Текст книги "«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа"

Автор книги: Феликс Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 69 страниц)

Весной 1931 года автор «Тихого Дона» встретился, наконец, с Горьким, который прочитал рукопись третьей книги романа (без завершающих глав).

«Изболелся я за эти 1 ½ года за свою работу, – позже напишет Шолохов Горькому, – и рад буду крайне всякому вашему слову, разрешающему для меня этот проклятый вопрос. В апреле я уехал от вас из Краскова с большой зарядкой бодрости и желания работать» (8, 30).

Прочитав рукопись, Горький написал редактору «Октября» и одному из руководителей РАПП’а А. Фадееву письмо, свидетельствующее, сколь непростым было отношение Горького к Шолохову, при самом глубоком уважении его таланта. И причина тому была во взгляде Горького на крестьянство.

Статья М. Горького «О русском крестьянстве» (1922), его книга «Несвоевременные мысли» (1918), другие выступления свидетельствуют о том, что он видел в деревне, прежде всего, «неодолимый консерватизм». «Вокруг – бескрайняя равнина, а в центре ее – ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда», – таким было отношение Горького к крестьянину, отношение явно несправедливое. Такова «среда, в которой разыгралась и разыгрывается трагедия русской революции, – писал Горький в 1922 году. – Это – среда полудиких людей»⁶⁷. Он призывал помнить, что «Парижскую коммуну зарезали крестьяне...»⁶⁸.

С такими мыслями Горький получает на суд роман, посвященный тому, как казачество чуть было не «зарезало» русскую революцию!

Надо признать, Горький дал высокую художественную оценку роману, но ему трудно было поддержать его политическую тенденцию.

В письме к Фадееву, очень сдержанном, напоминающем официальный отзыв о романе, он в частности писал:

«Третья часть “Тихого Дона” произведение высокого достоинства, – на мой взгляд, – она значительнее второй и лучше сделана.

Но автор, как и герой его, Григорий Мелехов, “стоит на грани между двух начал”, не соглашаясь с тем, что одно[му] из этих начал, в сущности, – конец, неизбежный конец старого казацкого мира и сомнительной “поэзии” этого мира. Не соглашается он с этим потому, что сам весь еще – казак, существо биологически-связанное с определенной географической областью, определенным социальным укладом».

Горький считал, что автор «Тихого Дона» нуждается в «бережном и тактическом перевоспитании»⁶⁹.

Как видим, эта оценка полярна по отношению к позиции самого Шолохова и к замыслу романа. Шолохов, конечно же, не мог согласиться с тем, что «казацкому миру» пришел «конец» и что «поэзия» этого «мира» сомнительна.

По мнению Горького, не только герой, но и автор романа «Тихий Дон» «стоит на грани между двух начал», не примыкая окончательно ни к одному из них. Слова эти взяты Горьким в кавычки; они – из главы XX шестой части романа, где Григорий Мелехов ведет тяжелый разговор с Иваном Алексеевичем Котляровым и Мишкой Кошевым, заявив им (вспомним Филиппа Миронова): «Что коммунисты, что генералы – одно ярмо». «Он, в сущности, только высказал вгорячах то, о чем думал эти дни, что копилось в нем и искало выхода, – заключает Шолохов. – И от того, что стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их, – родилось глухое неумолчное раздражение» (выделено нами. – Ф. К.) (4, 159—161).

В романе Григорий Мелехов стоит на грани в борьбе двух начал, – белых и красных. Горький же переводит разговор в несколько иную плоскость, понимая под этими двумя началами старый казацкий мир и мир новый, советский. Он видит ограниченность Шолохова в его приверженности к казацкому миру, в его областничестве.

«Рукопись кончается 224 стр., это еще не конец, – писал Горький Фадееву. – Если исключить “областные” настроения автора, рукопись кажется мне достаточно “объективной” политически, и я, разумеется, за то, чтобы ее печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут. За это наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов»⁷⁰.

А заканчивалось письмо так: «Шолохов – очень даровит, из него может выработаться отличный советский литератор, с этим надо считаться. Мне кажется, что практический гуманизм, проявленный у нас к явным вредителям и дающий хорошие результаты, должно проявлять и по отношению к литераторам, которые еще не нашли себя»⁷¹.

Столь своеобразная поддержка Шолохова, который, при очевидной талантливости, в третьей книге «Тихого Дона», по мнению Горького, «еще не нашел себя», не могла дать практического результата. Ведь Фадеев также не отвергал талант Шолохова и говорил о необходимости «воспитательной работы» с ним, он также был за публикацию третьей книги романа, но при условии коренной ее переработки. С этим-то Шолохов согласиться не мог.

Алексей Максимович Горький. 1931 г.

Так и не дождавшись решения о публикации третьей книги романа, Шолохов вновь обращается к Горькому. Он направляет ему окончание шестой части и письмо, в котором подробно объясняет замысел третьей книги романа, акцентирует его внимание на той политической проблеме, – насилие над крестьянством со стороны троцкистов – да и не только их, – которая и привела в 1919 году казаков к восстанию против советской власти.

Шолохов писал Горькому: «...Некоторые “ортодоксальные” “вожди” РАПП’а, читавшие мою 6-ю ч[асть], обвинили меня в том, что я будто бы оправдываю восстание, приводя факты ущемления казаков Верхнего Дона. Так ли это? Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию, причем сознательно упустил такие факты, служившие непосредственной причиной восстания, как бессудный расстрел в Мигулинской ст[ани]це 62 казаков-стариков или расстрелы в ст[ани]цах Казанской и Шумилинской, где количество расстрелянных казаков (б[ывшие] выборные хуторские атаманы, георгиевские кавалеры, вахмистры, почетные станичные судьи, попечители школ и проч[ая] буржуазная контрреволюция хуторского масштаба) в течение 6 дней достигло солидной цифры – 400 с лишним человек... И, естественно, что такая политика, проводимая некоторыми представителями Сов[етской] власти, иногда даже заведомыми врагами, была истолкована как желание уничтожить не классы, а казачество.

Но я должен был, Алексей Максимович, показать отрицательные стороны политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, т[ак] к[ак], не давши этого, нельзя вскрыть причины восстания. А так, ни с того, ни с сего – не только не восстают, но и блоха не кусает.

В 6-й ч[асти] я ввел “щелкоперов” от Совет[ской] власти (...комиссар 9-й армии Малкин – подлинно существовавший и проделывавший то, о чем я рассказал устами подводчика старовера; член малкинской коллегии – тоже доподлинный тип, агитировавший за социализм столь оригинальным способом), для того, чтобы, противопоставив им Кошевого, Штокмана, Ивана Алексеевича и др., показать, что не все такие “загибщики” и что эти самые “загибщики” искажали идею Советской власти.

У некоторых собратьев моих, читавших 6-ю ч[асть] и не знающих того, что описываемое мною, – исторически правдиво, сложилось заведомое предубеждение против 6-й ч[асти]. Они протестуют против “художественного вымысла”, некогда уже претворенного в жизнь...

Непременным условием печатания мне ставят изъятие ряда мест... Занятно, что десять человек предлагают выбросить десять разных мест. И если всех слушать, то ¾ нужно выбросить» (8, 28—29).

Чтобы до конца понять обстановку, которая сложилась вокруг романа «Тихий Дон» к лету 1931 года, когда Горький получил это письмо Шолохова, надо знать отношение к роману самой всесильной организации того времени – ОГПУ, где, естественно, также прочитали рукопись 6-й части «Тихого Дона» (вспомним: «Рукопись <...> была задержана <...> руководителями РАПП’а и силами, которые стояли повыше»). Один из этих «читателей», – как рассказывал Шолохов, прямо заявлял писателю: «Ваш “Тихий Дон” белым ближе, чем нам!»

«Нет! Вы ошибаетесь! – ответил ему Шолохов. – В “Тихом Доне” я пишу правду о Вёшенском восстании. В этом – особая сложность. Но позиция моя беспощадная!»⁷².

А Генрих Ягода, не вступая с Шолоховым в объяснения по поводу романа, при встрече, – как рассказывал Шолохов, – просто «дружески» говорил ему: «А все-таки вы – контрик!»⁷³.

Такое отношение ОГПУ к «Тихому Дону» диктовалось тем, что своим романом, где рассказывалась правда о геноциде в отношении казачества, Шолохов бросил вызов не только троцкистам, но и всему репрессивному аппарату. Этот вызов был принят и едва не закончился в конце 30-х годов арестом и гибелью Шолохова. Как уже говорилось ранее, еще в двадцатые годы Евдокимов, возглавлявший ОГПУ на Дону, а потом руководивший Ростовским обкомом партии, просил у Сталина согласия на арест Шолохова.

Вот по какому острию ножа или, скажем иначе, по какому тонкому льду шел Шолохов, создавая и отстаивая «Тихий Дон».

Писателю потребовалось действительно огромное мужество и упорство не только для того, чтобы написать этот роман, но и опубликовать его в первозданном виде.

И это мужество и упорство он проявлял, как никто.

Впрочем, надо отдать должное мужеству и мудрости не только Шолохова, но и Горького, который, будучи далеко не во всем согласен с романом и понимая всю степень взрывной силы, которая в нем таилась, тем не менее добился встречи Сталина и Шолохова на своей даче, предварительно передав Сталину рукопись третьей книги романа. И это был для Шолохова последний шанс. Но была ли надежда, что такой роман поддержит Сталин, чье отношение к казачеству мало чем отличалось от отношения Горького, да, пожалуй, было и покруче.

ШОЛОХОВ И СТАЛИН

Встреча Сталина с Шолоховым состоялась на даче у Горького в середине июня 1931 года. Рассказывая Константину Прийме об этой встрече, Шолохов привел такую выразительную деталь: «...Когда я присел к столу, Сталин со мною заговорил... Говорил он один, а Горький сидел молча, курил папиросу и жег над пепельницей спички... Вытаскивал из коробки одну за другой и жег – за время беседы набросал полную пепельницу черных стружек...»⁷⁴.

Эта деталь свидетельствует об огромном внутреннем напряжении Горького во время этого разговора.

Не менее выразителен был и вопрос Сталина:

«А вот некоторым кажется, что третий том “Тихого Дона” доставит много удовольствия белогвардейской эмиграции... Что вы об этом скажете?» – и как-то очень уж внимательно посмотрел на меня и Горького»⁷⁵, – рассказывает Шолохов.

Шолохов не знал о письме Горького к Фадееву, а потому не понял и причину этого «очень уж внимательного взгляда». Можно предположить, что до этого состоялась предварительная беседа Горького со Сталиным, в ходе которой писатель не скрыл своих сомнений, высказанных ранее в письме Фадееву о том, что третья книга «Тихого Дона» «доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут».

Почему же, зная эти отнюдь не безосновательные опасения, и судя по характеру задаваемых вопросов, внимательно прочитав рукопись третьей книги «Тихого Дона», Сталин поддержал роман? Поддержал жестко и определенно: «Третью книгу “Тихого Дона” печатать будем!»⁷⁶.

Решающим для Сталина здесь был политический момент: «Тихий Дон» помогал ему в борьбе с троцкизмом. Именно вопрос о троцкизме стоял на первом месте в беседе вождя с писателем. Как рассказывал Шолохов, «Сталин <...> задал вопрос: откуда я взял материалы о перегибах Донбюро РКП(б) и Реввоенсовета Южного фронта по отношению к казаку-середняку? Я ответил, что в романе все строго документально. А в архивах документов предостаточно, но историки их обходят... <...>

Историки скрывают произвол троцкистов на Дону и рассматривают донское казачество, как “русскую Вандею”! Между тем на Дону дело было посложнее... Вандейцы, как известно, не братались с войсками Конвента французской буржуазной республики... А донские казаки в ответ на воззвания Донбюро и Реввоенсовета Республики открыли свой фронт и побратались с Красной Армией. И тогда троцкисты, вопреки всем указаниям Ленина о союзе с середняком, обрушили массовые репрессии против казаков, открывших фронт. Казаки, люди военные, поднялись против вероломства Троцкого, а затем скатились в лагерь контрреволюции... В этом суть трагедии народа!..»⁷⁷.

Так объяснил Шолохов Сталину свою позицию.

Подчеркнем еще раз: разгадку тайны поддержки «Тихого Дона» Сталиным следует искать в политической ситуации конца двадцатых – начала тридцатых годов, в обстоятельствах борьбы с троцкизмом.

А с другой стороны, позиция Шолохова, проявившаяся в бесстрашной критике троцкистской политики «расказачивания», геноцида по отношению к народу, не могла не вызывать глубокой симпатии к роману у противников советской власти, в первую очередь – у эмигрантского казачества.

Сталин поддержал «Тихий Дон» потому, что в нем разоблачался Троцкий и троцкизм, были правдиво показаны итоги Гражданской войны на Дону, поэтому Сталин считал, что «изображение хода событий в третьей книге “Тихого Дона” работает на нас, на революцию!»⁷⁸.

С другой стороны, атаман Краснов в беспощадной критике Шолоховым античеловечной политики «расказачивания» и объективном показе причин Вёшенского восстания видел критику большевизма, и потому принял роман.

Шолохов и Сталин – это сложная и большая тема, которая, конечно же, не сводится к проблеме троцкизма. Можно предположить, что отношение Сталина к «Тихому Дону» Шолохова диктовалось, в конечном счете, той эволюцией в мировоззрении и поведении Сталина в 30-е годы, когда, категорически отвергнув теорию «перманентной», мировой революции и сформулировав тезис о возможности победы социализма в одной, отдельно взятой стране, в ожидании и преддверии неминуемой войны с фашизмом, Сталин начал переводить идеологию на государственнические рельсы. Начав с известных «Замечаний» на учебник истории СССР совместно с Кировым, он завершил эту эволюцию открытой государственно-патриотической позицией, заявленной с самого начала Отечественной войны. Отсюда шло изменение отношения Сталина к церкви, поддержка военно-патриотических национальных традиций, реалистических традиций русской классики в литературе, театре и кино. Вот почему, думается, роман «Тихий Дон» оказался близким Сталину.

Однако взаимопонимание Сталина и Шолохова проявлялось далеко не во всем и не везде. С течением времени этого взаимопонимания становилось все меньше.

При всех внешних регалиях, которые были дарованы ему властью, Шолохов сам по себе – фигура глубоко трагическая. Как и на Григории Мелехове, на нем лежит отблеск трагизма эпохи, которой он принадлежал. Шолохов был настолько крупным и сильным – гениальным – человеком, что смог в возрасте двадцати с небольшим лет не только написать «Тихий Дон», но и добиться его публикации, что, возможно, было не легче. Он установил отношения на равных с бесспорно самой крупной и властной политической фигурой времени – Сталиным. И, как будет показано далее, ни в чем не уступил ему, хотя и заплатил за это своей писательской судьбой.

И. В. Сталин и А. М. Горький. Начало 1930-х гг.

И когда сегодня задается вопрос, почему Шолохов не написал больше ничего на уровне «Тихого Дона», ответ на него следует искать, прежде всего, во взаимоотношениях Шолохова и Сталина, Шолохова и власти.

Шолохов был настолько независимой фигурой, что, заметим, – в его «Тихом Доне» практически отсутствует Сталин. И это – при том, что Сталин сыграл решающую роль на Южном фронте.

Имя Сталина практически отсутствует и в публицистике Шолохова, – сравним его позицию с позицией других писателей того времени. И даже скромную заметку, посвященную сталинскому юбилею, Шолохов умудрился написать так, что чуть ли не в центр ее поставил голод 1933 года, о котором в печати категорически запрещено было говорить.

Голод и преступления в отношении деревни, репрессии в отношении невинных людей – вот главные вопросы, с которыми правдоискатель Шолохов стучался в душу Сталина в страшные 30-е годы. И Сталин был вынужден слушать писателя, отвечать на его письма и принимать меры, потому что понимал, какой народный авторитет у этого человека.

Вторая встреча Шолохова со Сталиным состоялась на даче у Горького летом 1931 года (в первый раз они встретились в начале 1931 года). Ее предварило письмо Шолохова, посланное в июне 1929 года из Вёшенской в Москву Е. Г. Левицкой о положении крестьян Донщины – таком страшном, что старая коммунистка Левицкая посчитала необходимым по своим каналам передать это письмо лично Сталину.

Шолохов с болью и тревогой писал Левицкой, что на тихом Дону творятся «нехорошие вещи», из-за чего он «шибко скорбит душой». «Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает... Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится... Казаки говорят: “Нас разорили хуже, чем нас разоряли в 1919 году белые”». «...Надо на пустые решета взять всех, вплоть до Калинина, всех, кто лицемерно по-фарисейски вопит о союзе с середняком и одновременно душит этого середняка»⁷⁹.

Письмо легло Сталину на стол летом 1929 года, и он не мог не прочитать его, так как знал первые две книги «Тихого Дона» и считал Шолохова «знаменитым писателем нашего времени».

Правда, Сталин, оценив столь высоко Шолохова в письме Ф. Кону, критикует Шолохова за то, что тот «допустил в своем “Тихом Доне” ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др.» Но эти частные ошибки и неточности не изменяли в целом положительного отношения Сталина к роману. Высокую оценку Шолохова Сталин подтвердил в 1932 году в письме к Кагановичу: «У Шолохова, по-моему, большое художественное дарование. Кроме того, он – писатель, глубоко добросовестный: пишет о вещах хорошо известных ему»⁸⁰.

Если судить по «Журналу регистрации посетителей Сталина в Кремле», с 1931 по 1941 год Сталин двенадцать раз встречался с Шолоховым⁸¹. В действительности встреч было больше, так как далеко не все они – как, например, на даче у Горького, – фиксировались в этом журнале. Судя по тому же журналу, ни с одним писателем Сталин не встречался так часто, как с Шолоховым.

Взаимоотношения этих крупнейших фигур в истории XX века – политика и художника – таят в себе огромный исторический смысл. Они отражают все те же глубинные противоречия эпохи, которым посвящен «Тихий Дон».

Шолохов направил Сталину не менее шестнадцати писем, некоторые – на десятках страниц, – и получил на них письменные или устные ответы.

Следует подчеркнуть: общение шло на равных! Сталин с глубоким уважением и вниманием относился к своему собеседнику, и хотя в момент их знакомства писателю было всего 26 лет, он не испытывал и тени сомнения в том, кто автор «Тихого Дона». Находясь в эпицентре политических страстей времени, будучи под неустанным и пристальным вниманием недоброжелательно относившихся к нему спецслужб, Шолохов, конечно же, был «просвечен» вдоль и поперек, все его прошлое, его связи и взаимосвязи были прощупаны и исследованы. И если бы Ягода со товарищи могли найти хоть какую-то зацепку, подтверждающую версию о плагиате, – они немедленно пустили бы ее в ход. Вот почему этой проблемы для Сталина просто не существовало.

Была другая проблема. Шолохов был крайне беспокойным и подчас беспощадно прямолинейным собеседником для Сталина. В своих обращениях, как устных, так и письменных, в пространных письмах вождю народов Шолохов для себя не просил ничего: он просил о снисхождении и пощаде для народа.

– 516 -

В письмах Сталину уходили в сторону его закрытость, сдержанность и осторожность, о которых писала в своих воспоминаниях Левицкая, – это был крик души. И – боли. Шолохов писал Сталину об испытаниях, выпавших на долю народа в пору коллективизации и 37 года, в словах, равновеликих по страстности масштабу народной трагедии.

Переписка Шолохова со Сталиным, посвященная репрессиям 1929—1931 годов и репрессиям 1937 года, по глубине сопереживания человеческим страданиям, по внутреннему своему содержанию взаимосвязана с «Тихим Доном». Здесь тоже речь идет о горе и боли народной, – только не в художественной, а в публицистической форме, в виде открытого обращения к власти.

Приведем хотя бы несколько выдержек из этих писем:

1933 год:

В Вёшенском районе, «как и в других районах, сейчас умирают от голода колхозники и единоличники; взрослые и дети пухнут и питаются всем, чем не положено человеку питаться, начиная с падали и кончая дубовой корой, и всяческими болотными кореньями. Словом, район, как будто, ничем не отличается от остальных районов нашего края»⁸².

«Овчинников («особый уполномоченный» крайкома партии. – Ф. К.) громит районное руководство и, постукивая по кобуре нагана, дает следующую установку: “Хлеб надо взять любой ценой! Будем давить так, что кровь брызнет! Дров наломать, но хлеб взять!”» Установка эта была подкреплена исключением из партии на этом же бюро РК 20 коммунистов – секретарей ячеек, уполномоченных РК и председателей колхозов, отстававших с выполнением плана хлебозаготовок. «И большинство терроризированных коммунистов потеряли чувство меры в применении репрессий. По колхозам широкой волной покатились перегибы. Собственно то, что применялось при допросах и обысках, никак нельзя было назвать перегибами; людей пытали, как во времена средневековья...»⁸³.

Шолохов характеризует эти проявления террора: «Массовые избиения колхозников»; «сажание “в холодную”», т. е. в яму, в амбар в январе, феврале; обливание людей керосином, после чего керосин поджигали, требуя ответа, где спрятан хлеб; инсценировка расстрелов; принуждение женщин к сожительству; «в Архиповском колхозе двух колхозниц, Фомину и Краснову, после ночного допроса вывезли за три километра в степь, раздели на снегу догола и пустили, приказав бежать к хутору рысью»⁸⁴ и т. п.

Письма Шолохова Сталину – это протест и возмущение, открытое и настойчивое требование остановить репрессии и привлечь к ответу «не только всех тех, кто применял к колхозникам омерзительные “методы” пыток, избиений и надругательств, но и тех, кто вдохновлял на это».

Примечательно окончание письма: «Обойти молчанием то, что в течение трех месяцев творилось в Вёшенском и Верхне-Донском районах, нельзя. <...> Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу “Поднятой целины”»⁸⁵. Так – прямой, хотя и скрытой угрозой написать правду о терроре в отношении народа – закончил Шолохов свое письмо вождю.

Первая книга «Поднятой целины», как известно, писалась одновременно с третьей книгой «Тихого Дона» и была завершена в 1931 году.

Начиная работу над «Поднятой целиной», которую он первоначально назвал «С потом и кровью», Шолохов не мог предположить, что спустя три года политика сплошной и беспощадной коллективизации даст такой страшный результат: опустошающее изъятие хлеба у колхозников и всеобщий голод 1933 года. Не здесь ли причина того, что вторая книга «Поднятой целины» так и не была дописана до самого начала войны? Черновой вариант рукописи в военные годы, как известно, пропал, и вторая книга была заново написана десятилетия спустя...

О глубине и безысходности отчаяния Шолохова в 1933 году говорит его письмо секретарю Вёшенского райкома ВКП(б) П. К. Луговому от 13 февраля 1933 г.: «Выданный авансом на трудодни хлеб изъят до зерна. Большое количество людей пухлых. (Это в феврале, а что будет в апреле-мае). Арестовано около 3000 колхозников, более 1200 хозяйств по р-ну выкинуто из домов... Исключено из колхозов более 2000 хозяйств. Вот тебе картина накала. На правой стороне (Дона. – Ф. К.) не осталось ни одного старого секр[етаря] яч[ейки]. Все сидят. Многих уже шлепнули, остальным – кому 10 лет, а кто еще ждет суда... Писать бросил. События последнего времени меня несколько одурили... Ты-то согласен, что мы вели контрреволюционную работу? Ах, разъети их мать!.. Черт знает, что делается! Этакого еще не видывали»⁸⁶.

П. К. Луговой к этому времени был уже освобожден от должности первого секретаря Вёшенского райкома партии в связи «с переходом на другую работу», а скоро будет исключен из партии и арестован.

Сталину Шолохов пишет с неменьшей болью и откровенностью. В письме Сталину, датированном 16 апреля 1933 года, взывая о помощи голодающим колхозникам, Шолохов писал: «Слов нет, не все перемрут даже в том случае, если государство вовсе ничего не даст. Некоторые семьи живут же без хлеба на водяных орехах и на падали с самого декабря месяца <...> не так давно пожирали не только свежую падаль, но и пристреленных сапных лошадей, и собак, и кошек, и даже вываренную на салотопке, лишенную всякой питательности падаль...»⁸⁷.

Страшен был не только голод, но и репрессии, обрушивающиеся на людей.

«По одному Вёшенскому району осуждено за хлеб около 1700 человек, – писал Шолохов Сталину. – Теперь семьи их выселяют на север.

РО ОГПУ спешно разыскивало контрреволюционеров, для того чтобы стимулировать ход хлебозаготовок <...>

Письмо к Вам – единственное, что написал с ноября прошлого года. Для творческой работы последние полгода были вычеркнуты»⁸⁸.

Надо сказать, что Сталин тут же отреагировал на письмо Шолохова, дав указание выделить для Вёшенского района сто двадцать тысяч пудов хлеба и даже посетовал: «Надо было прислать ответ не письмом, а телеграммой. Получилась потеря времени»⁸⁹.

Для «разбора дела» в Вёшенскую был направлен работник Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б) М. Ф. Шкирятов, который в своей «Записке» Сталину по итогам проверки написал: «Результаты расследования перегибов в Вёшенском районе полностью подтвердили правильность письма тов. Шолохова об этом в ЦК ВКП(б)»⁹⁰.

Но в главном Сталин не согласился с Шолоховым. В своем ответном письме вождь упрекнул писателя в политической близорукости: «...Ваши письма производят несколько однобокое впечатление. <...> Вы видите одну сторону, видите не плохо. Но это только одна сторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма – не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть и другую сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили “итальянку” (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную Армию – без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), – этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели “тихую” войну с советской властью. <...> ...ясно, как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло бы показаться издали»⁹¹.

«Ясно, как божий день», насколько разным было отношение к «уважаемым хлеборобам» Сталина и Шолохова: если для Шолохова они – родные люди, то для Сталина – не до конца разоблаченные, затаившиеся враги, которые ведут «тихую» (без крови) войну с советской властью. И, следовательно, заслуживают обращения с собой, как с врагами. То, что для Шолохова – преступление против человечности, для Сталина – «болячка нашей партийно-советской работы». При этом тон письма – предельно (или лицемерно?) уважительный. Сталин, прекрасно понимавший масштаб и значение Шолохова, ведет с ним – как и Горький, Фадеев, Левицкая – свою «воспитательную работу».

Переписка писателя и вождя прервалась на четыре года – до рокового 1937, года смертельной опасности и тяжелейшего внутреннего кризиса для Шолохова. Кризиса такой тяжести, что Сталин – в ответ на просьбу Шолохова срочно принять его – в сентябре 1937 года посылает на Дон генерального секретаря СП СССР В. П. Ставского. Сталин внимательно следил за состоянием Шолохова и готовился к встрече с ним. В закрытом (под грифом «Секретно») письме Ставский сообщал Сталину:

«В связи с тревожными сообщениями о поведении Михаила Шолохова, я побывал у него в станице Вёшенской. <...> М. Шолохов до сих пор не сдал ни IV-й книги “Тихого Дона”, ни 2-й книги “Поднятой целины”. Он говорит, что обстановка и условия его жизни в Вёшенском районе лишили его возможности писать.

Мне пришлось прочитать 300 страниц на машинке рукописи IV книги “Тихого Дона”. Удручающее впечатление производит картина разрушения хутора Татарского, смерть Дарьи и Натальи Мелеховых, общий тон разрушения и какой-то безнадежности, лежащей на всех трехстах страницах; в этом мрачном тоне теряется и вспышка патриотизма (против англичан) и гнева против генералов у Григория Мелехова.

М. Шолохов рассказал мне, что в конце концов Григорий Мелехов бросает оружие и борьбу.

– Большевиком же его я делать никак не могу»⁹².

Поражением закончились попытки литературных и политических властей вынудить Шолохова отступить от исторической правды и сделать хотя бы в конце книги из Григория Мелехова «большевика».

Из этого же письма Ставского явствует, насколько велико было политическое давление на писателя, особенно со стороны местных властей. Это давление и вновь усилившиеся на Дону репрессии привели Шолохова к внутреннему кризису, настолько сильному, что, – как пишет Ставский Сталину, – «в порыве откровенности М. Шолохов сказал:

– Мне приходят в голову такие мысли, что потом самому страшно от них становится.

Я воспринял это, как признание о мыслях про самоубийство»⁹³, – комментирует эту фразу Ставский, что, думается, неверно. «Мысли», от которых самому Шолохову становилось страшно, были связаны, скорее всего, не с самоубийством, но с переоценкой ценностей, своих идеалов в связи с категорическим неприятием того, что происходило в родном ему Вёшенском районе и во всей стране.

Можно с уверенностью сказать, что командировка Ставского на Дон была связана с тем, что Сталин получил от Ежова сведения о готовившемся местными органами внутренних дел аресте Шолохова, для которого необходимо было только согласие Сталина. Зная об этом, Сталин и направил на Дон Ставского.

В 1937 году репрессивные органы на Дону получили, наконец, реальную возможность рассчитаться с Шолоховым и за «Тихий Дон», и за его критику действий местной власти в пору коллективизации. Руководивший ОГПУ Северо-Кавказского края в начале 30-х годов Е. Г. Евдокимов, планировавший арест Шолохова еще в 1930—1931 годах, становится в это время первым секретарем Ростовского обкома партии, то есть полным хозяином области. Началась планомерная подготовка к уничтожению Шолохова.

Как альтернатива аресту предполагалось перемещение писателя с Дона в какой-нибудь крупный индустриальный центр, чтобы оторвать его от казачьих корней, от родной питательной почвы, заставить изменить и образ жизни, и тематику творчества.

Предшественник Евдокимова на посту партийного руководителя области Шеболдаев настойчиво убеждал писателя «переменить местожительство», – об этом Шолохов писал Сталину. «При каждой встрече он осторожно, но настойчиво говорил, что мне необходимо перейти на другую тематику; необходимо влиться в гущу рабочего класса, писать о нем, т. к. крестьянско-казачья тематика исчерпана, и партии нужны произведения, отражающие жизнь и устремления рабочего класса. Он усиленно советовал мне переехать в какой-либо крупный промышленный центр, даже свое содействие <...> обещал»⁹⁴.