Текст книги "«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа"

Автор книги: Феликс Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 69 страниц)

Никаких материалов, порочащих работу т. Шолохова, нет и не может быть в указанных выше учреждениях. Их не может быть и ни в каких других учреждениях, потому что материалов таких не существует в природе.

Однако мы считаем необходимым выступить с настоящим письмом, поскольку сплетни, аналогичные этой, приобретают систематический характер, сопровождая выдвижение почти каждого нового талантливого пролетарского писателя. <...>

Чтобы неповадно было клеветникам и сплетникам, мы просим литературную и советскую общественность помочь нам в выявлении “конкретных носителей зла” для привлечения их к судебной ответственности.

По поручению секретариата Российской ассоциации пролетарских писателей:

А. Серафимович, Л. Авербах, В. Киршон, А. Фадеев, В. Ставский»⁴⁶.

Нам не удалось пока обнаружить самих материалов работы комиссии.

В РГАЛИ хранится машинописная копия частного письма, адресованного заведующему литературно-художественным отделом ГИЗ’а Г. Б. Сандомирскому:

«Комиссии по делу Шолохова, насколько мне известно, не было, поскольку не было и сколько-нибудь серьезных обвинений. Различные слухи пускались неизвестными личностями и ползли по городу, но открыто никто Шолохова в плагиате не обвинял. В “Рабочей газете” от 24 марта появилось открытое письмо писателей, знающих весь творческий путь Шолохова, его работу над материалами и категорически требующих привлечения к суду распространителей клеветы. Письмо подписано Серафимовичем, Авербахом, Киршоном, Фадеевым, Ставским. Вот и всё, что по этому, явно клеветному, делу известно»⁴⁷.

Подпись неразборчива, – похоже на «Усиевич», литературного критика той поры (Елена Феликсовна Усиевич, 1893—1968). Письмо это – авторизованная машинописная копия – не является сколько-нибудь официальным доказательством того, что «комиссии не было», – это всего лишь предположение.

Судя по некоторым косвенным свидетельствам, комиссия работала, и достаточно активно. Так, известный критик Е. Ф. Никитина писала в 1931 году:

«В 1929 г. группа пролетарских писателей напечатала в “Правде” (№ 72) “Письмо в редакцию”, где защищала Мих. Шолохова и возмущалась показаниями эмигрантских газет, обвинявших автора “Тихого Дона” в плагиате “с чужой рукописи”.

Подлинное авторство Мих. Шолохова удалось доказать при помощи показаний товарищей, бывших свидетелями написания “Тихого Дона”»⁴⁸.

Тот факт, что Комиссия по «делу Шолохова» работала, подтверждают и приведенные выше воспоминания А. Лонгинова, касающиеся судьбы переписки его отчима, П. Б. Посвянского с М. А. Шолоховым. Лонгинов сообщает: «Сколько раз Михаил Александрович писал редактору Посвянскому, совершенно точно сказать я не могу, но, помнится, Павел Борисович говорил: “...Много раз писал мне и лично ко мне обращался с предложениями, советами, просьбами, пожеланиями...” <...> Я точно знаю, что Павел Борисович, аккуратнейший человек, отвечал на письма сразу же. И делал это раз 15—20 минимум. И Шолохов раз за разом отвечал»⁴⁹. Во время посещения А. Лонгиновым Вёшенской Лонгинов, как он пишет, «заговорил о том, что у отчима сохранились письма, которые он не захотел отдавать никаким комиссиям и даже скрыл от самого Александра Серафимовича, передав ему, кажется, около десяти... Они, мол, в полной сохранности у Посвянского...»

Шолохов вынул изо рта трубку и, четко произнося каждое слово, проговорил:

«– Павлу передашь мой поклон и спасибо...»⁵⁰

В достаточно резком письме от 21 января 1960 г. бывшему «молодогвардейцу» и рапповцу И. Рахилло Шолохов приоткрыл завесу тайны в отношении комиссии и результатов ее работы. Он писал: «Сегодняшний читатель великолепно разобрался в том, что клевета о происхождении “Тихого Дона” исходила не от одного завистника, как пишешь ты, а что она была порождением почти всей тогдашней литературной среды... По предложению ЦК тогда была создана комиссия под председательством М. И. Ульяновой, которая после длительного и тщательного знакомства с черновиками рукописи и с другими материалами реабилитировала меня, о чем и было доведено для сведения общественности публикацией решения комиссии в “Правде”»⁵¹.

В подтверждение того, что грязная сплетня о плагиате распространялась не каким-то «одним завистником», но была порождена литературной средой, можно привести и мнение Серафимовича, который считал, что распространением клеветы занимались не только некоторые члены «Кузницы», но и представители всемогущей в ту пору Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). Об этом писала близкая к Серафимовичу большевичка Е. Ломтатидзе: «Крепко врезалось мне в память неоднократно высказывавшееся Серафимовичем суровое осуждение руководителей РАППа, травивших молодого Шолохова. Группа “авторитетных” рапповцев во главе с Леопольдом Авербахом пустила гнусную клевету, что “Тихий Дон” (а тогда вышла только 1-я книга) написан не Шолоховым, а кем-то другим, что Шолохов присвоил себе чужой труд. Со злорадством говорили они: “Вот посмотрим, каково будет дальнейшее продолжение этого произведения”. И ехидно добавляли, что, очевидно, второй книги не будет вовсе»⁵².

В. Гура и Ф. Абрамов также считали, что именно «рапповские “вожди” состряпали чудовищное обвинение Шолохова в плагиате! Завистники и недоброжелатели из литературных кругов, придумывая различные клеветнические версии, всячески раздували темные слухи, травили талантливого молодого писателя, мешали ему работать»⁵³.

Объективное подтверждение этих слов содержит свидетельство сына писателя Михаила Михайловича:

«В одной из работ об отце мне довелось прочитать, что в 1929 г. по инициативе руководства РАПП была создана специальная комиссия, которая, проведя расследование, должна была дать заключение по поводу обвинений Шолохова в плагиате. Насколько мне известно из рассказов отца, это не соответствует действительности в той части, что руководство РАПП всячески игнорировало настоятельные просьбы отца о создании такой комиссии. Все члены Правления РАПП, разумеется, прямо не отказывали, но и ничего не делали, мотивируя свое нежелание самым благовидным предлогом: “Мы тебя знаем, в оправданиях ты не нуждаешься, так зачем же и связываться с откровенными клеветниками”. Не найдя никакой поддержки среди тех “братьев-писателей”, кто имел литературный авторитет и вес, достаточный для того, чтобы расставить все точки над i, отец вынужден был обратиться в “Правду”, и только тогда под председательством

Марии Ильиничны Ульяновой, бывшей членом редколлегии и ответственным секретарем газеты, была создана комиссия в составе Серафимовича, Фадеева, Авербаха, Ставского, Киршона, которая и выступила впоследствии с опровержением клеветы («Правда» от 29.03.1929 г.). “Целый чемодан рукописей в Москву возил, – рассказывал отец. – Здоровенный такой, фанерный чемоданище специально для этой надобности пришлось тогда покупать”»⁵⁴.

В приведенной цитате содержится ответ на вопросы, возникшие у шолоховеда Г. С. Ермолаева, который пишет в книге «Михаил Шолохов и его творчество»: «Прийма заявляет, что в середине марта 1929 года Шолохов привез в Москву чемодан, полный автографов “Тихого Дона”. Он отдал их ответственному секретарю “Правды”, коим оказалась сестра Ленина Мария Ильинична Ульянова. Однако утверждение Приймы порождает несколько вопросов. Оно подводит читателя к мысли, что Шолохов привез свои автографы в “Правду” до того, как была создана комиссия Серафимовича. Прийма не дает объяснения того, почему молодой писатель-некоммунист обратился в центральный орган партии, а не к литературному руководству. Читатель далее озадачен утверждением Приймы о том, что комиссия Серафимовича была создана по рекомендации редакционной коллегии “Правды”. Это не совпадает с утверждением комиссии о том, что письмо за подписями ее членов было написано “от имени секретариата Российской ассоциации пролетарских писателей”»⁵⁵.

Но Михаил Михайлович Шолохов – со слов отца – пишет, что М. А. Шолохов передал рукописи не в безликую «редколлегию “Правды”», а ответственному секретарю газеты Марии Ильиничне Ульяновой. Можно предположить, что он сделал это по рекомендации и договоренности с ней Серафимовича, которого, как говорилось выше, связывали с М. И. Ульяновой давние дружеские отношения. В силу неформальных отношений, которые, благодаря Павлу Посвянскому, сложились у Шолохова с Серафимовичем, Марией Ильиничной Ульяновой и ее сестрой Анной Ильиничной, именно редакция «Правды» и явилась центром защиты молодого писателя от клеветы. По этой причине «молодой писатель-некоммунист» и «обратился в центральный орган партии, а не к литературному руководству», привезя свои автографы в «Правду» до того, как была создана комиссия Серафимовича. И комиссия эта была создана по рекомендации редколлегии «Правды», а не руководства РАПП. А. Серафимович, заинтересованный в защите доброго имени писателя, которого он «открыл», был вынужден идти по этому пути из-за нежелания руководителей РАПП’а вмешиваться в ситуацию. Мнение «Правды» и, как явствует из писем М. А. Шолохова, даже ЦК, а также столь авторитетного в ту пору человека, как сестра В. И. Ленина М. И. Ульянова, Авербах и его соратники проигнорировать не могли. Так как комиссия по творчеству писателя – члена РАПП’а – не могла быть комиссией «Правды», вошедшие в нее секретари РАПП’а, под давлением «Правды» и ЦК и подписались под «Письмом» «от имени секретариата РАПП’а».

Можно предположить, что столкновение с руководством РАПП’а из-за Шолохова послужило первотолчком к разрыву Серафимовича с этой организацией. Вскоре он вышел из редколлегии «Октября» и сложил полномочия ответственного редактора, а в 1931 году, как уже говорилось, вообще покинул РАПП.

Внутренний конфликт Серафимовича с РАПП’ом зрел давно. Об этом свидетельствуют его заметки в «Записной книжке» 1928—1929 гг., посвященные руководителям РАПП’а, «жрецам», как он их называл:

«Жрецы, – записывает он. – Поражающе пишут сугубо сложным, чужим, не русским языком с колоссальным и часто ненужным загромождением иностранными словами, специальными терминами»;

«Киршон – играет, актер политический. Посмотрите, как он председательствует, – он думает, что он по крайней мере Сен-Жюст»;

«Ав[ербах] и все ребята, как чуть чего, сейчас же ищут подоплеку в экономич[еском] фундаменте. До смешного <...> Люди берутся как схема <...> И так во всем и всегда»⁵⁶.

Союз Серафимовича с рапповцами был временным и во многом случайным. Шолохов оказался в рядах РАПП’а в значительной степени так же случайно, в силу того, что входил в литературу через комсомольские журналы и – благодаря помощи Серафимовича – через «Октябрь», орган РАПП’а.

В Отделе рукописных и книжных фондов ИМЛИ хранятся заполненные Шолоховым «Анкета делегата 1-го Всесоюзного съезда пролетарских писателей» от 30 апреля 1926 года и «Учетная карточка для актива РАПП’а», относящаяся к 1931 году. Судя по ответам в первой анкете, Шолохов, начав заниматься литературной работой и печататься с 1923 года, был членом ВАПП’а (Всесоюзной ассоциации пролетарских писателей) с 1924 года⁵⁷. Судя по «Учетной карточке», он считал себя членом РАПП’а с 1925 года⁵⁸. На вопрос: «Какую работу выполняете в организации ВАПП’а (РАПП’а)?» Шолохов и в той, и в другой анкете ответил кратко: «никакой».

На вопрос о «социальном происхождении» в анкете делегата съезда пролетарских писателей он ответил, покривив душой: «крестьянин». В ответ на такой же вопрос в «Учетной карточке» – «Соц. положение» – оставил без ответа. На вопрос «Парт. и сов. работа» (по годам, начиная с 1917 года) ответил кратко: «продработник и пр. ...». На вопрос о партийности («если член партии или ВЛКСМ – с какого года»), в анкете 1926 года он написал: «беспартийный», а в «Учетной карточке» 1931 года «кандидат ВКП(б) с 1930».

Даже если судить по анкете, Шолохов в какой-то мере был «белой вороной» среди делегатов Съезда пролетарских писателей и актива РАПП’а, куда входили Л. Авербах, А. Фадеев, Д. Фурманов, В. Ставский, В. Киршон, И. Макарьев, – в большинстве своем – комсомольцы и члены партии с 1918—1920 годов и даже, как А. Фадеев или Д. Фурманов, – настоящие комиссары времен Гражданской войны. Все они пришли в литературу с партийной и комсомольской работы.

Но дело даже не во внешних биографических данных, дело – во внутренней сути: Шолохову был чужд пафос «неистового ревнительства», он был далек от идеологии «рекрутов коммунизма». Его мучили совершенно другие заботы. По всему строю его внутренней жизни и пафосу творчества Шолохов был обречен на конфликт с РАПП’ом (да и не только с ним). Рапповцы не ощущали Шолохова «своим», а поэтому и не торопились вставать на его защиту.

Казалось бы, после заключения столь авторитетной писательской комиссии, опубликованного в «Правде» и «Рабочей газете», слухи и сплетни должны были прекратиться. Однако не тут-то было! Не прошло и года, как черная волна домыслов поднялась вновь. Анонимному «белому офицеру» нашли замену в лице совершенно конкретной, реальной фигуры – малоизвестного литератора С. Голоушева, будто бы написавшего «Тихий Дон».

Атака началась в связи с публикацией в 1930 году в Москве сборника «Реквием», посвященного памяти Леонида Андреева. В нем было напечатано письмо Л. Андреева С. Голоушеву от 3 сентября 1917 года, в котором писатель от имени редакции газеты «Русская воля» сообщает автору: «забраковал и твой “Тихий Дон”»⁵⁹.

1 апреля 1930 года Шолохов с тревогой и возмущением пишет Серафимовичу о «новом деле», начатом против него. Будто бы «я украл “Тихий Дон” у критика Голоушева – друга Л. Андреева и будто неоспоримые доказательства тому имеются в книге-реквиеме памяти Л. Андреева, сочиненной его близкими. На днях получаю книгу эту и письмо от Е. Г. Левицкой. Там подлинно есть такое место в письме Андреева С. Голоушеву, где он говорит, что забраковал его “Тихий Дон”, “Тихим Доном” Голоушев – на мое горе и беду – назвал свои путевые заметки и бытовые очерки, где основное внимание (судя по письму) уделено политическим настроениям донцов в 17 году. Часто упоминаются имена Корнилова и Каледина. Это и дало повод моим многочисленным “друзьям” поднять против меня новую кампанию клеветы <...>

Вы понимаете, дорогой Александр Серафимович, как мне сейчас это “против шерсти”? Тут тяжело и без этого, а тут еще новая кампания...

Я прошу Вашего совета: что мне делать? И надо ли мне, и как доказывать, что мой “Тихий Дон” – мой?

Вы были близки с Андреевым, наверное, знаете и С. Голоушева. Может быть, если это вообще надо – можно выступить с опровержением этих слухов? И жив ли он? Прошу Вас, не помедлите с ответом мне!»⁶⁰.

Желание отнять авторство «Тихого Дона» у Михаила Шолохова было так велико, что недруги готовы были абсолютно без всяких на то оснований приписать великое произведение даже посредственному литератору.

А. Серафимович и в самом деле хорошо знал и помнил Голоушева: «В памяти всплыла высокая худая фигура с русой бородкой и длинными, закинутыми назад русыми волосами. Сергей Сергеевич Голоушев – врач-гинеколог по профессии, литератор и критик по призванию. Милейший человек, отличный рассказчик в обществе друзей, но, увы, весьма посредственный писатель. Самым крупным трудом его был текст к иллюстрированному изданию “Художественная галерея Третьяковых”. Менее подходящего “претендента” на шолоховский “Тихий Дон” было трудно придумать»⁶¹ – таков был вывод А. С. Серафимовича.

История с Голоушевым как автором «Тихого Дона» была просто нелепой.

Сергей Голоушев в августе 1917 года, видимо, по договоренности с Леонидом Андреевым, с которым был дружен, по поручению петроградской газеты «Русская воля» действительно совершил недельную поездку на Дон и прислал Л. Андрееву путевой очерк, который назвал «С тихого Дона». Л. Андреев забраковал очерк, о чем и сообщил Голоушеву 3 сентября 1917 года письмом: «...твои путевые и бытовые наброски не отвечают ни любопытству читателей, ни сериозным запросам... <...> Вообще, бытовые очерки в этом смысле вещь непригодная: они пухлявы вследствие бесконечных диалогов и малоубедительны... <...> Ведь это же сырье, все эти разговоры, сырье, которое надо обработать <...> Отдай “Тихий Дон” кому хочешь. А мне пришли синтетическую полустатью-полуфельетон без всяких земств, а только с Калединым и Корниловым и с широким изложением, не разговорным, взбудораженного Дона»⁶² (Подчеркнуто Л. Андреевым. – Ф. К.).

После этого Голоушев передал свой очерк в «Народный вестник», где он и был опубликован в № 12 (24 сентября 1917) под названием «С тихого Дона» под псевдонимом «Сергей Глаголь».

Еще одна сплетня умерла. Но черная зависть продолжала свою работу с целью компрометации великой книги и ее автора.

О том, как отражались эти слухи и сплетни в обыденном сознании, можно судить по дневнику москвича И. И. Шитца. 31 марта 1929 года, через два дня после публикации письма Серафимовича, Авербаха, Киршона, Фадеева, Ставского в «Правде», Шитц записывает в своем дневнике:

«История с “Тихим Доном” Шолохова не утихает, хотя появилось в газетах письмо, странным образом не Шолохова, а нескольких партийных литераторов, ничтожных... Рядом с этим продолжаются толки, что автор (слышал два имени, Карпов или Макаров) писал уже раньше в “Русском богатстве”, что его матери Госиздат платит гонорар... что была устроена... встреча этой дамы с Шолоховым. И они отшатнулись друг от друга, он – ибо узнал мать преданного им офицера, она – ибо сразу вспомнила чекиста, арестовавшего ее сына и его бумаги»⁶³.

5 июля 1930 года И. И. Шитц записывает в дневнике:

«Давний инцидент с писателем Шолоховым, который выдвинулся романом “Тихий Дон”, получил некоторое разъяснение... <...> новые данные подтверждают эту версию. Во-первых, напечатаны письма Л. Андреева эпохи 1917 года. В письме одном Андреев говорит про автора, принесшего на отзыв “Тихий Дон”, ч. 1-я очень недурная, и ч. 2-я – совсем сырой материал. Во-вторых, на Украине опубликованы данные о том, что автора знали, он был белый офицер, был расстрелян, а Шолохов, совсем мальчишка, очутился обладателем его вещей. Шолохов этот два года учился у одного писателя грамотно выражаться, и писатель этот был изумлен, когда узнал, что его неграмотный ученик вдруг написал “Тихий Дон”»⁶⁴.

Эти дневниковые записи свидетельствуют, какое страшное оружие – сплетня. Из письма Л. Андреева С. Голоушеву, посвященного неудачному очерку последнего о «Тихом Доне», вырастает слух о письмах Л. Андреева, в которых якобы содержится оценка 1-й и 2-й книг романа Шолохова. Из слов литератора Березовского о том, что он, старый литератор, такой книги, как «Тихий Дон», не мог бы написать, вырастает целая легенда о литературном мэтре и безграмотном ученике...

К сожалению, даже такой опытный исследователь, как М. Чудакова, склонна принять версию о некоем «белом офицере» на веру, – правда, при этом стараясь защитить Шолохова. Она пишет:

«Скорее всего, какой-то текст (или тексты), которым широко воспользовался Шолохов, действительно существовал. Это могли быть чьи-то дневники или записки. Работая над историческим романом, писатель имеет право и даже обязан пользоваться разными источниками – документами, исследованиями, мемуарами, дневниками людей той эпохи, которую он описывает, и т. д., причем вовсе не всегда сам автор называет эти источники (хотя, как правило, и не скрывает). Был ли это чей-то готовый роман, переписанный и “украшенный” рукой Шолохова? Вряд ли.

Но и тогда речь не должна идти о плагиате. Сослаться на автора – белого офицера Шолохов не мог. Если даже принять самую крайнюю версию, то нельзя не признать, что этот чужой роман был “усыновлен” Шолоховым. Он отнесся к нему как к родному ребенку.

“Тихий Дон” печатался на протяжении двенадцати лет (с 1928 по 1940 гг.). И все это время Шолохов испытывал огромное давление – от редакторов всех степеней до критиков, так или иначе выражавших позицию властей. Выдержать это давление можно было, только глубоко сроднившись с замыслом вещи, все более и более отличавшейся от других произведений советской литературы и все более угрожавшей благополучию автора. Довести до печати такой замысел – даже если он родился у другого писателя, – само по себе было литературным подвигом.

Создается впечатление, что Шолохов поставил перед собой одну-единственную задачу: познакомить десятки миллионов читателей, которых с каждым годом все более и более лишали подлинно художественных и честных произведений, со всеми четырьмя томами “Тихого Дона”. Все остальное становилось лишь средством для выполнения такого замысла. Тот, кто заботился о личном благополучии, должен был бы бросить эти не обещавшие удачи и опасные попытки»⁶⁵.

В последнем своем выводе М. Чудакова абсолютно права. Но по предшествующей этому выводу логике своих рассуждений она все-таки допускает, что был «какой-то текст (или тексты)», который лег в основу «Тихого Дона». Научный подход требует определения этого текста, его идентификации. На сегодня никто подобного «текста» не обнаружил. И главное, – справедливо отмечая то огромное давление, которое испытывал Шолохов, – «от редакторов всех степеней до критиков, так или иначе выражавших позицию властей», исследователь почему-то выводит за пределы этого давления те слухи и сплетни, которые клубились вокруг имени писателя.

Шолохов справедливо считал, что зависть коллег к его перу была завистью особого рода. К. Прийма рассказывает, как в ответ на утверждение профессора Г. Хьетсо, высказанное им в беседе с Шолоховым, что клевета о плагиате была вызвана завистью коллег-писателей, Шолохов с горечью сказал:

«– Зависть... Зависть организованная!..»⁶⁶.

«В ПРАВЫЙ УКЛОН ВЕРУЕШЬ?..»

Об истинных причинах этих нападок Шолохов готовился сказать в своем выступлении на юбилейном вечере, посвященном его семидесятилетию, в мае 1975 года, – но не смог на нем присутствовать, сраженный инсультом. Его семидесятилетие отмечалось вскоре после появления в Париже книги Д* «Стремя “Тихого Дона”». Сын писателя опубликовал сохранившуюся первую страницу набросков к предполагавшемуся выступлению М. А. Шолохова на юбилейном заседании. Писатель собирался сказать:

«Пришла пора подводить предварительные итоги творческой деятельности. Но за меня это уже сделали в своих статьях родные братья-писатели и дальние родственники, скажем, троюродные братья-критики. Так что за мною остается только слово от автора.

За 50 лет писательской жизни я нажил множество друзей-читателей и изрядное количество врагов. Что же сказать о врагах? У них в арсенале старое, заржавленное оружие: клевета, ложь, злобные вымыслы. Бороться с ними трудно, да и стоит ли? Старая восточная поговорка гласит: “Собаки лают, а всадник едет своим путем”. Как это выглядит в жизни, расскажу.

Однажды, в далекой юности, по делам службы мне пришлось ехать верхом в одну из станиц Верхне-Донского округа. На пути лежала станица, которую надо было проехать. Я припозднился и подъехал к ней в глухую полночь.

В степи была тишина. Только перепелиный бой да скрипучие голоса коростелей в низинах. А как только въехал на станичную улицу, из первой же подворотни выскочила собачонка и с лаем запрыгала вокруг коня. Из соседнего двора появилась вторая. С противоположной стороны улицы, из зажиточного поместья, махнули через забор сразу три лютых кобеля. Пока я проехал квартал, вокруг коня бесновалось с разноголосым лаем уже штук двадцать собак. Конь пошел более спорым шагом, я выпрямился и подобрал поводья. Ехать стало веселее.

Каждый квартал собаки менялись: одни убегали к своим дворам, другие включались в сопровождение. На базарной площади присоединилась к ним стайка бродячих, бездомных собак. В конце концов, мне надоел этот гам, и я замахнулся плетью. Но что тут произошло, трудно рассказать: собаки шарахнулись в разные стороны, подняли истошный лай, визг, подвывание... Словом, закатили сущую собачью истерику... Пришлось тронуть рысью. Бродячие собаки с почетом провожали меня далеко за станицу.

Заключение, к которому я пришел в ту ночь, что самые злые собаки – в зажиточных дворах, самые назойливые – бродячие.

Не думал я в ту ночь, что история с собаками повторится через несколько лет, только в другом варианте. В 1928 году, как только вышла первая книга “Тихого Дона”, послышался первый клеветнический взбрех, а потом и пошло...»⁶⁷.

На этих словах страничка записей обрывается. Как рассказывает М. М. Шолохов со слов отца, писатель, готовя выступление на юбилее, преодолел сильное искушение выступить подобным образом.

«– Я ведь отлично понимал, сколько дифирамбов доведется выслушать, – ровным, спокойным голосом говорил он. – Уже пошли статейки хвалебные, слащавенькие воспоминания. И среди авторов – впереди всех, представляешь? – те, с кого все и начиналось. И захотелось вдруг, прямо-таки нестерпимо, раздать “всем сестрам по серьгам” и по полной выкладке каждому. Я, конечно, не собираюсь ни оправдываться, ни обвинять. Просто вздумалось, как говорится, познакомить широкую публику с мало кому известными фактами из не столь уж отдаленного прошлого. Познакомить с историей вопроса, так сказать. Подумалось, очень уж поучительно было бы. Правда, под конец я решил – на юбилее говорить об этом не буду... <...> Ведь столько имен надо было бы затронуть»⁶⁸.

За этими словами – глубочайшая боль и вполне справедливая обида и на «братьев-писателей» и «троюродных братьев-критиков».

«На меня ведь тогда каких только чертей не валили. И белячок, дескать, Шолохов. И идеолог белого подполья на Дону. И не пролетарский-то он, и не крестьянский даже – певец сытого, зажиточного казачества, подкулачник. Купеческий сынок, на дочке бывшего атамана женат... А это тогда не просто было. Когда о человеке хоть что-то похожее говорить начинали, ему, брат, в Петровку зябко, в Крещенье жарко становилось. Такого человека не то, что защищать, а и подходить к нему чересчур близко не каждый отваживался»⁶⁹.

Шолохов видел в этих нападках последовательное идейное противодействие своему роману: «Надоело когда-то меня в белогвардейщине обвинять, стали – в кулачестве. Надоело в кулачестве, плагиат изобрели. Надоест и плагиат, полезут в постель, бельишко ворошить – это они, как дурачок красное, до самозабвенья любят»⁷⁰.

Всплеск клеветнических слухов и измышлений вокруг авторства «Тихого Дона» пришелся на начало 1929 года – январь, февраль, март. Пик этой клеветы совпал с двумя событиями: прекращением публикации третьей книги «Тихого Дона» и разворотом широкой, спланированной, всеобъемлющей кампании по литературной и общественной компрометации Шолохова.

Вряд ли совпадение этих трех событий было случайным, и это заставляет по-новому взглянуть на слова Шолохова об истоках клеветы: «Зависть... организованная». Шолохов ощущал существование некоего скрытого механизма клеветнической кампании, чувствовал более глубокие побудительные мотивы ее, чем простая человеческая зависть. Он видел в подоплеке этой кампании, как мы бы сказали сегодня, некую политическую составляющую.

Подтверждение тому – в резком изменении вектора критических оценок «Тихого Дона», совпавшем по времени с началом публикации в журнале «Октябрь» третьей книги романа. После завершения публикации первых двух книг романа «Тихий Дон» Шолохов начал работу над третьей книгой, самой главной для себя, посвященной непосредственно Вёшенскому казачьему восстанию 1919 года. Этот план ранее он никому не раскрывал. В январском – мартовском номерах за 1929 год в журнале «Октябрь» были напечатаны первые двенадцать глав третьей книги, после чего, без объяснения причин, публикация романа была приостановлена, что совпало и с началом клеветнической кампании против писателя.

Отношение литературной критики к роману, поначалу положительное и даже восторженное, стало меняться на глазах.

После публикации первой книги роман поддержал один из самых правоверных критиков РАПП’а В. Ермилов, заявивший на I съезде пролетарских писателей (май 1928 года): «“Тихий Дон” – это прекрасный подарок нашему съезду»⁷¹. В октябре 1928 года в докладе, посвященном «Тихому Дону», на I Пленуме РАПП Ермилов объявил этот роман завоеванием пролетарской литературы, а самого Шолохова причислил к лику «пролетарских» писателей.

И вдруг все коренным образом изменилось. Точка зрения ультрарадикальных критиков, таких, как Лидия Тоом, М. Майзель, С. Розенталь, которые уже и в 1928 году, после выхода первых двух книг «Тихого Дона», обвиняли роман в «любовании казацкой сытостью» и в «казакоманстве»⁷², вдруг стала всеобщей и как бы официально принятой. Что же произошло? Ведь первые главы третьей книги романа были сравнительно спокойными, в них не было ничего такого – в сравнении, например, со второй книгой, – что давало бы повод для столь радикального изменения оценок романа.

Произошло же следующее: в конце 1928 года Шолохов представил в редакцию «Октября» основной корпус (без завершающих глав) третьей книги своего романа, посвященной Вёшенскому восстанию. Эта книга потрясла редакцию журнала «Октябрь» и руководство РАПП’а до самого основания. В течение трех месяцев – январь, февраль, март – руководство журнала и РАПП’а консультировалось с вышестоящими инстанциями и решало, как поступить с романом Шолохова. И не нашло другого выхода, кроме одного: приостановить публикацию романа и потребовать от автора его коренной переработки.

Высказывалось мнение, будто «от публикации последующих глав в это время отказался сам писатель»⁷³.

16 июля 1980 года М. А. Шолохов в беседе с К. Приймой в присутствии своего помощника М. В. Коньшина сказал по этому поводу следующее:

«– Я отказался сам?!.. Это неправда!.. Я не отказывался от публикации романа. Рукопись третьей книги “Тихого Дона” была задержана в редакции “Октября” почти на три года руководством РАПП и силами, которые стояли повыше. Меня о прекращении публикации романа уведомил М. Лузгин, зам. редактора “Октября”, который предъявил мне обвинение в вымысле Вёшенского восстания, – мол, его и не было! – и даже в том, будто я оправдываю повстанцев... Все эти годы – 1929—1931 – я вел упорную борьбу за публикацию третьей книги романа “Тихий Дон”»⁷⁴.

Борьба была изнурительной. Писателю приходилось сражаться сразу на нескольких фронтах, начиная с защиты своего доброго имени и своих близких. Но, конечно же, главной была защита своего детища – романа «Тихий Дон».

Реальные факты этой почти трехлетней, поначалу совершенно беспросветной борьбы за третью книгу «Тихого Дона», борьбы, в которой Шолохов рисковал всем, потому что одним из главных его противников в этой борьбе было всемогущее ОГПУ, опровергают мнение, будто «...Шолохов в течение лет давал согласие на многочисленные беспринципные правки “Тихого Дона” – политические, фактические, сюжетные, стилистические...»⁷⁵. В действительности же мало кто из советских писателей проявлял такую неуступчивость в борьбе за сохранение своей идентичности, как Шолохов.