Текст книги "«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа"

Автор книги: Феликс Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 69 страниц)

В конце концов разобрался я, что к чему: те самые черновики романа, о пропаже которых 40 лет тужил Шолохов, никуда не пропадали – они напечатаны во всех, сколь их ни есть, изданиях “Тихого Дона”. Только это не сразу поймешь. Потому что напечатаны они заодно с беловиками!»³³.

И далее:

«Не мог Шолохов, будь он автор романа, не знать того, как роман писался, – не знать, что у автора было черновиком, а что беловиком,.. не мог Шолохов в 1925—1927 годах (когда, как нас уверяют, писались 1-я и 2-я части романа) не знать, что в 1914 году началась Первая мировая война. Значит...»³⁴.

Труд Бар-Селлы, опубликованный в России под названием «“Тихий Дон” против Шолохова» и «Текстология преступления» в Израиле, представляет собой цикл литературоведческих «новелл», написанных в свободной манере, но претендующих на научность. Так же, как и в случае с Макаровыми, с утверждениями Бар-Селлы приходится не столько спорить, сколько скрупулезно их проверять.

Начнем с первой из новелл – «Нашествие» – ключевой в системе доказательств Бар-Селлы.

Автор выбрал для «текстологического анализа» два абзаца из третьей части первой книги «Тихого Дона»: начало глав 10-й и 12-й. Он утверждает, будто «не начало десятой главы послужило источником вступления к двенадцатой, а наоборот – разобранные фрагменты главы двенадцатой являлись основой для написания начала десятой главы. Следовательно: вступление к двенадцатой главе есть не конспект, но план написания соответствующей части главы десятой. И этот план не был отброшен, он был выполнен в десятой главе!»³⁵.

Приведем эти фрагменты, – напомнив, что первый из них уже подвергался безуспешной атаке Макаровых.

Итак, начало главы 10-й:

«Фронт еще не улегся многоверстной неподатливой гадюкой. На границе вспыхивали кавалерийские стычки и бои. В первые дни после объявления войны германское командование выпустило щупальцы – сильные кавалерийские разъезды, которые тревожили наши части, скользя мимо постов, выведывая расположение и численность войсковых частей. Перед фронтом 8-ой армии Брусилова шла 12-я кавалерийская дивизия под командованием генерала Каледина. Левее, перевалив австрийскую границу, продвигалась 11-я кавалерийская дивизия. Части ее, с боем забрав Лешнюв и Броды, топтались на месте, – к австрийцам подвалило подкрепление, и венгерская кавалерия с наскоку шла на нашу конницу, тревожа ее и тесня к Бродам» (1, 302).

Второй фрагмент, начало главы 12-й:

«11-я кавалерийская дивизия после занятия Лешнюва с боем прошла через Станиславчик, Радзивиллов, Броды и 15 августа развернулась возле города Каменка-Струмилово. Позади шла армия, сосредоточивались на важных стратегических участках пехотные части, копились на узлах штабы и обозы. От Балтики смертельным жгутом растягивался фронт. В штабах разрабатывались планы широкого наступления, над картами корпели генералы, мчались, развозя боевые приказы, ординарцы, сотни тысяч солдат шли на смерть...

Разведки доносили, что к городу стягиваются крупные кавалерийские силы противника. В перелесках возле дорог вспыхивали стычки, казачьи разъезды входили в соприкосновение с неприятельскими разведками» (1, 325).

Бар-Селла заявляет, будто оба эти фрагмента – об одном и том же; более того, в мифическом «прототексте» первый фрагмент якобы был черновиком, «планом» второго, чего не понял невежественный «переписчик» Шолохов.

Нелепость подобного обвинения очевидна. Документы свидетельствуют, что в начале главы 10-й, как и в самой главе, повествуется о первой неделе войны, в которой принимал участие Григорий Мелехов в составе 12-го Донского казачьего полка 11-й кавалерийской дивизии, завершившейся 8 августа захватом Лешнюва, а глава 12-я рассказывает о следующей – второй неделе войны, т. е. – в этих отрывках последовательно рассказывается вначале о первом, а потом – втором этапах боев.

Казаки лейб-гвардии атаманского полка. 1897 г.

Важно и то, что главы 10-я и 12-я в третьей части романа, в окончательной книжной редакции разделенные лишь главой 11-й – «дневником» вольноопределяющегося студента Тимофея, в первоначальной, черновой редакции шли под номерами 10 и 16³⁶. Естественно, что столь большая дистанция между главами в момент их написания

– 756 -

и определила необходимость напомнить читателю о конфигурации изменяющегося расположения воинских частей.

Однако Бар-Селле нет дела до реальных фактов – ему достаточно его фантазий, чтобы на их основе обличать Шолохова.

«Дед Гришака» – еще одна новелла в серии «“Тихий Дон” против Шолохова». Бар-Селла приводит фрагмент текста из девятнадцатой главы первой части, посвященный этому персонажу, – по журнальному варианту:

«Дед Гришака топтал землю шестьдесят девять лет. Участвовал в турецкой кампании 1877 года, состоял ординарцем при генерале Гурко, попал в немилость и был отослан в полк. За боевые отличия под Плевной и Рошичем имел два Георгия и георгиевскую медаль. Был односумом с Прокофием Мелеховым и, доживая у сына, пользуясь в хуторе всеобщим уважением за ясный до старости ум, неподкупную честность и хлебосольство, короткие остатки жизни тратил на воспоминания.

Летом с восхода до заката солнца сиживал на завалинке, чертил костылем землю, угнув голову, думал неясными образами, отрывками мыслей, плывущими сквозь мглу забвения тусклыми отсветами воспоминаний...».

По мнению журналиста, этот – ключевой для характеристики деда Гришаки текст – опять-таки «черновик»: «Набросанный, видимо, на полях, черновик не был вымаран Автором, использовавшим его <...> в работе над двадцать третьей главой»³⁷. «Автором» (Краснушкиным) вымаран, а Шолоховым, по незнанию, вставлен.

Но как может быть «черновиком» текст, содержащий принципиально важную информацию о персонаже – то, что он участвовал в турецкой кампании 1877 года и «был односумом Прокофия Мелехова»? Однако изменения в этой информации – на взгляд Бар-Селлы – и подтверждают «черновой характер» «биографической справки о деде Гришаке».

«Биография деда Гришаки претерпела некоторые изменения, – пишет он, – с издания 1956 года он более не “односум” (то есть не однополчанин) деда Григория – Прокофия Мелехова; в связи с этим подверглись правке и сведения о боевой карьере последнего – в первой главе первой части дед Григория – участник уже не последней турецкой кампании, а предпоследней. Убрано и второе упоминание о совместной воинской службе деда Гришаки и Прокофия. Правка в данном случае понятная – если об этом не говорится в первый раз, зачем повторять во второй? Но еще любопытнее то, что Шолохов заметил повторения в тексте девятнадцатой главы. Заметил, но смысла этих повторений не понял!»

В результате «в текст главы опять вкрался черновик»³⁸.

В действительности ничего не понял Бар-Селла. Шолохов внес изменения в текст, связанный с Прокофием Мелеховым и дедом Гришакой, в связи со своими уточнениями в генеалогическом древе Мелеховых в ходе работы над романом. Это и понятно: писатель правил текст своего романа, не подозревая, что впоследствии он будет объявлен одним из «антишолоховедов» «черновиком», сочиненным неким Краснушкиным.

Новелла «Беглец» – еще одна в ряду тех, где доказывается, будто, «переписывая» текст В. Краснушкина, Шолохов не знал, «что у автора было черновиком, а что беловиком», в результате чего черновики в «Тихом Доне» якобы «напечатаны заодно с беловиками».

Бар-Селла приводит абзац из 2-й главы четвертой части романа, где Бунчук, дезертировавший из полка, в котором он служил вместе с Листницким, оказывается в «большом торговом местечке, лежавшем в прифронтовой полосе», где у него была назначена встреча на тайной явке. Шолохов пишет: «Бунчук шел, чутко вслушиваясь, обходя освещенные улицы, пробираясь по безлюдным проулкам. При входе в местечко он едва не наткнулся на патруль и теперь шел с волчьей торопкостью, прижимаясь к заборам, не вынимая правой руки из кармана невероятно измазанной шинели: день лежал, зарывшись в стодоле в мякину.

В местечке находилась база корпуса, стояли какие-то части, была опасность нарваться на патруль, поэтому-то волосатые пальцы Бунчука и грели неотрывно рубчатую рукоять нагана в кармане шинели» (2, 24—25).

Что же смущает в этом ясном, логичном и точном тексте Бар-Селлу? Большевик Бунчук ночью, минуя патрули и другие подстерегающие его опасности, пробирается на явку к товарищу по большевистской партии. Писатель намеренно нагнетает это чувство опасности: Бунчук уже «едва не наткнулся на патруль», да к тому же он знает, что в этом местечке еще и «база корпуса», «какие-то части», и потому, – усиливает напряжение Шолохов, – «пальцы Бунчука и грели неотрывно рубчатую рукоять нагана в кармане шинели».

Но Бар-Селла не слышит (не хочет слышать?) этого ритма шолоховской прозы. Он механически рассекает приведенный текст, логику авторской мысли, и заявляет, будто второй абзац этого отрывка дублирует заключительную часть первого, что это – два варианта одного и того же текста³⁹.

На этом основании он считает второй абзац «черновиком».

Но приведенный выше текст никаких оснований для подобного заключения не дает. Более того – Бар-Селла даже не подумал о том, что «ярый антибольшевик» Краснушкин-Севский никак не годится на роль автора текста, где в столь положительных интонациях рассказывается о встрече большевика Бунчука с его единомышленниками.

Как видим, фрагменты, «выдернутые» Бар-Селлой из контекста романа и выдаваемые им за некие «черновики» из «прототекста» В. Краснушкина, таковыми ни в коей мере не являются.

Мифические следы этого несуществующего «прототекста» Краснушкина Бар-Селла пытается отыскать также в «дневнике» студента Тимофея, которому в «Текстологии преступления» он посвятил две новеллы: «Время жить и время умирать» и «Два студента». Их читаешь, как запутанный детектив.

Начнем с новеллы «Время жить и время умирать».

Бар-Селла приводит в ней следующую выдержку из «Дневника» студента:

«24 августа. <...>

Прошел первый санитарный поезд. На остановке из вагона выскочил молодой солдат. Повязка на лице. Разговорились. Ранило картечью. Доволен ужасно, что едва ли придется служить... Смеется» (1, 319).

Этот молодой солдат, по его мнению, – не больше, не меньше, как Григорий Мелехов. В доказательство Бар-Селла предлагает сравнить с приведенной записью следующий отрывок из двадцать первой главы той же третьей части: «Вагон мягко покачивает, перестук колес убаюкивающе сонлив, от фонаря до половины лавки желтая вязь света. Так хорошо вытянуться во весь рост и лежать разутым, дав волю ногам, две недели парившимся в сапогах, не чувствовать за собой никаких обязанностей, знать, что жизни твоей не грозит опасность, и смерть так далека. Особенно приятно вслушиваться в разнобоистый говор колес: ведь с каждым оборотом, с каждым рывком паровоза – все дальше фронт...

Тихую, умиротворенную радость нарушала боль, звеневшая в левом глазу. Она временами затихала и внезапно возвращалась, жгла глаз огнем, выжимала под повязкой невольные слезы. <...>

После долгих мытарств Григорий попал в санитарный поезд. Сутки лежал, наслаждаясь покоем» (Выделено Бар-Селлой. – Ф. К.) (1, 376—377).

Бар-Селла находит в этих двух отрывках совпадения: «ранение в глаз, повязка, санитарный поезд...»⁴⁰. Но главное совпадение – что «Григорий Мелехов ранен 21 августа», а запись в дневнике, где студент-вольноопределяющийся встречает на полустанке раненого в глаз солдата с повязкой на голове, сделана... 24 августа. Значит? Солдат с повязкой на глазу в рукописи Севского (Краснушкина) – это и есть Григорий Мелехов. И это, якобы, подтверждает авторство Севского, поскольку совпадения в двух приведенных отрывках, на взгляд Бар-Селлы, ни больше, ни меньше, как «след нереализованного фабульного узла (или целой фабульной линии), предполагавшего встречу автора дневника и Григория Мелехова на одной из станций 24 августа 1914 года»⁴¹.

И это называется «текстологией»!

В следующей новелле – «Два студента» – подобные «фабульные узлы» завязываются еще круче.

В «Дневнике» студент Тимофей, оказавшись на первомайском митинге в 1914 году, говорит замахнувшемуся на него плетью казаку: «...Я сам казак Каменской станицы (подчеркнуто Б.-С. – Ф. К.) и так могу его помести, что чертям станет тошно» (1, 312).

Но и другой студент – столкнувшийся на демонстрации в Петербурге с Христоней, говорит: «Ты, станишник, не сумневайся, я сам Каменской станицы рожак» (1, 162).

Упоминания там и тут станицы Каменской для Бар-Селлы достаточно, чтобы сделать вывод: «...перед нами еще один след, указывающий на эволюцию романной фабулы, а именно: на одном из этапов работы предполагалось столкнуть автора “Дневника” с одним из персонажей (Христоней)»⁴².

Но поскольку Христоня демобилизовался со срочной службы еще до начала повествования, а потому не имел возможности разгонять маевку в 1914 году, Бар-Селла смело сдвигает действие романа вспять, чтобы «дураковатый» казак Христоня, находясь на действительной службе, мог все-таки разогнать маевку, в которой участвовал его земляк, студент Тимофей.

Для этого оказывается достаточно одной фразы из «Дневника» студента – «На углу Садово-Триумфальной мне улыбнулся городовой. <...> А три месяца назад? Впрочем, не стоит ворошить белье истории...» (1, 312).

«Что это за загадочная фраза? – задается вопросом Бар-Селла. – Что за белье, какой истории? Что могло не нравиться городовому в нашем герое, и именно три месяца назад?».

Это может быть только одно, – заключает он: участие автора дневника в студенческих волнениях. «Правда, в феврале 1914 года студенты в Москве не бунтовали, – замечает с досадой Бар-Селла. – Но что мешает нам видеть здесь свободное творчество, не привязанное рабски к календарю? Ничто не мешает»⁴³.

Путем такого вот «свободного творчества» и словесной эквилибристики Бар-Селла смело перемещает студента Тимофея из 1914 в 1910 год. Тогда и в самом деле происходили студенческие волнения, после чего занятия в университетах были прекращены, а в феврале-марте 1911 года более тысячи студентов были исключены из университета, а сотни высланы из Москвы.

Но какое отношение имеют все эти печальные исторические события к «Тихому Дону»? – спросите вы.

На взгляд Бар-Селлы, – прямое. Он убежден, что студент Вася, которому студент Тимофей завещает свой дневник, оказался в Семипалатинске именно после этих событий и что фантасмагорическая встреча автора «Дневника» с Христоней, оказывается, все-таки состоялась.

«Если допустить, что наше предположение соответствует истине, – пишет Бар-Селла, – то получает решение и проблема, поставленная нами в начале главы: сходство рассказа Христони и записи в “Дневнике” от 1 мая. Эпизод столкновения казака-солдата с казаком-студентом предполагалось, видимо, описать с двух различных точек зрения, глазами двух участников. Однако, событие это относилось к 1911 году. Из чего следует важнейший для нашего исследования вывод: в момент написания “Дневника” роман не предполагал описания войны. Лишь в дальнейшем, перерабатывая первоначальный вариант, Автор перенес воспоминания Христони в Петербург, а “Дневник” передвинул на три года вперед»⁴⁴. Напомним: «Автор» у Бар-Селлы – Краснушкин, а путем подобной эквилибристики он пытается доказать, что «Тихий Дон» он начал создавать в 1911 году.

На основании подобных «предположений», – без единого конкретного факта – Бар-Селла и строит всю свою работу.

Один из наиболее часто применяемых им приемов, – который, кстати, переняли и некоторые другие «антишолоховеды», – обличение «безграмотного переписчика» чужой рукописи, которую Шолохов, якобы, не в силах был правильно прочитать. Ситуация воистину иррациональная, поскольку все эти сюрреалистические узоры Бар-Селла «вышивает» на канве несуществующей рукописи выдуманного им автора «Тихого Дона» Краснушкина. И эту-то несуществующую рукопись придуманного автора подлинный автор романа, оказывается, был не в состоянии правильно прочитать! Придуманные самим Бар-Селлой «ошибки» при прочтении несуществующей рукописи он и представляет как доказательство того, будто «Тихий Дон» написал не Шолохов, а Краснушкин!

В набор «текстологических» приемов Бар-Селлы входит насилие не только над здравым смыслом и логикой, но и над русским языком.

В новелле «Русский Дух» Бар-Селла приводит две фразы из главы шестой четвертой части романа:

«Митька пробыл дома пять дней... <...> Как-то перед вечером заглянул и к Мелеховым. Принес с собой в жарко натопленную кухню запах мороза и незабываемый едкий дух солдатчины» (2, 73).

Не понравился Бар-Селле эпитет «незабываемый». «Кто не мог забыть этот запах? Митька? Но он-то уж точно к своему запаху привык»⁴⁵, – иронизирует Бар-Селла. Но не о Митьке в данном случае идет речь, – незабываем запах солдатчины для Пантелея Прокофьевича и его снох – Натальи и Дарьи, которые ждали в отпуск с фронта своих мужей. Так что «незабываемый дух солдатчины» для Мелеховых естественен. Но не для Бар-Селлы.

На его взгляд, и тут виноват «безграмотный переписчик»: «...Это тот запах, “каким надолго пропитывается” солдат. И, значит, запах этот не “незабываемый”, а неотвязный, неистребимый, неустранимый, неизбывный, неизбываемый!

Именно слово “неизбываемый” и не сумел прочесть в рукописи дура Шолохов»⁴⁶.

На этом основании Бар-Селла предлагает изменить шолоховский текст: «Митька... принес с собой в жарко натопленную кухню запах мороза и неизбываемый едкий дух солдатчины».

Знаток русского языка Бар-Селла не знает, что слова «неизбываемый» в русском языке нет: есть «избываемый» – достаточно раскрыть Толковый словарь Даля.

В той же сомнительной роли знатока русского языка, полагающего возможным учить языку Шолохова, Бар-Селла выступает и в новелле «По поводу мокрого снега». Он приводит цитату из романа:

«Накапливались сумерки. Морозило» (2, 303) и комментирует ее:

«Все, как будто верно; поход “ледяной”, значит, уместен и мороз». Но вслед за этим продолжает:

«От устья Дона солоноватый и влажный подпирал ветер».

«“Влажный ветер” ни при какой погоде не может “морозить”... – заявляет Бар-Селла, – тем более, что в тексте романа далее следует: “На взрыхленной множеством ног дороге кое-где просачивались лужи, – выделяет он это слово жирным шрифтом. – Идти было тяжело, – сырость проникала в сапоги”» (2, 304).

«Но если подморозит – луж нет, они затягиваются льдом, – комментирует шолоховский текст Бар-Селла. – А мы что видим: “кое-где просачивались лужи”, то есть типичная оттепель...»⁴⁷. Значит, у Автора (Краснушкина) было не «морозило», а «моросило»!⁴⁸

«Рассуждение формально логично, но не убедительно, поскольку в нем совершенно игнорируется очевидная шолоховская мысль о том, что если лужу непрестанно “месить” ногами, она будет сочиться и нескоро замерзнет, – возражает Бар-Селле В. Васильев в своем комментарии к указанной странице романа в издании Собрания сочинений М. А. Шолохова 2001 года. – Не сразу затянется ледяной коркой и вода в кастрюле на морозе, если ее постоянно помешивать ложкой»⁴⁹.

Казаки хутора Латышева. 1914 г.

В. Васильев прав. Бар-Селла не учитывает также и того, что колонна корниловских войск выступила из Ростова «перед вечером». Днем же, по всей вероятности, и в самом деле была оттепель: «По обрыхлевшему мокрому снегу грузно шли куценькие роты» (2, 302—303). А вечером, когда «накапливались сумерки», начало подмораживать. И хотя от устья Дона подпирал влажный ветер, и в сапоги проникала сырость, вряд ли случайно генерал Алексеев в своей коляске «по самые уши натянул фуражку, <...> зябко придерживая левой рукой воротник» (2, 304), а у подполковника Ловичева «на красносединных усах <...> висели зеленоватые сосульки» (2, 304).

Так что все-таки «морозило» – после оттепели, а не «моросило». Надо просто внимательно читать текст.

С Бар-Селлой в этом вопросе не согласны и Макаровы: «Увлекаясь собственными предположениями и создавая при этом весьма сложные логические конструкции, он пытается доказать, что в тексте Шолоховым допущена ошибка: первоначально должно было стоять слово “моро<с>ило”, а не “морозило”. <...>

Обратившись, например, к “Ледяному походу” Романа Гуля, мы можем убедиться в точности текста “Тихого Дона” и неосновательности столь сложных умозрительных построений автора: ко времени ухода добровольцев из Ростова вечером 9 февраля действительно стала устанавливаться морозная погода»⁵⁰.

Бар-Селла в израильской газете «Окна» гневно отвечал Макаровым, упрекая их в «отсутствии профессионализма»⁵¹. Макаровы отвечали Бар-Селле в книге «Вокруг “Тихого Дона”», упрекая его в отсутствии профессионализма и настаивая на том, что 9 февраля, когда начинался «Ледяной поход» остатков армии генерала Корнилова, по свидетельству очевидцев, «к вечеру разъяснившееся небо и заход солнца привели к заметному падению температуры. Стало быстро холодать – морозило!»⁵².

В заключение своей полемической главы «К вопросу о профессионализме. Ответ ученому коллеге из Израиля» Макаровы дали очень точную, на наш взгляд, характеристику «общей методологической основы» «текстологии» З. Бар-Селлы:

«Если в основании такой произвольной интерпретации текста лежит лишь увлеченность своей пусть и красивой, необычной, но остающейся все-таки чисто умозрительной схемой, то подобный подход может увести поиски далеко в сторону от искомой цели»⁵³.

Справедливые слова! Они относятся буквально ко всем «текстологическим новеллам» З. Бар-Селлы.

Жаль только, что сами-то Макаровы, как мы убедились выше, не стремятся следовать советам и рекомендациям, которые они дают Бар-Селле.

«...БЕССТЫДСТВО ВОДИТ РУКОЙ ПОДОНКА»

Еще один пример текстологической вседозволенности содержится в статье Бар-Селлы «Имя», опубликованной под общим заглавием «Тайна века» в тель-авивской газете «Окна» (1997. 26 июня – 17 июля). Эта статья не поспела в книгу «“Тихий Дон” против Шолохова», опубликованную в сборнике «Загадки и тайны “Тихого Дона”» (Самара, 1996).

«Много тайн несет в себе “Тихий Дон”, – пишет здесь Бар-Селла... – И главная из них: кто написал? Когда?

Но есть тайны и рангом поменьше. Не тайны, а так – загадки. Высунется вдруг из романной струи какая-то коряга, а ты стоишь недоумевая – откуда она взялась и что здесь постарались утопить бесследно и навсегда?

Одна такая нелепость выплыла во 2-й книге – в 16-й главе 4-й части:

“Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром, по ложбинистым увалам, искромсанным бронзовой прожелтенью луговин.

Романовский проследил за его взглядом и сам, неприметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной глянец застекленного безветрием Днепра, на дымчатые поля Молдавии, покрытые нежнейшей предосенней ретушью...”.

И вот тут возникает одна проблема: город Могилев действительно стоит на реке Днепр, но в какую сторону через Днепр ни смотри – Молдавии никак не увидишь. Из Могилева, хоть вправо гляди, хоть влево, – ничего не углядишь, кроме Белоруссии.

И вот такая неприличная ошибка держалась в романе как минимум 8 лет – вплоть до издания 1936 года»⁵⁴.

И в самом деле, – откуда в Могилеве Молдавия? Бар-Селла знает, откуда, поскольку ему известно, кто на самом деле написал «Тихий Дон»: автор «Провинциальных картинок» Виктор Севский (Краснушкин), Шолохов же, переписывая чужой текст, как всегда, все перепутал! На самом-то деле у Севского-Краснушкина разговор Корнилова с Романовским происходил совсем в другом месте и в другое время. «Какую реку надо назвать, чтобы “любоваться Молдавией?” – спрашивает Бар-Селла. – Ясно: Днестр. А какой город стоит на Днестре?.. Это – Могилев-Подольский. Здесь протекает Днестр, а прямо за рекой – Молдавия».

«Что же это все значит? – продолжает фантазировать Бар-Селла. – А значит это только одно: разговор между Корниловым и Романовским состоялся не 29 августа, а на полтора месяца раньше – в июле 1917 года. И не в Могилеве на Днепре в ставке, а в штабе 8-й армии Юго-Западного фронта, поскольку генерал Корнилов возглавлял 8-ю армию в июле 1917 и армия эта воевала на стыке с частями Румынского фронта, а “отсюда до Молдавии рукой подать”»⁵⁵.

Генерал Лавр Георгиевич Корнилов, Верховный главнокомандующий русской армии в июне – августе 1917 г 

Постойте-постойте, скажете вы, но ведь штаб 8-й армии находился не в Могилеве-Подольском, а в Каменец-Подольском, расположенном на реке Смотрич, откуда никакой Молдавии не видать?! Но дело в том, – объясняет Бар-Селла, – что автор романа, то есть Севский-Краснушкин, «пал жертвой чьей-то ошибки, – кто-то перепутал Каменец-Подольский с Могилевым-Подольским. Ошибка вполне понятная – Могилев был у всех на слуху. И тогда автор переносит своих героев на берег Днестра и заставляет их вглядываться в молдавский берег. А потом этот текст попадает в руки Шолохову, который, судя по всему, так и не сообразил, о каком Могилеве идет речь. Можно думать, что даже название реки его не остановило – ведь Днепр и Днестр так похожи, оба через “ять”: что Днепр, что Днестр – все едино»⁵⁶.

Вот такой пассаж, в котором даже для «антишолоховедения» поставлен рекорд фантасмагоричности и беспардонности.

Бар-Селла заявляет, будто разговор генерала Корнилова с генералом Романовским, которому посвящена XVI глава четвертой части романа, на самом-то деле происходил «на полтора месяца раньше», и велся, оказывается, «не о неудаче “корниловского мятежа”», а о той поистине катастрофической ситуации, «когда блестяще проведенное 25—28 июня наступление 8 армии уже 9 июля закончилось полным поражением Юго-Западного фронта...»⁵⁷ Но откуда он это взял? Ведь в романе нет и намека на поражение 8-й армии и Юго-Западного фронта. О действиях этой армии под командой генерала Корнилова в «Тихом Доне» вообще не упоминается. А вот тема «Корниловского мятежа» и судьбы самого Корнилова – центральная для всей второй книги романа. Воспроизведенный в 16 главе разговор между генералом Корниловым и Романовским, посвященный именно этой теме, носит ключевой характер для развития действия во второй книге «Тихого Дона».

Из текста романа явствует, что разговор двух генералов состоялся 29 августа, когда из телеграмм, полученных от Крымова, Корнилову стало ясно, что вооруженный переворот не удался. 31 августа генерал Крымов, вызванный Керенским, застрелился. Перед этим 28 августа Временное правительство объявило Корнилова изменником родины и потребовало отмены приказа о движении частей 3-го Конного корпуса, сосредоточенного в окрестностях Петрограда.

В тот же день, 28 августа, Корнилов отказался сложить с себя полномочия Верховного главнокомандующего и обратился с воззванием к народу: «...Беззаветная любовь к родине заставила меня в эти грозные минуты бытия отечества не подчиниться приказанию Временного Правительства и оставить за собой Верховное командование народными армиями и флотом»⁵⁸.

А утром 29 августа – перед разговором с генералом Романовским – из телеграммы Крымова Корнилов узнает, что армия в Петербурге его призыв не поддержала.

Шолохову, когда он воссоздавал разговор Корнилова с его ближайшим сподвижником генералом Романовским, надо было очень деликатно и художественно точно передать всю глубину переживаемого потрясения Корниловым – человеком сдержанной внутренней силы.

Вот откуда эта неожиданная, на первый взгляд – иррациональная деталь, – после слов: «Рушится все! Нашу карту побьют...» (2, 151) во время разговора с Романовским – «Корнилов, суетливо выкидывая руку, пытался поймать порхавшую над ним крохотную лиловую бабочку...» (2, 151). Вот откуда его слова, адресованные Романовскому: «Сегодня я видел сон...» (2, 152). Сон Корнилова, в минуту краха всех его надежд, о котором он рассказывает в этот момент Романовскому, как бы подводил итог его жизни – в нем проходят и Карпаты – то есть 8-я армия, и Афганистан: «...Мы шли в горах, и уж как будто бы не в Карпатах, а где-то в Афганистане, по какой-то козьей тропе... <...> камни и коричневый щебень сыпались из-под ног, а внизу за ущельем виднелся роскошный южный, облитый белым солнцем ландшафт...» (2, 152).

В черновике эта лирическая сцена завершалась открыто политическими рассуждениями автора: «Эти дни в России бешено вертелось маховое колесо истории. Шум приводных ремней ее катился через фронты в страны Европы»⁵⁹.

Автограф рукописи «Тихого Дона». Черновая страница вставок в текст романа

Чуткий художник, Шолохов не мог не почувствовать здесь фальшь. Он вычеркивает прямолинейные политические рассуждения и заканчивает главу новым текстом, как бы продолжающим рассказ о сне генерала. Текст этот трудно давался писателю: в черновых «заготовках» рукописи мы видим его переписанным дважды:

«Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створок раскрытого окна, [Романовский, следя за направлением] затуманенного взгляда Корнилова [перевел глаза в] и далекий бродил [где-то за окном, на за] где-то за Днепром, по увалам и скатам, покрытым зеле²нью рез¹кой лесов [бронзой лесов и луговин] и охровой прожелтенью луговин. Романовский проследил за направлением его взгляда и неприметно вздохнув сам, перевел глаза на [заснеженный, отсюда казавшийся] слюдян[ым]ой блеск словно застекленного [пространства] Днепра, на [в] при дальние поля [и леса, покрытые] [затушеванные], покрытые нежнейшей предосенней ретушью»⁶⁰.

Не будем забывать, что разговор между Корниловым и Романовским идет в Ставке, далеко от лесов и полей, куда устремлены мысли Корнилова. Выше мы уже знакомились с другой «вставкой» Шолохова, посвященной как раз Ставке – «бывшему губернаторскому дому в Могилеве, на берегу Днепра», и понимаем, что из его окон в центре города не увидишь зелень лесов и прожелтень луговин. Они видятся Корнилову – и следом Романовскому – внутренним, «затуманенным взглядом» воспоминания. В этом – главная трудность написания приведенной сцены. И Шолохов переписывает ее вторично:

«Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створок раскрытого окна... Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром, по [окатам увалам] ложбинистым увалам, [изрезан] [покрытым] искромсанным бронзовой прожелтенью луговин, [и изразцов] <...> Романовский проследил за направлением его взгляда и сам, неприметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной глянец [Днепра] словно застекленого Днепра, на [дальние] дымчатые поля Молдавии, покрытые [как хмарью...] нежнейшей предосенней ретушью»⁶¹.

Не ясно ли, что «затуманенный и далекий взгляд Корнилова», а следом – Романовского – это не реальный взгляд из окон губернаторского особняка, где располагалась Ставка Верховного главнокомандующего, как это предполагает Бар-Селла, но – воспоминание из глубин человеческой души.