Текст книги "«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа"

Автор книги: Феликс Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 69 страниц)

Как видим, после внимательного рассмотрения книги «Стремя “Тихого Дона”» ее взыскательным и объективным критиком профессором Г. Ермолаевым и ее заинтересованным сторонником Р. Медведевым – общий итог для «антишолоховедения» – неутешителен. Даже сторонник литературоведа Д* историк Р. Медведев счел тезис о существовании в «Тихом Доне» авторского и соавторского текстов недоказанным и согласился принять его только как гипотезу, заявив однако при этом, что находит в книге литературоведа Д* достаточно «доводов», чтобы рассматривать ее всерьез.

Какие же доводы Д* в обоснование гипотезы о сосуществовании в «Тихом Доне» двух «текстов» – «авторского» и «соавторского» – Р. Медведев признал убедительными, заслуживающими доверия? Их очень немного, и каждый сопровождается серьезными оговорками.

«Так, например, – пишет Р. Медведев, – несомненно, существует значительное различие между отдельными главами “Тихого Дона” по стилю, языку и всем другим художественным средствам. Бросается в глаза различие по языку между заключительной восьмой частью эпопеи и первыми ее частями. На последних 150 страницах романа и в речи героев романа, и в авторской речи почти нет донского диалекта, используются лишь отдельные слова вроде слов “окромя”, “зараз”, “по-первом”, “должон”, “не робь”, “погутарим” и др. Беден

язык и многих глав пятой части романа, особенно тех, где речь идет о боях в Ростове или о взаимоотношениях Бунчука и Анны Погудко <...> Образ Анны Погудко не идет ни в какое сравнение ни с одним из женских образов романа. Любовь Анны и Бунчука обрисована несравненно слабее, чем на это, казалось бы, способен автор “Тихого Дона”»⁸⁴.

Однако, – делает оговорку Р. Медведев, – «Г. Ермолаев в статье «О “Стремени “Тихого Дона”» справедливо писал, что “главы о Бунчуке и Анне, хотя их слог и бледнее слога глав, повествующих о казачьей среде, все же содержат много художественных особенностей, характерных для всего романа, что свидетельствует о существовании единого автора”»⁸⁵.

А, главное, разве различие в стиле и языке между отдельными главами эпического романа может быть доказательством того, что роман написан разными людьми? Язык, стиль определяются той художественной задачей, которую решает автор. Неудивительно, что главы о казачьей жизни в «Тихом Доне» отличаются по языку, к примеру, от глав хроникальных или «городских» – в силу различия самого жизненного и языкового материала. Что касается диалектной лексики в «Тихом Доне», то ее изменения диктовались не только изменениями в изображаемом жизненном материале, но и общелитературной и языковой ситуацией, теми гонениями на диалектизмы в художественном произведении, которые начались после дискуссии 30-х годов, вызванной статьями М. Горького о языке советской литературы.

Впрочем, условность подобных претензий к «Тихому Дону» понимал и сам Р. Медведев. «Однако все эти различия в языке и в использовании других художественных средств не могут служить достаточным доказательством версии Д*. Даже в романах Достоевского мы встречаем не только поразительно глубокие и великолепно написанные главы, но и примеры поверхностной и торопливой скорописи, особенно характерен в этом отношении роман “Бесы”. Но никто еще не подвергал сомнению авторство Достоевского в отношении этого романа»⁸⁶.

Самым серьезным доводом в пользу гипотезы об «авторе» и «соавторе» в «Тихом Доне» Р. Медведев считает наличие – как ему представляется – полярных идеологических утверждений на страницах романа. Он приводит пространные выдержки из романа, подтверждающие тот принцип художественного полифонизма в традициях Достоевского, когда автор дает возможность до конца «выговориться» каждой строчке. Р. Медведев приводит отрывок из третьей книги романа, посвященной началу Вёшенского восстания, пронизанной ненавистью к большевикам, – когда Григорий Мелехов, скрывающийся от ревкома на дальнем хуторе Рыбном, устремился в восставшие Вёшки: «Он чувствовал такую лютую, огромную радость, такой прилив сил и решимости, что помимо его воли из горла рвался повизгивающий, клокочущий хрип. В нем освободились плененные, затаившиеся чувства. Ясен, казалось, был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях...» (3, 197—198).

А следом Р. Медведев приводит другой отрывок – из той же третьей книги, – о смерти на поле брани молодых воинов, по которым будут плакать матери, – и мать-казачка, «всплеснув руками,.. долго будет голосить по мертвому», «и где-либо в Московской или Вятской губернии, в каком-нибудь затерянном селе великой Советской России мать красноармейца, получив извещение о том, что ее сын “погиб в борьбе с белогвардейщиной за освобождение трудового народа от ига помещиков и капиталистов” – запричитает, заплачет...» (3, 192—193).

Историк Р. Медведев «не слышит» художественной полифонии, многоголосия романа «Тихий Дон». Он не понимает, как один и тот же автор может предоставлять слово для страстного призыва к борьбе против советской власти: «...Что же вы стоите, сыны тихого Дона?! <...> Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются <...> Встаньте! Возьмитесь за оружию!» (3, 197), а через несколько десятков страниц говорить о тех, кто жил и смерть принял на донской земле, воюя за советскую власть, за коммунизм.

Р. Медведев полагает, что столь полярные утверждения в одном романе возможны, только если он написан разными авторами. Строго говоря, он исходит из того же вульгарно-механического взгляда на «Тихий Дон», что и литературовед Д*, над подходом которого к роману сам же иронизирует: «...все хорошо написанные главы принадлежат в “Тихом Доне” автору – Ф. Д. Крюкову, а все плохо написанные – “соавтору” – Шолохову». Разница только в несколько иной аранжировке такого подхода: по Р. Медведеву получается, что все «антисоветские» главы в «Тихом Доне» принадлежат Крюкову, а все «советские» – Шолохову.

Впрочем, Р. Медведев готов смириться с подобным – как ему кажется – разночтением – присутствием «антисоветского» и «советского» начал в произведении одного автора – при следующем условии: «Конечно, можно сделать предположение, что оба этих отрывка, столь различные по своей направленности и языку, написаны все же одним автором, который намеренно и наспех включил в роман какие-то сцены в расчете на взгляды и вкус людей, от коих зависело решение о публикации романа»⁸⁷.

Это место в рукописи Р. Медведева отчеркнуто на полях жирным черным карандашом. Тем же карандашом подчеркнуты слова «намеренно и наспех», а на поле, напротив процитированного пассажа написано выразительное: «Ой!».

Рукопись книги Р. Медведева поступила в ИМЛИ в составе архива А. А. Бека, начинавшего свой творческий путь литературным критиком, причем – рьяным рапповцем, наряду с Л. Тоом и др. беспощадно критиковавшим автора «Тихого Дона» за отход от классовых позиций. Нам неизвестна судьба этой «самиздатской» рукописи, через чьи руки она до того прошла. Но тем выразительнее звучит это анонимное – «Ой!», красноречиво выразившее изумление и несогласие с той упрощенной трактовкой двух приведенных отрывков из «Тихого Дона», которая была предложена Р. Медведевым.

Следующий абзац главы 5-й в книге Р. Медведева отчеркнут тем же черным карандашом, и на полях – уже двойной возглас изумления и несогласия: «Ой-ой!». Приведем его полностью.

«Хорошо видны при чтении романа “Тихий Дон” и следы поспешного “идейного” редактирования. Ограничимся на этот счет только одним примером. В главе XXII первой части романа Григорий и Наталья венчаются в хуторской церкви. “Поменяйтесь кольцами, – сказал отец Виссарион, тепловато взглянув Григорию в глаза”. В главе I второй части романа, перечисляя гостей купца Мохова, автор пишет об отце Виссарионе, жившем после смерти жены с украинкой-экономкой. В главе XVI третьей части романа автор описывает тяжелые переживания семьи Мелеховых, получившей ложное извещение о смерти Григория. “Мужайся, Прокофьич. Чтой-то ты так уж отчаялся? – после поминок бодрил его поп Виссарион”. В главе пятой четвертой книги мы узнаем, что Пантелей Прокофьевич кое-что утаил даже на исповеди у отца Виссариона. В главе XXIII пятой части романа Григорий проходит мимо дома отца Виссариона. На последней странице шестой части романа мы узнаем, что Мишка Кошевой сжег на хуторе Татарском также и дом попа Виссариона. А в главе III восьмой части мы можем прочесть, что “ночью поп Виссарион потихоньку окрутил их (Кошевого и Дуняшу) в пустой церкви”. Этот разнобой и не в речи героев романа, а в авторской речи немало говорит внимательному читателю. Очевидно, что автор-комсомолец и продотрядник 20-х годов не мог, говоря о священнике, написать слова “отец Виссарион”. Но столь же невозможно было и для автора-казака, уважающего и казачьи традиции, и их приверженность православной церкви, написать слова о “попе Виссарионе”»⁸⁸.

Этот пассаж свидетельствует, что в решении проблемы авторства «Тихого Дона» Р. Медведев склоняется все к той же обнаженно политической аргументации. Из всех доводов литературоведа Д* в пользу гипотезы об «авторе» и «соавторе» «Тихого Дона» он, по сути дела, принял за истину только один: «автор-комсомолец и продотрядник 20-х годов не мог, говоря о священнике, написать слова “отец Виссарион”», как не мог нарисовать сцену начала Вёшенского восстания против советской власти со столь глубокой симпатией к восставшим, или же представить большевиков такими, какими они представлены в романе «Тихий Дон».

«Особого внимания заслуживают соображения Д.* по поводу образов большевика Штокмана, казаков, сочувствующих большевикам, и таких рабочих, как Валет, Давыдка и некоторых других. Согласно концепции Д*, образы Штокмана, Кошевого, Валета, Бунчука и других вводятся в первых частях романа подлинным автором скорее как отрицательные, а не положительные персонажи, как люди, чуждые казакам с их древними традициями, а, стало быть, и не способные повести за собой трудовое казачество и принести Дону новую и счастливую жизнь»⁸⁹. «Соавтор» же, по мнению Д*, которое поддерживает и Р. Медведев, «подверг в этой части роман редактированию, пытаясь превратить Штокмана, Кошевого, Валета и др. в светлых героев и строителей новой жизни на Дону». И тем не менее, – пишет

Р. Медведев, – «все же прежняя логика берет верх, и главные линии прежнего рисунка сохраняются в тексте»⁹⁰.

Так же, как в свое время рапповцы, «антишолоховеды» ставят в вину писателю нежелание воспроизводить действительность в упрощенном черно-белом цвете. Меняется только вектор восприятия цветов. Для «антишолоховедов» так же, как и для рапповцев, недоступен объективный, объективированный взгляд на течение жизни: для них, как и для рапповцев, на первый план выходит проблема: «свой» – «чужой».

«Здесь мы опять встречаемся с проблемой “взгляда”, отношения автора к “своим” и “чужим”, – пишет Р. Медведев. – Из всех доводов Д* против авторства Шолохова этот довод, пожалуй, один из наиболее серьезных, это почти улика. Все то, что автор “Тихого Дона” пишет о быте казаков, их взаимоотношениях, их облике, все это “прошло сквозь сердце писателя” (выражение Белинского). Казаков он любит, несмотря на всю их темноту и недостатки. А на Штокмана и его друзей в хуторе Татарском автор смотрит чужим, холодным и, более того, презрительным взглядом. Эта особенность взгляда на события даже более важна, чем описания жестокостей, творимых Штокманом, Кошевым или Иваном Алексеевичем на хуторе Татарском или по отношению к пленным казакам»⁹¹.

По мнению Р. Медведева, подобный «взгляд» на образы большевиков в романе «Тихий Дон» является «уликой» против Шолохова, – поскольку «автор-комсомолец и продотрядник 20-х годов» так смотреть на большевиков не может. Р. Медведев берет в союзники даже рапповскую критику конца 20-х – начала 30-х годов: «Надо сказать, что и первые критики романа неоднократно отмечали эту “слабость” в изображении Шолоховым лагеря “красных”»⁹². Р. Медведев приводит, в частности, отзыв В. Ермилова о том, что когда речь в романе «Тихий Дон» идет о казачестве, «у Шолохова хватает и красок, и мастерства, и художественно выполненных деталей», а когда изображается рабочий Бунчук или Штокман, «герои эти начинают говорить газетным языком»⁹³; отзыв С. Динамова: «Сереньким вышел Штокман, одноцветным и незначительным. <...> Не нашел Шолохов необходимых слов, не оказалось у него нужных красок. <...> Не встает Штокман живым со страниц книги, заслоняют его рослые, такие полнокровно-художественные казаки Григории и Петры, Пантелеи Прокофьевичи и Степаны Астаховы»⁹⁴. Приводит Р. Медведев и более поздний отзыв критика А. Ф. Бритикова, который, характеризуя образ Штокмана, писал, что этот большевик «толкал своими действиями казаков и Григория на восстание, что ему не хватало гибкой тактики, глубокого знания крестьянской души, что он не видел “коренных важнейших причин мятежа”»⁹⁵.

Р. Медведев, на наш взгляд, путает здесь два критерия: художественной полноценности характеров и авторского отношения к ним.

Что касается художественной неполноценности, недостатка индивидуальной выразительности, то в критике утвердилось единодушное и справедливое мнение, что характеры большевиков – Штокмана, Абрамсона, Бунчука, Анны Погудко и даже Ивана Алексеевича Котлярова и Мишки Кошевого слабее характеров Григория и Петра Мелеховых, Пантелея Прокофьевича, Аксиньи, Дарьи, многих казаков-татарцев. Только какое это имеет отношение к проблеме авторства? Или, может быть, Федор Крюков написал бы характеры большевиков на Дону более мощными и яркими красками?

Относительная художественная слабость, умозрительность характеров этих персонажей объяснима: в отличие от характеров казаков, его земляков, Шолохов столкнулся в данном случае с достаточно условным жизненным материалом. Революционную идею в донские станицы несли распропагандированные фронтовики, и это был очень разнородный человеческий материал. Так что элементы условности в характерах большевиков в «Тихом Доне» вполне объяснимы: Шолохов хорошо писал лишь о том, что хорошо знал.

Другой вопрос: авторское отношение, авторский взгляд на эти характеры.

Отношение к Штокману или Бунчуку у Крюкова было бы таким же, как и у Листницкого или следователя, арестовавшего Штокмана, – как к лютым врагам. Для их изображения годилась бы только одна – непроницаемо черная краска.

Рисунок С. Королькова

Между тем, в отношении характеров большевиков взгляд автора «Тихого Дона» пронизан глубочайшей и драматической рефлексией, и в этом – не слабость, но художественная сила романа, сила художественной правды, один из истоков напряженного трагизма произведения. Удивительно, что Р. Медведев, написавший в соавторстве с С. Стариковым историческое исследование о трагической судьбе красного казака Филиппа Миронова, не услышал этой рефлексии, этого драматического противоречия, заложенного в характеры большевиков, которое увидел и воссоздал автор «Тихого Дона». Уж он-то, на примере отношения Филиппа Миронова к коммунистам, окружавшим его, как никто другой должен был понять и оценить художественную зоркость Шолохова, которая позволила ему столь правдиво и точно воспроизвести в романе реальные исторические противоречия времени.

В представлении автора «Тихого Дона» Штокман, Кошевой, Валет по своим идеалам и устремлениям действительно представляют новую жизнь. Но в то же время они отнюдь не «светлые герои». Их беда, их трагедия – в том, что по своему внутреннему уровню, по духовной и душевной кондициям они не доросли до той новой жизни, за которую они борются. И это – причина того, что именно эти люди, по своим изначальным устремлениям близкие Шолохову, оказались послушным орудием – как это произошло и с Кошевым – в проведении политики «расказачивания» на Дону. Однако и их антиподы – сотник Листницкий или подполковник Георгидзе – не выдерживают испытания на человечность и гуманизм.

Отношение автора «Тихого Дона» к характерам большевиков сложное и далеко не однозначное. Но оно не может быть названо презрительным, как полагает Р. Медведев. Здесь не презрение, а внутреннее несогласие и боль, – несогласие с методами, которыми эти люди пытаются бороться за новую жизнь, боль за их оторванность от реальной казачьей жизни.

Мы уже говорили, что в прозе Шолохова в характеристике огромное значение имеют глаза – через них он часто передает ту или другую определяющую черту характера, внутреннюю суть человека.

Непреклонная воля (Бунчук); свинцовая тяжесть (Подтелков); злость (Валет) – вот те человеческие качества, которые выдают глаза «строителей новой жизни» в «Тихом Доне». И это – не привнесенные извне качества, они органично присущи этим характерам.

Шолохов стремится довести до читателя крайне важную для него мысль, не формулируя прямолинейно публицистически: большевикам, коммунистам в романе «Тихий Дон», исключая, разве что, Ивана Алексеевича Котлярова и Анну Погудко, не хватает доброты в отношении к людям, любви к ним, человечности.

«ЕСЛИ БЫ “ТИХИЙ ДОН” ВЫШЕЛ АНОНИМНО»

В романе «Тихий Дон» идет подспудный, но крайне напряженный политический и философский спор о гуманистических идеалах, гуманистическом содержании революции. Счет, который предъявляет большевизму Шолохов в своем романе, не менее жесток, чем тот болевой счет к революции, который предъявлял в своих письмах к Ленину красный командарм Филипп Миронов. Такой взгляд на революцию и коммунистов, взгляд изнутри, а не извне, взгляд взыскательного и требовательного союзника, а не оголтелого врага, не был доступен Крюкову, он находился за пределами его четко определенного «белогвардейского» миросозерцания.

Рой Медведев справедливо упрекал Солженицына и литературоведа Д* в предвзятом отношении к таланту Шолохова, в его недооценке. Но и сам он заслуживает упрека в предвзятости, в недооценке личности Шолохова, в предельно упрощенном, обедненном представлении о реальной, доподлинной личности писателя. Как уже говорилось выше, Шолохов как личность был предельно закрыт. Однако за его непритязательной на первый взгляд внешностью простого казака, вёшенского затворника, таился не только огромный художник, но и могучий мыслитель, политик, наделенный колоссальной интуицией, даром предвидения и проницательности. Именно эти качества помогли ему выстроить отношения даже со столь могучей и противоречивой фигурой, как Сталин.

Приравнивание личности Шолохова времени «Тихого Дона» к «автору-комсомольцу и продотряднику 20-х годов», как уже говорилось, противоречило фактам и было непродуктивно для постижения и прояснения проблемы авторства романа. Кроме того, Шолохов, как и все крупные художники, прошел вместе со страной большой и сложный путь. При этом он изменялся, развивался внутренне, причем в 20—30-е годы – с особой, необыкновенной мощью и стремительностью.

На всем протяжении работы над «Тихим Доном» Шолохов рос не только как художник, но и духовно, – недаром четвертая книга его романа, где сведены воедино все трагические концы и драматические начала, явилась наиболее мощной и зрелой. Отрицать изменения в его миросозерцании, – то же самое, что не видеть, к примеру, перемен в миросозерцании Горького, считать Горького времени создания романа «Мать», Горького «Несвоевременных мыслей» и Горького последних лет жизни как нечто единое, статичное и неизменное.

Упрощенный взгляд Р. Медведева на личность Шолохова проявил себя и в той главе его книги, которая была опубликована в нашей стране, – «Если бы “Тихий Дон” вышел в свет анонимно» («Вопросы литературы». 1989. № 8). Здесь он попытался, опираясь на текст романа «Тихий Дон», определить «главные и определяющие черты его создателя» – безотносительно к конкретному автору. И вот что у него получилось: «Это в первую очередь любовь к казачеству и ощущение себя неотъемлемой частицей его “и в радости и в горе”; неприязнь к “иногородним”, как к бедным, так и к богатым; энциклопедичность познаний о казачестве; выдающееся художественное мастерство и незаурядная литературная образованность; несомненное личное участие в описываемых событиях; отношение к труду казака-хлебороба как к празднику и политические симпатии к крепким казакам-хлеборобам и к идее народного казачьего самоуправления; философия общечеловеческого гуманизма и противопоставление народной правды догматическим идеям»⁹⁶.

С этим набором «главных и определяющих черт» создателя «Тихого Дона», представленным Р. Медведевым, можно согласиться, исключая только один тезис – о «неприязни» автора «Тихого Дона» к «“иногородним”, как к бедным, так и богатым». В романе эта неприязнь касается некоторых действующих лиц, но уж никак не автора.

Определив эти главные черты, характеризующие облик создателя «Тихого Дона», Р. Медведев продолжает: «Теперь, исходя из этих определяющих признаков, попробуем ответить на вопрос: если бы “Тихий Дон” был издан в 1928 году анонимно, то кто из советских или русских писателей мог бы наиболее соответствовать нарисованному выше примерному “слепку” авторской личности?»⁹⁷. И отвечает на это вопрос так: «Если бы “Тихий Дон” был издан в 1928 году анонимно, то вряд ли кто-либо из советских литературоведов назвал бы в числе возможных авторов этой величественной эпопеи молодого Шолохова»⁹⁸. А вот «на вопрос – мог ли Крюков создать “Тихий Дон” – лично я, – пишет в своей книге Р. Медведев, – хотя и с некоторыми оговорками, ответил бы, что мог. И я думаю, что если бы “Тихий Дон” вышел бы в конце 20-х годов анонимно, то многие из литературоведов назвали бы именно Крюкова наиболее вероятным автором основной части глав этого замечательного романа»⁹⁹. Ибо: «из 50—60 главных отличительных признаков автора “Тихого Дона” можно указать по крайней мере 40—45 признаков, которые совпадают с личностью Ф. Д. Крюкова, как она представляется нам по его произведениям и известной нам его биографии»¹⁰⁰.

Вот такой среднеарифметический довод приведен в защиту авторства Крюкова, такая система аргументации предложена нам Р. Медведевым. Правда, эти 50—60 «главных отличительных признаков» предполагаемого автора «Тихого Дона» в книге Р. Медведева не приводятся, как не приводятся и 40—45 «признаков», которые «совпадают с личностью Крюкова». По уровню доказательности эти цифры чем-то напоминают цифры литературоведа Д*, по которым 95% текста первых двух книг романа будто бы принадлежат Крюкову, а 5% – Шолохову и 68—70% текста в третьей и четвертой книгах романа принадлежат Крюкову, а 30—32% – Шолохову¹⁰¹. Этакая, понимаете ли, скрупулезная точность, обернувшаяся профанацией. Так же обстоит дело и с медведевскими 50—60 неназванными «отличительными признаками».

Но семь из них, как мы убедились выше, названы¹⁰². Что же они доказывают?

1) «Любовь к казачеству и ощущение себя неотъемлемой частицей “и в радости и в горе”», – что, несомненно, применимо как к Шолохову, так и к Крюкову.

2) «Неприязнь к “иногородним”, как к бедным, так и к богатым» – что неприменимо ни к Шолохову, ни к Крюкову.

3) «Энциклопедичность познаний о казачестве», – что присуще и Шолохову, и Крюкову.

4) «Выдающееся художественное мастерство и незаурядная литературная образованность» – формула, в первой своей части применимая к Шолохову, но уже никак не к Крюкову, во второй, возможно, в большей степени к Крюкову, чем к Шолохову.

5) «Несомненное личное участие в описываемых событиях» – качество, однозначно присущее Шолохову и – в широком смысле этих слов – Крюкову.

6) «Отношение к труду казака-хлебороба как к празднику и политические симпатии к крепким казакам-хлеборобам и к идее народного казачьего самоуправления» – черта, присущая и Шолохову, и Крюкову; правда, «политические симпатии» и «идея народного казачьего самоуправления» у Шолохова и Крюкова были разными.

7) «Философия общечеловеческого гуманизма и противопоставление народной правды догматическим идеям» – именно «общечеловеческий гуманизм» и «противопоставление народной правды догматическим идеям» было сутью мировоззрения Шолохова; а также – в других формах, в другом качестве – и Крюкова, хотя в конце своей жизни, в условиях жесточайшего классового размежевания в годы Гражданской войны, Крюков заметно отошел от принципов общечеловеческого гуманизма.

В итоге получается, что при столь абстрактном подходе условно-анонимный «Тихий Дон» могли бы написать оба автора, – как Шолохов, так и Крюков. Но это были бы два разных романа. И вряд ли Крюков рискнул бы назвать свое произведение «Тихий Дон», поскольку в 1898 году он уже написал «На тихом Дону» – цикл бытописательских очерков о родном крае¹⁰³.

В письме В. Г. Короленко из Орла 9-го ноября 1898 г. Крюков благодарил писателя, возглавлявшего журнал «Русское богатство», за публикацию его очерков «На тихом Дону»: «Могу считать с спокойной совестью теперь мою литературную карьеру законченной: моим героем всегда был Дон, о нем я мечтал со школьной скамьи что-нибудь написать, и теперь эти мечты осуществились; больше о Доне я ничего не сумею написать, а общерусская жизнь мне не по силам, ибо способности писательские у меня очень скромны, запас наблюдений еще скромнее, так как я как учитель среднеучебного заведения, веду жизнь почти келейную <...> Впрочем, скажу Вам по секрету, что я люблю литературу всем сердцем и всею душою и просто влюблен в ее лучших представителей, в том числе, гл. обр. в Вас... Но это по секрету. Мое начальство не совсем одобрительно посматривает на такое легкомыслие, а я, по грешности и по привычке каждый день обедать, об начальстве никогда не забываю»¹⁰⁴.

Вернулся ли Крюков в конце жизни, в нарушение своих слов, к теме тихого Дона, – вопрос, заслуживающий особого рассмотрения.

ЛЕГЕНДА О «КОВАНОМ СУНДУЧКЕ»

«Кованый сундучок» Крюкова, в котором якобы хранилась рукопись «Тихого Дона», неизвестными путями попавшая в руки Шолохова, – исходный будто бы существовавший в реальности факт, положенный «антишолоховедением» в основание «крюковской» версии возникновения романа.

Версия о «кованом сундучке» с некими рукописями Крюкова вошла в обиход с легкой руки журналиста Вл. Моложавенко, опубликовавшего статью «Об одном незаслуженно забытом имени» (газета «Молот». Ростов-на-Дону. 1965. 13 августа). В ней рассказывались история жизни и трагической кончины Ф. Д. Крюкова в феврале 1920 года во время отступления белой армии на Кубани. «В жарком тифозном бреду, – писал Вл. Моложавенко, – когда удавалось на миг-другой взять себя в руки, укоризненно оглядывая станичников, сманивших его в эту нелегкую и ненужную дорогу, судорожно хватался за кованый сундучок с рукописями, умоляя приглядеть: не было у него ни царских червонцев, ни другого богатства, кроме заветных бумаг. Словно чуял беду... Бесследно исчезли рукописи...»¹⁰⁵.

В статье Вл. Моложавенко не было даже и намека, что речь идет о рукописи именно «Тихого Дона». Вдобавок статья изобиловала неточностями – Крюков скончался не на «безвестном хуторе на берегу Егорлыка», а около станицы Новокорсунской на Кубани. И никто не «сманивал» Крюкова в эту, будто бы «ненужную» ему дорогу, – Крюков отступал с Донской армией. Он не был в обозе, не тащился со скарбом в качестве беженца на подводе, – но отступал с регулярными частями как боевой офицер. 25 февраля 1920 года в екатеринодарской газете «Утро Юга» была опубликована заметка известного донского историка и политического деятеля С. Сватикова «Федор Дмитриевич Крюков». В ней сообщалось о смерти писателя 20 февраля: «При отходе армии на Кубань Федор Дмитриевич покинул родной Дон одним из последних. Еще год назад, когда волны красных надвинулись на Дон, Федор Дмитриевич покинул парламентскую работу, отказался от звания секретаря Донского круга и пошел в ряды войск... Федор Дмитриевич не покинул рядов армии и в тяжкую эпоху отхода с родной территории Дона. Сыпной тиф сделал то, чего не довелось сделать пуле красноармейца»¹⁰⁶.

В статье «Последняя страница... (Памяти Донского писателя Ф. Д. Крюкова)» в журнале «Казачий путь» (Прага, 1926) участник этого отступления Вл. Мельников рассказал, каким он увидел Крюкова в его последние дни:

«В дубленом полушубке и в мокрых валенках, с надвинутым треухом на глаза <...> Просили мы его в вагон зайти, погреться: “Нет. Я не пойду. Еще есть силы. Вот заберите женщин да детей”. <...> И горестно поникнув головой, он дальше зашагал по грязи невылазной»¹⁰⁷.

Вечером в ответ на просьбы спутников «сберечь себя» Крюков согласился идти на ночлег в вагон. К ночи он уже потерял сознание. Начался бред. Через два дня Ф. Д. Крюков умер¹⁰⁸.

Как видим, в этой печальной картине «отступа» белой армии – «дорогами железными, проселками степными»¹⁰⁹, и последнего страстно́го пути певца белого казачества Ф. Д. Крюкова нет места «кованому сундучку» с рукописями: словом не обмолвился в своих воспоминаниях о «сундучке с рукописями» и его приемный сын Петр Федорович Крюков, отступавший вместе с отцом и позже выехавший в эмиграцию. В альманахе «Казачий исторический сборник» (Париж)

П. Ф. Крюков опубликовал свои воспоминания об отце, где нет ни намека на эту историю с «сундучком» Ф. Д. Крюкова¹¹⁰.

История с этим сундучком, на которую столь смело опирается «антишолоховедение», – очевидный журналистский апокриф, как и связанная с легендой о «сундучке» история, будто во время отступления Донской армии на Кубань Крюкова сопровождал будущий тесть Шолохова Петр Громославский.

«Когда Красная Армия в декабре 1919 года подошла к Новочеркасску, все войсковые управления стали эвакуироваться на Кубань. Вместе с Донской армией отступали также Ф. Д. Крюков и П. Громославский. <...>

Есть свидетельства, что Громославский помогал Ф. Д. Крюкову, а после смерти последнего похоронил его с группой казаков недалеко от станицы Новокорсунской. Можно предположить поэтому, что именно Громославскому досталась какая-то часть “кованого сундучка” с рукописями Крюкова, о котором пишет В. Моложавенко в газете “Молот”. <...> ...Громославский не продолжил путь на юг, а вскоре вернулся в станицу Букановскую к своей семье», – пишет Рой Медведев¹¹¹.

Миф создается без каких бы то ни было ссылок на источники, на адресат тех «свидетельств», на основании которых он выстраивается. Р. Медведев объявляет бывшего станичного атамана церковного пономаря П. Громославского даже писателем: «По имеющимся у меня сведениям, тесть Шолохова Петр Громославский был не только казаком, а в прошлом писарем казачьего полка, но и литератором, хотя и посредственным, но отнюдь не начинающим. Неизвестно, какое он имел казачье звание, но известно, что в 1918—1919 годы он принимал посильное участие в белоказачьем движении и был в Новочеркасске одним из сотрудников газеты “Донские ведомости”, которую редактировал в то время известный русский и донской писатель Ф. Д. Крюков. Печатался Громославский и в некоторых других донских газетах и журналах. Есть сведения, что и старший сын Громославского (то есть шурин Шолохова) стремился к литературной деятельности и успел кончить литературный факультет в Петрограде»¹¹².