Текст книги "Невеста каторжника, или Тайны Бастилии"

Автор книги: Георг Фюльборн Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 61 страниц)

– Остановись, маска! – воскликнул король. – На земле есть только один человек, который может смело бросить Бофору подобные обвинения. Это тот, кого ты сам только что назвал: только Марсель Сорбон может подтвердить и доказать правоту твоих слов!.. Сними маску!

– Я повинуюсь, ваше величество!

Маска упала на землю.

Король и герцог одновременно издали восклицание. Первый – радостное, второй – похожее на проклятье.

– Да, ваше величество. Это я – сам Марсель Сорбон, маркиз Спартиненто.

Бофор почувствовал, что земля уходит из‑под ног. Черная маска оказался прав, грозно объявив, что герцог уже дошел до конца своего пути, и дальше – только гибель.

Король застыл, охваченный самыми противоречивыми чувствами. Внутренняя борьба явно отражалась на его лице. Королю очень хотелось, если и не оправдать герцога, брата своей возлюбленной Серафи, считая его если и не совсем безвинным, то, по крайней мере, не так уж и виновным. Но обвинения были тяжкие, преступления – несомненные, а обвинителем выступил его собственный сын, перенесший и выстрадавший так много, что король не мог усомниться в правоте его слов. То немногое, что рассказала Серафи, тоже служило подтверждением. Да и маркиза Помпадур не раз прозрачно намекала, что герцог способен на любую подлость.

– Да, ваше величество! Я, Марсель Сорбон, утверждаю, что при особе вашего величества находится недостойный негодяй, который злоупотребляет вашим доверием и благосклонностью. Осудите меня, ваше величество, на любое наказание, если в моем обвинении найдется хоть одно слово неправды!

– Что вы можете возразить против этого, герцог? – с мрачной холодностью обратился король к Бофору. – Оправдайтесь, если можете. И я даю вам слово короля, что не откажу в справедливости. Но я боюсь, что вы не сумеете оправдаться, – вы явно чувствуете свою вину. Это видно по всему. Говорите же!

– Это просто коварная месть, ваше величество, не более, – решительно ответил герцог, ища лазейку. – Господин маркиз перешел на сторону моих врагов и в союзе с маркизой Помпадур нападает на меня.

– Герцог! Приказываю – ни слова больше! – резко оборвал его король. – Маркиз – мой сын и ваш племянник. Он не осмелился бы обвинять вас в столь тяжких преступлениях, не имея на то веских оснований.

Марсель кивнул и твердо проговорил:

– Клянусь богом и людьми, что Анатоль Бофор совершил многочисленные преступления, незначительную часть которых я только что перечислил. И я не заключал союза с маркизой. Я пожелал вступить в бой один и прибегнуть к справедливости короля, а не к заступничеству отца.

– Я до сих пор не переставал сомневаться в возможности подобного. И даже избегал вникать в причины страданий Серафи, доставленные ее родным братом, – с досадой на самого себя проговорил король. – Вы помните, конечно, что, когда маркиза представила мне капрала Тургонеля, я отказался выслушивать его свидетельства. Мне тягостна была сама мысль лишить вас своей милости. Но теперь, когда маркиз Спартиненто обвинил вас в столь тяжких, ужасных преступлениях, я вынужден приговорить вас… Вы изгоняетесь из придворного круга.

Герцог вздрогнул и сжал зубы.

– К тому же, как ни прискорбно, вам не удалось оправдаться или хотя бы как‑то вразумительно объясниться, – продолжал между тем король со вздохом некоторого сожаления. – Поэтому решение мое твердо и окончательно.

Герцог снова вздрогнул. Он стоял, чуть подавшись вперед, словно готовился принять следующий удар.

И этот удар последовал – король под конец своей речи сурово и надменно произнес:

– Я полагаю, Анатоль Бофор, что вы добровольно сложите с себя свой титул. Поскольку я намереваюсь пожаловать его более достойному – в вознаграждение за перенесенные страдания и горе… – Он горько усмехнулся. – Прощания не надо – не станем устраивать сцен. Вы сами заставили меня поступить так.

Король отвернулся и, подав руку маркизу, направился с ним обратно во дворец.

Анатоль Бофор остался один. Он неотрывно следил, как его злейший враг не спеша уходит по аллее под руку с королем.

«Ты поплатишься за это, жалкий ублюдок, – с дикой ненавистью подумал он. – Наши счеты не кончены. Тебе посчастливилось отомстить и низвергнуть меня, но я увлеку тебя за собой. Не радуйся преждевременно‚ – Бофор сражается до последнего вздоха. Ты не уйдешь от расплаты, даже если это будет стоить жизни мне самому!»

Медленно идя по аллее, король никак не мог успокоиться.

Марсель, помолчав, проговорил с признательностью:

– Благодарю вас, ваше величество. Вы воздали должное за страдания моей несчастной матери и за страдания доброго старого Абу Короноса.

– Пусть герцогу и не вздумается показываться мне на глаза, – с отвращением сказал король и, покосившись на сына, спросил: – Так это ты все это время скрывался под Черной маской?

Марсель кивнул и пояснил:

– Я пользовался ею, чтобы привлечь ваше внимание к моим словам, вовсе не подозревая, как близка вам та, за которую я хотел отомстить.

– Да, – задумчиво проговорил король. – Все было бы проще, если бы мы не были уверены, что твоя мать умерла.

– Но она, к счастью, жива. – Марсель коротко вздохнул. – Она являлась мне в Бастилии и, наконец, сумела освободить меня. Она появлялась и в Тулоне, пытаясь спасти меня, несмотря на опасности и препятствия… Так и распространился слух о привидении в Бастилии. Я, пожалуй, как‑нибудь загляну туда и объясню коменданту это заблуждение.

Король оживился:

– Я ведь тоже видел привидение Бастилии и даже говорил с ним‚ – оно заклинало меня помочь кому‑то, будя воспоминания моей молодости… Но оставим, сын мой, эти грустные воспоминания. Герцог теперь лишен власти, и опасности больше нет ни для тебя, ни для твоей матери. А я при первом же удобном случае заеду в твой дворец, чтобы навестить бедную, но наконец‑то отомщенную Серафи.

Король умолк, и остаток пути до дворца они проделали в задумчивом молчании.

Бофор осторожно крался за ничего не подозревавшими собеседниками, прячась в тени деревьев. Он сумел подслушать большую часть беседы.

«Ах, так, значит, ты хочешь заглянуть в Бастилию? – подумал он злорадно, услышав слова Марселя. – Ну что ж, поезжай, и ты убедишься сам, что нельзя безнаказанно погубить Бофора… Я раздавлю тебя!» Глаза герцога горели злобой, лицо искажала гримаса. Ему в голову пришла очень важная мысль, и теперь он лихорадочно обдумывал ее, пробираясь к выходу из сада.

XXX. КОНЧИНА СЕРАФИ

Гассан усердно выполнял поручение своего господина, охраняя покой его матери, поселившейся во дворце Роган. Адриенна не отходила от ее ложа, готовая исполнить малейшее желание больной, чья жизнь наконец‑то протекала в спокойствии и безопасности.

И вот однажды Серафи с какой‑то просветленной грустью промолвила, обращаясь к Адриенне:

– Я чувствую, что твои утомительные заботы обо мне скоро кончатся… – И тихо и кротко добавила: – Мой последний час совсем близок.

Адриенна встрепенулась и с жаром проговорила:

– Не верьте этим предчувствиям! Вам еще рано умирать! Я верю, я знаю, что Небо продлит вашу жизнь на долгие годы!

Но Серафи снова кротко промолвила:

– Пора на покой. Отныне Марсель, слава Богу, имеет могущественного покровителя. И что же может теперь удерживать меня на земле, где я жила только ради борьбы за сына? Борьба окончилась, пора на покой.

Адриенна заплакала.

– Я знаю твою любовь и привязанность, – продолжала Серафи. – И благословляю сына за то, что он избрал тебя спутницей своей жизни. – Она помолчала. Неясная тень тревоги пробежала по ее бледному лицу. Женщина с видимым беспокойством проговорила: – Только иногда, в ночные часы‚ меня охватывает безотчетный страх за Марселя. Я вижу перед собой мрачную тень, которая мечется, подстерегая Марселя, и тогда невыразимый ужас закрадывается мне в сердце…

– Не бойтесь ничего, госпожа Каванак, – успокаивала ее Адриенна. – Марсель счастливо избежал множества смертельных опасностей, и никакие преследования ему больше не страшны.

– Ты ведь знаешь, Адриенна, чьей ненависти я больше всего боюсь, – печально проговорила Серафи. – Пока Анатоль обладает властью, он будет пользоваться ею, чтобы погубить Марселя… Правда, король на стороне нашего сына, но и самому королю нелегко предотвратить козни такого грозного врага.

Но Адриенна стояла на своем:

– Марсель полон мужества и силы!

– Я непрестанно молюсь Богу, чтобы тот уберег его! – Серафи помолчала. – У меня осталось совсем мало желаний. Одно из них – еще раз повидаться с сыном перед смертью… – Она снова умолкла, словно что‑то вспоминая. – И еще одно. Оно зародилось в моей душе еще в те незабвенные времена. В Сорбоне я прожила лучшую пору своей жизни. За прудом в парке, там, где стоит жасминная беседка, в дремучей тени старых дубов‚ – там я хочу найти приют последнего успокоения.

Адриенна горько плакала, едва сумев вымолвить сквозь слезы:

– У меня надрывается сердце, госпожа Каванак, когда вы говорите о смерти.

Серафи откинулась на подушки и, передохнув, с грустной улыбкой посмотрела на плачущую девушку.

– Не надо так огорчаться, милая Адриенна. Всему наступает свой срок. И поэтому, если Марсель захочет со мной повидаться, ему надо поторопиться. Через несколько часов наступит ночь, а завтра – мой последний день…

Эти ее слова еще больше взволновали Адриенну. Она растерялась – что же делать?

Серафи находилась в состоянии, близком к ясновидению, и, по–видимому, сама не сознавала того, что говорила, следуя какому‑то внутреннему голосу.

Взглянув затуманенными от слез глазами на неподвижно лежавшую женщину, Адриенна вдруг инстинктивно поняла, что ее просьбу надо выполнить – и как можно скорей, пока не поздно. И‚ выбежав в прихожую, она послала первого же попавшегося слугу в Версаль за Марселем.

В Версале царила суматоха. Известие об изгнании герцога наделало много шуму. Его противники открыто торжествовали. Партия, которую он возглавлял, окончательно рассеялась.

Марсель, на которого все теперь смотрели, как на восходящее светило королевского двора, не испытывал ни малейшего желания выслушивать льстивые речи и прозрачные намеки соревновавшихся в подобострастии придворных. Уничтожив Бофора, он и не думал занимать его место, так что могущество маркизы Помпадур возросло еще больше.

Слуга, доставивший письмо Адриенны, не смог сразу передать его – в этот вечер маркиз сопровождал короля на прогулке и должен был вернуться не раньше полуночи. Когда же это наконец произошло, и Марсель, войдя во дворец, увидел своего слугу, поднявшего над головой зажатое в руке письмо, он испугался. Поклонившись королю, он торопливо попросил:

– Позвольте, ваше величество, расспросить вон того слугу – с чем он приехал.

Король любезно кивнул, и Марсель выхватил письмо из рук слуги, резко надорвал и, быстро пробежав глазами строчки, сильно побледнел.

Король подошел к нему, вопросительно приподняв брови.

– Какое‑то известие из дворца Роган?

– Да, – коротко ответил Марсель. – Я вынужден, ваше величество, просить позволения немедленно отправиться в Париж.

Король обеспокоенно проговорил:

– Я по твоему лицу вижу, что это письмо тебя сильно расстроило. Что случилось?

– Моя мать призывает меня к себе, – коротко пояснил Марсель. – Она хочет проститься со мной.

В глазах короля мелькнул испуг. Он повторил:

– Проститься? Значит, можно ожидать самого ужасного?

– Судя по этому письму – да, ваше величество.

– Завтра на рассвете я тоже поеду в Париж и провожу тебя до дворца Роган, – проговорил король.

Марсель предпочел бы отправиться немедленно, но воля короля была высказана и оставалось только покориться.

И вот, едва утренние лучи окрасили край неба, камердинер разбудил Марселя‚ – прибыл посыльный от короля. Он сообщил, что его величество уже готов в дорогу.

Не прошло и получаса, как роскошный экипаж, в котором удобно расположились король с маркизом, уже катил по Парижской дороге.

Исполняя приказ короля, кучер то и дело нахлестывал лошадей, и без того летевших во весь опор. Карета неслась со скоростью ветра, но Марселю все равно казалось, что едут они слишком медленно.

Людовик, сорвавший в своей бурной жизни не один цветок, пожертвовавший своим страстям не одну человеческую судьбу, сейчас был глубоко огорчен, понимая, что конец Серафи близок. Откинувшись на подушки сиденья, он вспоминал, прикрыв глаза, прекрасную пору своей молодости, юную Серафи, полюбившую его самоотверженно и страстно, трепетно и бескорыстно. Она любила просто Людовика, а не принца…

Наконец они, миновав парижскую заставу, с шумом подкатили ко дворцу Роган.

– Король приехал с визитом к маркизу, – пронеслось в толпе сбежавшихся ко дворцу зевак. Никто, конечно, не мог и предположить цели, которая привела сюда короля.

Состояние Серафи за прошедшую ночь заметно ухудшилось. Придворные лекари недвусмысленно пожимали плечами и озабоченно морщили лбы, – медицина была бессильна. Силы быстро покидали измученное тело. Было почти очевидно, что больной остается жить не больше нескольких часов.

Время от времени Серафи приоткрывала глаза и слабым голосом спрашивала, не приехал ли Марсель. Нетерпение ее возрастало с каждой минутой. А ночь казалась бесконечной.

Адриенна изо всех сил пыталась успокоить охваченную тревогой госпожу, и когда ей это удавалось хоть на несколько минут, облегченно вздыхала.

Наконец наступило утро. И когда первые лучи солнца пробились в окно спальни, силы и мужество, казалось, возвратились к больной. Она даже пожелала встать. Адриенна попыталась было отговорить ее, но вынуждена была отступить и помочь ей одеться.

И тут раздался стук колес по брусчатой мостовой за окном. Стук затих у главного подъезда.

Всплеснув исхудавшими руками, Серафи воскликнула с радостной уверенностью:

– Это приехал мой сын!

Адриенна выглянула в окно и облегченно подтвердила:

– Да, это Марсель! – И, приглядевшись, испуганно добавила: – Но он не один…

– Король? – спросила Серафи.

– Да, госпожа Каванак, – подтвердила Адриенна, продолжая пристально глядеть в окно. – С Марселем приехал его величество король.

Серафи осталась стоять, сложив руки на груди.

Послышались шаги, приближавшиеся к двери, и вот она распахнулась. Марсель остановился, пропуская короля. Серафи хотела было шагнуть навстречу, но силы оставили ее, и она медленно опустилась в кресло. Это была потрясающая минута.

Адриенна отвернулась, чтобы скрыть хлынувшие слезы. Марсель тоже украдкой вытер глаза.

Король быстрыми шагами подошел к поникшей, словно сломанный цветок, женщине и протянул ей обе руки. Чрезвычайно взволнованный, он в первое мгновение никак не мог найти слов.

– Моя дорогая Серафи! – наконец с нежностью проговорил он. – Вы обязательно выздоровеете! Вы не покинете нас!

– Благодарю вас, ваше величество, что вы нашли время навестить меня, – прошептала она в ответ. – Пора борьбы и горя уже пережита, и душа просит покоя… Но я счастлива в эти последние минуты, зная, что мой сын при вашей особе, ваше величество…

– Я очень люблю нашего сына, – ласково улыбаясь, проговорил король. – Он благородный и мужественный человек, сумевший преодолеть все препятствия и достигший нынешнего, значительного, положения в обществе собственными силами. Он достоин любви и уважения!

– Искренне благодарю вас, ваше величество, за эти прекрасные слова, – растроганно сказала Серафи, устремив на короля взгляд, полный благодарности и затаенной нежности.

Король же, печально нахмурив брови, проговорил голосом, в котором звучало искреннее раскаяние:

– Я причинил вам много горя, Серафи, сам того не ведая. И теперь мне остается только сожалеть об этом…

Людовик сделал знак Марселю, и тот опустился на колени у постели матери. Она, собрав последние силы, возложила руки ему на голову, призывая на него небесное благословение.

– Простите! – прошептала она. – Вспоминайте обо мне… с любовью… Наступит срок, и мы снова встретимся… Там…

Таковы были последние слова этой великой мученицы, бедной Серафи Каванак. Неземной свет окрасил ее бледные черты. Пора страданий и мук миновала. Серафи обрела вечный покой.

Глубокое, торжественное молчание воцарилось в комнате, словно в храме. Король беззвучно молился, подняв глаза к небу. Адриенна и Марсель стояли на коленях у постели. Наконец, пересилив себя, Адриенна поднялась и, поклонившись королю, сообщила ему последнюю волю покойной.

– Это снова подтверждает нам всем, как она дорожила воспоминаниями о прошлом, – с горечью и радостью одновременно проговорил король. – Она хочет упокоиться близ Сорбонского дворца, там, где прошла ее молодость, где она баюкала тебя, Марсель. Я поручаю тебе перевезти тело в Сорбон и немедленно прикажу возвести над местом ее последнего пристанища ажурный купол. И обязательно буду присутствовать на погребении.

Король подошел к ложу, простился с Серафи последним долгим взглядом и, постояв минуту со склоненной головой, вышел из комнаты.

Приехав в Версаль, Людовик заперся у себя в покоях и несколько дней оставался в одиночестве, не принимая никакого участия в придворных делах и заботах.

Между тем во дворце Сорбон уже все было подготовлено для последнего прощания. На стенах и башнях развевались траурные флаги, ворота были обиты черным сукном, дорога усыпана цветами.

И вот наступил тот скорбный час, когда саркофаг с телом Серафи был доставлен во дворец и после панихиды в присутствии короля, парижского архиепископа и многочисленной свиты короля был опущен в склеп.

XXXI. КАРА НЕБЕСНАЯ

Когда Бофор, убежденный, что у него не осталось никакой надежды отвратить постигшую его немилость короля, быстро направлялся к выходу из версальских садов, он встретил неожиданно попавшегося ему навстречу королевского камергера маркиза д'Ормессона – единственного из всех прежних сторонников, оставшегося верным ему.

– Я уезжаю из Версаля, маркиз, – мрачно проговорил Бофор. – Между мною и королем произошла серьезная сцена, и некоторое время я не буду являться ко двору.

Д'Ормессон подобострастно поклонился, заверив:

– Если я каким‑либо образом должен доказать вашей светлости свою преданность, то я готов!

Бофор кивнул, угрюмо бросив:

– Посмотрим. То, что случилось, не может продолжаться долго. Я так просто не сдамся!

Камергер снова поклонился, с готовностью подтвердив:

– Вы во всем можете полагаться на меня, ваша светлость!

– Я принимаю ваше обещание, маркиз, – ответил Бофор. – И вы не пожалеете, что сохранили мне преданность… А сейчас ступайте во дворец. Посторонним незачем видеть нас вместе и знать о нашем разговоре. Если вы мне понадобитесь, я дам знать.

Камергер поклонился герцогу и последовал его совету, а Бофор, больше нигде не задерживаясь, отправился в свои версальские апартаменты, чтобы спокойно и обстоятельно обдумать, как повести дело дальше.

К утру бессонной ночи решение созрело. Последние слова разговора короля с Марселем, подслушанного в аллее, послужили отправной точкой при составлении плана, который вызвал на лице Бофора сатанинскую ухмылку злобного удовлетворения.

Итак, задача была прежней – избавиться от ненавистного врага. Для этого прежде всего надо ослабить его влияние на короля, и затем постепенно подняться на прежнюю высоту.

Он велел послать за маркизом д'Ормессоном. И когда тот явился, Бофор прямо и без обиняков сказал:

– Я напоминаю вам, маркиз, ваше обещание и предоставляю вам возможность оказать мне услугу.

Камергер поклонился и коротко произнес:

– Вам остается только приказать.

– Дело совершенно простое и безопасное, – заверил Бофор. – Я вспомнил, что вы сами вписываете нужные слова в предписания об аресте лиц, которые при таинственных обстоятельствах выходят из кабинета короля.

– Да, это поручено мне, – подтвердил камергер. – Однако в последнее время таких предписаний не делалось.

– Это неважно! – воскликнул Бофор. – Вы ведь по–прежнему имеете право отдать коменданту Бастилии такое распоряжение?

– Разумеется! – подтвердил маркиз и поинтересовался: – Чье имя вы хотели бы вписать?

Бофор внимательно посмотрел на него и уточнил:

– На бланках предписаний стоит подпись короля, и вам остается только вписать то или иное имя?

– Да, это так, ваша светлость.

Герцог помолчал, напряженно размышляя и взвешивая все «за» и «против», и наконец отчетливо проговорил:

– Так впишите вот что. Коменданту предписывается задержать в крепости первого, кто сам в один из ближайших дней явится в Бастилию, не обращая внимания на то, сколь высокое положение он занимает в государстве.

– Не обращая внимания на имя и титул. Я правильно понял, ваша светлость?

Бофор кивнул и предупредил:

– Это предписание надо отправить немедленно. В крайнем случае – завтра, маркиз. А дальнейшее предоставьте мне.

– Ваша светлость! – вдруг с некоторым сомнением проговорил камергер. – Дело несколько необычное. И если все откроется, могут быть неприятности.

Бофор с удивлением взглянул на него и спросил:

– Почему? Потому что король не поручал вам выдать такое предписание? Будьте спокойны, уж об этом я сам позабочусь. Подобное случалось, по крайней мере, сотню раз, когда надо было избавиться от надоевшей персоны без шума. Отдается приказание, человек исчезает, и концы в воду.

Камергер не стал спорить и учтиво поклонился. Герцог благосклонно протянул ему руку и сказал:

– Ну что ж, не станем медлить. Ступайте, маркиз, я рассчитываю на вас.

Д'Ормессон, в отличие от многих, все еще надеялся, что рано или поздно положение герцога восстановится и он приобретет прежнюю почти безраздельную власть. И тогда герцог наверняка сполна уплатит за важные услуги и преданность.

Выпроводив камергера, Бофор тут же отправился в свой дворец. Сатанинская улыбка по–прежнему играла на его лице – хитроумный план близится к завершению. Остается подождать всего несколько дней и – победа!

Тем временем камергер д'Ормессон, вернувшись в королевский дворец, заполнил пробелы в бланке предписания об аресте, следуя указаниям герцога, и отослал его с курьером в Бастилию, нисколько не опасаясь вызвать удивление коменданта, – подобные приказания не были в диковинку, так как эта процедура была в ходу уже при Людовике XIV и в Бастилии постоянно томилось несколько таинственных узников, имена которых даже не заносились в список.

Бастилия. Это старинное сооружение было заложено в 1369 году, а окончено в царствование Карла VI в 1383. Тогда Бастилия имела двойное назначение – завершить ряд парижских укреплений в районе улицы Святого Антония и в то же время удерживать парижскую чернь от попыток поднять восстание.

Странная причуда судьбы – ее строитель оказался в числе первых арестантов. Обвиненный в ереси, он был брошен в казематы, которые сам и построил! Потом здесь целых тринадцать лет провел герцог Немур. Да еще не просто в камере, а в железной клетке.

В шестнадцатом и семнадцатом столетиях Бастилия была усилена новыми бастионами и рвами. По обеим сторонам главного корпуса поднялись четыре огромные полукруглые пятиэтажные башни, соединенные между собой куртиной – крепостной стеной – с пушками. Стены башен были толщиной более десяти футов. В них были устроены арестантские камеры с крохотными окошками–бойницами, забранными толстой решеткой.

Но еще страшнее этих мрачных камер были подземные темницы Бастилии, находившиеся на двадцатифутовой глубине. Сырые, тесные казематы, больше похожие на могилы, они предназначались для жертв, которым суждено было навсегда исчезнуть в их мраке.

Государственной тюрьмой Бастилия стала уже при Людовике XIII, сохранившись в этом качестве до своего разрушения.

Ришелье, для достижения своих целей не стеснявшийся никаких средств, пользовался эшафотами и Бастилией, чтобы утвердить свою власть и посеять в народе спасительный для властей страх. При нем Бастилия была переполнена узниками обоего пола, любого возраста и положения.

Ничего не изменилось и после вступления на престол Людовика XIV. Бастилия продолжала внушать страх и покорное послушание воле короля. А люди, которые осмеливались противиться или просто надоедали, замолкали в ней навсегда.

Конечно, не следует думать, что все узники Бастилии оказались жертвой немилости или личной мести. Заговоры знати, развал нравственности и правосудия, азартные игры, распространившиеся во всех слоях общества, и многое другое – все вместе составляло благоприятную почву для всякого рода преступлений.

Однако в числе многочисленных жертв, проглоченных этим каменным чудовищем, меньше всего было таких, кто был приговорен к вечному заключению и гражданской смерти по справедливому решению суда. Сюда попадали и люди низших сословий – служанки, лакеи и прочие, чья вина состояла лишь в том, что они не повиновались своим господам или слишком много знали.

Подлое средство деспотизма – приказы об аресте («открытый лист») уничтожили личную безопасность всех. Никто не мог быть уверен, что проведет завтрашний день на свободе. С этими «открытыми листами» связаны воспоминания о множестве несчастных, заживо погребенных в сырых подземельях без всякого суда, всего лишь по капризу короля, министра или даже просто любовницы одного из них.

Если королю вдруг вздумается предупредить или наказать преступление, о котором его известили, он без всяких околичностей велит просто написать на листе бумаги: «Повелеваю арестовать такого‑то и заключить в Бастилию, где он должен находиться до особого распоряжения».

«До особого распоряжения» – вот это и было самым ужасным в короткой записке. О брошенном в каземат арестанте в самом скором времени просто забывали, и он был обречен провести в темнице остаток жизни.

Узники делились на две категории. Первая состояла из людей, посаженных для исправления или просто на время – для острастки, или вовсе безвинных, чьи мольбы и оправдания никто не желал слушать. Вторая категория состояла из лиц, действительно виновных в каком‑нибудь преступлении. По воле короля они заключались на неопределенный срок и тоже без судебного приговора.

В первые дни после ареста узники Бастилии, какова бы ни была причина их ареста, почти всегда пользовались некоторыми поблажками. Лишения и ужасы заключения наступали лишь через некоторое время, когда они переходили в категорию обыкновенных арестантов. А до тех пор, за исключением некоторых политических преступников, содержавшихся по специальному приказу в строжайшей изоляции, заключенные могли принимать знакомых, гулять в определенные часы по крепостному двору. Кормили их хорошо – суп, жаркое и вино, а некоторым подавали даже шампанское.

Но если поначалу «открытые листы» применялись лишь к изменникам, отравителям и дуэлянтам, то впоследствии этот список преступлений настолько расширился, что только в правление кардинала Флери было выдано около восьмидесяти тысяч таких «открытых листов».

Придворные вельможи, фавориты, приятели министров, любовницы короля выпрашивали себе бланки приказов с пробелами для имени и даже приторговывали этими страшными документами, ставшими очень удобным и неотразимым орудием личной мести. Всякий, кто не жалел двадцати пяти луидоров, чтобы уничтожить своего врага, мог легко купить такой бланк и вписать нужное имя.

Жестокие отцы, развратные братья, жадные опекуны легко добивались ареста своих виновных или невиновных детей, братьев и других родственников. Так что мрачная темница была переполнена в том числе и безвинными жертвами семейной ненависти и злобы. Хотя по распоряжению министра Бретейля время заключения по таким частным делам и ограничивалось двумя или тремя годами, однако это не могло помешать изворотливому и хитроумному человеку обойти закон, и те, кому надлежало отбыть два–три года, оставались там на десятилетия.

Когда 14 июля 1789 года Бастилия была взята штурмом, в ней нашли огромный архив подлинных документов и записок, проливающих свет на причины заключения в Бастилию многих ее узников.

Так, например, интендант королевских дворцов Варен, избравший для своего сына духовное поприще, отправил его без всяких колебаний в Бастилию, когда юноша задумал посвятить себя другому призванию.

Купец Нисерон позволил себе протестовать против монополии в торговле ворванью, из которой извлекали немалую выгоду весьма высокопоставленные персоны, – и оказался в Бастилии.

Дворянин Алабер приехал в Париж для переговоров о выдаче дочери герцога Орлеанского за герцога Савойского. Король нашел это вмешательство преждевременным и велел заключить посланца в Бастилию.

Многие томились в тюрьме до самой смерти. И истинным счастьем для них было то, что горе и отчаяние сокращало их жизнь или же сумасшествие лишало истинного представления об их ужасном положении.

В регистрах Бастилии обнаружены имена узников, томившихся в ее казематах по двадцать, а то и тридцать лет. А некто Исаак Арме де Ла Мотт приобрел печальную известность тем, что пробыл в Бастилии пятьдесят четыре года!

Число заключенных иногда снижалось до двадцати и даже десяти, иногда же доходило до шестидесяти. А в 1741 году невольных обитателей Бастилии было семьдесят человек.

Людовик XVI первым из королей воспротивился этому злу. При нем количество арестантов уменьшилось настолько, что после штурма Бастилии в ней было обнаружено всего семь узников. Четверо из них – настоящие преступники, сидевшие за подделку векселей. Пятый, некто Тавернье, тридцать лет содержался там по неопределенному обвинению. Шестой – де Витт – сошел с ума, а последний – граф Солаж – был посажен за то, что сгоряча убил крестьянина, и более семи лет напрасно ждал суда и приговора.

Если бы штурм Бастилии состоялся годом раньше, то разрушившие ее могли бы освободить несколько больше невинных жертв деспотизма – тогда там сидело двенадцать дворян из Бретани, оказавшихся в казематах только за то, что осмелились просить об отмене каких‑то несправедливых, на их взгляд, постановлений парижских властей.

Приведем еще несколько интересных исторических подробностей о падении Бастилии.

Король Людовик XVI, уволив министра Неккера, возбудил в народе недовольство. Вокруг Парижа сосредоточили крупные военные силы, чтобы воспрепятствовать нападению на город. Народ, уже и без того раздраженный голодом, начинал собираться в толпы. Впрочем, в Париже и без того было достаточно причин для народного недовольства.

Восстание вспыхнуло 12 июля 1789 года.

Уже на следующий день был составлен план штурма Бастилии, а утром 14 июля под раздававшиеся повсюду крики «На Бастилию!» к ней со всех сторон начали стекаться толпы людей с ружьями, пиками и саблями, накапливаясь вокруг грозной твердыни, мосты которой были подняты, как в военное время.

Тюрио де ла Розьер, член Национального собрания, потребовал от коменданта крепости Делоне убрать пушки. Тот ответил, что орудия всегда стояли на башнях, и у него нет возможности снять их оттуда. Впрочем, он распорядился оттащить их на несколько шагов от амбразур.