Текст книги "«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа"

Автор книги: Феликс Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 69 страниц)

«Долг перед Родиной», – так называет он свою очередную статью в «Донских ведомостях» от 15 декабря 1919 г., в которой призывает объединить усилия донцов «в одном направлении – к созданию единой мощной Родины» и объединить эти усилия «на общей русской полосе», чтобы «иметь право глядеть прямо в глаза нашим детям и будущим поколениям России – несомненно великой и единой в будущем нашей отчизны»⁴⁹.

Таковы были убеждения Федора Дмитриевича Крюкова времен Гражданской войны, не имевшие ничего общего с идеями сепаратизма и автономии Дона. Не проходило номера «Донских ведомостей», в котором он не печатал бы свою статью, и почти в каждой он отстаивал дорогую его сердцу мысль о том, что его любимый донской казачий край – неотрывная часть великой и единой России⁵⁰.

Следует подчеркнуть, что Крюков был не только вторым лицом донского «парламента» – Войскового Круга, но и главным редактором правительственного печатного органа – «Донских ведомостей», т. е. фактически – руководителем пропагандистского отдела Донской армии, где отношение к сепаратизму и сепаратистам было жестоким и вполне определенным. Убедительное тому подтверждение – случай с сотником-графом А. М. де Шаблем, редактором газеты «Вестник Донской армии» и начальником политической части штаба Донского корпуса, допустившим в своей газете несколько высказываний сепаратистского характера: «Какое нам дело до России?! Хочет она себе коммуну – пусть себе живет, хочет царя – пусть наслаждается, мы хотим жить так, как нам разум, совесть и дедовский обычай велит»⁵¹.

За столь «крамольные» мысли газета была закрыта, ее редактор обвинен в государственной измене, а генерал Сидорин и его начальник штаба генерал Кельчевский преданы суду по обвинению в попустительстве: «имея сведения о преступной деятельности обвиняемого, сотника де Шабля, не приняли зависящих от них должных мер»⁵².

В итоге сотник де Шабль прострелил себе грудь, а генералов суд приговорил «к лишению воинского звания, чинов, орденов, дворянства и к четырем годам каторжных работ». По ходатайству Донского атамана наказание ограничилось «увольнением их от службы в дисциплинарном порядке» и лишением их «с согласия Донского атамана, права ношения в отставке мундира»⁵³.

История эта, случившаяся сразу после эвакуации Донского корпуса в Крым, показывает, что для «кадетов», руководивших Донской армией и Донским правительством и воевавших за «единую и неделимую Россию», идеи казачьего сепаратизма и автономии были принципиально неприемлемы. Имперская, а не сепаратистская идеология была идеологией не только Добровольческой армии, но и находившейся под командованием Деникина Донской армии, Донского правительства и Донского Круга, одним из руководителей которого в 1918—1919 годах был Крюков. Только незнанием истинного отношения к казачьему сепаратизму в Донской армии и в Донском правительстве, равно как и позиций самого Крюкова, можно объяснить превращение в книге «Стремя “Тихого Дона”» гипотетического «автора» «Тихого Дона» Крюкова в «сепаратиста» и «самостийника».

И уж полным искажением сути вещей является утверждение Д*, будто «автор» «Тихого Дона» (под которым разумеется Крюков) стремился не просто к независимости Дона, но к «независимости Области Войска Донского в составе казачьей Федерации»⁵⁴.

Идея независимой казачьей Федерации, куда вошли бы казаки Кубани, Дона, Терека, была сформулирована на Верховном круге Дона, Кубани и Терека, созванном по почину кубанцев в Екатеринодаре в январе 1920 года – за месяц до полного разгрома Донской армии, завершившегося Новороссийской катастрофой. Идея эта была негативно воспринята руководством как Добровольческой, так и Донской армии, а после разгрома белых была обречена на забвение, но, как уже было сказано, реанимирована в эмиграции Вольно-казачьим движением в 1927 году. Ф. Д. Крюков, ушедший из жизни в феврале 1920 года, никакого отношения к идее казачьей федерации иметь не мог.

Автор «Стремени...» пытается истолковать даже Подтелкова и Кривошлыкова как «самостийников», – надо же объяснить, каким образом 95% текста первой и второй книг «Тихого Дона» могут принадлежать «сепаратисту» Крюкову, включая и главы, посвященные председателю Совнаркома Донской Советской республики Подтелкову. По мнению Д*, поведение Подтелкова и Кривошлыкова в романе определялось все той же – общей для казаков – извечной нетерпимостью к «иногородним». «И Подтелков, и Кривошлыков, и Лагутин одно только и твердили на все лады, – пишет Д*, – мы казаки, и управление у нас должно быть казачье... мы хотим ввести у себя в Донской области казачье самоуправление; повторяли неустанно, что нечего, дескать, делать беглым генералам (т. е. все тем же иногородним, с Москвой связанным) – на казачьей земле. Наша казачья земля – вот нехитрая казацкая идея, которую с явным пониманием дела до глубин и оттенков ставит автор “Тихого Дона” в основу революционных требований донских станичников. На ней и зиждилось Донское восстание во всех его стадиях»⁵⁵.

Значит ли это, что Подтелков и Кривошлыков не мечтали о «казачьем самоуправлении», не стремились к защите «казачьей земли»? Нет, конечно. Но «казачье самоуправление» Изварин и Подтелков видели настолько по-разному, что смотрели друг на друга через прорезь прицелов.

Вопрос о «казачьей земле» и в самом деле объединял казачество – от Изварина до Подтелкова. Он уходил в глубину веков, – недаром на Дону существовало такое святое для казаков понятие, как «казачий присуд», то есть «земля, назначенная Богом (присужденная) в вечное казачье владение; степной бассейн Дона, Старое Поле»⁵⁶.

Вопрос о «казачьей земле», «казачьем присуде», его обороне и охране, и отсюда – о взаимоотношениях казаков и иногородних – был постоянным для казачества.

«Казачья войсковая администрация (как и казачья масса) не могла никогда отказаться от воззрения на донских крестьян, как на чужеродный элемент, вросший в чужое тело казачьего народа»⁵⁷.

Ощущение казачьей самобытности и неприязненное отношение к «иногородним» всегда были присущи казачеству, и это, естественно, нашло свое отражение и на страницах «Тихого Дона».

Но представлять дело так, будто конфликт между казачьей массой и «иногородними» (куда Д* произвольно заносит и царя, и его генералов, а также большевиков и «комиссаров»), стремление казаков к сепаратизму и независимости в системе некой казачьей федерации и были причинами, вызвавшими Вёшенское восстание, – значит совершенно искажать правду жизни.

Искусственно сконструированная гипотеза Д* о двух параллельных «текстах» романа «Тихий Дон» и двух его «авторах», один из которых пишет за «белых», другой – за «красных», один – за «казаков-самостийников», другой – за «иногородних», снимает сам вопрос о «Тихом Доне» как трагедии века. Какая может быть трагедия, если полюса в конфликте искусственны, разъяты, если противоречие эпохи расчленено и одна из его сторон вменена «автору» – «самостийнику» Крюкову, а другая – «соавтору», «иногороднему» Шолохову?

Никакие жернова, а уж тем более «жернова истории» при таком раскладе не заработают...

ДРУГОЙ ГЕРОЙ

«Тихий Дон» в «Стремени “Тихого Дона”» лишен мощи биения тех внутренних непримиримых трагических противоречий, которые вели к гибели в революции целого народного сословия – казачества. Обескровлен, искажен в «Стремени...» и главный герой романа – Григорий Мелехов.

Когда Д* пишет, будто сепаратизм был «идейным credo» Григория Мелехова, будто «надежда на грядущую независимость Дона» была «единственным объяснением всех дальнейших поступков Мелехова»⁵⁸, всех «блуканий», которые выпали на его долю, – это не о нем, а о каком-то другом, придуманном Григории Мелехове.

Предположить, будто сущность романа «Тихий Дон» и трагедии его главного героя – в крушении «надежд на грядущую независимость Дона»⁵⁹, на «независимость Области Войска Донского в составе казачьей Федерации»⁶⁰, можно только при полном искажении сути этого великого трагического произведения.

Идея казачьей «самостийности» привлекла Мелехова на один момент, – когда в 1917 году он служил во 2-м запасном полку и на короткое время «подпал под влияние» Изварина. Он «покоряюще красиво рисовал будущую привольную жизнь на родимом Дону – когда править будет державный Круг, когда не будет в пределах области ни одного русака и казачество, имея на своих правительственных границах пограничные посты, будет как с равными, не ломая шапок, говорить с Украиной и Великороссией и вести с ними торговлю и мену. Кружил Изварин головы простодушным казакам и малообразованному офицерству» (2, 198—199).

Григорию Мелехову не вскружил. В дальнейшем он в своих метаниях мысленно возвращается к Изварину всего раз или два. В последний раз – в марте 1918 года, увидев Изварина в станице Ольгинской в свите атамана Попова, когда тот, вступив в конфликт с генералом Корниловым, отказался отступать вместе с ним на Кубань. В течение всего последующего повествования, включая Вёшенское восстание, мысль о подъесауле Изварине и его сепаратистских идеях ни разу не посетила Григория Мелехова. Говорить, что сепаратистские идеи Изварина стали «идейным credo» Мелехова и после встречи с Извариным в 1917 году являлись «единственным объяснением всех дальнейших поступков Мелехова», – значит искажать суть этого характера.

Тем самым снимается главное противоречие этого героя – его метания между «белыми» и «красными». Не замечен, не оценен феномен его трагедийности, очевидный, как мы уже говорили, даже казачьему калмыку С. Баликову, который писал в 1938 году: «Душевная трагедия Григория Мелехова – не фантазия автора. Это трагедия большинства рядового казачества в 1918—1919 гг.»⁶¹. И это – не выдумка Шолохова, но судьба большинства рядовых казаков тех лет, что подтверждают конкретные биографии людей, прежде всего, того же Павла Кудинова или Харлампия Ермакова. Выступая в апреле 1929 года на читательской конференции «Роман-газеты», Шолохов так говорил о своем главном герое: «Товарищи из предприятий задавали ряд вопросов, почему Григорий Мелехов, основной герой “Тихого Дона”, этакий шаткий. <...> Те, кто знает историю гражданской войны на Дону, кто знает ее ход, знают, что не один Григорий Мелехов и не десятки Григориев Мелеховых шатались до 1920 года, пока этим шатаниям не был положен предел. Я беру Григория таким, каким он есть, таким, каким он был на самом деле, поэтому он шаток у меня, но от исторической правды мне отходить не хочется»⁶².

Автор же «Стремени “Тихого Дона”» в своих гипотетических построениях шел не от реальной действительности, как она складывалась на Дону в 1918—1919 гг., а от придуманной им схемы. По ней, «автор» (Крюков), «самостийник» и «сепаратист», поставил в центр повествования в романе alter ego себя – такого же самостийника и сепаратиста Григория Мелехова, а его «соавтор-двойник» (Шолохов), беспардонно «вклиниваясь» в текст, упорно пытается переделать Григория Мелехова из «самостийника» в «большевика».

Автору «Стремени...» представляется, в частности, что начало Верхнедонского восстания и участие в нем Григория Мелехова искажено – вследствие вмешательства «соавтора-двойника». Он пишет о неких «исчезнувших главах, которые изображали победный этап Донского восстания и перспективность борьбы за землю на Дону...»⁶³, – каких главах? Какой «победный этап» Донского восстания? Все эти вопросы остаются за скобками.

По мнению Д*, «соавтор-двойник» утаил от читателя также «исторические факты» о периоде, предшествовавшем восстанию. «Исторические факты <...> говорят о том, что с апреля – мая 1918-го (расправа с Подтелковым) всё в северных округах войска Донского как бы застыло в ожидании, было оковано жутью красного террора, ошеломлено грабежом, учиняемым красными, и только стихийно возникшая и направляемая штабом Донской походной армии партизанщина нарушала эту зловещую тишину. Партизанские отряды, группы и даже отдельные казаки-разбойники являлись в лесной или болотной чаще, в глубинах оврагов, на одиноких зимовниках, чтобы затаясь в своем логове, совершать набеги и расправы. Именно тогда, т. е. с весны 1918-го по весну 1919-го по всему занятому красными Дону пошла полыхать партизанщина, а лишь в провесень 1919-го затем, естественно, поглощенная большим верхнедонским восстанием, которое было подавлено только в конце 1919-го. Верхнедонская партизанщина той поры состояла не только из скрывающихся бунтарей окрестных станиц – она стала прибежищем всех, кто оказался в опасности, кого преследовали красные. Среди них были и старые и малые (огромное количество мальчишек, бывших кадетов и гимназистов и своеобразные вооруженные банды, скрытые лесными оврагами Верхнедонья). Какова была жизнь партизанских воинствующих отрядов, а также и жизнь тех, кто вглухую прятался, отсиживался в чаще, мы узнаем из замечательных страниц “Тихого Дона”, удивительно каким-то чудом “заверставшихся” в самый конец романа (IV, 8, X—XVI). Именно “заверставшимися”, попавшими туда случайно, представляются эти эпизоды, дающие картину партизанской жизни в Обдонье весной – зимой 1918, в дни, когда там уже окончательно утвердилась советская власть»⁶⁴.

Вот каких увлекательных глав в «Тихом Доне», оказывается, лишил читателя коварный «соавтор-двойник»! Исключил, в частности, и главу об участии Мелехова весной 1918 в приключениях «казаков-разбойников», из лесных и болотных чащоб совершавших «набеги и расправы» над «уже окончательно утвердившейся» в это время советской властью.

«Вполне вероятным было то, что Мелехов присоединился к партизанскому отряду или группе, и конный, вооруженный скитался по лесам левобережья, участвуя в стычках с красноармейцами, которых теперь уже в полной мере воспринимал как иногородних врагов»⁶⁵.

Чтобы распутать всю эту фантасмагорию, данную без единой ссылки на источники, придется потратить определенное время. Советская власть на Верхнем Дону была объявлена на описанном в романе Каменском съезде казаков-фронтовиков (станица Каменская в ту пору была административным центром Донецкого округа) в январе 1918 и просуществовала до весны 1918 года.

Но уже с мая 1918 и по январь 1920 года на Дону воцарилась власть белых. Лишь в начале 1919 г. в Вёшенскую на два месяца (январь – февраль) пришли красные, – после того, как верхнедонские полки открыли им фронт и вернулись домой. Однако в начале марта казаки вновь поднялись на восстание.

Возникает недоуменный вопрос: каким образом «с весны 1918-го по весну 1919-го по всему занятому красными (?) Дону» могла «полыхать партизанщина», если все это время Дон находился под властью белых? Какие в это время «партизанские отряды, группы и отдельные казаки-разбойники» могли являться в «болотной чаще» и «глубинах оврагов», если уже в апреле – мае 1918 года белые казаки одержали полную победу на нижнем и верхнем Дону, за исключением Усть-Медведицкого округа, где продолжал сопротивляться Миронов?

И о какой «Донской походной армии», штаб которой будто бы с весны 1918 по весну 1919 направлял всю эту «партизанщину», идет речь? Скорей всего – о так называемом Степном отряде, возглавлявшемся походным атаманом Войска Донского П. Х. Поповым, в феврале 1918 года отказавшимся идти на Кубань вместе с Добровольческой армией и отправившимся на зимовку в Сальские степи, пока власть на Дону находилась в руках большевиков.

Но уже весной 1918 года в связи с началом казачьего восстания отряд Попова вернулся из Сальских степей и в мае 1918 года влился в Донскую армию.

Как видим, и «Донская походная армия», штаб которой будто бы руководил белыми «партизанами» с весны 1918 по весну 1919 года, и «казаки-разбойники», а также «своеобразные вооруженные банды» из «мальчишек, бывших кадетов и гимназистов» в оврагах и буераках Верхнедонья, – всё это – плод художественной фантазии автора «Стремени “Тихого Дона”», поскольку, повторяем, Дон «с весны 1918-го по весну 1919-го» не был занят красными, а совсем наоборот, находился под властью белых.

Такой же художественной фантазией является и предположение, будто Григорий Мелехов еще до начала Вёшенского восстания «присоединился к партизанскому отряду или группе, и конный, вооруженный скитался по лесам левобережья». Эпизоды из этих придуманных «авторских» глав, якобы «дающие картину партизанской жизни в Обдонье весной – зимой 1918, в дни, когда там окончательно утвердилась советская власть», Д* обнаружил аж в четвертой книге романа, хотя «решительно нечего было делать Мелехову в разбойно-воровской банде Фомина»⁶⁶.

Разве допустимо подобным образом обращаться с фактами и утверждать, будто весной – зимой 1918 года на Дону «окончательно утвердилась советская власть», когда в это время она, наоборот, рухнула; или восстание против продразверстки 1920 года, описанное в «Тихом Доне», выдавать за «картину партизанской жизни в Обдонье весной – зимой 1918 года», каковой фактически не было? В мае 1918 года решением Круга спасения Дона была сформирована регулярная Донская армия, которая воевала с большевиками уже за пределами границ Всевеликого Войска Донского. И лишь в январе 1919 года верхнедонские полки этой армии добровольно открыли противнику фронт с тем, чтобы спустя два месяца в ответ на зверства «комиссаров» поголовно подняться на восстание Обдонья весной – зимой 1919 года!

Подлинный автор «Тихого Дона» – М. А. Шолохов – знал историю родной Донщины досконально и очень точно, день за днем он художественно воссоздавал хронику Верхнедонского восстания во всей полноте и неуязвимости исторической правды.

Да и придуманный «автор» – Крюков – не мог, естественно, иметь никакого отношения к этим фантазиям, поскольку сам находился в составе «белого» руководства, осуществлявшего с весны 1918 по январь 1920 власть над Доном.

В главах «Тихого Дона», посвященных непосредственно характеристике восстания, Д* также усматривает «тенденцию» «соавтора» «выправить идейную линию автора (то есть Крюкова. – Ф. К.), доказать, что повстанческое движение на Дону было неорганичным для казачества, что восстанием была охвачена лишь небольшая часть станиц, и что повстанцы по внутренней своей склонности тяготели к красным»⁶⁷.

В чем же конкретно проявлялось это идейное коварство «соавтора-двойника», то есть Шолохова, приводящее к «противоречиям и несвязице»?

К примеру, пишет Д*, в начале первой главы шестой части романа говорится: «В апреле 1918 года на Дону завершился великий раздел: казаки-фронтовики северных округов – Хоперского, Усть-Медведицкого и частично Верхне-Донского – пошли с отступавшими частями красноармейцев; казаки низовских округов гнали их и теснили к границам области...».

Как связать столь авторитетное и назидательное заявление с тем, что сказано в другом месте, совсем рядом: «...Шумилинская, Казанская, Мигулинская, Мешковская, Вёшенская, Еланская, Усть-Хоперская станицы восстали...» (III, 6, XXXII).

Как же так? Ведь было сказано, что «хоперцы ушли поголовно», – следовательно, вернулись и восстали?

Литературовед Д* по незнанию путает Хоперский округ и Усть-Хоперскую станицу, которая до 1918 года входила в состав Усть-Медведицкого, а после мая 1918 года вошла в состав Верхне-Донского округа.

Незнание фактов лежит и в основе другого обвинения в адрес придуманного «соавтора-двойника» (Шолохова) – в преуменьшении размеров восстания, выражающемся в стремлении представить дело так, будто «восстанием была охвачена лишь небольшая часть станиц», что «восстание замкнулось в границах Верхне-Донского округа».

«Замкнулось... – пишет Д*, – а ведь в начале этой главы наоборот сказано: “Полой водой взбугрилось и разлилось восстание, затопило всё Обдонье, задонские степные края на четыреста верст в окружности. <...> ...Всёпожирающим палом взбушевало восстание...»⁶⁸.

Из этих путаных рассуждений ясно одно: коварный «соавтор-двойник», стремясь занизить размеры и мощь восстания, написал: «Восстание замкнулось в границах Верхне-Донского округа», в ту пору, как настоящий «автор» (Крюков) считал, что восстание «взбушевалось и разлилось» на «четыреста верст в окружности».

Но мысль о том, что восстание «замкнулось» в границах Верхне-Донского округа, – опять-таки не выдумка некоего виртуального «соавтора-двойника», а реальный исторический факт, подтверждаемый всеми источниками. «Восставшая казачья армия, окруженная огненным кольцом Красной Армии, не имела тыла, а только фронт...» – свидетельствовал командующий Армией повстанцев Павел Кудинов.

Шолохов показал в романе, что это огненное кольцо составляло четыреста верст в окружности, а цифры, свидетельствующие о размахе восстания, числе его участников, о его вооруженности, оказались более полными, чем у военных историков того времени, и были полностью подтверждены военным руководителем восстания Павлом Кудиновым.

РОЙ МЕДВЕДЕВ О ГИПОТЕЗЕ Д*

Обилие неточностей и фактических ошибок в «Стремени “Тихого Дона”», доказательная критика этой работы Г. Ермолаевым вынудили единомышленника Д* – историка Роя Медведева, опубликовавшего в 70-х годах за рубежом книгу «Загадки творческой биографии Михаила Шолохова»⁶⁹, признать правоту Г. Ермолаева по целому ряду позиций в этом споре.

«Г. Ермолаев, как видно из содержания его статей, является одним из наиболее компетентных специалистов по истории Донской области и донского казачества, он, вероятно, один из лучших на Западе знатоков как творчества М. А. Шолохова, так и творчества Ф. Д. Крюкова, – писал Р. Медведев в своем “Ответе профессору Герману Ермолаеву”. – Естественно, что это делает его замечания и соображения особенно ценными... Большая часть этих замечаний несомненно справедлива, и некоторые из них совпадают с моим кратким разбором незаконченного исследования Д. (см. главу 5 моей книги)»⁷⁰.

Действительно, здесь содержится достаточно трезвая и во многом критическая оценка «Стремени “Тихого Дона”»:

«Опубликованная А. И. Солженицыным и снабженная его предисловием книга литературоведа Д* представляет собой лишь начерно наброшенную часть весьма обширно задуманного исследования. Из трех глав (по предполагавшемуся плану исследования) мы имеем перед собой лишь некоторые разделы первой главы (“аналитической”) и несколько начальных страниц второй главы (“детективной”). Обозначена лишь тема третьей – “политической” главы. К тому же, как можно судить по приведенному в предисловии письму Д*, этот предполагавшийся план в процессе работы был существенно изменен. Раздел о поэтике “Тихого Дона” должен был развернуться в самостоятельную главу... Тем не менее Солженицын решил опубликовать все эти “разновременные и разнечастные осколки”, так как Д* умер “среди чужих людей”, так и не выполнив своего замысла»⁷¹.

Анализируя «главные тезисы Д*», Р. Медведев заключает, что «в опубликованной Солженицыным черновой рукописи литературоведа Д* выдвинута не только важная и интересная, но и правдоподобная гипотеза... Но в гипотезе всегда есть что-то незавершенное, она объясняет обычно далеко не все факты, она содержит, как правило, немало недосказанных положений. Всеми этими качествами гипотезы обладает и опубликованная по инициативе Солженицына книга Д*. Многие положения его книги кажутся мне вполне убедительными и правильными. Однако немало других положений Д* являются не только сомнительными и спорными, но явно ошибочными»⁷².

Какие же положения в работе Д* Р. Медведев считает сомнительными и спорными?

Сомнительным, а вернее – неправильным – он считает утверждение Д*, будто «в “Тихом Доне” для автора этой эпопеи сепаратизм очевиден, пусть даже “размытый и облагороженный”, как полагает Д*... Заметим мимоходом, что и писатель Ф. Д. Крюков, которого Д* считает наиболее вероятным автором “Тихого Дона”, не был сепаратистом»⁷³.

Но это «мимоходом» сделанное замечание рушит, как уже говорилось раньше, сам фундамент построений Д* о «двух пластах» прозы и двух «соавторах» «Тихого Дона» – казаке—«сепаратисте» Крюкове и «иногороднем» Шолохове.

Не согласен Р. Медведев и с другим основным тезисом Д* – будто «главной темой “соавтора-двойника” является “утверждение неизменного тяготения” Григория Мелехова и конечный переход его к большевикам»⁷⁴.

Он справедливо отмечает, что именно этого перехода Григория Мелехова на позиции большевиков безуспешно требовала не только критика 30-х годов, но и Сталин. «В беседе с Шолоховым Сталин также спрашивал, когда Шолохов приведет своего героя к большевикам? Шолохов отшучивался: “Я его веду, а он сопротивляется”. Всем близким к литературе было известно, что финал “Тихого Дона” вызвал недовольство Сталина. И журналы, получившие рукопись, уговаривали Шолохова сделать финал более “светлым” в отношении судьбы Григория. Ему полагалось радостно и оптимистично приобщиться к колхозной жизни. Но Шолохов заупрямился, и Сталин уступил, случай, должно быть, небывалый в литературе тех лет. Слишком уж велика была слава романа»⁷⁵.

В этой связи Р. Медведев берет под защиту от несправедливых обвинений Д* четвертую, заключительную книгу «Тихого Дона», принадлежность которой М. А. Шолохову ни у кого не могла вызывать сомнений:

«Конечно, кое-кому финальная восьмая часть романа может показаться слабее первых его частей, это вопрос очень спорный. Но ее нельзя назвать просто фальшивой, как это делает Д*...

Требование Д* обязательно привести в конце романа Григория Мелехова к белым и даже увезти его к турецким берегам мало отличается от требования Сталина привести Григория Мелехова к большевикам. Такой конец романа тоже был бы дешевой агиткой, только белогвардейской. Несомненно, что нынешний известный нам конец “Тихого Дона” художественно богат. Григорию уже всё безразлично – кроме родного хутора и родного сына... Он потерял веру и в красных, и в белых, он готов и к смерти, и к расстрелу, от которого раньше бежал. И хотя Григорий еще жив, роман остается трагедией, ибо погибла почти вся семья Мелеховых, погибло донское казачество, во всяком случае большая его часть. И сцена смерти Аксиньи, и драматическая сцена ее похорон Григорием останутся в литературе»⁷⁶.

Столь высокая оценка художественных достоинств четвертой книги романа «Тихий Дон», которую даже Д* вынужден оставить за Шолоховым, не случайна для Р. Медведева, который в принципе не был согласен с предвзято негативным отношением Д* к творческому потенциалу Шолохова:

«В своей книге “Стремя «Тихого Дона»” литературовед Д* исходит из предпосылки, что “соавтор” разбираемой эпопеи является совершенно бездарным писателем, беспомощным с профессиональной точки зрения, не владеющим ни диалектом, ни сколько-нибудь грамотным литературным языком. Но это явно ложная предпосылка...»⁷⁷ – пишет он. – Ее, по мнению Р. Медведева, вместе с Д* разделяет и Солженицын, что ведет к негативным последствиям, «ибо многие их выводы определяются не только объективным сравнением текстов, но и глубокой неприязнью к М. А. Шолохову, при которой за последним отрицается всякий литературный талант»⁷⁸.

При подобной необъективности, – считает Р. Медведев, – Д* готов приписать Крюкову даже главы из четвертой книги романа об эвакуации Донской армии из Новороссийска. «Все эти домыслы явно неубедительны, – замечает Р. Медведев. – Ф. Д. Крюков, умерший в феврале 1920 года, действительно не мог наблюдать эвакуацию казаков и добровольцев из Новороссийска. Но к середине 30-х годов в нашей печати уже можно было найти немало мемуарных материалов с описанием этой эвакуации, к тому же на Дон вернулись по амнистии многие казаки, не только не попавшие на корабли в Новороссийске, но и успевшие повоевать на врангелевском фронте и позднее эвакуироваться в Турцию, Болгарию и другие страны. Их рассказами и мог, конечно, воспользоваться Шолохов. Да и времени для работы над этими главами у Шолохова было достаточно, ведь четвертая книга “Тихого Дона” появилась в печати только в конце 30-х годов»⁷⁹.

Видимо, не осознавая до конца последствий, Р. Медведев поднял в данном случае принципиальной важности вопрос – об источниках «Тихого Дона», мимо которого обычно проходит «антишолоховедение». Медведев вышел на эту проблему не только в связи с казачьим исходом из Новороссийска, но и в связи с главами второй книги романа, посвященными экспедиции Подтелкова и ее трагической судьбе. «Литературовед Д*, – пишет он, – относит эти главы с уверенностью к творчеству подлинного автора романа... Между тем, как показано в одной из научных работ (Р. Медведев ссылается на статью В. Гуры, опубликованную в «Ученых записках Вологодского пединститута» в 1956 году. – Ф. К.), многие страницы в этих последних главах второй книги “Тихого Дона” представляют собой литературную обработку текста небольшой брошюры А. Френкеля “Орлы революции”, опубликованной в Ростове н/Д в 1920 году. А. Френкель был участником подтелковской экспедиции, но при ее окружении казаками сумел в суматохе бежать... Разумеется, Ф. Д. Крюков никак не мог читать брошюру Френкеля»⁸⁰.

Но Крюков не мог читать и десятки других исторических источников, которые были опубликованы в 20-е годы после его смерти и на которых основаны многие главы «Тихого Дона», без всяких на то оснований приписанные автором «Стремени “Тихого Дона”» Крюкову. Эти источники, как указывалось выше, были выявлены в полном объеме Ермолаевым и другими исследователями.

О распределении глав романа «Тихий Дон» в книге Д* между «автором» и «соавтором» Р. Медведев пишет не без иронии:

«Исходя из предположения, что все хорошо написанные главы принадлежат в “Тихом Доне” автору – Ф. Д. Крюкову, а все плохо написанные – “соавтору” – Шолохову, литературовед Д* неизбежно допускает в своем исследовании противоречия и ошибки»⁸¹.

О некоторых из них, но далеко не всех, обнаруженных Р. Медведевым, сказано выше. Неизмеримо большее количество ошибок в работе Д* было выявлено Г. Ермолаевым, с чем согласен и Р. Медведев: «Г. Ермолаев подробно и на многих примерах доказывает плохое знание литературоведом Д* истории Верхне-Донского восстания и всей вообще истории гражданской войны на Дону, а также плохое знание географии Донского края и даже неточное знание текста самого романа “Тихий Дон”. Таким образом, можно вполне согласиться с общим выводом Г. Ермолаева, что литературовед Д* слишком часто опирается на необоснованные интерпретации и ложные посылки и что Д* не сумел поэтому доказать свой тезис о существовании в “Тихом Доне” авторского и соавторского текстов»⁸², – таков общий вывод Р. Медведева. Но, вместе с тем, «как гипотеза этот тезис все же может быть выставлен, – утверждает Р. Медведев. – И в книге литературоведа Д* имеется достаточно доводов для того, чтобы всерьез рассмотреть и изучить подобную гипотезу»⁸³.