Текст книги "Нас ждет Севастополь"
Автор книги: Георгий Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 50 страниц)
– Здравствуй, Севастополь!
И стал обнимать и целовать стоявших поблизости офицеров и матросов. Его чувства передались и другим. Все стали обниматься, целоваться, бросать вверх фуражки, бескозырки, пилотки.
Увидев красный флаг, Громов пошел к нему. Он не дошел шагов десять, будто споткнулся: шальная пуля попала в левую ногу выше колена. Боль заставила Громова сесть. К нему подбежали ординарец и несколько офицеров.
– Зацепило немного, надо перевязать, – сказал он, бледнея.
Дежуривший при КП врач заставил полковника снять брюки.
Громов усмехнулся и пошутил:
– Смешно получается. Взобрался командир бригады на гору, осмотрелся и снял штаны…
Врач сказал:
– Надо в госпиталь.
– К черту госпиталь! – взревел Громов. – Остановите кровь, затяните потуже!
– Но вы не сможете ходить.
– Это мое дело.
Врач перетянул ногу жгутом, рану забинтовал. Громов натянул брюки, встал, шагнул и тут же скривился от боли.
– Да, идти не могу, – спокойно заявил он. – Но меня понесут. – Подозвав ординарца, сказал: – Игнат, разыщи носилки и приведи четырех матросов, чтобы несли меня.
Собрав около себя офицеров, Громов обвел их просящим взглядом:
– Прошу вас, друзья, никому, особенно вышестоящему начальству, не говорите о моем ранении. Я должен быть в Севастополе. Сообщите моему заместителю по тылу, чтобы к утру разведал дорогу сюда для машины. И еще. Уже вечереет. Гоните на вершину поваров с ужином. Начальник оперативной части, свяжитесь с батальонами и узнайте, какие потери, и доложите мне. Я из строя не вышел, продолжаю командовать. Все понятно? Действуйте.
Опираясь на Глушецкого, он встал, внимательно посмотрел кругом и после некоторого раздумья показал рукой на пригорок, где находился полуразрушенный дот:
– КП пока будет там. Тяните туда связь.
Выбитые из всех укреплений внешнего и внутреннего обвода, а также из города, немецкие и румынские войска укрылись за земляной вал, прикрывающий мыс Херсонес. Здесь скопилось до семидесяти тысяч солдат и офицеров во главе с командующим армией генералом Бемэ.
Мыс Херсонес выдается далеко в море. Земляной вал, протянувшийся на шесть километров, был естественным рубежом. Это дало возможность гитлеровскому командованию организовать тут достаточно сильную оборону. Здесь оно сосредоточило огромное количество артиллерии, поставило на прямую наводку несколько сот зенитных орудий. Весь вал был окутан колючей проволокой.
С ходу такую оборону прорвать невозможно. Надо к этому подготовиться. На подготовку этой операции ушло два дня – 10 и 11 мая. Атака была назначена на 13 часов 30 минут 12 мая.
Днем 11 мая Глушецкий пришел к Громову со срочным сообщением.
Командир бригады находился в одноэтажном каменном домике. В одной комнате разместились начальник штаба и дежурный офицер, во второй Громов. Когда Глушецкий вошел к нему, тот лежал на кровати, устремив взгляд в потолок. Его мучила рана, но он крепился. Ординарец помогал допрыгать на одной ноге до юркого «виллиса», он садился рядом с шофером и ездил по батальонам. Из машины не вылезал, подзывая комбатов, выслушивал, давал указания – и все с прищуренными глазами, с легкой улыбкой на лице, чтобы не подумали, что ему не по себе. Но все знали, чего стоила ему эта улыбка.
– Извините, что беспокою, – сказал Глушецкий, – но я только с передовой и хотел бы сообщить вам…
– Слушаю тебя, – повернул к нему голову Громов. Он знал, что зря Глушецкий не будет его беспокоить.
– Наши наблюдатели заметили, что немцы устанавливают на переднем крае метательные аппараты и огнеметы. Опыт боев на Северном Кавказе говорит, что это верный признак подготовки к отходу.
Полковник несколько минут молчал, раздумывая. Конечно, гитлеровцам остается одно – драпать. А наша задача – не дать им удрать. Они устанавливают метательные аппараты, значит, под их прикрытием немцы пойдут к берегу грузиться на корабли. В их распоряжении вся ночь. За ночь они могут эвакуировать свои войска. Что же предпринять?
– Вот что, капитан, – поднимаясь и опуская ноги, нарушил молчание Громов. – Организуй поимку «языка». И не в полночь, а как только стемнеет. А я доложу в штаб армии.
– Поручить разведроте?
– Пусть действуют батальонные разведчики, а из разведроты пошли одно отделение.
Глушецкий козырнул, повернулся и шагнул к двери. Громов остановил его и уже другим тоном сказал:
– Николай, я по глазам вижу, что тебе хочется на Корабельную. Вчера я не мог отпустить тебя, сегодня тем более. Потерпи до завтрашнего вечера. Поедем вместе. А послезавтра напишу приказ о твоем отпуске.
– Спасибо, товарищ полковник, – произнес Глушецкий.
– А теперь иди.
Глушецкий вышел, постоял около дома, закурил. Вчера он обиделся на Громова. Была возможность съездить на машине в город, побывать на Корабельной стороне, узнать об отце. Но когда сказал об этом Громову, тот накричал на него, выгнал из комнаты. Почему? Этого Глушецкий не знал. Но, видимо, Громов понял, что был не прав. Конечно, полковнику не положено извиняться перед подчиненным офицером, но сказать добрые слова следовало, что он и сделал. Но как Громов узнал, что Николай хотел после освобождения Севастополя просить отпуск? Он не говорил об этом полковнику. Знал только Уральцев. Неужели он сказал Громову?
Бросив окурок, Глушецкий пошел звонить командирам батальонов, чтобы передать приказ Громова. Позвонив, направился в роту разведчиков.
Разведчики разместились поблизости от штаба, в небольшой балке, заросшей дубками. Здесь не было ни блиндажей, ни окопов. Разведчики постелили под зазеленевшими дубками плащ-палатки, на дубки повесили автоматы и вещевые мешки – это и было их жилище.
У Крошки жилье было покомфортабельнее. Между двух дубков немцы очистили площадку для минометов, а края загородили камнями. Разведчики натаскали на площадку веток от дубков, травы, принесли два снарядных ящика.
Глушецкий застал у командира роты Уральцева, который сидел на снарядном ящике и писал. Крошка лежал на ложе из веток и пускал вверх дым от трофейной сигареты. Вид у него был неказистый – все лицо забинтовано. Уже на вершине, когда он подползал к огневой точке, немец бросил в него гранату. Осколками ободрало кожу с носа и верхней губы. Врач первого батальона смазал нос и губы зеленкой и забинтовал так, что виднелись одни глаза и подбородок. Вчера Крошка весь день горевал: «Ну почему не в другое место ранило? Хотя бы в зад. Теперь весь портрет испорчен». Глушецкий напомнил Крошке, что в зад он уже был ранен, и это тоже не доставило ему удовольствия. Крошка согласился: «Это верно. Опять бы полковник позлословил. Но, понимаешь, появляться в штабе с такой физиономией тоже стыдно. А когда заживет, нос будет красным, как у алкоголика, и в шрамах. Любая девушка, увидя такую вывеску, отвернется. Невезучий же я». Глушецкий успокоил его как мог.
Увидев начальника разведотдела, Крошка встал и вопросительно посмотрел на него. Уральцев только кивнул головой и продолжал писать.
– Командир бригады приказал вечером, не ночью, а вечером добыть пленного. Будут действовать батальонные разведчики. Ты выдели на поиск группу из пяти – семи человек. Место для поиска подбери сам, – сказал Глушецкий.
– Что ж, подберу.
Крошка ушел собирать разведчиков. Глушецкий заговорил было с Уральцевым, но тот замахал на него руками:
– Не отвлекай, дай закончить статью.
Глушецкий лег на ложе Крошки и устало потянулся. В эти дни он не высыпался, а сегодня с утра ходил по батальонам, крепко устал. Поспать бы сейчас на этих веточках, но нельзя.
А впрочем, почему нельзя? Пока Крошка подбирает группу можно подремать вполглаза. Николай так и сделал – закрыв глаза и расслабил тело. И моментально заснул.
Проснулся от прикосновения руки Крошки.
– Группа для поиска готова, – доложил он.
– Ты что – дрыхнуть сюда пришел? – с грубоватой веселостью сказал Уральцев, ложась рядом с Николаем. – Ну и храпел же ты, как испорченная паровая машина.
Глушецкий приподнялся, смущенно произнес:
– Набегался я сегодня.
Сняв гимнастерку и тельняшку, он умылся по пояс, оделся и со вздохом облегчения произнес:
– Вот теперь вроде бы в норме. Что ж, командир роты, отправляй ребят на передний край. Сколько в группе человек?
– Семь.
– Вполне достаточно. Кто возглавит группу?
– Кондратюка назначим. Может, пообедаете у нас?
– Не откажусь, если угостите.
– Обед отличный, – похвалил Крошка. – Безмас превзошел себя. Где-то добыл трофейных консервов разных сортов – и рыбные, и мясные. Свежий лук привез и даже редиску. Обед завершит традиционный флотский компот. Опять же Безмас добыл сушеные фрукты.
– Ого, – удивился Глушецкий. – От такого обеда грех отказываться. Не правда ли, товарищ корреспондент?
– Безусловно, – подтвердил Уральцев.
К обеду пришел Семененко. У него был удрученный вид, лицо осунувшееся. Глушецкий знал причину этого.
В боях за высотку Семененко потерял половину взвода. Особенно он был огорчен смертью Тани. «Такая гарная сестренка была, – сокрушался он. – С Таней мы условились сходить на ту скалу под Херсонесом, где промаялись столько дней в июне сорок второго. Трохи не дождалась…» Вчера разведчики хоронили своих погибших товарищей на вершине около того места, где Гриднев водрузил флаг. Могилу усыпали полевыми цветами. Семененко упал на могилу и долго лежал, не поднимая головы, а когда поднял, то все увидели слезы на его лице. Глушецкий видел слезы у этого мужественного и грубоватого моряка первый раз, когда тот получил письмо после освобождения родного села, и второй раз – вчера.
После обеда Уральцев напомнил Глушецкому:
– Ты обещал поводить меня по Севастополю. Я буду видеть город, каков он сейчас, а ты должен рассказать, где что было.
– Завтра, в конце дня, – сказал Глушецкий. – Командир бригады поедет в город, обещал взять и меня.
– Попрошусь и я. Надеюсь, не откажет.
– Думаю, что нет.
В штаб Глушецкий и Уральцев пошли вместе. Прощаясь с Крошкой, Уральцев сказал ему в утешение:
– Не горюй, Анатолий. Благодари судьбу за то, что только кожу с носа содрало. Было бы хуже, если бы оторвало нос.
Крошка сердито отмахнулся:
– Этого еще не хватало.
Вечером Глушецкий пошел на КП командира бригады.
Не прошло и часа после того, как стемнело, а ему уже звонил Ромашов.
– Твоим ребятам повезло. Немец сам пришел к ним, – радостно сообщил он. – Ведут его к тебе. Моих разведчиков можно отозвать?
– Пусть действуют.
Вскоре на КП показались разведчики с пленным.
Кондратюк, весело поблескивая глазами, подбежал к Глушецкому, доложил как положено и рассказал вот что:
– Начали мы ползти. Смотрим, навстречу кто-то. Мы затаились. И вдруг слышим: «Товарищи, не стреляйте. Я сдаюсь в плен». Подполз и говорит: «Срочно ведите меня к командиру». Вот привели.
Глушецкий подошел к пленному, всмотрелся и вдруг обнял его с восклицанием:
– Кого я вижу! Дорогой Карл!
Это был Карл Вольфсон – тот самый немецкий офицер, которого разведчики Глушецкого в сорок втором году поймали около Феодосии и которого несколько месяцев назад переправлял он в Крым с заданием.
Вольфсон нетерпеливо сказал:
– Скорее, скорее к командиру.
Глушецкий по телефону доложил Громову, и тот выслал за пленным легковую машину. Вскоре Вольфсон и Глушецкий были в комнате у полковника. Глушецкий рассказал ему, что это за офицер, и Громов с любопытством рассматривал его, пока тот говорил.
– Гитлеровскому командованию, – торопливо рассказывал Вольфсон, – известно, когда вы начнете наступление – завтра после двенадцати дня. Это устраивает генерала Бемэ. Дело в том, что он получил приказ об эвакуации. Саперы должны удерживать вал до четырех утра, а потом пустят в действие метательные аппараты и отойдут в бухты для погрузки на суда. Суда придут из Румынии, погрузка войск начнется в два часа ночи. Для командования на аэродроме подготовлено несколько десятков транспортных самолетов. К утру на мысе Херсонес не останется ни одного немца и румына. Вы понимаете, что это значит?
– Да, понимаю, – нахмурился Громов и затеребил бородку. – Сейчас свяжусь со штабом армии, доложу… Глушецкий, бери мою машину и вези этого офицера в штаб армии.
Было 20.00, когда Громов получил приказ о том, что начало атаки переносится на два часа ночи. Атаке будет предшествовать часовая артиллерийская обработка всего мыса.
Точно в час ночи загрохотали более двух тысяч орудий и минометов. Шквал огня прошел по всему мысу, не оставив ни одного клочка земли нетронутым. Взлетели на воздух проволочные заграждения, минные поля, метательные аппараты, огнеметы, машины, пушки. Гитлеровцы метались в поисках укрытий и не находили их, везде их настигал огонь. Самолеты, приготовленные к отлету, были повреждены. А в это время надводные и подводные силы Черноморского флота вышли на перехват вражеских кораблей. В эту ночь ни один корабль не прорвался к мысу Херсонес.
В два часа ночи вверх взвились ракеты – сигнал к атаке. Мощной лавиной, как грозный девятый вал, устремились солдаты и матросы вперед. Они смяли боевое прикрытие на земляном валу и с криками «Ура! Полундра! Бей недобитых!» рванули к бухтам. Туда же побежали и гитлеровцы, еще надеясь на что-то. Но обещанных транспортов там не оказалось. В панике многие гитлеровцы пытались отплыть от берега на бочках, плотах, связанных банках из-под бензина, на досках. Но их настигали меткие пули советских солдат и матросов.
На рассвете сопротивление противника было окончательно сломлено. С мыса потянулись колонны пленных немцев и румын. На аэродроме был взят в плен командующий 17-й немецкой армией генерал Бемэ.
В 9 часов 45 минут на мысе Херсонес прозвучал последний выстрел.
Бои в Крыму закончились. Двухсоттысячная гитлеровская армия перестала существовать.
Так завершилась еще одна классическая операция Советской Армии во время Великой Отечественной войны. Длилась она всего 35 дней – с 8 апреля по 12 мая.
Глушецкий, Семененко и Кондратюк стояли в обнимку на обрывистом берегу и смотрели, как из-под скал нескончаемым потоком поднимались вверх с поднятыми руками немецкие и румынские солдаты и офицеры.
А около берега плавали сотни трупов. Ленивые волны то подкатывали их к самой кромке берега, то оттаскивали дальше. Руки и ноги у мертвецов шевелились, казалось, что это не мертвецы, а усталые люди, которые никак не могут выбраться из воды.
– Я не могу смотреть на такое, – сказал Семененко, отворачиваясь. – Муторно на душе.
Глушецкий взволнованно сказал:
– Ну вот, друзья, мы вернулись. Около двух лет тому назад мы сидели под этими скалами, а теперь пришли сюда победителями.
Внизу теперь гитлеровцы. Но нам не надо забрасывать их гранатами, обрушивать на них скалы, как тогда делали они…
– Интересно, может быть, и сейчас кто сидит под скалами, не хочет сдаваться в плен? – задался вопросом Кондратюк.
– Мабуть, найдется, – ответил Семененко, но тут же добавил: – Не выдюжат, дух не тот.
– Я тоже так думаю, – усмехнулся Кондратюк. – Нет у них идейной закалочки. Кишка тонка…
– Нам треба спуститься вниз, – сказал Семененко и вопросительно посмотрел на Глушецкого. – Там закопаны списки, ордена, партийные и комсомольские билеты. Треба их вызволить.
– Спустимся, но только не сейчас, – отозвался Глушецкий. – До вечера берег очистят от пленных, а утром спустимся.
– Моя медаль там, – заметил Кондратюк.
С горечью в голосе Глушецкий сказал:
– Не все мы дошли сюда… Нет Гучкова, многих нет… Не дошла Таня…
Какая-то спазма перехватила горло, когда произнес имя Тани. «Что я скажу Виктору при встрече?» – подумал он. В какой-то степени Николай винил себя в ее смерти. Ведь мог уберечь девушку. Зачем было посылать больную, слабенькую в штурмовую группу?
Подошел Уральцев.
– Как самочувствие, победители? – весело спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: – Николай, тебя разыскивает полковник. В город поедем.
Наконец-то! У Николая радостно екнуло сердце. Скорее, скорее на Корабельную сторону, к родному дому, где, может быть, ждет его отец.
Он, конечно, не знал, что в его доме уже поселились жильцы, которым сказали, что тут жил предатель, удравший в Румынию.
Пройдет еще немало времени, прежде чем Николай узнает о судьбе своего отца, о людях, которые не склонили головы перед ненавистным врагом.
Майское солнце щедро поливало перепаханную снарядами израненную землю. Когда-то мыс Херсонес в майские дни зеленел и пестрел полевыми цветами. Не было сейчас ни травы, ни цветов, ни низкорослых дубков. Вместо них на опаленной земле валялись трупы, перевернутые и искореженные машины и орудия. Да брели колонны пленных, которых не радовало ни теплое майское солнце, ни голубая даль моря. Пленные брели с опущенными головами.
– А тихо как, – с каким-то удивлением произнес Уральцев, оглядываясь. – С непривычки даже как-то не по себе.
– Мир пришел на крымскую землю, – сказал Глушецкий.
– Да, мир, – подтвердил Уральцев. – Но война продолжается.
– Придет мир на всю планету.
– Доживем ли? – задумался Уральцев и тряхнул головой: – Доживем, Коля, доживем. После войны я в гости приеду к тебе.
Они в обнимку пошли на КП командира бригады.
На берегу остался Кондратюк. К нему подошел Логунов. У него не только голова перевязана, но и левая рука.
– Давай, Федя, попрощаемся, – сказал он. – Пойду в санчасть. Может, в госпиталь отправят. Мне не хочется покидать бригаду, да разве с медиками поспоришь. Но из госпиталя все равно в бригаду вернусь.
– Испятнали тебя, как кобеля после драки, – сочувственно произнес Кондратюк. – А мне везет – за войну ни одной царапины.
– Заговоренный, наверное.
– Может, и так. Я провожу тебя до санчасти.
Они вышли на дорогу. Навстречу шла колонна пленных немцев. Их было не менее сотни. Сопровождали их матросы – один спереди, один сзади и двое по бокам. Логунов и Кондратюк сошли с дороги, чтобы пропустить колонну. Немцы брели медленно, с опущенными головами. Почти у всех заросшие, серые лица.
– Отвоевались, – со злорадством сказал Логунов и даже сплюнул.
Лицо одного солдата, когда он посмотрел в сторону матроса, показалось Логунову удивительно знакомым. Кто бы это мог быть? И вдруг вспомнил. Это же обер-лейтенант, который допрашивал и пытал его в Новороссийске, когда попал в плен во время боя за детские ясли. Но почему он в солдатском обмундировании? «Замаскировался, гад!» – догадался Логунов. Он подбежал к одному матросу, сопровождавшему пленных, и торопливо стал объяснять:
– Браток, среди этих пленных один офицер, переодетый в солдата, он меня пытал, когда я попал в плен на Малой земле. Палач, истый палач. Я разведчик из бригады полковника Громова. Могу документы показать. Отдайте мне этого гада.
– Бери, – усмехнулся матрос. – Нам этого добра не жалко. Что будешь делать с ним?
– В бригаду приведу. Судить будем.
Логунов за рукав вытащил пленного из строя.
Гартман, это был он, непонимающе взглянул на матроса. И тут Логунов не сдержался. Ему живо вспомнилось, как бил его этот офицер с красивым лицом и высоким белым лбом, как накачивал его водой. Ухватив Гартмана за ворот, он закричал ему в лицо:
– Узнаешь, гад? Вспомни Новороссийск. Я тебя хорошо запомнил! Шкуру спасаешь, под солдата замаскировался. Не спасешься, гадина, ответишь за свои зверства!
Гартман побелел. Он вспомнил. Каким чудом этот матрос остался в живых? Ему донесли, что машина, на которой везли пленного матроса, сорвалась в пропасть и все, кто был в ней – шофер, солдаты и пленный, – погибли. Не с того ли света вернулся матрос, чтобы отомстить? Но это уж чересчур! Офицер абвера в чудеса не верит. Просто-напросто матрос каким-то образом уцелел и сумел вернуться в строй. И надо же было именно сейчас встретиться, когда Гартман считал себя уже в безопасности. Все-таки он уцелел в этой мясорубке. Правда, генерал Бемэ поступил с ним по-свински. Гартман рассчитывал вместе с генералом поехать на мыс Херсонес, где стоял генеральский самолет. Но генерал приказал ему оставаться в городе, а сам укатил на аэродром. Когда бой закипел на городских улицах, Гартман забежал в развалины одного дома, переоделся в солдатское обмундирование, которое носил в портфеле, дождался появления около дома советских матросов и вышел им навстречу с поднятыми руками. Матросы похлопали его по плечу, один сказал: «Поумнел, фриц». Обыскивать его не стали, он сам вывернул карманы, в них оказалась советская листовка, солдатская книжка, пачка сигарет и зажигалка. Он отдал матросам сигареты и зажигалку, со злостью произнес: «Гитлер швайн унд гад». Матросы добродушно посмеивались, и Гартман был уверен, что теперь он может быть спокойным за свою жизнь. Конечно, жизнь в лагере для военнопленных это не мед, горько сознавать, что карьере пришел конец, что после войны надо начинать сначала, но это все же лучше, чем лежать на мостовой с простреленной головой.
И вдруг эта встреча! Что будет делать с ним этот матрос? Убьет сразу или будет мучить?
Логунов отпустил ворот Гартмана, отступил на шаг и, умеряя свою ярость, процедил сквозь зубы:
– Я бы тебя сейчас шлепнул. Но воздержусь. Отведу куда следует. Советский суд будет судить тебя как фашистского преступника.
Этого еще не хватало. Гартман слышал об этих судах. Могут приговорить к повешению. В лучшем случае годам к пятнадцати тюремного заключения. Повезут в Сибирь, где сдохнешь от холода. А если и не сдохнешь, то вернешься на родину в старческом возрасте. Да, выбора нет, есть только одно – не уронить честь дворянина и офицера.
Стараясь быть спокойным, Гартман заговорил:
– Да, я узнал, моряк, тебя. Но я не встану перед тобой на колени.
С этими словами он выхватил из-за пояса брюк маленький пистолет. В последнюю секунду ему пришла мысль первый выстрел сделать в матроса – виновника его смерти, второй – в свой висок.
– Получай! – Гартман выстрелил в грудь Логунову.
Матрос покачнулся, шагнул к Гартману и протянул руки чтобы схватить его за горло.
– Ах ты, сука!
В этот миг раздался второй выстрел.
Гартман упал, а Логунов продолжал стоять, покачиваясь. Кондратюк поддержал его.
– Ты ранен. Ляг, я перевяжу.
Колонна пленных уже отошла от них шагов на тридцать. При выстрелах конвойные оглянулись, и тот, который разговаривал с Логуновым и отдал ему пленного, заподозрив неладное, подбежал к Логунову.
– Что случилось? – спросил он, увидев расползающееся красное пятно на груди Логунова и лежащего немца с пистолетом в сжатой руке.
– Плохо обыскивали, – зло сказал Кондратюк. – У них оружие…
Конвойный матрос крикнул другим конвойным, чтобы остановили колонну. Логунов опустился на колени, потом на бок и перевернулся на спину. Кондратюк разорвал на нем гимнастерку и тельняшку. Пуля вошла чуть выше правого соска.
– Не волнуйся, браток, – успокаивающе сказал Кондратюк, доставая из кармана индивидуальный пакет. – Сейчас заткну дырку, чтобы кровь не шла.
Окончив перевязку, он подошел к трупу Гартмана, поднял пистолет.
– Пистолет-то малокалиберный, – подбрасывая его на руке, усмехнулся он. – Пульки у него имеют малую пробивную силу. Если в упор в лоб или к сердцу приставить, то, конечно, можно ухлопать, а на расстоянии… Так что не очень переживай, браток, жить будешь, на такого, как ты, пулю надо посолиднее.
К ним подошел второй конвойный.
Логунов почувствовал слабость, в груди жгло, губы обсохли.
– Воды, – попросил он, – воды…
Конвойный обратился к матросам, но ни у кого из них не оказалось фляги с водой, все были пусты. Тогда старший обратился к пленным:
– Кто из вас говорит по-русски?
Один пленный поднял руку:
– Я говорю по-русски.
– Тогда громко объяви всем: у кого есть фляга с водой, пусть даст раненому. Заодно скажи, что, если у кого есть пистолет или нож, пусть бросит себе под ноги. Придем на место, будем обыскивать. Если найдем оружие – расстреляем.
Пленный перевел. Нашлось четыре фляги с водой, а одна с кофе. Старший конвойный взял все пять фляг, подошел к Логунову, приподнял его голову и влил в рот воду. Напившись, Логунов тихо, но внятно произнес:
– И на кой хрен мне сдался тот фашистский ублюдок…
– И действительно, – поддержал его конвойный.
Когда колонна двинулась дальше, замыкающий конвойный подобрал на дороге три пистолета и семь кинжалов.
– Надо же так! – возмущался Кондратюк. – Сейчас я сбегаю за подводой или машиной. Ты лежи, не вставай.
– И на кой хрен… – продолжал ругаться Логунов.
5
Утренний бриз зарябил воду и, убегая от восходящего солнца, скрылся в прибрежных горах. Море стало зеркально чистым, а по его отполированной синеве заскользили золотистые лучи.
Вдоль берега шел средним ходом тральщик. На командирском мостике стоял Виктор Новосельцев.
Скоро, через каких-нибудь полтора часа, тральщик войдет в Севастопольскую бухту. Много месяцев Виктор мечтал об этом дне.
Да разве он один! Неспокойны были сердца черноморцев, когда их родной город, город русской морской славы, находился в руках гитлеровцев. Истерзанный, исстрадавшийся, но не склонивший головы перед врагом, он вспоминался черноморцам каждый день, снился ночами. Они шли в бой со словами: «Даешь Севастополь!», «Нас ждет Севастополь!» И вот настал тот день, когда над бессмертным и дорогим сердцу городом взвились советские флаги. А сегодня в бухту войдут первые советские корабли, в том числе и тот, на мостике которого стоит сейчас он, Виктор Новосельцев. Это большая честь – первому войти в Севастопольскую бухту. Тральщики должны очистить ее от мин. Только после этого сюда войдут другие корабли Черноморского флота.
Сегодня Новосельцев, вероятно, впервые за многие месяцы войны залюбовался великолепным утренним морем, его красками. Раньше было не до того. При ясной погоде налетали вражеские самолеты. Они обстреливали и бомбили любое судно, находящееся в море. Любоваться в таких условиях синевой и голубизной, солнечным блеском недосуг. Предпочтительнее была пасмурная погода, когда небо затянуто облаками, а по морю гуляют барашки.
Наблюдая за водной гладью, Новосельцев вдруг вспомнил, как один мальчуган уверял его, что море – это живое существо. Тому мальчугану было пять лет, он приехал с родителями из Сибири в гости к соседям Новосельцевых. Виктору тогда минуло пятнадцать. Он повел мальчика купаться. Тот увидел волны и заявил: «А оно живое». Виктор снисходительно усмехнулся: «Это же вода». Разделся и прыгнул с камня в набегающие волны. Проплыв немного, вылез на берег, похлопал мальчика по плечу: «Видел? Вода, говорю, и больше ничего». Но тот убежденно твердил: «А все равно оно живое». Так и не переубедил мальчугана.
А сейчас и самому Новосельцеву хотелось думать, что оно и в самом деле живое. Вот оно, разбуженное взошедшим солнцем, стало недовольно морщиться, как морщится человек, когда утренние лучи сквозь окно ударяют прямо в лицо, мешая спать. А потом, обласканное теплыми майскими лучами, разнежилось и снова задремало.
Море, может, и впрямь ты живое?..
Ты вместе с нами празднуешь освобождение Севастополя от фашистских варваров. Не всегда ты такое. Сколько кораблей скрылось в твоей пучине, сколько людей не выплыли на берег… Зачем такая жестокость? Будь всегда таким ласковым, как сегодня. Не станут больше фашисты поганить твои воды. Мы очистим тебя от мин, которыми они засорили бухты и фарватеры…
«У меня сегодня лирическое настроение», – подумал Новосельцев и покосился на рулевого, не гася, однако, улыбку на лице.
Рулевой перенял его взгляд и тоже улыбнулся.
– Красотища-то какая! – сказал он, словно догадавшись о настроении Новосельцева. – Правда, товарищ старший лейтенант?
– Правда, – подтвердил Новосельцев. – Прекрасное утро. Праздничное…
– Под стать нашему настроению.
– Да, под стать.
Новосельцев посмотрел на палубу. На ней находились не только те, кому в это время положено стоять на вахте. Все побриты, чисто одеты. И когда только успели! У всех на лицах улыбки, в глазах торжественно-веселое выражение. И все поглядывают на каменистый берег, о чем-то оживленно переговариваются.
«И впрямь у нас праздник», – подумал Новосельцев.
Все неприятное, тяжелое, перенесенное до сегодняшнего дня, отошло далеко, в воспоминания. На сердце было легко и радостно.
На мостик поднялся Букреев. На нем был новый китель, на груди блестели орден Красной Звезды, медаль «За оборону Кавказа». От него пахло духами, свежевыбритые щеки припудрены, кончики усов подкручены.
– Заступаю на вахту, Виктор Матвеевич. Можете отдыхать, – деловито сказал он, кинув строгий взгляд в сторону рулевого.
– Прошу разрешения остаться на мостике, – попросил Новосельцев.
– Но вы же не отдыхали.
– Какой там отдых!
С лица командира сошло серьезное выражение. Он заулыбался:
– Понимаю. Невозможно сейчас усидеть в каюте.
– Невозможно.
Букреев подошел к рулевому, посмотрел на приборы, потом вернулся к Новосельцеву.
– Я волнуюсь, Виктор Матвеевич, – понизив голос, признался Букреев. – Поэтому рад, что останетесь со мной на мостике. Вы лучше меня знаете фарватер. Надо в порт войти и ошвартоваться с шиком. И без риска нарваться на мину.
– Это верно, – подтвердил Новосельцев и добавил: – Все будет честь по чести.
– Вы не можете догадаться, Виктор Матвеевич, что бы я хотел увидеть, когда ошвартуемся в Севастополе.
– Вероятно, красивую девушку, которая сразу влюбится в вас, – пошутил Новосельцев.
– Не угадали. Мне хотелось, чтобы на причале меня встретил отец. Чтобы он при людях обнял меня и сказал: «Молодец, Костя!» Ведь так он ни разу не называл меня, а все драил и драил. Его похвала была бы для меня выше ордена. Но, увы, нет его в Севастополе.
– Думаю, что похвалит, когда встретитесь.
– Вы так думаете?
– Уверен. Вы заслужили.
Букреев внимательно посмотрел на него.
– Вы это искренне говорите?
– Вполне.
– Спасибо. Для меня это тоже награда. – Букреев произнес эти слова с чувством благодарности. – Я весь этот месяц думал о том, какую оценку дадите мне.
На лице Новосельцева выразилось смущение. Чтобы переменить разговор, он сказал:
– А мне было бы приятно, если бы на берегу меня встретила жена.
– Жена? Разве она оставалась в оккупированном городе? – удивился Букреев.
– Она снайпер, участвовала в боях за Крым.
– Это другое дело. Желаю счастливой встречи.
Букреев поднес к глазам бинокль и посмотрел на берег. Через минуту он протянул бинокль Новосельцеву и сказал:
– Посмотрите на вершину горы Кая-Баш. Сколько там красных флагов.
Новосельцев увидал там не только красные, но и бело-голубые. Значит, там воевала морская пехота. Возможно, на этой вершине была и Таня. А теперь морские пехотинцы наверняка в Севастополе. Стало быть, Таня там. Конечно, она не утерпит и побежит на берег, как только узнает, что в порт вошли военные корабли. Какая это будет встреча!
Не знал в те минуты Виктор, что около одного военно-морского флага есть братская могила, в которой похоронена и Таня. Об этом он узнает позже, когда встретится с Николаем Глушецким. И хорошо, что сейчас он этого не знает…
