабле Новосельцева.
Увидев командира, механик встал. Его руки и лицо были вымазаны отработанным маслом.
– Как дела? – спросил Новосельцев.
– Нормально, – ответил Ивлев.
– До наступления ночи не сможем привести в действие все моторы?
И Новосельцев с нетерпеливым ожиданием посмотрел на механика. Тот подумал немного и сказал:
– Не сможем.
– Получен приказ о высадке десанта под Новороссийск. Будет участвовать весь флот. А мы, выходит, в стороне останемся, – недовольным голосом произнес Новосельцев. – Затеяли мы капитальную переборку…
– Кто мог знать… – виновато сказал Ивлев.
В его голосе прозвучало плохо скрытое отчаяние.
– Если всю ночь поработаем, – решительно заявил он, оглянувшись на мотористов, – то к утру корабль будет готов.
Мотористы закивали головами в подтверждение слов механика.
– И мы поможем, – сказал Дюжев. – Все, кто понимает в моторах, эту ночку проведут здесь.
Новосельцев повеселел. Он прошел в каюту и присел на койку. «Сегодня меня наверняка поставят дежурным по штабу, – стал размышлять он. – Конечно, я не виноват, что не буду в море, но все же перед товарищами как-то неудобно. Драка, судя по всему, будет отчаянная».
Кто-то быстро спустился в командирский отсек и постучал в дверь каюты.
– Товарищ командир, – просунув улыбающуюся физиономию в приоткрытую дверь, торопливо проговорил Токарев, – вас просят.
И он так же быстро исчез.
Новосельцев поднялся на палубу и увидел Таню, одетую в ватные штаны и в ватный бушлат, на голову ее плотно была натянута шапка-ушанка.
– Ты? – удивленно воскликнул он.
– Я. Здравствуй, – весело сказала Таня. – Еле разыскала.
Тут только Новосельцев пришел в себя и заулыбался.
– Как это хорошо, что пришла. Я даже очумел от радости.
– Так уж и очумел…
В ее черных глазах сверкнули веселые огоньки.
Новосельцев пригласил ее в каюту.
– Чаем угостишь?
– Обязательно.
– Я замерзла… Такая промозглая погода…
Войдя в маленькую каюту, Таня с интересом оглядела ее.
– На этой койке я спала! – воскликнула она, садясь. – Помнишь? А узкая какая! С нее можно свалиться даже в тихую погоду. Удивительно, что тогда я не свалилась. А столик…
Она смущенно умолкла, увидев на столике под стеклом свой портрет.
– Я тебе не дарила…
– Сам добыл, – в замешательстве проговорил Новосельцев.
Эту фотографию он самовольно вынул из альбома, когда однажды был в гостях у Тани за месяц до войны.
