Текст книги "«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа"

Автор книги: Феликс Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 69 страниц)

Беловой текст

«Похоронив отца, въелся Пантелей в хозяйство: заново покрыл дом, прирезал к усадьбе с полдесятины гулевой земли, выстроил новые сараи и амбар под жестью. Кровельщик по хозяйскому заказу вырезал из обрезков пару жестяных петухов, укрепил их на крыше амбара. Веселили они мелеховский баз, беспечным своим видом придавая и ему вид самодовольный и зажиточный.

Под уклон сползавших годков закряжистел Пантелей Прокофьевич: раздался в ширину, чуть ссутулился, но все же выглядел стариком складным. Был сух в кости, хром (в молодости на императорском смотру на скачках сломал левую ногу), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, до старости не слиняла на нем вороной масти борода и волосы на голове, в гневе доходил до беспамятства и, как видно этим раньше времени состарил свою когда-то красивую, а теперь сплошь окутанную паутиной морщин дородную жену.

Старший, уже женатый сын его Петр напоминал мать: небольшой, курносый, в буйной повители пшеничного цвета волос, кареглазый; а младший Григорий в отца попер: на полголовы выше Петра, на [три года] шесть лет младше, такой же, как у бати вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул, обтянутых коричневой румянеющей кожей. Так же сутулился Григорий, как и отец, даже в улыбке было у обоих общее, зверевитое.

Приведенный текст, как видно из сопоставления, в беловом варианте переписан практически заново. Но почему? Чем диктовалась необходимость столь глубокой переработки рассказа об истории рода Мелеховых?

Конечно же, как во многих других случаях, Шолохов и здесь вел мучительный поиск более точных слов и более выразительных деталей. К примеру, «унаследованный у деда», «хищный [вислый по-скопчиному] нос», «острые [узлы] бугры скул [обтянутых шафранной с румянцем кожей]», превращаются в окончательном тексте в «такой же, как у бати вислый коршунячий нос», в «острые плиты скул, обтянутых коричневой румянеющей кожей»; а «в чуть косых прорезях» глаза [«черные, наглые и дикие»] заменены на «в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз».

«Муки слова» здесь очевидны: помимо вычерков и новых слов в тексте, дописанных по верху строки, весь этот развернутый троп взят автором в квадратные скобки, начертанные красным карандашом, а сбоку помечен синей галкой и волнистой красной линией, как не устраивающий его и подлежащий коренной переделке. Что и было сделано. Конечно же, «вислый коршунячий нос» – куда точнее, чем «вислый по-скопчиному нос», – тем более, что современному читателю трудно понять, что значит это слово. Оно происходит от диалектного «скопа»: «скопец» – значит: ястреб²³, то есть действительно указывает на «коршунячий» нос. Или – поиск слова: «острые [узлы] [бугры] плиты скул». Или вместо: «обтянутые шафранной с румянцем кожей» – «обтянутые коричневой румянеющей кожей». Конечно же, бывают «острыми» и «узлы», и «бугры»; «плиты скул» – гораздо более точные слова. И в поисках все той же языковой и изобразительной точности «в чуть косых прорезях черные, наглые и дикие глаза» заменяются на: «в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз».

Эта выразительная портретная характеристика в черновике относится к Ивану [Андреевичу] Семеновичу, который, как сказано в первоначальной рукописи, «унаследовал» свой портрет от «деда». В беловике (и в книге) эта характеристика переходит к Григорию.

Но кто этот «дед», у которого отец Григория, имя которого, по первоначальному варианту – Иван [Андреевич] Семенович, унаследовал свой «вислый нос», «острые» скулы и «черные, наглые и дикие глаза»? Приведенный выше отрывок черновой рукописи, перечеркнутый синим карандашом и столь кардинально переработанный Шолоховым для белового варианта, дает на этот вопрос следующий ответ.

Этот отрывок, являющийся началом главы 2А, следует в рукописи за главой 1А, где рассказывается о молодом казаке Прокофии, который привез в станицу из похода жену-турчанку, перед смертью родившую ему сына Пантелея – от него и пошел род Мелеховых-«турков».

Как сказано в главе 2А, «еще Пантелей прирезал с полдесятины станичной земли» к усадьбе Мелехова, где главой семьи был Иван [Андреевич] Семенович Мелехов, отец Григория Мелехова.

То есть по первоначальному варианту романа родословная Мелехова мыслилась так

Прокофий Мелехов

↓

Пантелей

↓

[Андрей] Семен

↓

Иван

↓

Петр       Григорий

И хотя Пантелей Прокофьевич уже был в главе 1А заявлен в романе в качестве деда отца Григория Мелехова Ивана [Андреевича] Семеновича и прадеда Григория и Петра Мелеховых, он, так же, как и основатель мелеховского рода Прокофий Мелехов, не действовал, но лишь значился в романе как историческое лицо.

А действовал на всем почти протяжении первой части черновой рукописи романа Иван [Андреевич] Семенович, отец Григория и Петра Мелеховых.

Черновой текст «Тихого Дона» позволяет нам решить спорный вопрос, навязываемый «антишолоховедением»: о какой именно «турецкой кампании», по окончании которой Прокофий Мелехов с молодой турчанкой вернулся домой, идет в романе речь.

Макаровы в книге «К истокам “Тихого Дона”», приписывая Шолохову незнание исторических реалий, пишут:

«Время разворачивающихся в “Тихом Доне” событий задано автором уже на первой странице романа:

“В последнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел он жену...” («Октябрь». 1928. № 1. С. 78).

Время кампании можно легко определить по возрасту основных персонажей романа. В 1912 г. Григорий Мелехов принимает присягу 18-летним, а через год уходит на военную службу. Его годом рождения может быть 1893-й или 1894-й. Он моложе старшего брата Петра на 6 лет. Следовательно, Пантелей Прокофьевич, их отец, родившийся вскоре после “турецкой кампании”, мог появиться на свет только после русско-турецкой войны 1853—56 гг., которая более известна под названием “Крымская война”». Но в таком случае, – замечают Макаровы, – «Крымская война по отношению к 1912 г. – предпоследняя турецкая кампания...»²⁴.

И действительно, в книжном издании Шолохов вносит поправку: «В предпоследнюю турецкую кампанию...» (2, 9). «Предпоследнюю» – относительно 1912 года, времени начала действия романа.

Но когда Шолохов начинал писать роман, он мыслил иначе. Вчитаемся в черновик первой книги романа:

«В последнюю турецкую кампанию [пришел] вернулся в станицу тогда еще молодой казак Мелехов Прокофий». Контекст фразы убеждает нас, что речь идет о «последней турецкой кампании» применительно к жизни «тогда еще молодого казака» Прокофия Мелехова, а не относительно развертывающегося действия романа. Ибо «последняя турецкая кампания» по отношению к 1912 году, то есть к началу действия «Тихого Дона», была кампания 1877—1878 гг. Естественно, с 1878 по 1912 г., то есть за тридцать лет род Мелеховых-«турков» возникнуть не мог.

Из контекста черновика явствует, что поначалу речь в романе шла о русско-турецкой войне 1828—1829 годов, завершившейся Адрианопольским мирным договором, – в этом случае все встает на свои места. Примерно в 1830 г. у Прокофия родился от «турчанки» сын Пантелей; столь же ориентировочно в 1850 г. у Пантелея родился сын [Андрей] Семен; около 1870 г. – внук Пантелея Иван [Андреевич] Семенович и, наконец, в конце 80-х – начале 90-х гг. – правнуки Пантелея Прокофьевича Петр и Григорий, правнучка Дуняшка. Судя по первоначальному слою черновика, в 1912 г. им приходилось, примерно, Григорию – 20, Петру, который был на три года старше, – 23 года, а Дуняшке – 11 (в другом месте – 12) лет; [то есть Петр родился в 1889, Григорий – в 1892, Дуняшка – в 1900—1901 гг.]. Их отцу, Ивану [Андреевичу] Семеновичу было в момент рождения старшего сына – около 20 лет, а к моменту женитьбы Петра (в 1912 г. у него уже первенец в люльке) – 40 лет.

И тогда первоначальная родословная Григория Мелехова, с указанием дат рождения может выглядеть, примерно, так:

Прокофий Мелехов (около 1805)

↓

Пантелей (1830)

↓

[Андрей] Семен (1850)

↓

Иван (1870)

↓

Петр (1889) Григорий (1892) Дуняша (1900)

Эти сроки соотносятся с принятием в 1912 г. присяги и уходом в январе 1914 г. Григория Мелехова в армию. Соотносятся они и с биографией прототипа Григория – Харлампия Ермакова, который, судя по материалам его «расстрельного» «Дела», хранящегося в Ростовском ФСБ (о нем подробнее – позже), родился 7 февраля 1891 года, был призван в армию, соответственно, на год раньше – в январе 1913 г.²⁵. В сравнении с предположением Макаровых (год рождения Григория Мелехова – 1893 или 1894), год рождения Григория сдвигается на один год: 1892, что подтверждается биографией Харлампия Ермакова.

Как видим, вырисовывается прозрачная и стройная картина от русско-турецкой до германской войны, где все по времени, – как всегда у Шолохова, – выверено и согласовано. Эта картина сохраняется на протяжении всей черновой первой части романа, где в качестве отца Григория и Петра действует Иван Семенович. И даже первый прорыв в новую ситуацию: выкрик соседки в черновике про «Пинтялея-турка», дети которого едва не поубивали друг друга вилами, не изменил положения. Наказывать разбушевавшихся на поле сыновей в черновике романа едет не Пантелей Прокофьевич, а Иван Семенович.

И только завершив первую часть романа и начав ее переработку, Шолохов принимает принципиальное решение: сократить родословную Мелеховых на два звена, убрать из повествования Ивана Семеновича и его отца, [Андрея] Семена Пантелеевича, и передать имя Пантелея Прокофьевича отцу Петра, Григория и Дуняшки.

Но решение это влекло за собой основательные перемены в тексте, и они отражены на страницах черновика первой части романа. Поскольку родословная Мелеховых сокращалась на два колена, необходимо было сократить и временной исторический период действия романа. Русско-турецкая война 1828—1829 гг. уже не могла служить его отправной точкой. И в то же время «турецкая кампания» была нужна Шолохову: без нее у казака Прокофия не могло быть жены-турчанки.

И Шолохов переносит возникновение рода Мелеховых-«турков» с 1828—1829 гг. на 1853—1856 гг. – время Крымской войны 1853—1856 годов, которую Россия вела с европейскими странами и с Турцией.

И тогда в романе выстраивается следующий временной ряд: в 1856—1857 гг. – возвращение Прокофия со службы вместе с женой-турчанкой и рождение Пантелея. В 1892 г., когда Пантелею Прокофьевичу было уже около тридцати пяти лет, – рождение Григория.

Но как быть с Петром? По черновику, он был старше Григория всего на три года. Следовательно, первенец в семье Мелехова должен был бы родиться в 1889 г., когда Пантелею Прокофьевичу было 32 года. Многовато для казака, который женился, как правило, в ранние годы! И тогда Шолохов увеличивает разрыв в возрасте между братьями: в окончательном тексте Григорий моложе Петра не на три, а на шесть лет. В беловом варианте вначале значилось «на три года младше», но потом «три года» зачеркнуто и написано: «на шесть лет».

С этим же связана и запись на полях 5-й страницы черновика, которая писалась 16 ноября (см. выше воспроизведение текста). На поле красным карандашом написано: «Показать старика» и далее – фиолетовыми (а не черными, как вся страница) чернилами: «[На сорок в]; [48 12 – 48 – 19]; [На 48-м году женил Пант.]; [Перевалило Пан. Прок. за]; [Подступило П. Пр. под] пятьдесят лет, когда женил старшего сына Петра. За тридцать лет помимо косяка лошадей и трех пар быков нажил П. Пр. двух сыновей и дочь. Старшего Петра женил, младший Григорий [коха] ходил в парнях, а Дуняшка встречала весну».

Запись эта не вошла в окончательный текст, но, если ее расшифровать, она приоткроет ход мысли автора в связи с изменением временных координат. Эти зачеркнутые цифры: «[На сорок в.]», что означает «на сорок восьмом году», потом дважды зачеркнута цифра 48. Зачеркнутое начало фразы: «На 48-м году женил Пант.» и – снова: «Перевалило Пан. Прок. за ...». И, наконец, найденное: «Подступило П. Пр. под пятьдесят лет, когда женил старшего сына» – свидетельствуют, что Шолохов ищет возможность сообщить читателю об истинном возрасте отца Петра, который назван уже Пантелеем Прокофьевичем, показать, что возраст этот отнюдь не молодой. Когда Петр женился, сообщает автор романа, Пантелею Прокофьевичу «подступило под пятьдесят» («перевалило» за 48). Если время рождения Пантелея Прокофьевича – 1857 год, то женил он своего старшего сына, примерно, в 1906—1907 гг., когда Петру, по новой дате его рождения (1886) исполнилось 19—20 лет. В итоге, все снова сошлось. Правда, при этом постарел наш герой на десяток лет. Если Ивану Семеновичу к началу действия романа в 1912 г. было бы за сорок, то Пантелею Прокофьевичу в это время было уже за 50. А в 1919 г., в пору Вёшенского восстания – за 60. Этот возраст соответствовал тому характеру Мелехова-старшего, который столь талантливо воплотил Шолохов. опубликованном варианте романа родословная рода Мелеховых-«турков» выстраивается, примерно, следующим образом:

Прокофий Мелехов (примерно – 1825)

↓

Пантелей (1857)

↓

Петр (1886) Григорий (1892) Дуняша (1897)

В беловом и книжном вариантах подверглась изменению и первая фраза, посвященная роду Мелеховых; в журнальном тексте она звучала так: «В последнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий». Однако, поскольку из текста ушло уточнение: «вернулся еще молодой тогда казак Мелехов Прокофий», возникала неясность, идет ли речь о последней турецкой кампании в жизни Прокофия, или о «последней турецкой кампании» в истории России.

Вот почему в издании 1941 г. Шолохов внес в текст уточнение: «В предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий», что отвечает исторической правде, поскольку последняя «турецкая кампания» – русско-турецкая война на Балканах происходила в 1877—1878 гг., а предпоследняя и была Крымской войной 1853—1856 гг.

Однако К. Потапов, редактор издания «Тихого Дона» 1953 года, сопроводил это место в романе не отвечающим истине примечанием, будто упоминаемая в романе турецкая кампания – это «русско-турецкая война 1877—1878 гг., действие которой происходило на Балканах»²⁶.

Автор примечания не произвел элементарный арифметический подсчет: если речь в романе идет о «турецкой кампании» 1877—1878 гг., то в таком случае время рождения Пантелея Прокофьевича – не ранее 1879 года. Учитывая, что год рождения Григория Мелехова – 1892, а Петра Мелехова – 1886, старший сын должен был родиться, когда Пантелею Прокофьевичу было 7 лет, а младший – 11. Кроме того, в романе имеется достаточно точная ориентировка на возраст Пантелея Прокофьевича. Старый генерал Листницкий задает вопрос Григорию Мелехову:

«– Ведь это отец получил на императорском смотру в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году первый приз за джигитовку?

– Так точно, отец».

Цифру – 1883 г. – Шолохов внес в беловой вариант второй части «Тихого Дона», в черновом варианте ее не было. Шолохов внес эту цифру как временной ориентир для указания возраста Пантелея Прокофьевича. Если бы он родился после русско-турецкой войны 1877—1878 гг., то в 1883 г. ему было бы максимум 4 года; а в случае рождения после русско-турецкой войны 1828—1829 гг. – не менее 53 лет. Ни в том, ни в другом случае приз за джигитовку он получить не мог. В случае рождения после Крымской войны 1853—1856 гг. ему было около 25 лет, что и отвечало истине.

Однако эта, казалось бы, ясная ситуация – вследствие непродуманного редакторского примечания в издании «Тихого Дона» 1953 г. – вызвала следующий комментарий «антишолоховедов» Макаровых:

«Эта история подводит нас к двум важным выводам. Один говорит о нетвердом знании и понимании Шолоховым исторических событий, органично включенных в текст. Второй вывод, на первый взгляд, необычен. Возможно, что эпизод с “турецкой войной” протягивает ниточку к другому автору. Для него Крымская война могла быть действительно “предпоследней кампанией”, если вести отсчет относительно времени его жизни и работы над первыми главами “Тихого Дона”»²⁷.

На каком основании? Откуда следует вывод о «нетвердости знания» Шолоховым исторических событий, равно как и эта мифическая «ниточка к другому автору», то есть Крюкову? Все это – фантазии Макаровых.

Проведенный нами анализ черновиков «Тихого Дона» убеждает, что Шолохов, напротив, «твердо знал», с какой именно турецкой войны пришел казак Прокофий со своей турчанкой: по первоначальному замыслу – с русско-турецкой войны 1828—1829 гг., а по окончательному – с Крымской войны 1853—1856 гг. И сам факт столь углубленной работы над рукописью, включающей серьезные изменения в судьбах героев, датах их жизни, свидетельствует о том, что перед нами – черновик романа «Тихий Дон», создававшийся именно Шолоховым, а никак не Крюковым. Поэтому о какой работе Крюкова «над первыми главами» «Тихого Дона» может идти речь?

Эти фантазии Макаровых не заслуживают серьезного разговора. Мы приводим их только для того, чтобы в очередной раз продемонстрировать легковесность и бездоказательность суждений «антишолоховедения».

ГРИГОРИЙ И АКСИНЬЯ

Но продолжим наш путь по рукописи, ориентируясь на пометы и ремарки, оставленные Шолоховым в тексте и на ее полях, и свидетельствующие, что перед нами – черновик романа, отражающий творческую работу его автора.

Во второй части главы 2А мы впервые встречаем имя избранницы Григория Мелехова – звучит оно довольно неожиданно в разговоре Григория с отцом. Приведем это место, как оно звучит в черновом и беловом текстах (жирным шрифтом выделены новые слова, в квадратных скобках – слова, которые не вошли в беловой текст):

Черновой текст

«– Ты, [Гришка], вот што... – нерешительно начал старик, теребя завязки у мешка, лежавшего под ногами, – примечаю [я], ты никак [тово... За Анисьей Степановой]...

Григорий [багрово] покраснел и отвернул [лицо в сторону].

Воротник рубахи врезался ему в [черную] прижженую солнцем шею выдав белую полоску.

– [Так] ты [у меня] гляди, – уже [строго] и зло продолжал старик, – Степан нам [сусед] и я не дозволю, штоб ты [охальничал] с ево бабой! Тут дело может до греха [дойтить]. И я [тебя] упреждаю наперед, [штоб больше я ничево не слыхал и не видел. Гляди у меня!] [Иван Семенович] сучил пальцы в кулак [и] жмуря [лошадино] выпуклые глаза глядел [на отходив] как [на] с лиц[е]а [Григория отходила прихлынувшая кровь]».

Беловой текст

«– Ты, Григорий, вот што... – нерешительно начал он теребя завязки лежавшего под ногами мешка, – примечаю, ты, никак, с Аксиньей Астаховой...

Григорий густо покраснел, отвернулся. Воротник рубахи врезаясь в мускулистую прижженую солнцегревом шею выдавил белую полоску...

– Ты, гляди, парень, – уже жестко и зло продолжал старик, – я с тобой не так загутарю. Степан нам сосед и с ево бабой не дозволь баловать. Тут дело может до греха взыграть, а я наперед упреждаю: примечу – запорю!

– Пантелей Прокофьевич ссучил пальцы в угловатый кулак, жмуря выпуклые глаза глядел, как с лица сына сливала кровь».

Вторично с избранницей Григория Мелехова мы встречаемся в следующей, по книге – в третьей главе, и это практически первая встреча с ней читателя, потому что в предыдущей главе мы узнаем о ней лишь со слов отца Григория – [Ивана Степановича] Пантелея Прокофьевича, который именует ее в черновом варианте Анисьей Степановой (в беловом – Аксиньей Астаховой).

Следует напомнить: эта третья глава (в рукописи – первая глава, переправленная на третью) и на самом деле была самой первой главой романа, написанной Шолоховым 8/XI 1926 г. И это начало, если иметь в виду Григория и Аксинью, чрезвычайно выразительно. В нем не было ни Аксиньи, ни Анисьи, хотя была первая в жизни встреча Григория с женщиной удивительной и волнующей тайны. Дело в том, что в первоначальном, черновом варианте этой главы такой женщиной была не Аксинья или Анисья, но Дарья, жена брата. Переделав начало романа, Шолохов коренным образом переработал эту сцену, заменив Дарью Аксиньей. Продемонстрируем результат этой переработки на примере, которого мы уже касались выше.

Григорий возвращается с водопоя и возле конюшни встречает мать. Далее следует испещренный авторскими поправками текст (в скобках – вычеркнутое, жирным – вписанное автором):

Черновой текст

«– Иди буди [Петра] Астаховых. Не рано уж.

...В кухне на разостланной полсти разбросавшись [руки] спит [Петро] Степан, рядом [Дарья] Аксинья, [рукой чуть покачивает люльку, сама] сморенная усталью [спит]. Рубаха сбилась комком выше колен, в потемках белеют бесстыдно раскинутые ноги. Григорий секунду смотрит на них и чувствует – кровь заливает щеки, сохнет во рту. Против воли бьет в голову мутная тяжесть, глаза вороватеют... [Нагнулся].

– [Дарья, вставай!] Эй, люди добрые, вставайте!

Аксинья всхлипнула со сна и суетливо зашарила рукой натягивая на ноги подол рубахи. На подушке пятнышко уроненой слюны; крепок заревой бабий сон.

– [Вставай, стряпать иди... Буди Петра, светает].

– [Это] Ой, кто такое?

– Это я. Мать послала [взбу] побудить вас...

– [Григорию стыдно, будто что-то украл. Выходит в сенцы, сзади жаркий и хриплый шепот].

– [Петюшка] Степан, вставай. Слышишь? Светает.

– Мы зараз... Это мы от блох ушли на пол.

[Петро что-то глухо бурчит, зевает, шелестит дерюжка, Дарья что-то шеп²чет испу¹ганно и задыхаясь тихонько смеется].

По голосу Григорий догадывается, что ей неловко, и уходя спешит.

[Григорий все утро томашился помогая собираться брату и все утро его не покидало чувство какой-то [неловкости] тяжести. Он виновато поглядывал на Петра, искоса рассматривал его лицо, по-новому всматривался в каждую черточку и упираясь глазами в глаза смущенно отворачивался]».

Беловой текст

«– Сходи Астаховых побуди. Степан с нами сбиралси.

В кухне на разостланной полсти спит Степан, под мышкой у него голова жены. В поредевшей темноте Григорий видит сбитую выше колен Аксиньину рубаху, березово-белые бесстыдно раскинутые ноги. Он секунду смотрит, чувствуя, как сохнет во рту и [чугунным звоном] в чугунном звоне пухнет голова. Воровато отвел глаза. [Необычным каким-то] и зачужавшим голосом хрипло:

– Эй, кто тут есть? Вставайте.

Аксинья всхлипнула со сна, [и] суетливо зашарила, забилась [на] в ногах голая ее рука натягивая рубаху. Осталось на подушке пятнышко уроненной во сне слюны: крепок заревой бабий сон.

– Ой, кто такое? Ктой-та?

– Это я. Мать прислала побудить вас.

– Мы зараз... Тут у нас не влезешь... [Это] от блох на полу спим... Степан вставай».

Хутор Дубовой (Дубовской). 1950 г.

В черновом варианте «Тихого Дона» Аксинья происходила из этого хутора. В окончательном варианте Шолохов поменял название хутора на Дубровка – другой, соседний с Вёшенской, хутор.

Судя по тому, что Дарья «задыхаясь, тихонько смеется», поняв, что произошло, а Григорий испытывает все утро «чувство какой-то [неловкости], тяжести», виноватости перед Петром, отношения Григория и Дарьи, едва намеченные в этой самой первой по времени главе романа, могли развиться.

Однако, почувствовав фальшь, двусмысленность этой сцены, Шолохов тут же черным карандашом ставит против нее жирную галку и крупно пишет: Аксинья, и тщательно правит текст, заменив везде Дарью Аксиньей, а Петра – Степаном Астаховым.

Взаимоотношения Григория, Аксиньи и Степана находятся в центре внимания в первых главах романа, написанных в течение ноября 1926 г. Шолохов здесь впервые дает цельный портрет Аксиньи, стремясь объяснить истоки ее зародившегося чувства к Григорию:

«Аксинью выдали за Степана 17 лет. Взяли ее с хутора Дубового, с той стороны Дона, с песков. Приехали на нарядной бричке сваты за Аксинью, высокий крутошеий [молодой] и статный Степан невесте понравился, [в] на осенний мясоед назначили свадьбу, подошел такой [осенний] предзимний с морозцем и веселым ледозвоном день, [перевенчали] обкрутили молодых и с той поры Аксинья водворилась в степановом доме молодой хозяйкой. Свекровь, – высокая, согнутая какой-то жестокой бабьей болезнью старуха, – на другой же день после свадьбы рано разбудила Аксинью, привела ее в кухню и без[столково]цельно [двигая] переставляя рогач[ам]и сказала:

– Вот што, милая моя сношенька, взяли мы тебя не кохаться, да не вылеживаться. [Становись-ка ты к печке]. Иди передои коров, а посля становись[-ка] к печке стряпать, да приучайся к хозяйству.

Большое многоскотинное хозяйство затянуло Аксинью работой».

Написав страницу, Шолохов обозначает на ее полях две стрелки, указывая: «Вставка 1» и «Вставка 2». Эти вставки помещены в рукописи на следующей ее странице. Вот они, эти вставки – памятные каждому, кто прочитал «Тихий Дон»:

«За год до выдачи осенью пахала она с отцом в степи верст за 8 от хутора. Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и изнасиловал.

– Пикнешь матери – убью! А будешь помалкивать – справлю плюшевую кофту и калоши. Так и попомни, убью ежли што...

Ночью, в одной изорванной окровяненной исподнице прибежала Аксинья в хутор, давясь рыданьями валялась в ногах у матери, рассказала... Мать и старший брат, – атаманец, только что вернувшийся со службы, запрягли в [дроги] бричку лошадей, посадили с собой Аксинью и поехали туда к отцу. Брат за 8 верст чуть не запалил лошадей. Отца нашли возле стана. На разостланном зипуне спал он, пьяный, возле валялась порожняя из-под водки бутылка. На глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца, что-то коротко спросил у него и ударил окованным железом барком старика в переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора, всегда смирная престарелая мать исступленно дергала на обезпамятевшем муже волосы, брат бил ногами. Аксинья лежала под бричкой укутав голову, молча тряслась...

Перед светом [уж] привезли старика домой. Он жалобно мычал и шарил по горнице глазами отыскивая спрятавшуюся Аксинью. Из оторванного уха катилась на подушку белесая кровь. К вечеру он помер. Людям сказали, что пьяный уби²лся, уп¹ал с арбы. А через год...»

Следом – еще одно указание Шолохова: «Вставка. Стр. 12, строка 28». Вот эта вставка:

«На другой же день в амбаре Степан расчетливо и страшно избил молодую жену. Бил в живот, груди, спину. Бил с таким расчетом, чтобы не видно было людям. С той поры стал он [прихв]прихватывать на стороне, путался с гулящими жалмерками, Аксинье года [два] полтора не прощал обиду, попрекал за каждым словом пока не родился ребенок. После этого притих, но на ласку был скуп и по-прежнему редко ночевал дома».

Следом идет еще одна вставка, правда без номера:

«Аксинья привязалась к мужу после рождения ребенка, [жизнь как будто наладилась], но не было у нее к нему чувства, была горькая бабья жалость, да привычка... И когда [соседский парень] Мелехов Гришка, заигрывая стал ей поперек пути, с ужасом увидала Аксинья, что ее тянет к чернявому калмыковатому парню».

Рисунок С. Королькова

Четвертая глава, ставшая в книжном издании романа VII, включившая все эти вставки, завершалась словами:

«Проводив Степана в лагери, решила с Гришкой видеться как можно реже. После ловли бреднем решение это укрепилось в ней еще больше».

На полях против этих слов стоит шолоховским синим карандашом: «Обосновать».

И при доработке главы Шолохов дописывает на полях: «Она боялась это[го] ново[го]е заполнивше[го]е ее чувств[а]о. [Боялась оттого, что впереди]. И в мыслях шла осторожно, как по мартовскому ноздреватому льду».

Эти первые главы «Тихого Дона», посвященные прежде всего Григорию и Аксинье, показывают, сколь трепетно и подчас неуверенно нащупывал молодой писатель наиболее надежный и точный путь к исключительно важному для него и столь же трудному образу Аксиньи. А крайняя молодость автора находит подтверждение в самом приведенном выше фрагменте текста: «пятидесятилетний старик», «перед светом привезли старика домой». Только очень молодой человек может считать пятидесятилетие старостью. Равно как и зарождающееся чувство к Григорию у двадцатилетней Аксиньи назвать «поздней бабьей любовью».

Трудно давалось Шолохову описание этой «поздней бабьей любви». Интуитивно понимая, что и сам идет здесь по «мартовскому ноздреватому льду», что именно на этом пути ему грозит опасность мелодраматизма, Шолохов безжалостно вычеркивает куски прозы, посвященной «треугольнику» Григорий – Аксинья – Степан, которые при переработке первой части романа не отвечали его требованиям, не выдерживали, на взгляд писателя, проверки строгим вкусом. Шолохов пишет, к примеру: «Он ставил себя на место Степана, щурил затуманенные глаза: рисовало ему разнузданное воображение грязные картины» – и зачеркивает эти слова.

Или описывает зарождающееся чувство Григория к Аксинье: «Аксинья не выходила у него из ума. Весь день перебирал он в памяти утренний разговор с нею, перед глазами мельтешила ее улыбка и тот любовно-собачий взгляд снизу вверх, каким она [смотрела вверх] глядела, провожая мужа. Зависть росла к Степану и непонятное чувство озлобления». И вновь безжалостно своим синим «редакторским» карандашом Шолохов вычеркивает и этот абзац.

Или пишет с жестокой откровенностью: «Только после того, как узнал от Томилина Ивана про Анисью, понял Степан, вынашивая в душе тоску и ненависть, что несмотря на плохую жизнь и на обиду, что досталась ему Анисья не девкой, любил он ее тяжелой ненавидящей любовью», а потом вычеркивает слова «что досталась ему Анисья не девкой». Опять – «Анисья»? Но об этом позже. А пока подчеркнем: любовные слова в прозе требуют от автора особой тонкости и внутренней деликатности, предельной бережности в обрисовке столь сильных человеческих чувств, какими были чувства Григория и Аксиньи. Мучительность поиска этих слов особо явственно предстает в финале главы 6/II в черновике и главы IX в книге:

Черновой текст

«Она, Аксинья. Гулко и дробно, [сдваивая], [заколотилось] у Григория сердце. Приседая шагнул вперед, откинув полу зипуна прижал к себе [горб] послушную полыхающую жаром у нее подгибались [колени] ноги, дрожала вся сотрясаясь вызванивая зубами [Дрожь перекинулась на Григория]. Грубым рывком кинул на руки, путаясь в полах распахнутого зипуна, [задыхаясь] [побежал] понес.

– Ой Гриша, Гришень-ка... Отец!..

– Молчи!

– Пусти [меня]... Теперь что уже. [Я] сама пойду, – [шепнула] [выдохнула] почти крикнула плачущим голосом».

И – на левом поле:

«[Грудь] Сердце, как колотушка сторожа на сенной площади».

«Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, Аксинья низким стонущим голосом [почти кри] сказала давясь горечью [случившегося] раскаяния».

Беловой текст

«Аксинья. Она. Гулко и дробно сдвоило у Григория сердце, приседая шагнул вперед, откинув полу зипуна, прижал к себе послушную, полыхающую жаром. У нее подгибались в коленях ноги, дрожала вся, сотрясалась, вызванивая зубами. Рывком кинул ее Григорий на руки – так кидает волк себе на хребтину зарезанную овцу, – путаясь в полах распахнутого зипуна, запыхаясь побежал.