Текст книги "«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа"
Автор книги: Феликс Кузнецов
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 69 страниц)
Как видим, такое подтверждение имеется, причем прямое.
Шолохов уезжал в Москву, чтобы получить образование. Свидетельство тому – и его наивная аллегория «Трое», посвященная «Рабфаку имени Покровского» и опубликованная в 1923 году в газете «Юношеская правда». Это была вторая в жизни начинающего писателя публикация, и она пронизана чувством затаенной зависти к «вихрастому, с упрямым лбом и веселыми глазами» рабфаковцу, которого Шолохов писал, скорей всего, с Василия Кудашева, сумевшего поступить на рабфак.
Без рабфака Шолохову, который в силу обстоятельств военных лет не смог закончить гимназию, поступить в вуз было невозможно. Ему оставалось «усиленно заниматься самообразованием», как писал он в «Автобиографии». Благо для этого были необходимые возможности: в их доме была богатая библиотека. А. А. Каргин свидетельствовал: «В доме Шолоховых я бывал часто...
Александр Михайлович был образованный, интеллигентный человек. У него была большая библиотека, и я у Шолоховых впервые брал и читал некоторые произведения Л. Н. Толстого, И. А. Гончарова, М. Горького»59.
Самообразованием Шолохов занимался всю жизнь. Ему помогала в этом его уникальная память, о которой говорили все, кто хорошо знал его. Сын писателя отмечал, что «отец обладал редкостной памятью», знал «большое количество стихов самых разных поэтов» и мог «приводить по памяти огромные отрывки из прозы»60.
Уроженец Дона, маршал авиации А. А. Ефимов в воспоминаниях «Мои встречи с М. А. Шолоховым» рассказывает, как Шолохов по памяти читал Тютчева:
«В пору печали и раздумий люблю его больше всех других поэтов», – говорил Шолохов. «Как он читал! Весь преображался, глаза начинали сиять каким-то необыкновенным светом. Он не просто декламировал стихи, он передавал всю картину событий, все богатство мыслей и в то же время наслаждался напевом, показывал свое отношение к поэту... Я, честно скажу, как бы заново открыл для себя Тютчева после этой встречи»61.
По свидетельству многих близко знавших его людей, Шолохов был образованнейшим человеком своего времени, отмеченным высочайшей духовной и душевной, нравственной культурой. И эти качества закладывались с детства, закладывались, что характерно для большинства русских интеллигентов той поры, прежде всего и главным образом неуемным, беспредельным чтением.
Мария Петровна Шолохова вспоминала:
«Читать он любил всегда, с самого детства. Со слов Михаила Александровича, из рассказов его отца знаю, что они с отцом были как друзья-ровесники. “Минька слишком резвый был!” – объяснял отец... Двенадцати-тринадцати лет читал уже совершенно все книги, какие мог достать.
Был у них в станице поп, и библиотека у него замечательная. Михаил Александрович ходил к нему – брал книги. Так этот священник специально оставлял его на час-другой – только поговорить!»62.
Существует искаженное, обедненное представление о том круге станичной интеллигенции, в котором рос будущий писатель, к этому кругу принадлежал его отец и его окружение.
В письмах писателя к жене всеобъемлюще воссоздана атмосфера, в которой он воспитывался, что убедительно опровергает представления «антишолоховедов» о Шолохове как узколобом комсомольце, который и помыслить не мог о трагедии казачества. Факты свидетельствуют, что молодой Шолохов был так далек от той мифической фигуры «комиссара», «чоновца» и «продотрядника», правоверного комсомольца 20-х годов типа Авербаха, каким его пытаются представить «антишолоховеды». Его переписка той поры, равно как и воспоминания близко знавших его людей не дают никаких оснований для такой характеристики. Слова Шолохова из письма жене от 10 ноября 1924 года о том, что извещение об исключении его из комсомола (или непринятии в него) «не произвело... ни малейшего впечатления», не были пустой фразой. Это подтверждает и свидетельство сына писателя, что Шолохов не скрывал, «с какой целью» он стремился вступить в комсомол – ради поступления на рабфак. Думается, что если бы молодые писатели из «Молодой гвардии» услышали подобные слова или узнали, что менее чем за год до этого, в январе 1924 года, Шолохов венчался в церкви со своей невестой, они бы немедленно исключили его из своего «прихода».
М. А. Шолохов с женой Марией Петровной и детьми – сыном Мишей и дочерью Светланой
Впрочем, как уже говорилось, «молодогвардейцы» исключили его из своего «прихода» и без этого: даже те рассказы, где речь шла о борьбе молодых продотрядовцев-коммунаров с бандитами, они не печатали в своем журнале. Они не принимали в рассказах тот самый «объективизм», то есть художественную объективность, устремленность к правде жизни, которые позже с такой силой проявятся в «Тихом Доне». Шолохову приходилось объяснять молодым догматикам от комсомола, что гуманизм – не буржуазное понятие, что герой рассказа «Продкомиссар», во имя революции не пожалевший своего родного отца, тем не менее может отдать жизнь ради спасения чужого ребенка (и такой рассказ, по мнению Шолохова, «определенно стреляет в цель»). И вот это роднит лучшие из «Донских рассказов» с «Тихим Доном», чего не заметил, к сожалению, Рой Медведев. Именно гуманистический пафос творчества молодого Шолохова не захотели принять ортодоксы из «Молодой гвардии» и «Октября».
Зато рассказы юного писателя приняли его друзья из «Журнала крестьянской молодежи», те молодые писатели во главе с Василием Кудашевым, которые помогали ему разобраться в спорах и стычках многочисленных литературных группировок; поддерживали его, публикуя его рассказы и относясь всерьез к самым, казалось бы, дерзким его замыслам.
Есть все основания думать, что «Донские рассказы» Шолохов с самого начала рассматривал как «пробу пера», «пробу литературных сил» перед главным – созданием большого эпического полотна, посвященного Дону, казачеству в Гражданской войне.
ОТ РАССКАЗОВ – К РОМАНУ
В 1975 году Шолохов скажет о романе «Тихий Дон» как о самом дорогом из всех его произведений. «... Я был молод, работалось с яростью, впечатления свежие были. И лучшие годы взросления были посвящены ему <...> Можно сказать, он рос из “Донских рассказов”»63.
Здесь требуется одно важное уточнение: заявляя, что «Тихий Дон» рос из «Донских рассказов», Шолохов категорически не соглашался с теми критиками, которые видели в «Донских рассказах» предысторию «Тихого Дона». Он настаивал на том, что «Тихий Дон» отделяет от «Донских рассказов» некий качественный порог.
В беседе с К. Приймой в мае 1955 года он говорил: «...С точки зрения художественного мастерства, накопления писательского опыта, безусловно, “Донские рассказы” были пробой пера, пробой литературных сил, а поэтому они предшествовали “Тихому Дону”. Но нельзя видеть предысторию там, где ее нет... Некоторые литературоведы вырывают из текста слова, сходные места, выражения, ищут совпадения. Однако все, что они приводят в доказательство, на самом деле не имеет никакого значения в творческой истории создания “Тихого Дона”. Назвать “Донские рассказы” художественной предысторией “Тихого Дона” может тот, кто не умеет отличить дня от ночи. Кто-то из литературоведов вывел сюжетную линию “Тихого Дона” из рассказов “Кривая стежка”, “Двухмужняя”, “Лазоревая степь”. Потом снова “Двухмужняя” и снова “Кривая стежка”! Это окрошка какая-то получается, а не творчество! Если бы я так писал “Тихий Дон” с помощью ножниц и клея, то дальше “Кривой стежки” – одного из слабейших моих рассказов – я бы так и не пошел»64.
М. А. Шолохов имел в виду статьи В. Гуры «”Донские рассказы” М. А. Шолохова – предыстория “Тихого Дона”» и И. Лежнева «Легенда о “седом ковыле” (предыстория “Тихого Дона”)»65. Писатель прав: конечно же, «Донские рассказы» не являются предысторией «Тихого Дона», – слишком велика пропасть, которая отделяет их от романа. Это – пропасть между прозой талантливой и прозой гениальной.
И все-таки Шолохов был несправедливо строг к своей «пробе пера» – «Донским рассказам». В 1932 году в автобиографии, написанной для журнала «Прожектор», на которую мы уже ссылались, он писал: «Как и водится: от большинства этих рассказов, если бы можно было, я с удовольствием бы сейчас “отмежевался”. Очень уже много в них наивного и детски беспомощного».
В своих воспоминаниях жена писателя подтверждает эти слова. Шолохов признавался ей: «Если бы только пришлось сейчас писать “Донские рассказы”, конечно, я бы их совершенно по-другому написал...»66. Видимо, этим и следует объяснить, что писатель не переиздавал их вплоть до 1956 года, когда в Государственном издательстве художественной литературы стало выходить восьмитомное собрание его сочинений.
Обложка и титул первого издания книги рассказов «Лазоревая степь» (1926, «Новая Москва»)
«”Донские рассказы” – нечего греха таить – слабенькая ученическая книга»67, – писал Шолохов в 1961 году Н. С. Хрущеву, что говорит о чрезвычайно высоких критериях требовательности писателя к себе. По отношению к некоторым рассказам, например, «Путь-дороженька», суровые слова эти во многом справедливы. Но этого не скажешь даже о самом первом его рассказе «Родинка», не говоря уже о таких, как «Шибалково семя», «Коловерть», «Семейный человек», «Председатель Реввоенсовета Республики», «Жеребенок», «Чужая кровь», которые принадлежат подлинно высокой прозе. И в этих лучших из «Донских рассказов» мы и слышим постоянную перекличку с «Тихим Доном». Прежде всего – в языке.
В большинстве изданий «Тихого Дона» на первой странице читаем: «...перламутровая россыпь ракушек, серая (курсив мой. – Ф. К.) изломистая кайма нацелованной волнами гальки» (2, 9).
Но открываем беловую рукопись романа и ясно видим: «...сырая (курсив мой. – Ф. К.) изломистая кайма нацелованной волнами гальки». Не «серая», а «сырая», – так написано в автографе, и это, конечно же, гораздо точнее, потому что речь идет о нацелованной волнами гальке.
По явному недосмотру, при перебелении рукописи или при наборе произошла непроизвольная порча текста. Ибо у автора не было никаких причин делать такую подмену – во вред своему тексту.
Подтверждение тому мы находим в его «Донских рассказах»: в «Коловерти» он упоминает именно «сырую, волнами нацелованную гальку» (1, 160); а в рассказе «Родинка», – еще одна почти буквальная образная перекличка с начальным абзацем «Тихого Дона»: в романе – «вороненая рябь», а в рассказе – «вороненая сталь воды» (1, 121). Заметим сразу, что столь близкое, почти буквальное повторение в «Тихом Доне» образов, впервые употребленных в его первых рассказах, – редкость для писателя.
Шолохов с его безбрежными возможностями художественной образности был очень внимателен к тому, чтобы не повторять себя: на огромном пространстве «Тихого Дона» практически нет прямых повторений художественных тропов.
Но в данном случае повторение художественных образов принципиально важно как подтверждение взаимосвязи «Донских рассказов» и «Тихого Дона».
«Всякий даже не искушенный в литературе читатель, знающий изданные ранее произведения Шолохова, может без труда заметить общие для тех его ранних произведений и для “Тихого Дона” стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей»68, – говорилось в «Письме» А. Серафимовича и других писателей, опубликованном в «Правде».
В предисловии к сборнику «Лазоревая степь», вышедшему в 1932 году, критик А. Селивановский также писал:
«Читатель, уже знакомый с романом “Тихий Дон”, без труда уловит в “Донских рассказах” много черт и мотивов, роднящих эти ранние произведения писателя с его последующим творчеством...
Главнейшие черты стиля “Донских рассказов” входят в “Тихий Дон”, совершенствуясь там и отшлифовываясь. Главнейшие мотивы рассказов тоже сохраняются в романе, но приобретают там несколько иное звучание»69.
Конечно же, общее между «Донскими рассказами» и «Тихим Доном» – прежде всего, жизнь на Дону на переломе революции, природа Дона, его люди и их язык.
Своеобразие языка «Донских рассказов», принадлежность их автора к языковой народной стихии Дона сразу же заметил А. Серафимович: «Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжат, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды. Чувство меры в острых моментах, и оттого они пронизывают»70.
Этим «образным» «цветным» языком, «которым говорит казачество», будут написаны позже и «Тихий Дон», и «Поднятая целина», и «Они сражались за Родину».
С первой страницы первого рассказа начинающего писателя «Родинка» мы погружаемся в мир Донщины с его совершенно особым языковым колоритом и самобытными персонажами, наполненный своеобразными диалектными, местными речениями. Рассказ посвящен 18-летнему командиру эскадрона, воюющего с бандитами, которого зовут Николай Кошевой. «Мальчишка ведь, пацаненок, куга зеленая» (1, 11). Нам знакома по «Тихому Дону» эта фамилия и это, чисто донское, выражение: «куга» – «так на Дону называется зеленая трава – осока, растущая в поймах рек»71.
«Молодые, лет по шестнадцать-семнадцать парнишки, только что призванные в повстанческие ряды, шагают по теплому песку, скинув сапоги и чиричонки, – читаем мы в “Тихом Доне” – “куга зеленая!” пренебрежительно зовут их фронтовые казаки...» (5, 110).
В ткани ранних рассказов Шолохова постоянно проблескивают слова и речения, а также приметы местности, которые потом появятся в «Тихом Доне». Одно из ключевых речений такого рода – Гетманский шлях – своего рода символ «Тихого Дона». Таким же символом является знаменитый Татарский курган с каменной бабой на его вершине.
Гетманский шлях впервые упоминается в ранней повести М. Шолохова «Путь-дороженька», которая открывается словами:
«Вдоль Дона до самого моря степью тянется Гетманский шлях. С левой стороны пологое песчаное обдонье, зеленое чахлое марево заливных лугов, изредка белесые блестки безымянных озер; с правой – лобастые насупленные горы, а за ними, за дымчатой каймой Гетманского шляха, за цепью низкорослых сторожевых курганов – речки, степные большие и малые казачьи хутора и станицы, и седое вихрастое море ковыля...» (1, 75).
Продолжает свой путь Гетманский шлях в рассказе «Коловерть» (1926): «За буераком, за верхушками молодых дубков, курган могильный над Гетманским шляхом раскорячился. На кургане обглоданная столетиями ноздреватая каменная баба» (1, 154).
«Могильный курган» в «Коловерти» с «ноздреватой каменной бабой», конечно же, – тот самый курган с каменной бабой, куда носил на руках свою турчанку-жену Прокофий Мелехов: «Сажал ее там на макушке кургана, спиной к источенному столетиями ноздреватому камню...» (1, 29).
В «Донских рассказах» действие разворачивается на той же вёшенской земле, что и в «Тихом Доне», – в десяти верстах от хутора Громов (Громки) или у хутора Калинова, на земле «Вёшенского юрта» (1, 158).
Эта общность географических примет в «Донских рассказах» и «Тихом Доне» не придумана Шолоховым, – во всех своих произведениях он в равной степени шел от жизни, от географических реалий тех мест, где жил.
Гетманский шлях, пролегающий через «Донские рассказы» и «Тихий Дон», – не художественный образ, придуманный писателем, но реальность. Когда-то он связывал Дон с Хортицей, островом на Днепре, где располагалась Запорожская Сечь. И что важно: шлях этот, сохранивший свое название из глубины веков, пролегает по родным Шолохову местам и играл важную роль в годы Гражданской войны на Дону. Подтверждение тому находим в воспоминаниях донского казака – участника Вёшенского восстания (имя его, к сожалению, в публикации не названо), который рассказывал, как воевали повстанцы с красноармейцами: «А назавтрева мы знали, где комуняки пойдут. Они все время правилися Гетманскому шляху»72.
Владимир Песков в очерке «Казачья река», после посещения Вёшенской, пишет: «Дон является символом бытия для жителей этих мест. Сама река была водной дорогой, правда, не быстрой. Но по-над Доном, по правому его берегу, шел знаменитый гетманский шлях Войска донского. Дорога была хорошо обустроена мостами и насыпями. Атаманы в станицах неусыпно следили за шляхом. По нему всадники за день оповещали хутора и станицы о событиях чрезвычайной важности вплоть до “седланья коней”»73.
По свидетельству дочери М. А. Шолохова, Светланы Михайловны, жители этих родных для нее мест о Гетманском шляхе знают и поныне. Эта дорога утратила свое транспортное значение, но и по сей день хранит память истории. Гетманский шлях вошел в нашу общенародную память благодаря «Донским рассказам» и «Тихому Дону», написанным уроженцем Придонья. Ибо кто еще мог знать о существовании древней дороги по правому берегу Дона, не отмеченной на картах, но сохранившейся лишь в памяти людской?
Общее в «Донских рассказах» и романе – не только география, топографические приметы, но и люди, о которых идет речь, проживавшие опять-таки в родных местах писателя. В рассказе «Чужая кровь» (1926 г.) мы встречаем знакомого нам подъесаула Сенина, о котором сказано:
«– Стояли, а красные прорывались к горам: к зеленым на соединение. Командиром у нас был подъесаул Сенин...» (1, 317).
Имя Сенина упоминается и в рукописи «Тихого Дона» в редакции 1925 года: там есаул Сенин – как и представители Дикой дивизии, – требует от казаков поддержки корниловского мятежа. Как вы помните, в «Тихом Доне» подъесаул Сенин принимал участие в суде над Подтелковым и затем послужил прототипом Половцева в «Поднятой целине». С ним Шолохов встретился в Новочеркасской тюрьме.
Вспомним еще один персонаж «Тихого Дона», который проходит через вторую, третью и четвертую книги романа, начинает свой путь в рассказе «Председатель Реввоенсовета Республики»:
«Попереди атаман ихний, Фомин по прозвищу. Залохмател весь рыжей бородой...» (1, 176).
А вот как выглядит урядник Фомин в момент, когда он впервые появляется на страницах второй книги «Тихого Дона».
«Петро, вытянув голову, поглядел на смутно знакомое забородатевшее лицо рыжеватого казака атаманца ...
– Фомин! Яков! – окликнул он, протискиваясь к атаманцу» (3, 95—96).
Как видите, за время, которое прошло с первой встречи Петра Мелехова на германском фронте с «забородатевшим» рыжим урядником Фоминым до того момента, когда он, пройдя сложный путь у красных и у белых, превратился в главаря банды, наводившей страх на вёшенскую округу, внешность Фомина не изменилась. Он только еще больше «залохмател» рыжей бородой.
Эти и многие другие «точечные» совпадения в «Донских рассказах» и «Тихом Доне» – следствие того, что и ранняя новеллистика Шолохова, и его роман – при всех различиях в форме и уровне мастерства – растут из одного корня и из одного жизненного источника, имя которому – Верхний Дон, Вёшенский округ и, в первую очередь, – станица Каргинская.
В «Донских рассказах», как и в «Тихом Доне», герои имеют прототипами реальных лиц, прежде всего жителей станицы Каргинской и окружавших ее хуторов; в рассказах они нередко выступают под собственными именами. Донские краеведы Н. Т. Кузнецова и В. С. Баштанник в статье «У истоков “Тихого Дона”» пишут «о действительно жившем в то время Микишаре, подобном тому, который описан в “Семейном человеке”». О нем рассказала краеведам 80-летняя казачка станицы Еланской Федосия Степановна Трушихина74.
О Микишаре писала и Левицкая в очерке, посвященном ее поездке в Вёшенскую в конце августа 1930 года. Вот диалог Шолохова с председателем колхоза в Базках:
«– А как поживает Микишара?..
Тот засмеялся.
– Приходил ко мне. Просил дать свидетельство о политической благонадежности, хочет охотой заняться, ружье купил. Говорит: “У меня сын был красноармеец”.
– Да ведь ты сына-то убил, – говорю ему. Не дал ему свидетельства...»75.
В рассказе «Семейный человек» (1926) паромщик Микишара рассказывает случайному попутчику, как в Гражданскую войну он убил, когда «получилось у нас в станице противу Советской власти восстание», под угрозой расстрела со стороны повстанцев, собственного сына, воевавшего на стороне красных. Как оказалось, Микишара – реальный человек, казак с хутора Плешаковского.
Опора на образы реальных людей, живших в тех станицах и хуторах, где развивается действие «Тихого Дона», – одна из отличительных особенностей творчества Шолохова. Исследованию вопроса о прототипах героев писателя каргинский краевед Г. Я. Сивоволов посвятил целую книгу: «“Тихий Дон”: рассказы о прототипах» (Ростов-на-Дону, 1991).
В другой его книге – «Михаил Шолохов: страницы биографии» (Ростов-на-Дону, 1995) Г. Сивоволов убедительно доказал, что такие герои «Донских рассказов», как Сидор-Коваль и дед Александр четвертый («Путь-дороженька»), Арсений Клюквин («Двухмужняя»), Алешка Попов («Алешкино сердце»), Яков Алексеевич («Батраки»), дед Гаврила («Чужая кровь») и другие, – «это все каргинцы, реальные люди».
Особенно подробны изыскания краеведа касательно реальной судьбы Алексея Крамскова, которая лежит в основе глубоко трагического по звучанию рассказа «Алешкино сердце». Действительно, пишет Г. Сивоволов, – в 1921 году на Верхний Дон пришел небывалый голод – засуха погубила поля. Неурожайный год, продовольственная разверстка особенно больно ударили по многодетным вдовьим семьям. Именно такой была семья Крамскова, где мать и шестеро детей остались без кормильца: отец, Федор Крамсков, мобилизованный в повстанческую армию, в декабре 1919 года вместе с другими казаками, воевавшими на стороне белых, ушел в отступление на Кубань и домой не вернулся. Вскоре умерла от тифа мать. Дети один за одним умирали голодной смертью. Единственного оставшегося в живых мальчонку, Алексея Крамскова, спасли от гибели пожалевшие его рабочие Каргинской паровой мельницы. Правда, реальная жизненная судьба Алексея Крамскова далеко не во всем совпадала с судьбой Алешки из рассказа – он не встречался с политкомом Синициным, не бросал гранату в бандитов, не вступал в комсомол. Трагическое детство Алеши Крамскова было лишь первотолчком для рассказа «Алешкино сердце», прототипом главного героя которого он стал.
Прототипом политкома заготконторы № 32 Синицина, – пишет Г. Сивоволов, – также послужило реальное лицо – Василий Меньков, заведовавший заготконторой № 32, когда в ней служил конторщиком и делопроизводителем Шолохов.
В книге «Михаил Шолохов. Страницы биографии» Г. Сивоволов документально показывает, что целый ряд «Донских рассказов» Шолохова – «Алешкино сердце», «Коловерть», «Путь-дороженька», «Пастух», «Бахчевник», «Продкомиссар», «Смертный враг», – как и «Тихий Дон», написаны на материале жизни в Гражданскую войну станицы Каргинской и окружавших ее хуторов. Многие географические и жизненные приметы в этих рассказах – те же, что и в «Тихом Доне» и, следовательно, на хуторе Татарском, который в значительной степени писался с хутора Каргина.
«Во многих рассказах события разворачиваются в хуторе, расположенном под “лобастой горой”, или в станице, “пристывшей” под горой, – пишет Сивоволов. – По многим, разумеется, неизвестным широкому читателю, но хорошо известным автору этих строк, признакам и достопримечательностям, описанным достаточно подробно в том или ином рассказе или повести Шолохова, легко угадывается станица Каргинская или хутор Каргин...
Упоминание заготконторы № 32, нависшего над станицей Песчаного кургана и дорожного тракта, по которому на Северный фронт везут боеприпасы и снаряжение, склада артиллерийских снарядов прямо указывает на станицу Каргинскую»76.
Вот, к примеру, топографическая примета в повести «Путь-дороженька»: «...Площадь в центре, на ней школа, огороженная забором, правление станичного атамана, в котором дежурили сидельцы, кирпичная церковь с винтовой лестницей на колокольню, ограда, на окраине станицы – кладбище. На рыночной площади в деревянном сарае, где у купца Левочкина была ссыпка, казаки в 1918 году устроили тюрьму. В ста саженях от церковной ограды в кирпичных сараях купца Семена Попкова был устроен склад боеприпасов... Все отчетливо напоминает нам станицу Каргинскую тех лет»77.
А также хутор Татарский в «Тихом Доне», добавим мы.
Каргинский склад боеприпасов, который в повести «Путь-дороженька» поджигает ее герой Петька Кремнев, упоминается и в романе. Более того, как свидетельствует «Уголовное дело» Харлампия Ермакова, ответственным за этот склад некоторое время был Харлампий Ермаков, ставший прототипом Григория Мелехова. Одной из главных задач первой повстанческой дивизии, которую возглавлял Ермаков, при наступлении на Каргинскую в начале восстания, было, – пишет П. Кудинов в очерке «Восстание верхнедонцов в 1919 году», – «захватить военный склад в станице Каргинской»78. О судьбе этого склада боеприпасов рассказывает Г. Сивоволов: «Во время подавления Вёшенского восстания и налета на Каргинскую Камышинского и 13-го кавалерийского полков 22 марта 1919 года и их отходе под давлением казаков, склады были ими подожжены. Кстати, об этих складах Шолохов упоминает и в “Тихом Доне”. Тогда, как известно, вместе со складами сгорели стоявшие рядом дома казаков, магазины, дом героя романа сотника Михаила Григорьевича Копылова»79.
Вся атмосфера «Донских рассказов» пронизана тем же воздухом мятежных лет на Дону, как и роман «Тихий Дон», токами той же жизни, которые питали роман.
В рассказе «Лазоревая степь» дед Захар, в прошлом – конюх у пана Томилина, показывает своему собеседнику – рассказчику:
«– Видишь, за энтим лесом макушки тополев? Имение панов Томилиных – Тополевка. – Там же около и мужичий поселок Тополевка, раньше крепостные были. Отец мой кучеровал у пана до смерти... Тушистый был мужчина, многокровный. В молодости при царе в гвардии служил, а затем кончил службу и уехал доживать на Дон. Землю ихнюю на Дону казаки отобрали, а пану казна отрезала в Саратовской губернии три тыщи десятин. Сдавал он их в аренду саратовским мужикам, сам проживал в Тополевке» (1, 248).
Сравним с рассказом о пане Листницком в «Тихом Доне»: «Старый, давно овдовевший генерал жил в Ягодном одиноко. Жену он потерял в предместье Варшавы в восьмидесятых годах прошлого столетия... Вскоре после этого генерал подал в отставку, перебрался в Ягодное (земля его – четыре тысячи десятин, – нарезанная еще прадеду за участие в Отечественной 1812 года войне, – находилась в Саратовской губернии), и зажил чернотелой, суровой жизнью» (2, 183).
Дед Захар рассказывает также, что у пана Томилина «наследником офицер остался»: носил он «на носу очки золотые, на снурке очки-то» (1, 250), и что воевал он во время Гражданской войны против красных.
Сивоволов справедливо полагает, что прототипом и для Тополевки в «Лазоревой степи», и для Ягодного в «Тихом Доне» послужило одно и то же имение Ясеновка, где родилась и выросла мать Шолохова, а ее родители до отмены крепостного права были крепостными у помещика. В Ясеновке, так же как в Тополевке и в Ягодном, рядом с барским имением располагался одноименный «мужичий поселок», где ранее жили крепостные. И у того, и у другого «пана» в Саратовской губернии было казной нарезано по три (четыре) тысячи десятин.
Когда пан Томилин «присватался» к жене конюха Захара – «гляжу, а у ней все груди искусаны, кожа лентами висит...» (1, 249) – Захар проучил пана кнутом «со свинчаткой на конце». Точно так же Григорий Мелехов в «Тихом Доне» проучил за Аксинью молодого пана Листницкого.
Похожая перекличка – в изображении двух «дедов» – деда Гаврилы («Чужая кровь») и деда Гришаки («Тихий Дон»). Оба они любили до глубокой старости свои регалии, кресты и погоны.
Дед Гаврила «назло им (красным. – Ф. К.) носил шаровары с лампасами, с красной казачьей волей, черными нитками простроченной вдоль суконных с напуском шаровар. Чекмень надевал с гвардейским оранжевым позументом, со следами поношенных когда-то вахмистерских погон. Вешал на грудь медали и кресты, полученные за то, что служил монарху верой и правдой; шел по воскресеньям в церковь, распахнув полы полушубка, чтоб все видели.
Председатель поселенья станицы при встрече как-то сказал:
– Сыми, дед, висюльки! Теперь не полагается!
Порохом пыхнул дед:
– А ты мне их вешал, что сымать-то велишь?» (1, 313—314).
И дед Гришака («Тихий Дон»), направляясь в церковь, распахивает шубу так, чтобы «виднелись все кресты и регалии».
«– Что ты, дедушка! Сваток, аль не при уме? Да кто же в эту пору кресты носит, кокарду!...
– Ась? – Дед Гришака приставил к уху ладонь.
– Кокарду, говорю, сыми! Кресты скинь! Заарестуют тебя за такое подобное. При советской власти нельзя, закон возбраняет...
– Ступай с Богом! Молод меня учить-то! Ступай себе.
Дед Гришака пошел прямо на свата, и тот уступил ему дорогу, сойдя со стежки в снег, оглядываясь и безнадежно качая головой» (4, 154—155).
Перекличка интонаций в описании двух «дедов» здесь очевидна. Многие детали и жизненные ситуации, накопленные в «Донских рассказах», позже использованы Шолоховым в «Тихом Доне».
В рассказе «Продкомиссар», например, читаем про «жестяного петуха, распластавшегося на крыше в безголосом крике» (1, 34). В «Тихом Доне» это описание развернуто и детализировано: «Кровельщик по хозяйскому заказу вырезал из обрезков пару жестяных петухов, укрепил их на крыше амбара. Веселили они мелеховский баз беспечным своим видом, придавая и ему вид самодовольный и зажиточный» (2, 13).
В рассказе «Чужая кровь» Прохор Лиховидов рассказывает деду Гавриле о гибели своего сына Петра:
«– Срубили Петра насмерть... Остановились они возле леса. Коням передышку давали, он подпругу на седле отпустил, а красные из лесу... – Прохор, захлебываясь словами, дрожащими руками мял шапку. – Петро черк за луку, а седло коню под пузо... Конь горячий... Не сдержал, остался... Вот и все!...» (1, 318).
В третьей книге «Тихого Дона» точно так же гибнет безрукий Алешка Шамиль:
«...Алешка, покойник, возле своего коня копается, чересподушечную подпругу ему отпущает... Глядь, а с сотенник от нас по низу балочки красные едут... А он, значит, когда поднялась томаха, – к коню, черк целой рукой-то за луку, и только ногой – в стремю, а седло – коню под пузо. Не вспопашился вскочить на коня, и остался Шамиль глаз на глаз с красными, а конь прибег к нам, из ноздрей ажник полымем бьет, а седло под пузой мотается... Вот как Алексей дубу дал!» (4, 335—336).
Уже отмечалось, что в «Донских рассказах» можно встретить фамилии и имена героев «Тихого Дона»: чаще других упоминаются Григорий («Пастух», «Путь-дороженька», «Коловерть»), Петро («Путь-дороженька», «Чужая кровь»), Прохор («Нахаленок», «Червоточина», «Чужая кровь»), Степан, Митька, Мишка, Аникушка, почти все имена героинь «Тихого Дона» – Дуняшка, Наталья, Дарья, Анна. Знакомы по «Тихому Дону» и фамилии – Кошевой, Коршунов, Фомин, Богатырев, Лиховидов, подъесаул Сенин, войсковой старшина Боков. Кроме простого совпадения имен и фамилий, которое, конечно, мало о чем говорит, встречаются и сходные портретные характеристики героев, о чем подробно писал В. Гура в книге «Как создавался “Тихий Дон”» (М., 1980).
