Текст книги "«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа"
Автор книги: Феликс Кузнецов
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 69 страниц)
75 Солженицын А. Указ. соч. С. 9.
76 Стальский Н. Указ. соч. С. 143—144.
77 Молот. Ростов-на-Дону, 1928. 14 октября.
78 Большевистская смена. 1929. 13 января.
79 Прокофьев Н. Неопубликованная глава «Тихого Дона» // Большевистская смена. 1929. 10, 11, 13 августа.
80 А. П. Почему Шолохов понравился белогвардейцам // Настоящее. Новосибирск, 1929. № 8—9. С. 5.
81 ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 1—2. Архив Е. Г. Левицкой.
82 Там же.
83 Там же.
84 Краткая еврейская энциклопедия. Т. 1. Иерусалим, 1976. С. 15.
85 Ломтатидзе Е. Врезалось мне в память... // Воспоминания современников об А. С. Серафимовиче. М., 1977. С. 120.
86 Александров Г. Ленька и железный Генрих. Из воспоминаний детства // Новое русское слово. 1962. 1 января.
87 Там же.
88 Правда. 1956. 21 февраля.
89 ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Ед. хр. 74. Л. 112.
90 Там же. Л. 116.
91 Там же. Л. 118.
92 Там же. Л. 254—255.
93 Там же. Л. 256.
94 Там же. Л. 259—260.
95 Там же. Л. 309.
96 Там же. Л. 351.
97 Там же. Ед. хр. 75. Л. 20.
98 Там же. Л. 19.
99 Там же. Л. 340.
100 Там же. Л. 22.
101 Фадеев А. Письма. 1916—1956. М., 1973. С. 72.
102 Посетители кремлевского кабинета И. В. Сталина. Алфавитный указатель // Исторический архив. 1998. № 4. С. 123.
103 Сталин И. Соч. Т. 12. М., 1949. С. 112.
104 На подъеме. 1929. № 10. С. 94.
105 ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой.
106 РГАЛИ. Ф. 457. Оп. 1. Ед. хр. 355. Опубликовано с пропусками и неточностями: Шолохов М. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 8. М., 1986.
107 Серафимович А. С. Указ. соч. С. 448—449.
108 ОР ИМЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Архив Е. Г. Левицкой.
109 Там же.
110 Медведева-Томашевская И. Н. Стремя «Тихого Дона» // Загадки и тайны «Тихого Дона». С. 66.
111 Медведев Р. Загадки творческой биографии Михаила Шолохова. С. 117. Рукопись // ОР ИМЛИ. Фонд А. А. Бека.
112 ОР ИМЛИ. Архив Е. Г. Левицкой.
113 Беседа Мих. Шолохова с читателями // На подъеме. 1930. № 6. С. 171—172.
114 Дискуссия о «Тихом Доне» // На подъеме. 1930. № 12. С. 130.
115 Там же. С. 133—134, 137.
116 Там же. С. 149—150, 153—154.
117 Там же. С. 181.
118 Лукин Ю. В 1940 году // Михаил Шолохов. Литературно-критический сборник. Ростов-на-Дону, 1940. С. 21.
119 Ермолаев Г. С. О стремени «Тихого Дона» // Русская литература. 1991. № 4. С. 38.
120 ОР ИМЛИ. Архив Е. Г. Левицкой.
121 См.: Прийма К. С веком наравне. С. 192. Автограф писем: РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 7. Ед. хр. 431. Л. 33.
122 Ермолаев Г. С. Михаил Шолохов и его творчество. С. 21.
123 Медведев Р. Указ. соч. С. 116.
124 Стенограмма заседания Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 100—132.
125 См.: Прийма К. «Тихий Дон» сражается. Ростов-на-Дону, 1983. С. 23.
126 Там же. С. 102.
127 Там же. С. 188—189.
128 Там же. С. 105.
129 Адамович Г. Шолохов // Новое русское слово, Нью-Йорк. 1933. 11 сентября.
130 Литературная энциклопедия Русского зарубежья. 1918—1940. Периодика и литературные центры. М.: РОССПЭН, 2000. С. 477.
131 Там же. С. 194.
132 Там же. С. 196.
133 Там же.
134 Баликов С. Трагедия Григория Мелехова // Ковыльные волны. Прага, 1933. № 6. С. 43-44.
135 Литературная энциклопедия Русского зарубежья. 1918—1940. Периодика и литературные центры. С. 196, 190.
136 Воротынский Д. Близкое – далекое (Новочеркасск – Шолохов) // Наш Шолохов. Сборник. М., 1995. С. 9; Станица. Париж, 1936. № 20.
137 Б. Б. Литература в СССР // Последние новости. Париж, 1930. 22 мая. С. 3.
138 Воротынский Д. Указ. соч. С. 8—9.
139 Цит. по: Родимый край. Париж, 1966. № 63. С. 8. Приведено В. В. Васильевым в примечаниях к изд.: Шолохов М. А. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 4. М., 2001. С. 381—382.
140 Прийма К. И. Мировое значение «Тихого Дона». С. 10.
141 Ермолаев Г. С. Действительность и вымысел в эпопее «Тихий Дон». Описание военного совета в Ольгинской // Войны России XX века в изображении М. А. Шолохова. Шолоховские чтения. Ростов-на-Дону, 1996. С. 55—62.
142 Там же.
Глава восьмая
НЕРАЗГАДАННАЯ ТАЙНА
«ЗА СЕМЬЮ ЗАМКАМИ...»
Как могло случиться, что великую книгу о революции, «о белых и красных» приняли одновременно и «белые», и «красные»? «Тихий Дон» высоко оценивал, как мы уже знаем, атаман П. Краснов, чья ненависть к советской власти привела его к союзу с Гитлером.
Но роман поддержал и Сталин, сказав Горькому, вопреки руководителям РАПП’а: «Третью книгу “Тихого Дона” печатать будем!».
Это решение Сталина было полной неожиданностью для ультралевых радикалов, чье отношение к роману и его главному герою Григорию Мелехову укладывалось в формулу: «Тихий Дон» – белогвардейский роман, а Григорий Мелехов – «отщепенец», враг советской власти; такой роман мог написать только апологет белого казачества.
Как это ни парадоксально, но ультралевые в этом вопросе, по законам упрощенного, «черно-белого» мышления, сомкнулись с ультраправыми, которые заявляли: «Тихий Дон» не мог написать коммунист; его мог написать только белый офицер. С точки зрения рапповцев – подкулачник.
Надо окунуться в то время, чтобы понять, насколько серьезными были эти обвинения, когда разворачивалась политика ликвидации кулачества как класса.
«Тихий Дон» – произведение чуждое и враждебное пролетариату, поскольку роман является знаменем, а его автор – идеологом кулацкой части казачества и зарубежного дворянства, – таков вердикт ультрарадикальной критики, вынесенный в 1929—1930 годах.
В послереволюционные двадцатые годы слово казак, да и само понятие казачество звучали как приговор. Казак – контрреволюционер, враг советской власти, трудового народа. Казаки – это «нагайки», разгон демонстраций, оплот контрреволюции. «Русская Вандея» – только так представляли Дон и казачество леворадикальные круги. И не только они.
Политика «расказачивания», то есть физического уничтожения казачества в годы Гражданской войны была официальной политикой партии. Наиболее радикальными проводниками этой политики в жизнь были Свердлов и Троцкий.
«Казачество <...> опора трона, – заявил на Совещании политкомиссаров Южного Фронта в Воронеже в 1919 году Лев Троцкий... – Уничтожить как таковое, расказачить казачество! – вот какой у нас должен быть наш лозунг. Снять лампасы, запретить именоваться казаком, выселять в массовом порядке в другие области...»1. В ответ на протест казака-комиссара Анатолия Попова, сына А. Серафимовича, Троцкий приказал: «Вон отсюда, если вы <...> казак»2. Попов написал Ленину протест против действий Троцкого и вскоре сгинул безвестно. Отец так и не смог найти его следов.
Двадцатые годы были временем борьбы не на жизнь, а на смерть между двумя группировками в партии – Троцкого и Сталина. Особенно в первой половине 20-х годов сторонники Троцкого были исключительно сильны – в партии, в армии, в идеологии, в культуре. Они насаждали беспощадное отношение к деревне в целом, к казачеству в особенности.
В этих условиях писать роман о казачестве, исполненный любви и боли за его судьбу и явившийся одной из самых высоких трагедий в мире, мог решиться только исключительно смелый человек. Для этого требовались принципиальность и убежденность, бесстрашие, свойственное молодости.
Не надо думать, что Шолохов не понимал, на что шел. Не отсюда ли крайняя закрытость писателя, не пускавшего в свой внутренний мир посторонних людей.
Эти черты характера Шолохова поразили Е. Г. Левицкую – одну из немногих, поддерживавших Шолохова в Москве. Летом 1930 года она с сыном приехала в Вёшенскую, где провела целый месяц.
Левицкая оставила записи о поездке в Вёшенскую и своих встречах с Шолоховым. Огромный жизненный опыт и женская интуиция позволили ей сразу почувствовать несоизмеримость первого, чисто внешнего впечатления от знакомства с молодым писателем и внутреннего масштаба его личности.
«Приезжая в Москву, – писала Левицкая, – он часто заходил ко мне. Однажды встретился с Игорем (сыном Е. Г. Левицкой. – Ф. К.). Очень понравились друг другу. Странно было смотреть на этих двух парней. Разница в годах – самая незначительная: одному – 21 год, другому – 24. Один – производственник, горячий комсомолец, твердый коммунист. Другой – свободный степной “орелик”, влюбленный в Дон, степь, своего коня, страстный охотник... и рыболов, и исключительный, неповторимый певец “Тихого Дона”»3.
В подтексте этого сопоставления звучит сомнение, которое будет мучить самого близкого Шолохову в Москве человека – Левицкую – всю жизнь: с кем он, этот «степной орелик», – с «твердыми коммунистами» или нет? Вопрос, который, как мы помним, задавали себе и Шолохову Фадеев, Панферов, Авербах, Киршон...
Вывод Левицкой из ее бесед с молодым Шолоховым был на первый взгляд неожиданным: «В шатаниях Григория есть, безусловно, много автобиографического».
Снова и снова встречалась она с молодым писателем, пытаясь его понять. В значительной степени ради этого она и отправилась в Вёшенскую.
«Мне и самой хотелось посмотреть его в обычной, житейской обстановке, попробовать понять этого своеобразного, необычного человека, сумевшего в свои 21—22 года (“Тихий Дон” он начал писать в 25-м году) дать такие глубокие, тонкие по психологическому анализу страницы “Тихого Дона” и свои небольшие рассказы, яркие, незабываемые»4.
Но в эту поездку ей это не удалось. «Загадкой все это было для меня, – пишет она, – загадкой осталось и после пребывания в Вёшенской. За семью замками, да еще за одним держит он свое нутро. Только изредка и всегда совершенно неожиданно блеснет какой-то луч. И снова потухнет»5.
«За семью замками» хранил М. А. Шолохов от постороннего взгляда в ту суровую пору не только свой внутренний мир, но и ход своей работы над романом «Тихий Дон», – вряд ли случайно он столь старательно уничтожал черновики, а рукопись первых двух книг романа предпочел хранить не в Вёшенской, но – в Москве, в доме своего самого близкого друга Василия Кудашева, запрещал кому бы то ни было показывать ее. В итоге «за семью замками» на долгие годы оказалась и тайна его романа, подлинная история «Тихого Дона», правда о трагической его судьбе.
Левицкая снова и снова задает вопросы Шолохову. Но, констатирует она, – «говорить с М. А. очень трудно. Замкнутый, он и о себе говорить не любит».
Говорила она и о необходимости приезда писателя в Москву, хотя бы на два-три зимних месяца.
«Зачем я поеду? – живо ответил он. – Ведь здесь кругом сколько хочешь материала для работы».
И – как итог той поездки: прощаясь, «я снова вспомнила “Тихий Дон”, Аксинью и Григория, весь аромат этого удивительного произведения особенно ярко чувствуется здесь. Невольно, смотря на М. А., думаешь, нет ли некоторых автобиографических черточек в Григории и его сомнениях, исканиях и шатаниях. И придет ли он когда-нибудь совсем, совсем к нам? Много бы я дала за это. И никаких трудов не надо жалеть, чтобы крепче связать его с нами, дать твердую опору, заставить чувствовать его своим, а не травить, как это делают враги и, что еще хуже, так называемые “друзья и товарищи”, “проклятые братья-писатели”, – как горько жаловался М. А. однажды в письме. Удивительная притягательная сила у этого крепкого, такого еще молодого и не всегда понятного и неразгаданного человека»6.
Покинув Вёшенскую, переписываясь с Шолоховым, помогая ему, она продолжала тревожиться за его судьбу. После очередного шквала нападок на Шолохова она записывает: «Какова будущность его? Каким он выйдет из переживаемого им острого кризиса? Страшно становится за возможность его отхода. Такая огромная сила, такой необычный талант»7.
«Отхода» от чего? От литературы? Нет, конечно. Речь идет о другом: об «отходе» от «нас» – вспомним ее вопрос: «придет ли он когда-нибудь совсем, совсем к нам?», – то есть к большевикам, «твердым коммунистам», какой и была Левицкая.
Когда она говорит о Шолохове как о «загадке», которая «загадкой осталась и после пребывания в Вёшенской», она имеет в виду, конечно, прежде всего, тайну его мировидения, его мировоззренческих позиций в широком смысле этого слова.
«Он живет какой-то своей особой жизнью... О себе говорит очень скупо, изредка и всегда неожиданно. Так, одно-два слова, и надо быть всегда начеку, чтобы понять это неожиданно вырвавшееся слово, сопоставить его и чтобы немного понять, уяснить этот сложный образ»8.
Столь же предельно закрытым в высказываниях о своем «исповедании веры» Шолохов был и в письмах, и в публицистике. Когда речь шла о мировоззрении, он был человеком сдержанным и не торопился раскрываться перед людьми, предпочитая выражать себя в слове художественном, которое и было его стихией.
Тем с бо́льшим основанием Шолохов мог сказать: мое «исповедание веры» – в моих книгах.
Но проникнуть в него непросто.
«ТРАГИЧЕСКИЙ ПОИСК ПРАВДЫ»
Реальный образ молодого Шолохова искажен как в традиционном шолоховедении, явно преувеличивавшем «революционные» заслуги писателя в годы Гражданской войны, так и «антишолоховедами», представлявшими молодого писателя этаким идеологическим монстром («юный продкомиссар», на всю жизнь зараженный «психологией продотрядов и ЧОНа»). Таким способом пытались посеять сомнения в душах читателей: разве мог вчерашний боец частей особого назначения, которые расправлялись с казачеством, написать «Тихий Дон»?
Но, как уже говорилось, Шолохов никогда не был ни комсомольцем, ни продкомиссаром, ни бойцом продотряда или ЧОНа. Да дело даже и не в этом. Поражает сама логика этих рассуждений. Если ей следовать, то Федор Абрамов, который в годы войны служил в СМЕРШе, или Василий Белов, в молодости – секретарь райкома комсомола, не могли и помыслить о трагедии русской деревни и уж тем более воспринимать эту трагедию как свою собственную.
Известно, что внешние факты биографии мало говорят о реальном внутреннем мире человека, о путях его формирования, особенно на крутых переломах истории.
Шолохов с молодых лет был сторонником идеи социальной справедливости. Подобное миропонимание шло прежде всего от отца – человека, воспитанного на демократических традициях русской литературы. Но мировидение человека – это живая мысль и творческий поиск, его сомнения и размышления. Особенно если это взгляды человека молодого, формирующегося, взыскующего истины, правдоискателя по натуре. Именно таким и был Шолохов. В этом отношении Левицкая была права: в Григории Мелехове, в его метаниях и исканиях было много от самого Шолохова. Он писал Григория Мелехова не только с Харлампия Ермакова, но и с себя.
Открытое миру сердце Шолохова не могло не отозваться на драматические изменения в окружающей действительности. Его мировидение, миропонимание, система взглядов формировались через вовлеченность в народную жизнь на историческом переломе ее существования, через глубинное сопереживание этой жизни, стремление познать ее и выразить, стать ее «устами».
Какой видел революционную эпоху молодой Шолохов? Ответ на этот вопрос, помогающий нам проникнуть в глубинную суть мировосприятия писателя, содержится прежде всего в характере Григория Мелехова и в отношении к нему автора романа.
Вдумаемся в ту оценку Григория Мелехова, которую дает ему сам автор. Прямых оценок его в «Тихом Доне» немного, но они очень определенны и принципиально важны. Кроме того, данные для характеристики Григория Мелехова – как воспринимал его сам автор – содержат и другие источники. Шолохов вспомнил, например, как Харлампий Ермаков с болью рассказывал ему о страшном бое с красными матросами возле хутора Климовка: «Я эту кровавую сечу воспринял, как бы этичнее сказать, как неоценимую находку – поворот в развитии образа Григория в его трагическом поиске правды...»9.
В беседе с К. Приймой 29 ноября 1974 года писатель углубил и конкретизировал эту оценку своего героя: «...Поверь, что и жизненного опыта Ермакова мне не хватало для того, чтобы создать образ мятущегося человека – правдоискателя Григория Мелехова, несущего в себе отблески трагизма эпохи. Образ Григория – это обобщение исканий многих людей...»10.
Для самого Шолохова Григорий Мелехов – не «отщепенец», но искатель правды, несущий не только «отблеск трагедии эпохи», но «искания многих людей». В том числе и самого писателя.
Концепцию «отщепенства» Григория Мелехова Шолохов считал рапповской по своим корням, отвергающей народную основу как «Тихого Дона», так и характера его центрального героя. Писатель говорил, что эти критики «извращенно трактуют сущность трагической судьбы Григория Мелехова». «Их “концепция” об отщепенстве Григория Мелехова давно выброшена на свалку».
Для Шолохова Григорий Мелехов – органическая, причем лучшая часть своего народа. Еще в 1957 году в газете «Советская Россия» в беседе с В. Крупиным писатель в полный голос сказал об «очаровании человеком» в Григории Мелехове.
Почему Шолохов столь болезненно реагировал на попытку представить Григория Мелехова «отщепенцем»? Да потому, что в таком случае снимается вопрос о трагедийности этого характера. По этой теории получается, что Григорий Мелехов (как и Харлампий Ермаков) сам виноват: пошел против народа и получил заслуженное наказание.
«Это чужой тезис!» – реагировал Шолохов на попытку возложить ответственность и вину за народную трагедию на него самого. Такой подход снимал вопрос о трагизме времени, о трагедии эпохи, отразившейся в судьбе Григория Мелехова, то есть снимал главную проблему «Тихого Дона», ради которой он и был написан.
Первыми против концепции «отщепенства» Григория Мелехова выступили Ф. Бирюков, В. Петелин. В ту пору это было непросто, и крайне важна была поддержка Шолохова.
Григорий Мелехов для Шолохова – фигура подлинно народная, в глубоко трагической его судьбе выразилась суть трагедии времени, в которое ему выпало жить.
Но зададимся вопросом: кто из большевиков в конце 20-х годов согласился бы с оценкой революции как эпохи трагической? Старая большевичка Левицкая могла бы согласиться с этим в тридцатые годы, когда арестовали как «врага народа» ее зятя, конструктора «Катюши» Клейменова, об освобождении которого безуспешно хлопотал Шолохов.
В двадцатые, конечно же, – нет.
Левицкая, как и другие большевики 20-х годов, осознала трагизм эпохи, только когда на всех обрушились репрессии, а до этого революция и Гражданская война для нее были эпохой, безусловно, только героической.
Шолохов осознал трагедию времени значительно раньше: для него ее началом стал уже 1919 год.
Причем – и это принципиально важно – Шолохов осознал трагедию революционной эпохи не извне, как ее враги и противники, а изнутри, принадлежа ей. И не после смерти Сталина, как большинство наших современников, а задолго до того, в середине 20-х годов. В этом – отличительная особенность не только позиции Шолохова, но и его романа.
«Антишолоховеды» пытаются доказать, будто «Тихий Дон» мог быть написан только «белым». Но в таком случае это был бы по своему характеру совершенно другой роман. Роман, односторонне обличающий революцию, пронизанный симпатией к «белым» и ненавистью к «красным». И таких книг появилось немало, от «Ледяного похода» Р. Гуля и до «Красного Колеса» А. Солженицына.
Взгляд на революцию извне лишил бы роман той напряженной внутренней боли, того качества трагедийности, без которого «Тихий Дон» не стал бы величайшим романом XX века.
Своеобразие романа Шолохова в том и состоит, что он написан человеком, принявшим революцию в ее высших, идеальных, гуманистических принципах, но не приемлющим тех конкретных форм ее осуществления, которые несут вместо освобождения боль и страдания народу. Главным виновником бед и страданий народа, геноцида по отношению к казачеству Шолохов считал не революцию как таковую, а ее конкретное воплощение на юге России, которое принес троцкизм.
По убеждению писателя, исток трагедии казачества, личной трагической судьбы Григория Мелехова – не в идеалах революции, но в ее антигуманной практике.
«Тихий Дон» был написан Шолоховым ради того, чтобы сказать правду об истоках и причинах этого народного восстания, показать истинную роль Троцкого и его прислужников типа «комиссара арестов и обысков» Малкина, объяснить людям, почему казачество Верхнего Дона поднялось против советской власти.
Шолохов был первым, кто задолго до других (да и где они, другие?) почувствовал, понял, осмыслил русскую революцию – это главное мировое событие XX века – как великую и героическую национальную трагедию.
Всем памятен праздничный призыв тех лет: слушайте музыку революции!
Но были уже в ту пору гениальные художники, за этой «музыкой» они слышали гул и скрежет глубинных сдвигов и проломов, которые совершались в тектонических пластах народной жизни. Эти гении – Блок, Есенин и Шолохов – воспринимали революцию не как праздник, но как трагический прорыв в будущее, через страдания, боль и горе людей, через непримиримую борьбу и разъединение нации.
Свойства гения и позволили Шолохову, преодолевая идеологические схемы и препоны своего времени, проникнуть в самую суть событий, уловить объективный исторический ход вещей и написать книгу не только предельно правдивую, но и провидческую, в пору вселенского раскола и распада ратовавшую – во имя спасения России – за национальное единение людей.
Шолохов в «Тихом Доне» – и именно в этом величие романа – органически, как это и было в действительности, соединил в глубинном диалектическом противоречии и единстве обе стороны русской революции – героическую и трагическую. Подобный взгляд на революцию не был доступен ни белым, которые воспринимали ее как злобный фарс, ни красным – для них революция была свершившимся идеалом, невзирая на море крови и страдания людей.
Ни те, ни другие не желали видеть на белых одеждах контрреволюции красных пятен человеческой крови, беды, несчастья и изуверства, а на красных одеждах революции – черных от крови следов не менее страшного горя, не менее лютых зверств.
Шолохов дал возможность соотнести гуманность идеалов и реальную жизненную практику как тех, так и других благодаря возведенному в абсолют принципу художественной правды. Он проверял идеалы революции и белого движения исходным, основополагающим (в истоках своих христианским) принципом – любовью к ближнему. И показал воочию, с какой беспощадностью как с той, так и с другой стороны попиралась любовь к человеку взаимной ненавистью.
Такого рода проверка событий доступна только суду истории. В масштабе человеческой жизни на такую высоту мировидения мог подняться только воистину гениальный художник, заставивший в своем романе не только «белых», но и «красных» предъявить миру неприкрашенную правду о себе. И, конечно же, исходил он при этом не из преходящих политических принципов, но из фундаментальных и основополагающих: любви к людям, к Отечеству.
Об этом качестве романа «Тихий Дон» сказал и норвежский исследователь Г. Хьетсо, когда встречался с Шолоховым в Вёшенской в 1977 году:
«Для меня “Тихий Дон” прежде всего роман о любви. Это роман о любви женщины к мужчине, о любви мужчины к женщине. При этом человек показан в тесной связи с природой, и цель природы – вечное самообновление через любовь. Но в вашей книге речь идет и о другой любви, о любви к родине, к родной казацкой земле. Интернационализм – большое слово, но я не верю в интернационализм, если он не имеет глубоких корней в родной земле»11.
ФИЛИПП МИРОНОВ И «ТИХИЙ ДОН»
До конца понять «Тихий Дон» и позицию Шолохова в нем помогает судьба красного казака Филиппа Миронова, в своем трагическом итоге повторившая судьбу Харлампия Ермакова, хотя он не принимал участия в Вёшенском восстании. Высказывалось мнение, будто и Филипп Миронов мог быть прототипом Григория Мелехова, однако, это не так. Вернее, не совсем так.
Филиппа Миронова можно рассматривать как прототип Григория Мелехова, а его трагическую судьбу – как предтечу «Тихого Дона» только как один из истоков, один из первотолчков, вызвавших к жизни этот роман и его главного героя Григория Мелехова. Неслучайно том документов, посвященных судьбе этого человека, подготовленный коллективом историков во главе с В. Даниловым и Т. Шаниным, имеет название: «Филипп Миронов. Тихий Дон в 1917—1921 гг.»12.
Филипп Миронов не мог быть прототипом Григория Мелехова в прямом смысле слова, а его история – послужить основой для романа, потому что Миронов не принимал участия ни в Вёшенском восстании, ни в его подавлении. В марте 1919 года он был выдворен с Дона Троцким и во время Вёшенского восстания находился за пределами Донской области.
Награды Ф. К. Миронова в годы империалистической войны
При решении вопроса о возможности присутствия Филиппа Миронова в «Тихом Доне», равно как и возможности Ф. Крюкова быть автором этого романа надо учитывать тот исторический факт, что на Дону в годы революции и Гражданской войны было два больших казачьих восстания: Вёшенскому восстанию 1919 года, описанному в романе, предшествовало восстание 1918 года, которое привело к власти атамана Краснова. Причем восстание 1918 года и по своему размаху и напряжению сил как с той, так и с другой стороны, было ничуть не менее значительным, чем казачье восстание 1919 года, вошедшее в историю под названием Вёшенского или Верхнедонского, изображенное в романе «Тихий Дон», а потому ставшее более известным, чем восстание 1918 года.
Миронов был вождем красного казачества, противостоявшего белым во время первого казачьего восстания.
Белоэмигрантский историк казачества А. Гордеев писал в своем труде «История казаков», вышедшем в Париже и переизданном в Москве в 1993 году:
«Среди командного состава донских казаков оказались сторонниками большевистских теорий два штаб-офицера, войсковые старшины Голубов и Миронов, и ближайшим сотрудником первого был находившийся некоторое время в клинике душевнобольных подхорунжий Подтелков. По возвращении полков на Дон наиболее трагическую роль для Дона сыграл Голубов, который, двумя полками распропагандированных им казаков занял Новочеркасск, разогнав заседавший Войсковой Круг, арестовал вступившего после смерти генерала Каледина в должность атамана Войска генерала Назарова и расстрелял его. Через непродолжительное время этот герой революции был пристрелен казаками, а Подтелков, имевший при себе большие денежные суммы, был схвачен казаками и по приговору их повешен. Миронов сумел увлечь за собой значительное количество казаков, с которыми сражался сначала на стороне красных, но, не удовлетворившись порядками их, решил с казаками перейти на сторону сражающегося Дона, но был арестован, отправлен в Москву, где и был расстрелян»13.
Подъесаул, в будущем – командарм-2 Филипп Кузьмич Миронов
Крайности в оценке трагического конца Миронова сходятся: белоэмигрантский историк А. Гордеев принял на веру версию убивших Миронова троцкистов, будто красный комдив был расстрелян за то, что «решил перейти» на сторону белых. В действительности же Миронов, оставаясь до конца на стороне красных, мучительно искал выход из трагедии Гражданской войны на Дону. Но поскольку расстрелян он был в 1921 году как изменник и предатель, имя его долгие годы находилось под запретом. Исключением был М. А. Шолохов. В третьей книге романа «Тихий Дон», которая вышла в журнале «Октябрь» (1932 г.) и в Государственном издательстве художественной литературы (1933 г.), комдив—23 Филипп Миронов и его полки получили справедливую положительную оценку, что сохранялось во всех довоенных изданиях. Именно М. А. Шолохов первым сказал в романе «Тихий Дон» об истинной роли Миронова в Гражданской войне, о влиянии этой личности на мировоззрение казачества. В послевоенных изданиях «Тихого Дона», видимо, под давлением цензуры, имя Ф. К. Миронова было удалено из романа.
В 1979 г. шолоховед К. Прийма обратился с письмом к М. А. Шолохову, в котором поставил вопрос о «восстановлении исторической справедливости» в романе в отношении командарма—2 Ф. К. Миронова. На письме – резолюция М. А. Шолохова: «Редактору М. Манохиной. Прошу восстановить. М. Шолохов. 15.10.79»14.
Можно предположить, что трагическая судьба Ф. К. Миронова, о которой Шолохов, конечно же, знал, оказала большое влияние на мировоззрение писателя и осмысление им судьбы казачества в Гражданскую войну.
Шолохов высоко ценил этого легендарного на Дону человека, куда более известного, чем даже Подтелков, – хотя бы потому, что Подтелков погиб в 1918 году, в самом начале Гражданской войны, а Филипп Миронов прошел ее от начала до конца, поднявшись до звания командарма 2-й Конармии (командующим 1-й Конармии был, как известно, Буденный). Он был одним из первых в списке награжденных главным орденом революции – Боевого Красного Знамени.
Миронов играл решающую роль не только в борьбе с Врангелем в Крыму, но и на первых этапах Гражданской войны на Дону.
Борьба эта прошла несколько этапов. Первый – с ноября 1917 по апрель 1918 года, когда большевистски настроенные казачьи части, прежде всего 10-й и 27-й казачьи полки, преодолев сопротивление Донского войскового правительства атамана Каледина, захватили в феврале 1918 года Новочеркасск, переименовали Войско Донское в Донскую Советскую республику во главе с председателем военно-революционного комитета Подтелковым и попытались распространить свою власть на весь Дон. В Усть-Медведицком округе новую власть возглавил уроженец станицы Усть-Медведицкой войсковой старшина (подполковник) Филипп Миронов, командир 32-го Донского казачьего полка, только что вернувшегося под его командованием с фронта.
Перипетии этой борьбы нашли свое отражение во второй книге «Тихого Дона» – в главах, посвященных съезду казаков-фронтовиков в станице Каменской в январе 1918 года, переговорам Донского правительства с представителями Военно-революционного комитета, боям отрядов красных казаков во главе с Голубовым с отрядом Чернецова, расправе Подтелкова над полковником Чернецовым.
Сцена зверского убийства Чернецова, с такой силой и выразительностью написанная Шолоховым, как бы знаменует начало Гражданской войны на Дону с казачьего восстания 1918 года. Это необходимо иметь в виду для понимания событий, изображенных в романе.
Советская власть на Дону в лице правительства Донской Советской республики, возглавляемая Подтелковым, просуществовала всего несколько месяцев и пала в апреле – мае 1918 года – в значительной степени потому, что вместо поиска путей взаимопонимания с казачьей массой сразу же выбрала путь диктата и террора, беспощадной расправы с непокорными. Террор против бывших офицеров и всех «подозрительных», восстановил против советской власти многих казаков, включая самого Голубова. Уже в марте – апреле 1918 года во многих казачьих станицах началось стихийное восстание. В «Тихом Доне» рассказано о расправе казаков Мигулинской станицы над Тираспольским отрядом 2-й Социалистической армии, – одном из первых казачьих выступлений в 1918 году, о приказе генерала Алферова, избранного окружным атаманом Верхне-Донского округа, поймать и уничтожить отряд Подтелкова, о расправе над Подтелковым и его отрядом в мае 1918 года.
