Текст книги "«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа"

Автор книги: Феликс Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 69 страниц)

М. Шолохов на рыбалке. 1970-е гг.

Думается, что не только об учителе Васюхине (рассказ «Из дневника учителя Васюхина»), но в значительной степени и о себе писал Крюков: «Я знаю казацкий быт; я люблю народ свой, среди которого я вырос и которому служу, мечтаю об его счастье, скорблю о нем сердцем: я – сын народа, смело могу это сказать... И, тем не менее, я неизменно и постоянно чувствую, что что-то отрезало меня от моего народа, что на меня он смотрит уже не как на своего, со мной говорят не просто и не откровенно и я не могу подойти близко, как мои сверстники по годам, молодые казаки, к нашим милым казачкам... А между тем, как я их люблю!» (73).

Это – любовь «на дистанции», ощущение которой между рассказчиком и любимым им народом возникает неоднократно, когда читаешь Крюкова.

В прозе Шолохова этой дистанции нет. Вспомним еще раз страстный монолог об отношении к народу, к казакам, к родине подъесаула Атарщикова – характер, как указывалось выше, знаковый, занимающий особое место в «Тихом Доне»: «...Я до чертиков люблю Дон, весь этот старый, веками складывавшийся уклад казачьей жизни. Люблю казаков своих, казачек – всё люблю! От запаха степного полынка мне хочется плакать... И вот еще, когда цветет подсолнух и над Доном пахнет смоченными дождем виноградниками, – так глубоко и больно люблю...» (3, 113).

И столь же страстное – прямое, как у героя, – признание в любви к тихому Дону звучит в авторском отступлении:

«Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-солёный запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы, в мудром молчании берегущие зарытую казачью славу... Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей нержавеющей кровью политая степь!» (4, 64).

Как видим, запахи в прозе Шолохова играют особую роль, совсем другую, чем в прозе Крюкова. Они неотрывны от описаний живой природы, в значительной степени через них постигается и выражается чувство любви к родной земле. Они являют собой исключительно важную принадлежность шолоховской поэтики.

Степь в прозе Шолохова полна запахов, особенно весной и летом. «На вербах зеленели сережки, липкой духовитой почкой набухал тополь. Несказанным очарованием была полна степь, чуть зазеленевшая, налитая древним запахом оттаявшего чернозема и вечно юным – молодой травы» (4, 277—278). К чернозему у Шолохова особое внимание: «Невыразимо сладкий запах излучал оголенный чернозем» (3, 75). Так может ощущать чернозем только земледелец, труженик. И воин: «Пахло обтаявшим черноземом, кровью близких боев пахло» (3, 320). Земля в «Тихом Доне» пахнет по-разному, в зависимости от времени года. К концу лета «пахла выветренная, истощенная земля пылью, солнцем»; весной – «пахло припорошенной корой вишневых деревьев, прелой соломой»; «горькими запахами листа – падалицы, суглинистой, мочливой ржавчины мартовского снега». Шолохов исключительно внимателен к аромату трав, деревьев, кустарников, вообще растений. Он слышит «горький и сладостный дух омытых и сопревших корней верб»; «дурманящий аромат» скошенной травы; «медовый запах прижженной листвы», «запах прижженного хвороста»; подползающий с болота «пресный запах мочажинника, ржавой сырости, гнилья», «смешанные запахи мочажинника, изопревшей кучи, болотистой почвы...». Шолохов знает, какой «неизъяснимо грустный запах излучают умерщвленные заморозками травы», как «тоскливо, мертвенно» пахнут «отжившие травы». При этом пейзаж в «Тихом Доне», его краски, звуки, запахи, подчас почти неуловимо связан с действием:

«На западе густели тучи. Темнело. Где-то далеко-далеко, в полосе Обдонья вилась молния, крылом недобитой птицы трепыхалась оранжевая зарница. В той стороне блекло светилось зарево, принакрытые черной полою тучи. Степь, как чаша, до краев налитая тишиной, таила в складках балок грустные отсветы дня. Чем-то напоминал этот вечер осеннюю пору. Даже травы, еще не давшие цвета, излучали непередаваемый запах тлена.

К многообразным невнятным ароматам намокшей травы принюхивался, шагая, Подтелков» (3, 371).

Так эпически начинается 28-я глава 2-й книги «Тихого Дона», предваряющая казнь Подтелкова.

Характеристики героев в «Тихом Доне» чаще всего связаны с запахами земли. О Дуняшке: «Пахнуло от нее отсыревшим черноземом»; об Аксинье: «От мокрых Аксиньиных волос, тек нежный, волнующий запах... – Волосы у тебя дурнопьяном пахнут»; «...пахло от свежего, нахолодавшего рта то ли ветром, то ли далеким, еле уловимым запахом свежего степного сена»; и снова: «На губах Григория остался волнующий запах ее губ, пахнущих то ли зимним ветром, то ли далеким, неуловимым запахом степного, вспрыснутого майским дождем сена»; «Ему кажется, что он на секунду ощутил дурнопьянный, тончайший аромат Аксиньиных волос; он весь, изогнувшись, раздувает ноздри, но ... нет! Это волнующий запах слежалой травы». О Степане Астахове: «Пахнуло запахом мужского пота и полынной дорожной горечью от нестиранной рубахи». О Митьке Коршунове: «... терпким запахом здоровья и силы веяло от него – так пахнет, поднятый лемехом, чернозем в логу».

Запахи сена, полынной горечи, поднятого лемехом чернозема – это все запахи не просто природы, но пашни, сенокоса, труда на земле. Труд и быт земледельцев органично входят в палитру красок, звуков, запахов «Тихого Дона», чего совершенно нет у Крюкова.

И в «Тихом Доне», и в «Донских рассказах», и в «Поднятой целине» – единая атмосфера здоровья, свежести и чистоты, резко отличная от удушливого колорита рассказов Крюкова. Добавим к этому, что в «Тихом Доне», «Донских рассказах», «Поднятой целине» едины и цветовая, и звуковая гаммы. Их качественное отличие от рассказов Крюкова очевидно.

В рассказе Крюкова «Казачка (Из станичного быта)»: цвет неба «нежно-голубой» (1); «синее, яркое небо играет своею глубокой лазурью» (47); туман – «золотистый» (53); в финале вновь «небо, чистое, нежно-голубое, высокое, безмятежно спело своей лазурью» (63). В рассказе «Из дневника учителя Васюхина (Картинки станичной жизни)» снова «высокое смутно-синее небо» (67), «серебристый лунный свет» (68), «серебряные звездочки» (68), «речка лазоревая» (69), «орлы сизокрылые» (68), «серебристая мгла лунного сияния» (74), «голубой и розовый дымок» (97), «алый луч зари» (98), «голубое небо» (100), «белые круглые облачка» (100). «Какая кроткая, невыразимая красота во всем... Как хорошо! Как красива жизнь...» (97), – восклицает герой. Как однообразна цветовая гамма, – добавим мы – ее слова и краски резко отличны от буйного разноцветья «Тихого Дона». Как видим, цветовая гамма в рассказах Крюкова бедна, тускла, их цветовой колорит ограничен и банален и не идет ни в какое сравнение с богатством и разнообразием красок «Тихого Дона».

М. Шолохов и Мария Петровна на берегу Дона. 1965 г. Фото В. Турбина ГЛМ. Негатив № 64111

Г. С. Ермолаев, характеризуя «уникальный язык природной образности» в «Тихом Доне», пишет:

«Некоторые из шолоховских пейзажей напоминают полотна художников-импрессионистов. <...> Трудно представить себе произведение с большим количеством колоризмов, чем “Тихий Дон”. В нем их около трех тысяч... <...> Девятьсот колоризмов в 1-й книге знаменуют собой пик шолоховского употребления цвета. Их число продолжает оставаться высоким во всех его последующих произведениях, и большинство из них встречается в авторской речи.

Палитра Шолохова исключительно богата. Около шестидесяти различных оттенков цвета можно насчитать в его ранних рассказах и свыше сотни в “Тихом Доне”»¹⁹.

Палитра Крюкова несопоставима с палитрой «Тихого Дона». В рассказах Крюкова мы насчитали примерно 110 колоризмов – против 900 в первом томе «Тихого Дона». Что касается различных оттенков цвета, то их число не превышает тридцати пяти.

Недоступна Крюкову и та филигранная звуковая аранжировка прозы, которая присуща «Тихому Дону».

Крюков «не слышит» многое из того, что слышит, видит, ощущает в природе Шолохов. Это – два совершенно разных писателя по уровню художественной зоркости и изобразительной одаренности, проще говоря, – по уровню таланта.

«ОРНАМЕНТАЛЬНАЯ» ПРОЗА

Пропасть, которая лежит между Шолоховым и Крюковым как художниками слова, – не только в различном уровне их художественного дарования. Она – еще и в различии тех литературных эпох, которым эти художники принадлежали.

Хотя Крюков жил и творил в первые два десятилетия XX столетия, художественные и идейно-философские искания русской литературы «серебряного века» обошли его стороной. Не только в своей идеологии, но и в своих художественных принципах Крюков так и не вышел за пределы традиций русской литературы XIX века, причем узко народнического, обличительного ее направления. Опыт Л. Н. Толстого, Достоевского, Чехова не был усвоен Крюковым, да это было ему и не под силу.

Поэтика Шолохова своими корнями также уходит в XIX век, но в традиции прежде всего Л. Н. Толстого, Достоевского, Чехова. О своей приверженности именно к этой традиции большой русской прозы неоднократно говорил и сам Шолохов. Об этом же свидетельствует и роман «Тихий Дон».

«Антишолоховедение», игнорируя тот факт, что сам-то Крюков прямого отношения к «серебряному веку» не имел, пытается связать роман «Тихий Дон» с началом XX века, дабы приблизить начало его написания к десятым годам минувшего столетия и тем самым «доказать» авторство Крюкова. Но эта попытка ни на чем не основана. По своей поэтике этот роман принадлежит русской литературе именно 20—30-х годов века XX. Многие, причем крайне выразительные особенности языка, стиля Шолохова, о которых шла речь выше, определяются именно этим: художественными исканиями ранней советской прозы.

Близость поэтики и стиля «Тихого Дона», равно как и первой книги «Поднятой целины», к эстетическим исканиям русской литературы 20-х годов давно и прочно установлена исследователями. Сошлюсь хотя бы на такие работы, как «Стилевые искания в ранней советской прозе» Н. В. Драгомирецкой и «О стиле Шолохова» Л. Ф. Киселевой в труде «Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Стиль. Произведения. Литературное развитие». Т. 3 (М., 1965), книгу Г. А. Белой «Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов» (М., 1977).

Общепризнано, что художественные искания русской литературы 20-х годов определялись как литературной традицией, и, в частности, поисками и завоеваниями литературы «серебряного века», так и фактором сугубо жизненным и современным: фундаментальными сдвигами в жизни народа, вызванными революцией 1917 года. На пересечении этих двух тенденций, в исканиях Ремизова, А. Белого и других, развивавших художественные завоевания таких писателей, как Лесков, и революционной нови 20-х годов, – родился тот своеобразный переходный, во многом эклектичный стиль ранней русской прозы 20-х годов, стиль так называемой «орнаментальной» прозы, который получил отражение в «Тихом Доне».

Шолохов входил в литературу, когда уже были написаны или писались и публиковались «Бронепоезд 14—69» и «Партизаны» Вс. Иванова, «Перегной» Л. Сейфуллиной, «Бурыга», «Гибель Егорушки», «Петушихинский пролом» Л. Леонова, многие рассказы из «Конармии» Бабеля, «Неделя» Ю. Либединского, «Падение Даира» А. Малышкина, «Чапаев» Д. Фурманова, «Разгром» А. Фадеева. По наблюдению Л. И. Тимофеева, «массовый приток молодых писателей, уже соприкоснувшихся с новыми чертами жизни, совпал с ростом и созреванием новых отношений в обществе. И пересечение этих двух процессов не могло, конечно, не сказаться на характере литературного развития начала 20-х годов»²⁰.

Эти процессы не могли не сказаться и на формировании молодого Шолохова – сверстника большинства прозаиков, вступивших в литературу в первой половине 20-х годов. Почему-то никто не попрекает этих прозаиков молодостью, хотя в большинстве они были ровесниками Шолохова, – вероятно, потому, что ни один из молодых писателей 20-х годов, которые, как и он, пришли в литературу из глубин народной революционной жизни, не смог подняться до уровня «Тихого Дона». Но сам-то Шолохов, работая над «Донскими рассказами», «Тихим Доном» и первой книгой «Поднятой целины», принадлежал этому времени, горел его идеями, усваивал его эстетические искания, переболел теми самыми бедами, которыми переболела вся молодая литература 20-х годов.

«Новый ракурс социального зрения – ориентация на предельно полное представительство в литературе революционного народа – привел в движение всю систему художественного мышления»²¹, – так характеризует исток напряженных стилевых, художественных исканий послереволюционной русской литературы автор книги «Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов» Г. А. Белая. Суть этих исканий, пишет автор статьи «Стилевые искания в ранней советской прозе» Н. В. Драгомирецкая, заключалась в «художественном исследовании безбрежно разливавшегося “народного моря”».

«Художественная проза первой половины 20-х годов, – продолжает она, – чрезвычайно своеобразное, оригинальное явление». Эту прозу «даже при беглом знакомстве можно отличить по особенностям языка – обилию элементов народной речи и пестроте словесного узора. <...> Наряду с тягой к предельной точности, к “простому слову” <...> – перенасыщение речи тропами, выступающее иногда как надуманность, вычурность, словесное излишество»²².

В нашем литературоведении прочно утвердился термин «орнаментальная проза», определяющий язык и стиль русской прозы 20-х годов. Исследователи видят орнаментализм в «напряженности стиля», достигаемой с помощью инверсии – того, что Е. Старикова в работе о Л. Леонове называла «украшенным языком»²³, в поиске новых средств и возможностей языковой изобразительности, а также внесении в прозу стиховых принципов (сказовый стиль, ритмическая проза, метонимический стиль и пр.), разнообразия интонаций (ораторский, песенный, декламационный, певучий и другие стили), экспрессивного строения фразы (рубленая проза, узорный стиль), народной лексики (насыщение архаизмами, диалектизмами или неологизмами) и фольклора²⁴.

Орнаментальная проза многое дала нашей литературе с точки зрения поэтики, но она несла с собой и немало привходящего, недолговечного, искусственного. «Детскую болезнь» искусственности и выспренности, привнесенных орнаментализмом, наша литература в лучших своих образцах преодолела уже в конце двадцатых – начале тридцатых годов.

Не избежал влияния орнаментализма и Шолохов, хотя, конечно же, его «Донские рассказы» – где оно особенно велико – и «Тихий Дон», и «Поднятую целину» к орнаменталистской прозе не отнесешь.

«Понятие орнаментализма, несомненно, дает возможность подойти к целой литературной эпохе как эпохе особого интереса к языку, семантической, эмоциональной, ритмической напряженности речи, упорных речевых, стилевых исканий, имеющих целью стать ближе к предмету, перенести в творчество все речевое богатство революционной эпохи, непосредственно “перелить” все многообразие ее проявлений в речь и стиль...»²⁵, – характеризует литературу начала 20-х годов Н. В. Драгомирецкая. Эта характеристика вполне может быть отнесена к Шолохову, – как, впрочем, и ко многим другим писателям, пришедшим в советскую литературу в 20-е годы.

К. Федин писал в конце 20-х годов: «У меня существует неписанный словарь негодных для работы, запрещенных слов (например, такой категории, как “нега”, “сладострастие”, “лира”). В работе своей я не преследую целей “словотворчества”, в том смысле, какой придан этому выражению футуризмом. Борьба за новое слово для меня заключается в постоянном обновлении фразы путем бесчисленных сочетаний тех самых “обыкновенных”, “некрасивых” слов, которые усвоены нашей живой речью и литературой»²⁶.

Крюков не «боялся» «красивых» слов. Лексика его произведений в значительной степени и состоит как раз из слов «негодных» для работы в 20-е годы (впрочем, как и сейчас) – таких, как «нега» или «сладострастие», в чем мы уже убедились. Между языком рассказов Крюкова и языком «Донских рассказов» и «Тихого Дона» Шолохова – пропасть, в значительной степени обусловленная иным чувством языка, отличным от начала века.

Орнаментализм проявляет себя в прозе Шолохова по-разному. В частности, – в заметном влиянии «рубленой прозы», о которой А. Фадеев говорил так: «Писать “рубленой прозой” я в тот период своей литературной работы считал для себя в известной мере обязательным»²⁷. Недостатки своих ранних произведений Фадеев объяснял во многом господствовавшей в ту пору литературной модой. «Многие пишущие люди говорили: “произведение будет динамическим, если писать короткими фразами, в 3—4 слова”. Но такое формальное понимание динамичности создавало искусственный язык... <...>

В литературе имело место тогда сильное влияние школы “имажинистов”. Важнейшей задачей художественного творчества “имажинисты” считали изобретение необыкновенных сравнений, употребление необыкновенных эпитетов, метафор. Под их влиянием и я старался выдумать что-нибудь такое “сверхъестественное”»²⁸.

Талант Шолохова помогал ему более успешно, чем Фадееву, противостоять всему «сверхъестественному» в литературной моде тех лет. Из орнаменталистских исканий он брал лишь то, что было созвучно его собственному природному дарованию, стараясь избегать искусственности в языке.

Так было, в частности, с «рубленой прозой», с которой у Шолохова мы встречаемся далеко не так часто, как у Фадеева, или, допустим, А. Веселого, но – встречаемся.

«Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Октябрь. Ночь. Дождь и ветер. Полесье. Окопы над болотом, поросшим ольхой. Впереди проволочные заграждения. В окопах холодная слякоть. Меркло блестит мокрый щит наблюдателя. В землянках редкие огни» (3, 7), – так начинается четвертая часть второй книги романа. Это – экспозиция дальнейшего развития действия, и здесь «рубленая проза» оправдана.

«Теплилась осень. Перепадали дожди. Над Быховом редко показывалось обескровленное солнце. В октябре начался отлет дикой птицы» (3, 180), – здесь также дается экспозиция к последующему действию, – началу формирования Добровольческой и Донской армий.

«Цепь дней... Звено, вкованное в звено. Переходы, бои, отдых. Жара. Дождь. Смежные запахи конского пота и нагретой кожи седла. В жилах от постоянного напряжения – не кровь, а нагретая ртуть. Отдохнуть бы Григорию, отоспаться!» (4, 95).

Как видим, к «рубленой прозе» Шолохов обращается в основном тогда, когда вводит в повествование новых героев. Но использует он этот прием сравнительно редко.

Большое влияние на молодого Шолохова оказала «ритмическая» проза.

Вслушаемся: «На столе гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость, полевая карта, сводка, уздечка наборная с душком лошадиного пота, краюха хлеба. Всё это на столе, а на лавке тесаной, заплесневевшей от сырой стены, спиной плотно к подоконнику прижавшись, Николай Кошевой, командир эскадрона сидит» («Родинка», 1, 11).

Увлечение ритмом, напевностью слышно и в других рассказах Шолохова, – скажем, в рассказе «Коловерть», где бедный казак Пахомыч не уступил вовремя дорогу полковнику Черноярову, за что был жестоко избит: «Сбочь дороги, постромки обрывая, бьются лошади, сани опрокинутые, с дышлом поломанным, лежат покорно и беспомощно, а он тройку глазами немигающими провожает. Будет провожать до тех пор, пока не скроется в балке задок саней, выгнутых шеей лебединой» (1, 152).

Если раньше ритм, напевность были принадлежностью поэзии, в крайнем случае – стихотворений в прозе (Тургенев или тот же Крюков с его стихотворениями в прозе «Край родной» и «Пирамиды»), то в двадцатые годы ритм широко вошел и в прозу, что подчас придавало повествованию нарочитость и вычурность.

Артем Веселый. 1920-е гг.

Дмитрий Фурманов. 1921 г.

Леонид Леонов. Портрет художника К. Ф. Юона. 1930 г.

Андрей Платонов. 1938 г.

Как справедливо отмечал Л. Якименко, в «Тихом Доне» влияние «ритмической прозы» заметно в основном «в лиро-эпических отступлениях», где «мы видим художественно оправданное использование ритмически организованного периода в повествовательной речи автора»²⁹. Но и это – редкость для Шолохова.

Как известно, сказовая традиция имела глубокие корни в русской литературе – вспомним хотя бы сказы Лескова, – однако особенно широкое распространение она получила в 20-е годы.

В «Донских рассказах» Шолохова три рассказа – «Председатель Реввоенсовета Республики», «О Колчаке, крапиве и прочем», «О Донпродкоме и злоключениях заместителя донпродкомиссара товарища Птицына» – являлись, с точки зрения жанра, классическими сказами, выстроенными на принципиально новом, рожденном революцией жизненном материале.

В сказовой манере написаны многие сцены и эпизоды «Тихого Дона» (рассказ Христони о поисках клада, Авдея Бреха – о службе в Петербурге; близки к сказу и многие рассказы деда Щукаря в «Поднятой целине»). Как подметил Якименко, «в самой повествовательной речи автора в первых томах “Тихого Дона” звучат поэтические интонации сказа»³⁰. О событиях кануна войны, например, сказано так: «Офицеры плечиками вздергивали. Сами за правду алтын бы заплатили... Все офицерские ответы казакам на усладу» и т. д. (2, 287).

Обращение к новым возможностям изобразительности, открываемым орнаментализмом в прозе, имажинизмом в поэзии, помогало писателю добиваться большего эмоционального и смыслового напряжения слова, его экспрессии и выразительности. Задаче повышения образной выразительности языка служила, в частности, инверсия, широко применявшаяся в русской орнаментальной прозе 20-х годов.

Алексей Толстой, вернувшись из-за рубежа, говорил по этому поводу молодым писателям:

«Должен сказать, что у вас всех, москвичей, что-то случилось с языком: прилагательное позади существительного, глагол в конце предложения. Мне кажется, что это неправильно. Члены предложения должны быть на местах: острота фразы должна быть в точности определения существительного, движение фразы – в психологической неизбежности глагола»³¹.

А. Толстой прав и неправ. Он не учитывал такого важного компонента художественности, как интонация фразы, ее мелодия, что в прозе Шолохова играет огромную роль.

У Крюкова все члены предложения стоят на своих местах. Он не признает инверсии, – она просто не входила в арсенал его художественных средств. Это – описательная проза, лишенная динамики, напряжения, развития движения.

«Тихий Дон» – весь на инверсиях, ибо предмет его изображения – тектонические сдвиги в природе общества и в природе вещей, движущееся и меняющееся время. Для воспроизведения в прозе результатов подобного художественного исследования нужна особая экспрессия слова, иной градус и иное качество выразительности.

Отказ от инверсии в романе означал бы отказ от интонации лиро-эпического повествования, которая и делает «Тихий Дон» великим произведением русской литературы. Вспомним: «Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые проходили дни. События стояли у грани». Отмените инверсию – и все разрушится, уйдет тревога ожидания грозных событий, связанных с началом «расказачивания» Дона.

Самое яркое свидетельство принадлежности «Тихого Дона» к прозе 20-х годов, ко времени торжества орнаментализма и имажинизма в русской литературе – качество метафоричности его стиля. Здесь произошло совпадение редкого по силе и мощи изобразительного таланта Шолохова и востребованности яркого, цветного, колоритного художественного слова, утверждавшегося поэтикой орнаменталистской прозы.

Почти две страницы посвятил Г. С. Ермолаев анализу метафоры «не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурнопьяном придорожным цветет поздняя бабья любовь». Он пишет: «Язык и образность Шолохова настолько своеобычны, что было бы достаточно исследовать одно-единственное предложение, чтобы обобщить то, что было сказано о них в этом и предыдущих разделах (а также в предшествующей главе)»³². (Ученый имеет в виду главы своей работы «Метафоры, эпитеты и цвета», «Сравнения», «Диалектизмы».) Блестящий анализ процитированного выше метафорического предложения, данный Ермолаевым, подтверждает его слова. Но исследователь упустил при этом один существенный момент: густая метафоричность данного тропа выявляет очевидную приверженность его автора к орнаментализму.

Орнаменталистской метафоричностью наполнены описания природы, портретные зарисовки в «Тихом Доне» и «Поднятой целине», о чем свидетельствуют и примеры, приведенные выше. Уже первые строки романа с их изощренной и яркой метафоричностью – «прозелень меловых глыб», «перламутровая россыпь ракушек», «нацелованная волнами галька» и «вороненая рябь стремени Дона» – принадлежат, конечно же, двадцатым годам и являются фирменным знаком орнаментальной прозы.

Густота метафоричности некоторых шолоховских троп с точки зрения современного литературного вкуса кажется подчас чрезмерной.

Метафорическая чрезмерность вела порой к искусственности, и тогда возникали тропы наподобие нижеследующих: «ласковым телком притулялось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее солнце», «ласковая тишина паслась на лугу» и т. д. ...

Выше мы уже приводили пример борьбы Шолохова с этой чрезмерной орнаментальной метафоричностью. Поначалу он пишет в рукописи: «На пепельном пороге сизеющего неба доклевывал краснохвостый рассвет остатки звездного проса». В следующем варианте – упрощает, делает более упругим и сжатым этот полюбившийся ему яркий образ: «На сизом пологе неба доклевывал краснохвостый рассвет звездное просо». И в окончательном варианте полностью отказывается от него.

С течением времени метафоричность романа становится строже.

Как справедливо заметил исследователь творчества Шолохова В. Гура, чрезмерность метафорической образности исчезает в третьей книге романа. «Придавая работе над языком огромное значение, – писал он, – Шолохов вносил во многие издания романа (большей частью в первые книги) значительные исправления, добиваясь простоты, ясности, точности слова. Он беспощадно вычеркивал из текста надуманные фальшивые выражения, на которых лежала печать вычурности и красивости. (“Ветер шуршал, перелистывая зеленые страницы подсолнечных листьев”; “спокойный голос его плеснул на Аксинью варом”; “ставни дома наглухо стиснули голубые челюсти”; “розовым бабьим задом из-за холма перлось солнце”; “ночь захлеснулась тишиной”; “время помахивало куцыми днями” и т. д.). Опускаются целые напыщенно-витиеватые сравнения: “словно кто-то неведомо большой изредка смежил оранжевые трепещущие ресницы” и т. д.»³³.

Но это не значит, что в трех книгах романа Шолохов отказался от органично присущей ему яркой метафоричности. Третья книга «Тихого Дона» завершалась, как известно, тем, что Мишка Кошевой зажег подряд семь домов, принадлежащих купцам, священникам и зажиточным казакам Татарского.

«Выехал на бугор, повернул коня. Внизу, в Татарском, на фоне аспидно-черного неба искристым лисьим хвостом распушилось рыжее пламя...» (4, 434).

Нет нужды доказывать, что подобный характер образности совершенно чужд Крюкову. Но он пронизывает «Донские рассказы», «Тихий Дон» и «Поднятую целину», на первой книге которой – та же печать орнаментализма. И то же влияние «рубленой прозы»: «...Морозный день. Конец декабря. Гремячий Лог. Курени, сараи, плетни, деревья в белой опуши инея. За дальним бугром бой. Глухо погромыхивают орудия генерала Гусельщикова» (6, 41) – описание боя, в котором в декабре 1918 г. принимал участие Андрей Разметнов.

И та же инверсия:

«Февраль...

Жмут, корежат землю холода. В белом морозном накале встает солнце... Курганы в степи – как переспелые арбузы – в змеистых трещинах» (6, 110).

В «Поднятой целине» ощутимо и влияние «ритмической прозы»:

«Предрассветная синяя тишина.

Меркнет пустынный Млечный Путь.

В темных окнах хат багрово полыхающие зарева огней: отсвет топящихся печек.

На речке под пашней хрупко позванивает лед.

Февраль...» (6, 110).

Та же напряженная экспрессия троп. Роман открывается описанием того, как «по волнистым буграм зяби неслышно, серой волчицей придет с востока ночь» (6, 7). Далее – описание приезда Половцева:

«Серебряный нагрудник и окованная серебром высокая лука казачьего седла, попав под лучи месяца, вдруг вспыхнули в темени проулка белым, разящим светом» (6, 8).

Сравните:

«На западной окраине неба тускло просвечивали звезды, молодой согнутый сагайдаком месяц золотой насечкой красовался на сизо-стальной кольчуге неба» (6, 322).

ФОЛЬКЛОР, КАЗАЧЬЯ ПЕСНЯ

Орнаментализм в прозе – это еще и уход от книжности, поворот к живому народному слову, «языку улицы».

«Я хочу, – писал А. Веселый, – чтобы само слово говорило, чтобы оно пело, сверкало разными красками, чтобы не было никакой книжности, а была бы живая речь...»³⁴.

Исследователи литературы 20-х годов сходятся на том, что проблема языка, речи в этот период отечественной истории и литературного развития выходит на первый план; повышается значимость именно народного слова. Фольклор, диалект в полную меру завоевывают свои права.

«В революционную эпоху, – пишет Н. В. Драгомирецкая, – писатели как нельзя более остро почувствовали необходимость заново припасть к вечно живому роднику народной речи, овладеть стихией живого звучащего слова, заговорить в книге языком самих масс... <...> В литературу неудержимо хлынул поток просторечных слов, диалектизмов, неологизмов, форм народной этимологии, речевых конструкций с разговорным синтаксисом, с разнообразием живых разговорных интонаций, вопросительных, восклицательных, песенных, сказочных, часто повышенной эмоциональной экспрессивности»³⁵.

После революции, в 20-е годы литература, в большей степени, чем когда бы то ни было ранее, заговорила языком народа, а еще точнее – через литературу заговорил трудовой народ. В лице в первую очередь Есенина и Шолохова он обрел, наконец, свои уста.

Принципиальная особенность «Тихого Дона», отличающая его не только от рассказов Крюкова, что очевидно, но и от многих других произведений русской литературы, – насыщенность фольклорными мотивами в самых разнообразных проявлениях. Это выражало не только личную устремленность Шолохова, но и время – эпоху 20-х годов.

Проблема фольклора в «Тихом Доне» имеет прямое отношение к прояснению его авторства.

Фольклор в этом романе не носит книжного характера, его источник – не фольклорные сборники и словари, не труды собирателей и исследователей народного творчества, но непосредственное народное творчество, бытовавшее в повседневной жизни. Причем это не просто русский фольклор, это – казачий фольклор, обладающий строго очерченным ареалом своего жизненного существования.