Текст книги "Нас ждет Севастополь"

Автор книги: Георгий Соколов

– Вас вызывает командир бригады. Роте приказано оставаться здесь.

Когда они ушли, Уральцев сел и прислонился к стене. Наступление еще не началось, можно подремать вполглаза.

6

Было еще темно, когда тишину нарушили артиллерийские залпы. Орудия разных калибров, «катюши», минометы рвали, крошили вражеские доты и дзоты, минные поля, проволочные заграждения, пулеметные точки, штабы. Вражеская артиллерия пыталась было огрызаться, но вскоре замолчала. Залпы наших артиллеристов оказались более меткими.

На рассвете в воздухе появились наши бомбардировщики.

Как только стихла канонада, в образовавшиеся проходы во вражеских минных и проволочных заграждениях хлынула пехота. Удар пехотинцев был так стремителен, что в течение часа рухнули три оборонительных полосы противника и утром советские войска ворвались на северо-восточную окраину Керчи. Завязались уличные бои. Гитлеровцы превратили каменные и кирпичные дома в огневые точки, почти все улицы были изрыты траншеями. Штурмовые группы блокировали дом за домом. В южной части города оказалась отрезанной двухтысячная группировка немцев. Несколько раз они пытались прорвать кольцо окружения, но всякий раз откатывались назад. Гитлеровские солдаты бросились в порт, чтобы погрузиться на быстроходные десантные баржи и морем уйти в Феодосию. Но баржи накрыли наши артиллерия и авиация.

Под утро небольшие десанты были высажены в районе Камыш-Бурунского порта и на северном побережье Керченского полуострова. Десантники внесли смятение в тыловые части румынских и немецких войск.

Бригада Громова дралась в уличных боях. Каждый батальон выделил несколько мелких штурмовых групп, которые блокировали дома и выбивали оттуда гитлеровцев. Разведрота в этих боях не участвовала. Полковник Громов держал ее в резерве. Пока идет бой, бригадным разведчикам делать нечего. В батальонах есть свои разведвзводы.

Майор Уральцев ушел от разведчиков на КП командира бригады. Полковник Громов все время переходил с улицы на улицу, каким-то чутьем улавливая ритм боя. С ним находилась оперативная группа – начальник оперативного отдела, его помощник, начальник разведотдела, заместитель командира бригады по политчасти, командующий артиллерией, офицеры связи, радисты. Начальник штаба находился где-то позади.

Азарт боя разгорячил полковника. Он не укрывался, когда свистели снаряды, не обращал внимания на опасную близость к противнику. По-юношески быстро взбирался Громов на крышу дома и в бинокль осматривал местность. Увидев, что батальоны продвинулись, он весело сообщал:

– Тут нам делать нечего. Здорово дерутся ребята. Двигаем дальше.

Из батальонов прибегали возбужденные связные с донесениями комбатов. Уральцев удивлялся каждый раз при появлении связного, как они находили оперативную группу командира бригады, ведь она все время в движении. Громов быстро пробегал глазами донесение и передавал начальнику оперативного отдела с коротким приказом:

– Отметь на карте.

Потом донесение читал заместитель командира бригады по политчасти. Донесения были кратки и сухи: уничтожили столько-то огневых точек, продвигаемся по такой-то улице, отличились такие-то, убито гитлеровцев столько-то, взято в плен столько-то, наши потери такие-то, прошу то-то.

К восьми утра город полностью был очищен от гитлеровцев. Грохот боя переместился на запад, в городе наступила тишина.

Полковник Громов снял фуражку, вытер вспотевший лоб и глубоко вздохнул:

– Так-то вот. Керчь наша.

Он подозвал Глушецкого и, развернув карту, сказал:

– Не будем терять времени. Немцы драпанули на вторую линию обороны, на Турецком валу они рассчитывают задержаться и выиграть время для приведения в порядок своих разбитых войск. А мы не дадим им ни часу передышки, на их плечах надо ворваться на Турецкий вал. Берите взвод разведчиков – и вперед. Первый батальон будет штурмовым, поддерживайте с ним связь. Двигаться по этому маршруту, мой КП будет вот здесь. Все ясно? Шагом марш.

В это время подъехал мотоцикл, с него спрыгнул армейский офицер связи, подбежал к командиру бригады, козырнул и протянул пакет.

– Еле разыскал вас, – с удовлетворением сказал он.

Громов разорвал пакет, прочел, нахмурился и крикнул:

– Глушецкий, ко мне!

Когда тот подбежал, сказал:

– Отменяю приказание. Свыше приказывают закрепиться на западной окраине. Вперед ушли другие части.

– Танкисты рванули, – подтвердил офицер связи.

Несколько минут полковник молчал, хмурясь. Потом подозвал всех офицеров, прочел им приказание и, в раздумье почесывая бороду, заговорил:

– Передать в батальоны: отдыхать. Пусть матросы поспят. Подтянуть тылы, обеспечить завтрак. Оборону занимать не будем. Чувствую, что отдых будет недолог. Если пехота села на танки, то немцы не успеют закрепиться на Турецком валу. Но мы не должны забывать, что там, за этим валом, в пятидесяти километрах находятся Ак-Монайские позиции. Это очень выгодный рубеж, он перекрывает наиболее узкую западную часть Керченского полуострова.

Уральцев посмотрел па карту, которую держал развернутой начальник оперативного отдела. Ак-Монайский рубеж шел от селения Ак-Монай к юго-западу до железнодорожной станции Владиславовка и упирался своим правым флангом в побережье Черного моря в районе селения Дальние Камыши. Пересеченный характер местности, крупное озеро Ачи восточнее Владиславовки создавали выгодные условия для эшелонированной обороны. На карте было обозначено большое количество дотов, дзотов, пулеметных точек, противотанковых рвов, артиллерийских позиций.

Он сел на порог разбитого дома и стал писать первую корреспонденцию с крымской земли. Писал коротко. Хотелось воспользоваться присутствием офицера связи из штаба армии. Через полчаса корреспонденция была написана, и он попросил передать ее в редакцию. К нему подошел Глушецкий и предложил пойти к разведчикам. Уральцев, подумав, сказал:

– Пройдусь по городу. Может, найду дом, где живет семья Гриценко. Вернусь часа через три-четыре. «Жди меня, и я вернусь», – улыбнулся Уральцев. – Надеюсь, не опоздаю.

– Вздремнул бы лучше.

– Не идет сон.

Через несколько минут Уральцев шагал по улице.

Глушецкий проводил его взглядом, а потом пошел в роту разведчиков, которая располагалась в двух кварталах от КП.

Пока в городе шла стрельба, на улицах не было видно ни одного гражданского человека. Но сейчас люди покинули подвалы машут солдатам и матросам, подбегают к ним, обнимают, целуют, на их лицах слезы. Глушецкий отметил, что людей не так много. Он не удивлялся этому, знал, что больше половины населения города гитлеровцы угнали или уничтожили.

Около одноэтажного кирпичного дома, окна которого были забиты досками, а крыша снесена, стояли две женщины и махали красными платками. «Где они хранили эти платки? Ведь рисковали», – подумал он.

Вдруг одна из этих женщин бросилась к нему с криком:

– Глушецкий, Коля!

Глушецкий остановился и недоуменно посмотрел на нее. Что-то было знакомое в ее голосе, черные большие глаза напоминали кого-то, но кого – никак вспомнить не мог. На лице женщины шрам, землистого цвета щеки запали, на плечах мужской серый пиджак, такого же цвета грязная, оборванная по краям юбка, на ногах большие солдатские ботинки. Вся она тощая, высохшая, жалкая.

Она прильнула головой к его груди и зарыдала. Глушецкий смутился.

– Ну зачем же плакать? Перестаньте, право. Теперь все позади…

Она подняла голову и проговорила сквозь рыдания:

– Неужели не узнаешь? Это я, Таня.

Таня! Боже мой, да ведь это действительно Таня. Но в каком виде! У Глушецкого на какое-то мгновение пропал голос. Разные встречи были у него за годы войны, но эта потрясла его, пожалуй, больше всего. Более несчастной, измученной женщины он не видел. Сколько же горя она хлебнула за эти месяцы?

Он поцеловал ее и прерывающимся от волнения голосом сказал:

– Верно, Таня, не узнал. Прости.

Таня отстранилась от него, вытерла слезы.

– Что мне делать, Коля? Доверят ли мне теперь снайперскую винтовку?

– Все уладится, – успокоил Глушецкий. – Пойдем к разведчикам.

По дороге Таня рассказала, как была ранена, как попала в плен и как избавилась от лагеря. Четыре месяца она провела в этом доме. В нем жил полицай. Сюда часто приходили попьянствовать румыны и немцы. Полицай занимался спекуляцией, втянул в нее многих румынских и немецких солдат и офицеров. У гитлеровцев он пользовался полным доверием. Но это был партизан. Таню представлял гостям как сестру. Сочинил легенду о том, что в ноябре Таня была ранена при налете советской авиации. Румын, который привез ее и еще нескольких девушек, тоже был связан с партизанами. Но вскоре полицая арестовали, и Тане пришлось скрываться в развалинах домов.

Закончив рассказывать, Таня спросила:

– А как Виктор? Хочу побежать в порт. Может быть, он подойдет на своем корабле…

– Виктор ранен еще в ноябре. В строй, кажется, не вернулся.

Она подняла на него испуганные глаза, в которых застыл немой вопрос.

– Не знаю, что у него за ранение, писем он не присылал, – ответил Глушецкий. – Но ты не волнуйся. Он жив. Сегодня переправим тебя через пролив, а потом доберешься до Геленджика. Там узнаешь.

Таня некоторое время молчала, потом решительно тряхнула головой:

– Не хочу в Геленджик. Скажи, к кому обратиться, чтобы меня опять зачислили снайпером? Хочу воевать.

– Ты? Воевать? Но, Таня, ведь ты…

– Хочешь сказать – больная. Если бы ты знал, Коля, что я видела и узнала за это время! Каждая моя жилка знает, что такое фашизм, какие звероподобные твари эти гитлеровцы. Их надо гнать, как бешеных собак. Пока фашисты ходят по нашей земле, я не могу стоять в стороне…

– Но, Таня…

– Отведи меня куда следует, – нетерпеливо перебила она, – не надо сочувствовать, надо помочь.

– Ну что ж, будь по-твоему, – согласился Глушецкий.

Он привел ее в роту разведчиков. Вызвал Крошку и Безмаса и сказал им:

– Вот Таня Левидова, снайпер с Малой земли, о ней я вам говорил не раз. Семененко и Кондратюк ее хорошо знают. Во время десанта в Эльтиген была тяжело ранена, попала в плен, но из плена ее выручили партизаны, и она все эти месяцы прожила в Керчи. Как военнообязанную, мы должны опять взять ее в ряды Советской Армии. Этот вопрос я согласую с командиром бригады.

А про себя подумал: «Как хорошо, что теперь в бригаде нет Игнатюка. Командир бригады мне поверит».

– А сейчас задача такая, – продолжал Глушецкий. – В течение двух часов Безмас должен обмундировать Левидову. Посмотри в вещевых мешках ребят, может, у кого есть запасные гимнастерки, брюки, сапоги. Найдите снайперскую винтовку. Числить ее в разведроте, с сегодняшнего дня взять па довольствие.

Круглое лицо старшины вытянулось.

– Трудное дело, – зачесал он в затылке. – В роте нет недомерков, все ребята крупные. На ее рост, – он кивнул в сторону Тани, – не найти.

– А я укорочу, – заметила Таня.

Глушецкий повернулся к Тане.

– Вот все вопросы и утрясли, – улыбнулся он. – Устраивает это тебя?

– Еще бы! Я так благодарна тебе, Коля. Будешь писать Гале, передавай от меня привет.

При упоминании о Гале по лицу Глушецкого прошла тень, он перестал улыбаться.

– Галя тоже тяжело ранена, и я не знаю ее адреса.

– Как же так?

– Знаю, что ранена во время бомбежки. Эвакуировали. – Глушецкий встал. – Пойду к командиру бригады – доложить. А ты оставайся тут. В конце дня, думаю, увидимся.

Отозвав Крошку, он сказал:

– Толя, корми ее хорошенько, пусть силенки набирает, а на задание пока не посылай.

Возвращаясь на КП, Глушецкий думал о Тане, о том, даст ли командир бригады согласие на ее зачисление в роту разведчиков.

* * *

День освобождения Керчи выдался не только теплым, но даже жарким. Уральцев поминутно вытирал вспотевший лоб. Он пожалел, что не оставил у разведчиков ватный бушлат и не пошел побродить по улицам города в гимнастерке.

Послышался стук кованых сапог. Уральцев поднял голову. По улице шла колонна пленных немцев и румын. Их было много, не менее пятисот. Шли с опущенными головами, грязные, в расхристанных шинелях. Шли молча, только слышно цоканье сапог по булыжникам мостовой. Впереди колонны два наших автоматчика, позади тоже два. Это и вся охрана. Пленные не смотрели по сторонам, словно боялись встретиться с взглядами советских людей.

Пропустив колонну, Уральцев пошел позади. Его интересовали не пленные, а советские люди, стоявшие у домов. У многих из них мешки за плечами. Как потом он узнал, это были жители Новороссийска, Темрюка, Анапы, Тамани. Их насильно угнали в Крым, и теперь они спешат в порт, чтобы переправиться на таманский берег.

Он обратил внимание на их спокойствие. Люди провожали пленных молчаливыми взглядами, никто не замахивался, не бросал камней, не кричал проклятий. Но взгляды их были так выразительны, в них было столько ненависти и презрения, что пленные втягивали головы в плечи, ускоряли шаг.

Только одна старуха, согбенная, сухая, с палкой в руке, перекрестилась и прошамкала:

– Пришел суд господний, пришел. Господи, покарай их за все злодеяния.

Уральцев повернул на другую улицу. Кругом руины, почти ни одного целого дома. «Как в Новороссийске», – подумал он.

На другой улице увидел то же самое – руины и руины. Людей тут не было видно, и Уральцев вернулся на главную улицу, по которой провели пленных. Он решил дойти до порта.

Недалеко от порта стояла большая группа женщин. Подойдя ближе, Уральцев увидел среди них нескольких матросов, которые о чем-то оживленно разговаривали с ними. Прислушался. Усатый матрос с нашивками на погонах старшины говорил:

– Не торопитесь, товарищи женщины. Мы понимаем ваше желание поскорее вернуться домой, но ведь корабли не резиновые, всех зараз не возьмут. Толкучку устраивать не следует, все равно не сегодня, так завтра переправим.

Женщины молча слушали, но когда он умолк, заговорили все разом.

– Обрыдло тут…

– Голодные мы…

– Больные у нас…

Матрос поднял руку:

– Сочувствуем от всего сердца, дорогие вы наши, родные. Насчет питания что-нибудь сообразим. Понимаем как-никак. Среди вас, наверное, и землячки есть.

– А ты откуда родом? – спросила одна женщина.

– Из Абинской.

Женщина обвела вопросительным взглядом других.

– Кто-то, помнится, из Абинской есть.

– Я из Абинской, – отозвалась девушка в рваном ватнике. Серый платок закрывал ее голову до самых глаз.

Лицо матроса расплылось в улыбке.

– А ну, подойди, землячка. Как твоя фамилия?

– Гулевская я, Мариной звать.

– Знакомая фамилия, но тебя что-то не припомню.

– Я же маленькая была, когда война началась.

– Сколько же тебе годков?

– Восемнадцать, – потупя глаза, ответила Марина.

На вид ей было значительно больше. Под глазами и около губ морщины, лицо осунувшееся, остроскулое.

– Как тебя замордовали! – не удержался от горестного восклицания матрос и тут же успокоил ее: – Ничего, на домашних харчах поправишься. Значит, когда я ушел на фронт, тебе было пятнадцать. Вот почему я тебя не знал. – Он протянул ей руку: – Ну, мы это дело исправим, будем знакомы. Меня звать Тимофеем, а фамилия Голиков. Давай обменяемся адресочками. Когда дома объявишься, пришлешь мне письмецо, сообщишь, как добралась, какие станичные новости. Согласна?

– Конечно, – смущенно потупила глаза Марина.

Матрос вынул из кармана листок бумаги, написал на нем свой адрес и протянул Марине.

– Это наша певица, – похвалила ее одна женщина, – немцы угрожали ей автоматом, чтобы не пела.

– Да ну! Спой, Марина! – попросил матрос.

Марина засмущалась, наклонила голову.

Женщины и матросы стали уговаривать ее.

– Сейчас самое время заспивать добрую кубанскую песню.

Марина подняла на матроса глаза.

– Грустные песни мы пели, сейчас другие надо.

Пожилая женщина с остроскулым лицом сказала:

– Спой морякам, пусть знают, какие песни поются в немецких лагерях.

Несколько мгновений Марина молчала, только уголки губ ее вздрагивали, потом прикрыла глаза и запела. Это была песня полонянки:

 
Далеко из проклятой неволи
Шлю родным я сердечный привет,
Я живу здесь с разбитой душою
И не знаю, вернусь или нет.
Я живу вблизи Черного моря,
Море плещет волну за волной.
Я у моря стою и рыдаю,
Как мне хочется, мама, домой.
Ах, была бы я вольная чайка,
Что летает над быстрой волной,
Помахала б несчастным подругам
И стрелой улетела домой.
Я живу за железной оградой,
На работу хожу под конвой,
От баланды я еле живая,
Не вернусь я, мамуся, домой…
 

Кончив петь, Марина заплакала. Плакали и многие женщины. Видать, слишком близка к сердцу эта песня, слишком недавно было все это, о чем пелось в ней, – и колючая ограда, и конвой, и баланда, и унижения, и побои…

Матросы смущенно переминались с ноги на ногу, не зная, что сказать. Не ожидали они, что песня вызовет у людей слезы.

Не по себе стало и Уральцеву. Ему вспомнились слова разведчика Логунова, что надо после войны поставить памятник колхознице. Нет, не только колхознице! Всем женщинам нашей страны! Вот вернутся эти полонянки домой, станут работать для победы, будут ждать весточки от своих мужей, братьев, отцов, плакать над похоронными извещениями. До конца войны не будет у них радостных дней. Но вынесут все, вынесут, перетерпят все невзгоды, горечь разлуки, тяжелый труд, полуголодное существование, жизнь без ласки и веселья. Земной поклон вам, советские женщины!

В порт вошли тральщики и два сторожевых корабля. Матросы побежали к причалам.

Уральцев глянул на часы и зашагал прочь из порта. Прошло уже два с половиной часа, как он бродит по городу. А надо еще разыскать дом раненого разведчика.

Жители указали ему нужную улицу. Она находилась близко. Уральцев через десять минут был уже там. Но как установить номер дома, если домов нет, а только развалины? Уральцев так и не смог найти дом Гриценко. Не было поблизости и людей, у которых можно спросить.

Посидев на крыльце одного разрушенного дома, Уральцев торопливо зашагал на западную окраину города.

Но бригаду на месте он не нашел. Надо догонять.

По дороге мчались на запад полуторки, «ЗИСы», «доджи», «пикапы». Уральцев вышел к дороге «голосовать» проходящим машинам.

7

В госпитале, куда Новосельцева привезли после ранения в Керченском проливе, хирург сказал:

– Должен огорчить вас: останетесь хромым.

Хромым!.. Новосельцев стиснул зубы, чтобы не закричать: «А куда же я теперь?!» Хромой… Ведь это значит: прощай флот, прощай профессия моряка.

Смириться с этим Виктор не мог. Как только врачи разрешили ему вставать с постели, он начал «вырабатывать походку», чтобы его хромота не бросалась людям в глаза. И это удалось ему. Он стал ходить как старый морской волк – слегка раскачиваясь, словно на палубе в штормовую погоду, неторопливо, придерживая левой рукой трубку во рту. Хирург, когда Новосельцев продемонстрировал ему свою походку, усмехнулся и сказал:

– Ходите, как слегка подвыпивший человек. Начальство увидит – будет фитиль за появление в пьяном виде.

– Это меня не пугает. Главное, чтобы не списали с флота. Без флота мне жизни нет. Вы должны понять меня.

Хирург понимал, но все же в документе, который Новосельцев получил при выписке из госпиталя, записал про его хромоту.

Еще в госпитале Новосельцев получил печальное известие из своего дивизиона. Командир дивизиона капитан третьего ранга Корягин убит на борту катера в Керченском проливе. Произошло это в конце ноября, через три дня после присвоения Корягину звания Героя Советского Союза. Новосельцев почувствовал себя осиротевшим. Корягин, как и Бородихин, был для него не только старшим начальником, но и наставником, другом. И вот их не стало. Еще раньше погибли душевные друзья Кругов и Школьников. Тоскливо на сердце становится, когда уменьшается число друзей.

Неделю спустя после известия о гибели Корягина в госпиталь привезли израненного Токарева. От него Новосельцев узнал еще одну печальную весть – его катер потоплен в Керченском проливе. Он пытался прорваться к эльтигенскому берегу, чтобы забрать раненых десантников, по напоролся на засаду самоходных бронебарж, завязал с ними бой и в неравной схватке был изрешечен снарядами и затонул. А он еще надеялся, что после излечения в госпитале ему все же доверят его корабль, давно ставший для него родным домом. Куда теперь? Хромой, бездомный моряк…

Единственное близкое существо осталось на свете, которое не оставит его в беде, будет другом до конца жизни, – это Таня. Но где она? Каждый день Новосельцев думал о ней, наводил справки. В батальоне Ботылева ее не оказалось. Об этом ему сказали матрос и офицер, находившиеся на излечении в госпитале. Значит, она все-таки в батальоне Белякова. Значит, она на Эльтигенском плацдарме. До госпиталя доходили слухи о том, в каком тяжелом положении оказались десантники. Блокированные с моря, они не получали ни продовольствия, ни оружия, ни пополнения живой силой. Не было возможности вывозить с плацдарма раненых. В декабре стало известно о том, что плацдарм перестал существовать. Несколько сот десантников сумели прорваться через вражеское кольцо и выйти к горе Митридат, а оттуда эвакуироваться на таманский берег. Но среди них Тани не оказалось. Остается предположить, что она убита или ранена и осталась вместе с другими ранеными, которых не удалось эвакуировать и которые попали в плен к гитлеровцам.

Новосельцев гнал от себя мрачные мысли, стараясь уверить себя в том, что ничего страшного с Таней не произошло, что она продолжает воевать. Ей, конечно, нелегко, но к трудностям ей не привыкать, она закалилась на Малой земле. Но в глубине души таилось беспокойство.

Наконец настал долгожданный день, когда Новосельцев покинул стены госпиталя и переступил порог начальника отдела кадров. Разговор с ним не обрадовал Виктора. Прочтя заключение врачей, начальник сказал:

– Ограниченно годен, стало быть. Ну что ж, подберем вам должность на берегу.

– Я не хочу на берегу, хочу на корабль, – нахмурился Новосельцев.

– Но у вас же повреждена нога.

– А вы заметили, когда я входил к вам, что хромаю?

– Не обратил внимания.

– Показать?

– Не надо. Я верю документам.

Новосельцев горько усмехнулся. Этих кадровиков не проймешь, для них важна бумажка, а не живой человек. Его, конечно, ничем не удивишь, никакие слова не тронут его.

– Согласен на береговую службу, – взяв себя в руки, сказал Новосельцев и уже тверже добавил: – Но только в морскую пехоту.

Капитан первого ранга бросил на него быстрый взгляд и осуждающе качнул головой.

– Вы соображаете, что говорите?

Новосельцев поднялся со стула и резко заявил:

– Понимаете ли вы, что значит для боевого командира предложение работать на тыловой должности? Это нож под ребро.

Капитан первого ранга тоже встал из-за стола, снисходительно улыбнулся и, не повышая голоса, сказал:

– Ах, как однообразно говорите. Думаете, вы первый так взрываетесь в моем кабинете? В ваших глазах я сухарь, бесчувственный чурбан, не понимающий ваших чувств. – И уже усталым голосом добавил: – Побывали бы вы на моем месте… Я-то ведь тоже был боевым командиром…

Новосельцев смутился, не зная, что теперь сказать. Капитан первого ранга подошел к нему, положил руку на плечо:

– Поживите недельку-две в резерве. За это время мы присмотримся к вам, подберем подходящую должность.

– Хорошо, – покорно согласился Новосельцев. – Только прошу вас учесть, что командиру катера не обязательно плясать на палубе или на командирском мостике. И строевым шагом он не обязан ходить на берегу…

В резерве пришлось пробыть не две недели, а значительно больше. За это время его несколько раз вызывали в отдел кадров, предлагали работу на берегу. Но он отказывался. И лишь весной его пригласил начальник отдела кадров. Когда Новосельцев вошел в его кабинет, тот встал из-за стола, протянул ему руку и, приветливо щуря глаза, сказал:

– Ну, упрямец, наконец-то могу предложить вам должность на корабле. Вчера говорил о вас с членом Военного совета контр-адмиралом Кулаковым. Он сказал, что история знает хромых адмиралов. Коли так, почему бы на тральщике не быть хромому старпому. В общем, так: пойдете на тральщик старпомом.

– Почему не на катер? – вырвалось у Новосельцева.

– Должны сами догадываться. Сколько погибло катеров осенью и зимой? То-то же! А новые еще не поступили. А во-вторых, не век же вам на катерах служить, надо продвигаться по службе. Должность старпома на настоящем тральщике, а не на рыбацком сейнере, переоборудованном для тральных работ, – это уже повышение. Тральщик, на который посылаю вас, имеет славную боевую историю. Неделю назад его командир убит. На его место назначили старпома, а место старпома займете вы. Вопросы есть?

– Согласен, – поспешно заявил Новосельцев. – Вопросов нет.

Какие еще там вопросы! В резерве можно совсем закиснуть. Конечно, хотелось бы опять стать командиром морского охотника. Но то, что сообщил сейчас начальник отдела кадров, тоже неплохо, пожалуй, даже хорошо. Ведь это и повышение по службе. Но важно не это. Важно то, что он будет опять на боевом корабле, что ему поверили. Не до вопросов сейчас. Скорее, скорее на корабль.

На следующий день Новосельцев уже поднимался на борт корабля, который отныне должен стать его домом.

Казалось бы, полоса неприятностей, горьких дней прошла.

Новосельцев никак не предполагал, что на корабле его ожидает еще одна неожиданность, которая испортит ему настроение не на один день.

Постучав в дверь каюты командира и услышав «войдите», он открыл дверь, шагнул вперед и замер, пораженный неожиданной встречей. Перед ним стоял лейтенант Букреев, высокий, стройный, с темными усиками, тот самый лейтенант, которого присылали ему помощником. Было это почти полтора года назад. Сейчас перед Новосельцевым стоял уже не лейтенант, а капитан-лейтенант.

На лице Букреева не отразилось изумления от такой встречи. Он протянул Новосельцеву руку и с дружелюбной улыбкой сказал:

– Я уже извещен о вашем назначении на наш корабль. Прошу садиться.

Когда Новосельцев пришел в себя, его первым желанием было повернуться, хлопнуть дверью и уйти с корабля. Надо полагать, начальник отдела кадров понял бы, почему он так поступил, и не осудил бы. Но, увидев на лице Букреева дружелюбную улыбку, подавил желание уйти и присел на стул. Букреев сел напротив. Какое-то мгновение оба молчали.

«Черт меня дернул заявить начальнику отдела кадров, что нет у меня вопросов, – выругал себя Новосельцев. – Надо было спросить, кто командует кораблем. А теперь оказался в дурацком положении и не знаю даже, как поступить».

Первым нарушил неловкое молчание Букреев. Протягивая Новосельцеву пачку папирос, он сказал:

– Я догадываюсь, Виктор Матвеевич, о ваших мыслях. Давайте сразу выясним отношения. Служить нам придется вместе, и мне не хотелось, чтобы мы буками смотрели друг на друга. Это отразится на боевой службе. Скажу откровенно, долгое время я таил обиду. Ведь вы тогда нанесли мне тяжкое оскорбление… Вы не будете возражать, если мы продолжим разговор за завтраком?

Краснея, Новосельцев кивнул в знак согласия. Букреев вызвал кока и, познакомив его со старпомом, приказал принести в каюту закуску.

Все это время Новосельцев молчал. Кок расставлял на столе закуски, а он вынул трубку и не спеша принялся набивать се. Также не спеша закурил. Когда Букреев наливал водку в стаканы, к Новосельцеву вернулось спокойствие.

Букреев налил стаканы, подвинул один Новосельцеву и, слегка улыбнувшись, сказал:

– Надеюсь, Виктор Матвеевич, от такой дозы мы не сойдем с меридиана.

«Он помнит мое имя и отчество», – удивился Новосельцев.

Букреев поднял свой стакан, чокнулся и провозгласил:

– Тост за вашу успешную службу на нашем корабле.

Он залпом осушил стакан. Не спеша взял кусочек огурца.

«Силен», – отмстил Новосельцев. Сам он выпил полстакана и поперхнулся.

Букреев протянул Новосельцеву пачку папирос.

– Я трубочку, – сказал Новосельцев.

Закурив, Букреев несколько мгновений молчал, обдумывая, видимо, с чего начать разговор. Наконец он заговорил:

– Как вам понравился наш тральщик?

– Еще не осматривал. Но на палубе грязновато.

Букреев улыбнулся.

– Узнаю вас, Виктор Матвеевич. Помню ваше пристрастие к чистоте. Надеюсь, и у нас наведете порядок.

– Наведу, – подтвердил Новосельцев, правда, не очень уверенным тоном.

– Я в этом отношении не очень был требовательным. И не потому, что не любитель чистоты, а потому, что жалел матросов. Устают ребята.

– Чистота на корабле – это первый признак морской культуры, дисциплины.

– Все это так, Виктор Матвеевич. Видимо, я был мягкотелым старпомом. Вы будете потверже… Я хотел бы рассказать о нашем тральщике. Не возражаете?

– Слушаю, – кивнул Новосельцев.

– Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что катерники несколько пренебрежительно относятся к труженикам моря – тральщикам. У них и корабли-то носят романтическое название – морские охотники.

– Неправда, – возразил Новосельцев. – Мы уважаем морских работяг.

– Уважать-то, может, уважаете, но предложи вам катер, вы предпочтете его тральщику. Не так ли?

– Это верно.

– Вот я об этом и говорю. Говорю не в укор. Но хочу сказать, что наш тральщик тоже имеет боевые заслуги. С начала войны он наплавал около пятидесяти тысяч миль, отконвоировал двести транспортов, совершил более ста одиночных боевых выходов, переправил на своем борту около десяти тысяч десантников. Более шестидесяти раз подвергался бомбежке вражескими самолетами, сбили четыре самолета. Корабль уклонился от тридцати двух торпед. А сколько вытравили мин…

– Действительно труженики, – с уважением заметил Новосельцев.

Букреев сдвинул брови и вздохнул:

– Но недавний бой нам дорого обошелся. Мы потеряли командира. Замечательный моряк был. Морское дело знал до тонкости, для матросов отцом родным был. Осколок бомбы угодил ему прямо в висок… Я всего неделю командиром и еще не привык к этой должности. Мне все кажется, что делаю хуже, чем бывший командир. Вы не испытывали такого чувства?

– Бывало, – сказал Новосельцев, вспомнив, как он принимал катер у Корягина.

– А ребята на тральщике боевые, – после некоторого молчания продолжал Букреев. – В тот бой, когда убило командира, на корабль упало две бомбы. Начался пожар. Огонь подбирался к глубинным бомбам и к артиллерийскому погребу. Кораблю грозила гибель. Но матросы спасли его. Командир отделения трюмных машинистов Чуркин кинулся сквозь огонь к бомбам, навалился всем телом на спусковые рычаги – и бомбы пошли на дно. Чуркин обгорел, мы отправили его в госпиталь. Нужно было затопить артиллерийский погреб. Здесь отличился старшина Петров. Среди дыма и огня он пробрался к магистрали и пустил воду в погреб. Тоже обгорел…

Букреев встал, подошел к письменному столу, постоял немного, раздумывая, потом вернулся и опять сел на стул. Новосельцев догадался, что тот не знает, как начать разговор о главном. Букреев закурил новую папиросу.

– Наш тральщик относится к типу дизельных базовых, – сказал он. – Длина его шестьдесят два метра, ширина семь метров шестьдесят два сантиметра, водоизмещение четыреста тонн. Ход – восемнадцать узлов. Двигатели Коломенского завода по тысяча четыреста сил. На вооружении у нас две пушки – одна стомиллиметровая и одна сорокапятимиллиметровая, два пулемета…