Текст книги "«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа"
Автор книги: Феликс Кузнецов
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 53 (всего у книги 69 страниц)
Второй аргумент в пользу Восточной Пруссии – слова из «дневника»: «На моих глазах сотник Чернецов зарубил немецкого гусара» (1, 323).
«Это сообщение сразу вызывает удивление – ведь Чернецов начал свой фронтовой путь на Северо-Западном фронте <...> в составе 26 Донского казачьего полка 4-й Донской казачьей дивизии. <...> В Галиции Чернецов в боях никогда не участвовал!»105.
Вновь восклицательный знак – и вновь без ссылки на источники.
Между тем, в «Боевом составе армий Северо-Западного фронта» в сборнике «Восточно-прусская операция» в составе как 1-й, так и 2-й армий, воевавших в Восточной Пруссии, 26-й Донской казачий полк, в котором служил Чернецов, и 4-я Донская казачья дивизия опять же не значатся106. Зато в труде Н. В. Рыжковой «За веру, Отечество и други своя. Донские казаки в Великой войне 1914—1917 гг.» (1998) в разделе, посвященном развертыванию русской армии и дислокации донских казачьих частей, читаем: «На Юго-Западный фронт в течение 1914 года перебрасывались <...> 4-я Донская казачья дивизия (19-й, 24-й, 25-й и 26-й Донские казачьи полки...)»107.
Лишь после завершения первой Галицийской битвы в октябре 1914 года 5-я армия, в состав которой входила 4-я Донская казачья дивизия, была переброшена на Северо-Западный фронт, но под Варшаву, а не в Восточную Пруссию108. А в дни, когда развивается действие в «дневнике» вольноопределяющегося студента Тимофея – с 3 августа по 5 сентября, – сотник Чернецов воевал именно в Галиции. Впрочем, факт этот носит относительный характер, поскольку в черновике вместо фамилии Чернецов вначале значилась совершенно другая фамилия: Сторчаков. Шолохов зачеркнул ее и сверху написал: Чернецов, оставив ее и в последующем изложении.
Третий аргумент в пользу того, что действие в «дневнике» происходит обязательно в Восточной Пруссии, – то, что студент Тимофей воюет с немцами. В Галиции же русским противостояли австрийцы. Аргумент весьма зыбкий, потому что, к примеру, и атаман Краснов, выдержки из «Мемуаров» которого приводились выше, в 1914 году бил под Незвиской, в Галиции, немцев. Как свидетельствуют историки, уже в августе 1914 года германское командование было вынуждено направить на Юго-Западный фронт в помощь австрийцам немецкие части, в частности, – «прусский ландверный корпус генерала Войерша»109. Так что и этот аргумент Макаровых не является безусловным.
Как видим, Макаровы практически не располагают ни одним хоть сколько-нибудь серьезным аргументом, чтобы «прописать» главы о Листницком или «дневник» студента в Восточной Пруссии, а уже тем более – предложить в качестве их «автора» Крюкова.
Рушится вся громоздкая конструкция доказательств в пользу существования некой «ранней редакции» «Тихого Дона», которая вырастала, будто бы, из Восточной Пруссии и принадлежала перу уроженца не Вёшенского, но Усть-Медведицкого округа Крюкова.
«ИСТОРИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО» РОМАНА
Упорно уличая Шолохова в том, что его герои сражаются на фронте не там, где им следует, искусственно «притягивая» их к Восточной Пруссии, в итоге своих спекулятивных наблюдений и построений Макаровы разработали даже своего рода теоретическую базу, которую попытались подвести под эту громоздкую конструкцию.
«Казалось бы, какое значение может иметь факт появления отдельных персонажей на том или другом участке огромного германского фронта? – вопрошают они. – <...> В действительности реальное значение обнаруженных нами (?) аномалий чрезвычайно велико. Ведь речь идет не о второстепенных сопутствующих факторах тех или иных эпизодов. Наоборот, мы имеем дело с такими характерными параметрами, которые определяют, в соответствии с авторским выбором, ход и развитие событий в романе. Они создают внешние рамки, в которых формируется, создается автором художественное пространство с его неповторимыми образами, персонажами, трагическими коллизиями»110.
Если прорваться сквозь внешнее наукообразие Макаровых (оно, как известно, всегда способствует затемнению истины, а не прояснению ее) к логической сути их чрезвычайно запутанного построения, то конструкция организации «художественного пространства» романа в их представлении выглядит следующим образом.
По их утверждению, роман «Тихий Дон» создавался в несколько этапов.
Первый этап. «Тихий Дон» в значительной своей части был написан, будто бы, еще до начала Вёшенского восстания на материале Усть-Медведицкого округа, и хутор Татарский располагался где-то недалеко от Усть-Медведицкой. «...В основе большей части текста “Тихого Дона” – первых пяти частей вплоть до середины шестой части,лежит текст неизвестного автора, написанный до начала вёшенского восстания, во всяком случае не позднее зимы 1919 г. <...> Когда создавалась ранняя редакция “Тихого Дона”, автор еще не знал о том, что в конце зимы 1919 г. разразится Вёшенское восстание, и поэтому поместил своих персонажей в иные места сообразно со своим первоначальным замыслом»111.
Место это, естественно, – станица Усть-Медведицкая, а «неизвестный автор» известен Макаровым: это Крюков. Но поскольку ни одного факта для доказательства этого предположения идеи у них нет, они осторожно называют Крюкова пока что «неизвестным автором» «первой редакции».
Второй этап. Когда «неизвестный автор» узнает о начале Вёшенского восстания, то основные казачьи персонажи «Тихого Дона» и фокус описываемых событий Гражданской войны на Дону перемещаются им «в эпицентр героического восстания казаков на Верхнем Дону весной 1919 г. <...> Начало восстания повлекло за собой переработку автором текста “Тихого Дона” такую, что автор романаперенес свое повествование и поместил его в эпицентр восстания»112. Это потребовало от него «трудоемкой и объемной переделки текста, перемещения географии романа на новое место...»113, «переноса автором места действия “Тихого Дона”, вымышленного хутора Татарского, в Верхне-Донской округ, в юрт Вёшенской станицы. Первоначально хутор был помещен автором в иной округ Области войска Донского, вероятнее всего – в Усть-Медведицкий»114. Так возникла «вторая редакция» романа, принадлежащая все тому же автору – Крюкову. Впрочем, по мнению «антишолоховеда» Мезенцева, всю эту работу по перемене географических названий выполнил за Крюкова тесть Шолохова Громославский.
Третий этап, когда на сцену выходит «соавтор», то есть Шолохов, функция которого – «механическое, компилятивное объединение <...> текста обеих авторских редакций при отсутствии видимого понимания им (соавтором) возникающих принципиальных расхождений и внутренних противоречий»115.
Уф-ф-ф!!
Вся эта сложная умозрительная конструкция придумана Макаровыми при полном отсутствии каких бы то ни было фактических доказательств. И прежде всего – доказательств самого существования «прототекста» «Тихого Дона», принадлежащего неизвестному «автору».
Они возлагают на Крюкова весь этот нелепый сизифов труд, – перемонтировки, переделки, перелицовки романа, перевода его неповторимых образов и персонажей, имеющих реальные прототипы, а также топографии и топонимики романа из одного «художественного пространства» в другое. Но подобная манипуляция художественным текстом произведения невозможна. Само предположение о такой «перемонтировке» – нелепость. Как невозможна и манипуляция историческим пространством романа, что Макаровы пытаются делать.
«Историческое пространство автора (под которым мы подразумеваем всю совокупность сведений об упоминаемых в художественном произведении исторических событиях, лицах, участвующих в них, обстановке и условиях жизни описываемого времени, географических, хронологических и иных сведениях, которые введены волей автора в текст повествования) можно условно разделить на две области. Одна из них охватывает используемые автором надежные и достоверные сведения. Это прежде всего информация либо общеизвестная (сведения по географии, экономической и политической истории, литературе и т. д.), либо известная непосредственно автору благодаря его личному жизненному опыту, участию в тех или иных событиях и проч.
Другая часть исторического пространства создается автором привлечением дополнительных источников. Это может быть и чьим-то устным сообщением, и статьей в повременной печати, и книгой воспоминаний. <...>
Таким образом, историческое пространство художественного произведения в главных чертах совпадает с совокупностью исторических знаний и представлений автора»116, – утверждают Макаровы.
Именно под этим углом зрения, анализируя исторические печатные и архивные источники, к которым обращался Шолохов, создавая свой роман, его биографию, источники «устного предания», незаурядную роль таких личностей, как Харлампий Ермаков и Павел Кудинов, всю сложнейшую систему прототипов «Тихого Дона» и «географических пространств» в романе, мы и рассмотрели выше реальное наполнение Шолоховым исторического пространства романа «Тихий Дон».
А что в этом отношении представлено «антишолоховедением», например, теми же Макаровыми? Мало того, что ими не представлено ни одного факта, свидетельствующего хоть о каком-то отношении Крюкова к «Тихому Дону», ни одной странички, ни одной строчки рукописей или архивов Крюкова, которые относились бы к этому роману, – не представлено и никаких доказательств того, что Крюков вообще имеет хоть какое-то отношение к историческому и художественному пространству «Тихого Дона».
НАУКА ИЛИ ПРОФАНАЦИЯ?
Очередная книга Макаровых, направленная против Шолохова, – «Вокруг “Тихого Дона”: от мифотворчества к поиску истины» (М., 2000) не прибавила аргументов в пользу «крюковской» версии авторства романа. Она стала поспешным откликом на обнаружение и приобретение ИМЛИ рукописи первой и второй книг «Тихого Дона», с целью «заочной» ее компрометации – даже без предварительного знакомства с нею.
В этом – заранее негативном – отношении к рукописи романа – с особой очевидностью проявляется предубежденность Макаровых, как и всего «антишолоховедения», к Шолохову. Это априорно негативное отношение «антишолоховедения» к рукописи «Тихого Дона» объяснимо: фактом своего существования рукопись рушит их «гипотезу» об авторстве Крюкова или кого-то еще. А поставленная в контекст биографии писателя, системы прототипов романа, реального «исторического пространства» «Тихого Дона», текстологического анализа, научной атрибуции и филологической «дактилоскопии» романа, она становится разящим аргументом в пользу авторства Шолохова.
Из всех отзывов в прессе на найденную рукопись Макаровым ближе всего оказался отзыв обозревателя «Литературной газеты» В. Радзишевского, с которым они полностью согласны: «Лет десять назад газеты и радио в один голос протрубили: “найдены рукописи первых двух книг “Тихого Дона”, и это доказывает, что роман принадлежит перу Михаила Шолохова. Скептики только ухмыльнулись. “Если я перепишу своей рукой роман “Бесы”, – спросил один из них в передаче “Пятое колесо”, – неужели это будет доказательством моего авторства?” И вот те же рукописи найдены во второй раз...”»117.
Не дав себе труда заглянуть в рукопись «Тихого Дона», не подождав ее публикации, результатов текстологических исследований, Макаровы заранее объявляют: «Главный вопрос здесь – с чего, с какого материала, переписывались страницы найденной рукописи. В каком виде этот материал был и кто был его автором» (подчеркнуто Макаровыми. – Ф. К.)118.
Они пытаются вновь доказывать, будто Шолохов был всего лишь «неграмотным переписчиком» некоего, созданного якобы Крюковым, «протографа» романа «Тихий Дон», не приводя при этом никаких фактов, удостоверяющих подобный замысел. Их аргументация опять-таки сводится к подтасовкам.
Доверившись Л. Колодному, никогда текстологией не занимавшемуся, Макаровы пишут: «Л. Колодный, описывая в своей книге рукопись третьей части романа, приводит такую фразу из рукописи, относящуюся к известному эпизоду боя казака Козьмы Крючкова с немецкими драгунами: “В стороне восемь человек драгун очарновали Крючкова”. И далее добавляет: “Какой выразительный глагол – “очарновали”!». В публикуемых текстах «очарновали» заменено на обычное – «окружили»119.
И далее они проводят кропотливые филологические изыскания: обращаясь к Далю и другим словарям, они доказывают, что слова «очарновали» в русском языке нет, а есть – огарновали, что и означает: окружили. «У Шолохова перепутаны буквы и вместо ч в рукописи должна бы быть написана г», – заявляют Макаровы. И вопрошают: «Но как могла возникнуть такая ошибка у Шолохова? Ответ напрашивается все тот же. Запутаться в буквах ч и г (написание которых очень похоже в рукописном тексте) он мог в том случае, если списывал плохо различимый рукописный текст, не зная и не понимая его смысла. Чужой текст!»120
Но если бы Макаровы обратились к первоисточнику – рукописи «Тихого Дона» и ранним изданиям романа, они убедились бы, что это Л. Колодный не «различил» абсолютно очевидный текст: в рукописи – и в черновом, и в беловом вариантах – немецкие драгуны «огарновали» Крючкова. Тот же глагол стоял в журнальном варианте текста третьей части романа, во всех изданиях «Тихого Дона», включая издание 1941 года. Редактор К. Потапов, боровшийся с диалектизмами в «Тихом Доне», в 1953 году заменил диалектный глагол «огарновали» обычным – «окружили».
Предубежденность заставляет Макаровых идти на подобные приемы в дискуссии, поддерживать любые откровенно антинаучные изыскания, если они направлены против Шолохова. В своей книге «Вокруг “Тихого Дона”» они объявляют новым словом «антишолоховедения» статьи ростовского журналиста М. Мезенцева, объединенные в книжку «Судьба романов» (Самара, 1998), чьи антишолоховские фантазии, как мы уже убедились выше, не имеют границ. Сошлемся на фельетонный отзыв о книге Мезенцева «Тесть Шолохова и сундучок Крюкова» О. Мраморнова, опубликованный в «Независимой газете» (1998. 4 июня). Мраморнов иронизирует по поводу придуманной Мезенцевым истории с «переметными сумами из хромовой кожи», в которых будто бы хранилась рукопись «Тихого Дона», попавшая в руки тестя Шолохова – Громославского, после чего заключает:
«Ничего нам нового не показали. Не показали протограф – тот исходный текст, который якобы послужил основой романа, ибо, как считают скептики, по молодости лет, по неопытности и по причине недостаточной образованности Шолохов даже с помощью атамана-пономаря тестя ничего такого сотворить бы не смог. Пусть даже и был протограф, была канва, но и вышивание по канве может стать искусством. Загадочным, неизвестно откуда взявшимся у молодого налогового инспектора с Верхнего Дона искусством.
Что ни говорите, а в России читали и продолжают читать “Тихий Дон” – Михаила Шолохова»121.
Значительную часть своей статьи Мраморнов посвятил текстологическим «совпадениям» у Шолохова и Крюкова, которые, якобы, обнаружил Мезенцев.
«О “совпадениях” говорить не приходится, – пишет Мраморнов, – ибо их на самом деле нет, реминисценции же маловыразительны, а в некоторых случаях курьезны, как, например, следующие:
“...в романе идет характеристика Лизы Моховой: “Очень уж убогий у нее умственный пожиток, в остальном она любого научит...” Отец Лизы думает о ней: “Пустая... недалекая девка”.
21 февраля 1903 года Крюков записывает в дневнике о своей знакомой: “Она кажется недалекой, но по-своему хитра, физически красива”.
Дальнейшая характеристика Лизы в романе: “С каждым годом она становится нетерпимей. С нею вчера был нервный припадок...”
Характеристика еще одной женщины в дневнике Крюкова: “...нервный румянец на щеках... Она довольно умна... но хитрость ее прозрачна и нервна...”
О Лизе Моховой в романе: “...Она дьявольски хороша. Она гордится совершенством форм своего тела...”
Запись в дневнике Крюкова о своих женщинах: “...Она высока, тонка, очень красива, даже картинно красива... Она сознает свою силу”.
Если такие характеристики женщин, как “недалекая”, “нервная”, “красивая”, “гордящаяся совершенством своего тела”, “сознающая свою силу”, по мнению Мезенцева, способны идентифицировать стиль того или иного писателя, такого писателя, считай, нет, а есть общее место, – замечает Мраморнов.
– Крюков и Шолохов писали на одном материале, наблюдали похожую жизнь, слушали одну и ту же народную речь. Неудивительны поэтому совпадения лексических и синтаксических конструкций, которые также ровным счетом ничего не доказывают. “Пусти, а то зашумлю”, – такими словами отваживают назойливых ухажеров казачки как у Крюкова, так и у Шолохова, – это речевое клише, а не заимствование»122.
Мраморнов прав: ни одного совпадения текста у Шолохова и Крюкова Мезенцев не обнаружил. Что касается совпадения отдельных лексических и синтаксических конструкций, равно как и одинаковых слов – существительных, прилагательных, глаголов, – то их присутствие у Шолохова и у Крюкова естественно, поскольку оба они – русские писатели и работали на одном и том же жизненном материале.
В подтверждение возможности подобных совпадений обратимся к работе В. В. Устименко «Национальные истоки в творчестве С. А. Есенина и М. А. Шолохова», где на конкретных примерах из произведений двух писателей показано, сколь близки некоторые их метафоры. Сравним:
С. Есенин
Прядите дни свою былую пряжу(5, 87).
М. Шолохов
Разматывалась пряжа дней (1, 170).
С. Есенин
Так мельница, крылом махая,
С земли не может улететь (2, 72).
М. Шолохов
Казалось Григорию, будто над ним кружит, хлопая крыльями, и не может улететь большая птица (1, 152).
С. Есенин
Лижет теленок горбатый
Вечера красный подол (1, 253).
М. Шолохов
Ласковым телком притулилось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее солнце123 (1, 208).
Поражает это совпадение у столь далеких по жанру художников метафорического ряда, то есть результатов их индивидуального художественного творчества. Это объясняется, конечно же, вовсе не тем, что Шолохов «позаимствовал» у Есенина эти яркие и образные метафоры. Истоком образной переклички художников, справедливо замечает исследователь, является близость их «художественных миров», которые «отражают многовековое самосознание русского земледельца»124.
Но Мезенцев и Макаровы не берут в расчет ту очевидную данность, что «миры» Крюкова и Шолохова, писавших не просто о земледельцах, но о казачестве, еще более близки, а потому достаточно близок и их лексический ряд.
Макаровы не пожалели места в своей книге и дали список тех «совпадений», который якобы имеются у Крюкова и Шолохова. Рассмотрим их и мы, чтобы уяснить, какова степень доказательности лингвистических изысканий Мезенцева, выдвинутых Макаровыми в качестве нового аргумента против Шолохова.
Макаровы разбили обнаруженные Мезенцевым «совпадения» по разделам безотносительно к тому, где и когда были написаны эти вырванные из контекста речения. В той же последовательности рассмотрим их и мы. Выпишем совпадения, тщательно выделенные Мезенцевым и Макаровыми курсивом:
Крюков
«На площади у церковной ограды»;
Шолохов
«На площади у церковной ограды»;
Крюков
«бородатый старик»;
Шолохов
«седенький старичок»;
Крюков
«в чистой горенке»;
Шолохов
«в горнице»;
Крюков
«группы <...> воинов»;
Шолохов
«группа казаков»;
Крюков
«с чубами»;
Шолохов
«чубатые головы»;
Крюков
«обнаженные шашки»;
Шолохов
«оголенные клинки палашей»;
Крюков
«получил сторублевое пособие на коня»;
Шолохов
«получил сто рублей на коня»;
Крюков
«станичное правление»;
Шолохов
«станичное правление»;
Крюков
«на сборном пункте»;
Шолохов
«на сборный пункт»;
Крюков
«красных авагонов»;
Шолохов
«красных вагона»;
Крюков
«теперь девки яичницу варят... Троица»;
Шолохов
«Теперя дома блины трескают... масленая»;
Крюков
«покос»;
Шолохов
«косим»;
Крюков
«Она там, небось...»;
Шолохов
«Она, брат, небось...»;
Крюков
«перерыли в сундуках»;
Шолохов
«рывшихся в скудных казачьих пожитках»;
Крюков
«...Я неграмотный»;
Шолохов
«да я почти что неграмотный»;
Крюков
«бьет, туды его милость»;
Шолохов
«бьет каждый день»;
Крюков
«упругие груди с темными сосками»;
Шолохов
«крепких грудях... коричневый сосок»;
Крюков
«А не боишься, Самоха придет...»;
Шолохов
«Придет муж... Побоишься?»;
Крюков
«Я через окно»;
Шолохов
«А я в окно»;
Крюков
«не краденое ли?»;
Шолохов
«Скупал <...> краденое»;
Крюков
«до службы»;
Шолохов
«на службу»;
Крюков
«взрослые... и дети смеялись и потешались над ним»;
Шолохов
«Над ним смеялись в открытую»;
Крюков
«перекинуться в картишки»;
Шолохов
«Резались сначала в подкидного дурака»;
Крюков
спорили <...> Ссорились, ожесточались»;
Шолохов
«спорил ожесточенно»;
Крюков
«бродить по всей станице»;
Шолохов
«ходил с ними по хутору»;
Крюков
«хорошо жили»;
Шолохов
«народ <...> крепко жил»;
Крюков
«сын на отца, брат на брата»;
Шолохов
«восстанет брат на брата и сын на отца»;
Крюков
«некрасивая <...> девушка»;
Шолохов
«девушкам, немного... <...> некрасива»;
Крюков
«Еврейка... Пить»;
Шолохов
«Еврейка? – Дай мне пить»;
Крюков
«генерал <...> поцеловал хлеб и передал его адъютанту»;
Шолохов
«Генерал <...> принял хлеб-соль... и передал блюдо адъютанту»;
Крюков
«Здорово, станичники! И станичники не очень дружно, но громко и старательно прокричали:
Шолохов
«Здравствуйте, господа старики!
Крюков
– Здравия желаем, ваше превосходительство»;
Шолохов
– Здравие желаем, ваше превосходительство! – вразброд загомонили хуторяне»;
Крюков
«деньги шли в семью»;
Шолохов
«деньги... Ты в семье живешь»;
Крюков
«ткнул пальцем»;
Шолохов
«поманил пальцем»;
Крюков
«Сукины дети»;
Шолохов
«сукин сын»;
Крюков
«– Какой губернии? – Московской»;
Шолохов
«– Откуда уроженец? – Москвич я»;
Крюков
«Фабричный?.. – Так точно»;
Шолохов
«– Рабочий? – Угу»;
Крюков
«детской самодельной повозки <...> смастерил...»
Шолохов
«смастерил... крохотную коляску с вращающимися колесами»125 и т. д
Таковы, вырванные из контекста, отдельные словесные «совпадения», обнаруженные Мезенцевым в романе «Тихий Дон» и в повестях, рассказах, очерках, дневниках Крюкова.
Обращает внимание отсутствие в этом перечне «совпадений» метафор, эпитетов, гипербол, сравнений, то есть всего того, что отражает особенности языка и стиля писателя, своеобразие его образной системы, того, на чем лежит печать творческой индивидуальности. Все, что удалось выявить Мезенцеву и Макаровым, – это совпадения у Крюкова и Шолохова лексических конструкций информационного, бытового и служебного характера. Они не несут на себе печати авторской индивидуальности; бытуя в языке, они – за пределами художественного, образного мышления.
И вот эти мнимые «совпадения», на взгляд Макаровых, дают им возможность «обосновать и доказать не только факт шолоховского плагиата, но и решить положительную задачу – поиска действительного автора казачьей эпопеи»126.
В действительности все эти так называемые «совпадения» «обосновывают и доказывают» нечто прямо противоположное: Крюков не имеет к «Тихому Дону» никакого отношения. Ибо, исследовав на этот предмет не только «Тихий Дон», но и все творчество Крюкова, его рассказы, очерки, дневники, записные книжки, Мезенцев не обнаружил ни одного подлинного совпадения метафорического, образного художественного характера, такого, к примеру, как «нацелованная волнами галька» или «вороненая сталь» («рябь») реки в «Донских рассказах» и «Тихом Доне». Все без исключения приведенные Мезенцевым и Макаровыми слова и словосочетания являются обиходными клише, бытующими в языке, и несут в тексте чисто информационную, служебную нагрузку.
Нелепо было бы думать, что подобные слова и словосочетания, находящиеся за пределами образного метафорического, художественного мышления, один писатель может «заимствовать» у другого. В приведенных контекстах они не индивидуализированы, не являются компонентом художественного стиля и не принадлежат Крюкову или Шолохову, – они принадлежат языку.
Метафорическое начало в выявленных Мезенцевым и Макаровыми «совпадениях» не идет дальше привычных штампов: «белое тело»; «упругие груди»; «коричневый сосок»; «некрасивая девушка»; «дьявольски хороша» и т. д. ...
Образное начало заключают в себе лишь приведенные Мезенцевым пословицы и поговорки, местные речения, фольклорные и диалектные мотивы в языке, которые присущи, что вполне естественно, как прозе Крюкова, так и прозе Шолохова, поскольку и тот и другой – уроженцы Дона.
Мезенцев и Макаровы выписывают пословицы, поговорки и местные речения, встречающиеся как у Крюкова, так и у Шолохова, в подтверждение своей версии «заимствований» Шолохова у Крюкова, наивно полагая, будто эти речения принадлежат Крюкову.
Ими выстраивается следующий ряд:
Крюков
Это не сало, <...> отстало.
Шолохов
Обомнется – это не сало.
Крюков
Как бондарский конь под обручами.
Шолохов
Расходилась, как бондарский конь.
Крюков
Из себя вот какая, – просто как
дынька.
Шолохов
Баба сладкая как арбуз.
Крюков
В упор человека не видишь.
Шолохов
Я тебя... в упор не вижу..
Крюков
Мое слово – олово.
Шолохов
Слово – олово.
Крюков
Была не была – повидалась.
Шолохов
Ну, была не была – повидалася.
Крюков
Режь – кровь не потекет.
Шолохов
Режь – кровь не потекет.
Крюков
Шацкие – ребята хватские,
семеро одного не боятся.
Шолохов
Шацкие – ребята хватские: в драке семеро на одного не боятся лезть.
Крюков
Телушку огурцом резали.
Шолохов
Это не в вашей деревне... телушку огурцом зарезали?127
У Мезенцева и Макаровых нет элементарного понимания того, что фольклорные, местные и диалектные речения не являются собственностью Крюкова – они принадлежат языку.
Существует, к примеру, в языке слово «прорва». Как указывает Даль, в своем первоначальном значении оно было производным от прорывать, прорвать и означало «прорыв, пролом, особенно от воды»; в некоторых диалектах – прорва – «пропасть, бездна, провал или бездонная яма»128. Прорва образуется, когда в половодье река прорывает новый проход, куда она и устремляется с бешеной силой. В таком значении это слово и существует в донском говоре.
В родных местах Крюкова протекает речка, которая называется Прорва. Об этой речке не раз говорилось в его очерках. В «Тихом Доне» также упоминается прорва в значении провал, бездонная яма: «В полуверсте от хутора, с левой стороны Дона есть прорва, в нее веснами на сбиве устремляется полая вода» (3, 285). В этой прорве Пантелей Прокофьевич утопил слепую кобылицу и сам едва не утонул.
Мезенцев же утверждает, будто Шолохов заимствовал слово «прорва» у Крюкова: «Река Прорва, которая находилась в Усть-Медведицком округе, превращается в “прорву”»129, – заявляет он, не поняв диалектного значения этого слова.
Чувствуя шаткость своей аргументации в отношении «совпадений» у Шолохова и Крюкова, Мезенцев пытается ввести в научный оборот некое новшество – понятие «индивидуальный событийный, лексико-фразеологический авторский конвой»130. Что кроется за этим маловразумительным наукообразным словосочетанием?
Мезенцев пишет: «Творческая особенность Ф. Д. Крюкова заключалась в том, что очень многие детали – сравнения, метафоры, образные слова и выражения, короткие эпизоды, явившиеся подлинными находками большого мастера слова, использовались им неоднократно в нескольких произведениях. Чаще всего находка появлялась в очерке, затем обнаруживалась в рассказе, перекочевывала в повесть»131. А потом, – по логике рассуждений автора, – и в «Тихий Дон».
Это и есть «индивидуальный событийный, лексико-фразеологический авторский конвой». Но примеры, представленные Мезенцевым, свидетельствуют, что «конвоировать»-то, собственно говоря, было нечего. Среди вырванных из контекста мнимых «совпадений» нет ни метафор, ни сравнений, ни других «образных слов и выражений», которые были бы «подлинными находками большого мастера слова», каковым, кстати, Крюков никогда не был.
С помощью этой сомнительной «методологии» – сопоставления отдельных, вырванных из контекста слов и выражений Мезенцев пытается отыскать в творчестве Крюкова даже прототипы «Тихого Дона». Это еще одно его филологическое «новшество» – поиск прототипов литературных героев не в реальной действительности, но – в ее отражении, в очерках, рассказах, дневниках Крюкова, – все те же безнадежные попытки найти хоть какие-то нити, ниточки, соломинки, паутинки, связывающие «Тихий Дон» с Крюковым.
Имея в виду, что Шолохов и его тесть «переписали» «крюковский» «Тихий Дон», Мезенцев вопрошает: «Мог ли Громославский или Шолохов предположить, что Леля, Лиза, Изварин и многие другие герои “Тихого Дона” отнюдь не вымышленные персонажи»?132.
Каковы основания для подобного смелого утверждения?
«Леля» – Ольга Николаевна Горчакова, жена ротмистра Горчакова. Позже она становится женой Листницкого, которому смертельно раненый ротмистр Горчаков «завещает» свою жену. Оказывается, «Леля» – это некая Е. М. Золотовская, имя которой Мезенцев обнаружил в архиве Крюкова: «...Судьба жены Горчакова – Лели в романе очень близка внешне к биографии Е. М. Золотовской. Ее письма к Ф. Д. Крюкову содержат прозрачные намеки в нежности, желании скорой встречи»133. В Е. М. Золотовскую был влюблен брат Ф. Д. Крюкова, Александр Дмитриевич. «В письме к Ф. Д. Крюкову Золотовская пишет: “Я буду жаловаться на Вашего братца, он невозможный человек. Вы, наверное, уже знаете, что он влюблен в меня, и влюблен так, что я ничего подобного не видела и не слышала, а только читала, он страшно меня ревнует ко всем...”»134.
Но такое же чувство, – комментирует письмо Золотовской Мезенцев, – испытывает Листницкий к Леле Горчаковой: «...Он <...> рассуждал, как герой классического романа, терпеливо искал в себе какие-то возвышенные чувства <...> он, разжигаемый ревностью к мертвому Горчакову, желал ее, <...> исступленно...» (3, 56—57). И вот этого «совпадения» – одинаковых слов о «ревности», которая встречается только при чтении классических романов, – Мезенцеву достаточно, чтобы объявить Лелю Горчакову «невымышленным персонажем» и назвать в качестве ее прототипа Золотовскую, промелькнувшую в переписке Крюкова.
«Лиза», как мы помним, – дочь купца Мохова и возлюбленная погибшего на фронте студента Тимофея в «Тихом Доне».
Мезенцев находит прототип и Лизы, и автора «дневника» студента. Им оказывается земляк и друг Крюкова, студент Ветютнев (в будущем – писатель Воротынский), а Лиза – одна из его возлюбленных. «Обратимся к его откровенным письмам, в которых он, не таясь, описывает свои любовные похождения. Внешние приметы его жизни тоже совпадают с обликом героя “дневника” романа. Он казак с Дона, учится в московском институте»135.
