Текст книги "«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа"

Автор книги: Феликс Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 69 страниц)

Шолохов славился своей неуступчивостью с юности. «У Михаила Шолохова была одна особенность, которая проявлялась с первых шагов его литературной работы, – пишет в своих воспоминаниях Николай Стальский. – Он не соглашался ни на какие поправки, пока его не убеждали в их необходимости. Он настаивал на каждом слове, на каждой запятой, он предпочитал брать назад свои вещи, нежели соглашаться на то, что шло против его убеждения. Мы знали об этом, скоро пришлось убедиться в его настойчивости и работникам редакции журнала “Октябрь”»⁷⁶.

Сразу после того, как журнал «Октябрь» приостанавливает публикацию романа «Тихий Дон», рапповская критика начинает последовательное «воспитание», точнее – перевоспитание неуступчивого писателя с целью обращения его в нужную «веру».

Вслед за слухами о «плагиате» возникает версия о кулацком влиянии на Шолохова со стороны семьи и окружения и прокулацких настроениях писателя. Версия эта зародилась прежде всего в Ростове-на-Дону.

Так случилось, что этот город был в известном смысле колыбелью РАПП’а: значительная часть его руководителей приехала в Москву из Ростова и сохраняла с ним прочные связи.

В конце 20-х годов в Ростовской ассоциации пролетарских писателей, которая входила в Северо-Кавказскую ассоциацию пролетарских писателей (СКАПП), состояли В. Ставский (секретарь ассоциации), А. Фадеев, В. Киршон, И. Макарьев, А. Бусыгин, Н. Погодин, Г. Кац, М. Серебрянский, И. Юзовский, Н. Давыдов и ряд других. Многие из них вскоре переедут в Москву и войдут в состав руководства Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). Первым решением ЦК ВКП(б) от 26 октября 1926 года был переведен с партийной работы в Ростове-на-Дону в Москву А. Фадеев – для руководства сначала ВАПП’ом, потом – РАПП’ом. Следом за ним для работы в руководящих органах РАПП’а по инициативе А. Фадеева были переведены с партийной работы в Ростове-на-Дону в Москву В. Ставский, В. Киршон, И. Макарьев.

По принципу: «Нет пророка в своем отечестве», ростовская партийная, комсомольская и литературная печать с самого начала заняли отрицательную позицию в отношении творчества Шолохова. Видимо, в партийных кругах Ростова-на-Дону антиказацкие настроения были особенно сильными.

Сразу после завершения публикации в журнале «Октябрь» второй книги «Тихого Дона» ростовская газета «Молот» публикует письма читателей, озаглавив их: «Однобокая картина»; «Кривое зеркало»⁷⁷. Чуть позже, 13 января 1929 года в комсомольской ростовской газете «Большевистская смена» появляется статья под выразительным заголовком: «Эпопея под вопросом»⁷⁸.

«Большевистская смена» направляет в Вёшенскую своего собственного корреспондента, некоего Н. Прокофьева, для сбора компрометирующих материалов на Шолохова. В августе 1929 года газета публикует в трех номерах с продолжением очерк Прокофьева «Неопубликованная глава “Тихого Дона”», а в сентябре – статью из Вёшенской того же автора «Творцы чистой литературы».

В очерке «Неопубликованная глава “Тихого Дона”», который предварял статью «Творцы чистой литературы», описывалась жизнь в Вёшенской как прокулацкая и старорежимная. С явным намеком на Шолохова здесь рассказывалось, что молодые люди с комсомольским билетом венчаются в церкви, а вёшенский комсомольский секретарь Шевченко крутит роман с дочерью белогвардейца «из гвардии императорского величества» Харлампия Ермакова. Автор статьи ставил вопрос об исключении Пелагеи Ермаковой из комсомола и снятии с работы потерявшего бдительность секретаря Комитета комсомола Шевченко⁷⁹. Шевченко был снят с работы, но все-таки женился на Пелагее Ермаковой.

В следующей статье – «Творцы чистой литературы» Н. Прокофьев выдвигал прямые политические обвинения в адрес Шолохова – в аполитичности, в отлынивании от общественной жизни, в пособничестве кулакам, в уплате налогов за своего тестя, псаломщика и бывшего атамана Букановской станицы Громославского, в хлопотах за восстановление в гражданских правах сестры своей жены, которая была лишена этих прав как дочь бывшего священнослужителя, в том, что Шолохов покрывал нарушения в комсомольской работе в станице Вёшенской.

Появление статьи «Творцы чистой литературы» в «Большевистской смене» (Ростов-на-Дону) совпало с выступлением против Шолохова в журнале «Настоящее» (Новосибирск).

Этот журнал – орган сибирского Пролеткульта – опубликовал статью против Горького, характеризуя его как «изворотливого, маскирующегося врага», который «всё чаще и чаще становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы», защищает «всю советскую пильняковщину». Как пример «пильняковщины» журнал привел Шолохова, роман которого «Тихий Дон», так же как и повесть Пильняка «Красное дерево», опубликовало берлинское издательство «Петрополис». В статье «Почему Шолохов понравился белогвардейцам?» журнал «Настоящее» задавал вопрос: «Задание какого же класса выполнил, затушевывая классовую борьбу в дореволюционной деревне, пролетарский писатель Шолохов?

Ответ на этот вопрос должен быть дан со всей четкостью и определенностью. Имея самые лучшие субъективные намерения, Шолохов объективно выполнил задание кулака. <...>

В результате вещь Шолохова стала приемлемой даже для белогвардейцев»⁸⁰.

3 октября 1929 года Шолохов посылает секретарю РАПП’а А. Фадееву письмо:

«У меня этот год весьма урожайный: не успел весной избавиться от обвинения в плагиате, еще не отгремели рулады той сплетни, а на носу уж другая... Тебе известна статья Прокофьева в “Больш[евистской] смене”, по поводу этой статьи я и нахожусь в Ростове. Со всей решительностью заявляю, что обвинения, выдвинутые против меня Прокофьевым – ложь, причем заведомая ложь. Я приехал, чтобы через отдел печати Крайкома и СКАПП вызвать комиссию для расследования этих “фактов” и глубочайше убежден в том, что это расследование переломает Прокофьеву ноги. <...> Теперь вот что: после окончания этой муры я подал в Вёшенскую ячейку заявление о вступлении в партию. Говорил по этому поводу со своим сек[ретарем] окружкома, тот говорит, что мы спросим у фракции РАПП’а. Вам придется написать на сей счет окружкому.

Решил: ежели еще какой-нибудь гад поднимет против меня кампанию, да вот с этаким гнусным привкусом, объявить в печати, так и так, мол, выкладывайте все и всё, что имеете; два м-ца вам срока. Подожду два м-ца, а потом начну работать. А то ведь так: только ты за перо, а “нечистый” тут как тут, пытает: “А ты не белый офицер? А не старуха за тебя писала романишко? А кулаку помогаешь? А в правый уклон веруешь?”

В результате даже из такого тонко воспитанного человека как я, можно сделать матерщинника и невежду, да еще меланхолию навесить ему на шею...

Ну, будь здоров, друг. Завидую тебе, ведь ни одно ослиное копыто тебя не лягнуло.

М. Шолохов»⁸¹.

Эти же настроения, но в еще более острой форме, звучат и в письме Шолохова Левицкой – уже из Вёшенской – от 14 октября 1929 г.:

«Молчание мое объясняется моим отсутствием. Был в Каменской (вторично), оттуда поехал в Ростов и вот только вернулся. На меня свалилось очередное “несчастье”. Не знаю, наслышаны ли Вы об этом, или нет, но мне хочется рассказать Вам. Один литературный подлец (это мягко выражаясь), сотрудник краевой комсом[ольской] газеты “Большев[истская] Смена”, летом был в Вешках, собрал сплетни, связав с моим именем, и после пильняковского дела выступил в газете с сенсационными разоблачениями по моему адресу... Из-за этого бросил работу, поехал в Ростов. Да, я сейчас послал письмо в редакцию, где категорически опровергаю эти вымышленные факты, но редакция не печатала письмо 2 недели до моего приезда. Меня автор этой гнусной статьи обвинял в пособничестве кулакам, и в уплате налога за тестя, б[ывшего] атамана, и еще черт знает в чем. Я потребовал расследования этого дела. Правота на моей стороне! Но в данный момент важно не это: меня сознательно и грязно оклеветали в печати, мне не дали высказаться и разъяснить читателю сущность этого дела... Евгения Григорьевна! С меня хватит! Мало того, что весной мне приклеивали ярлык вора, теперь без моего желания и ведома меня хотят перебросить в чужой лагерь, меня паруют с Пильняком и печатают заведомо ложные вещи. Да ведь всему же есть предел! Откуда у меня могут быть гарантии, что через неделю, с таким же правом и с такой же ответственностью, не появится еще одна статья, которая будет утверждать, что я б[ывший] каратель или еще что-либо в этом духе? И мне снова придется надолго бросать работу и ехать, бегать по учреждениям, редакциям; доказывать, что я подлинно не верблюд. Скрепя сердце я берусь за перо, но о какой же работе может идти речь? Со дня на день ждут товарища из Ростова (члену Крайкома Макарьеву, скапповцу (члену Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей. – Ф. К.), поручили расследовать эту чертовщину), его все нет, а грязный ком пухнет, как и тогда весной, а сплетня гуляет по краю и, может быть, проникла уже в Москву.

Вы не думайте, что я жалуюсь, нет, мне хочется рассказать Вам про обстановку, в какой мне велено дописывать 3 книгу. Я зол, чтобы жаловаться и искать утешения. Да и с какого пятерика я должен быть мягким? Мало на меня вылили помой, да еще столько ли выльют? Ого! Давайте бросим про это. У меня так накипело и такие ядреные слова просятся с губ, что лучше уж замолчать мне»⁸².

Когда Шолохов писал эти гневные письма Фадееву и Левицкой, он еще не знал о публикации в журнале «Настоящее». Он узнал о ней только в январе 1930 года, когда в «Литературной газете» 25 декабря 1929 года было рассказано о Постановлении ЦК ВКП(б) в защиту Горького и сообщалось, что редактор журнала Курс снят с работы. 5 января 1930 года Шолохов обратился с просьбой к Левицкой: «...В последней “Лит. газете”, в статье о “Настоящем” и Горьком есть упоминание вскользь о статье, кажется, в 8—9 № “Настоящего” под заглавием: “Почему Шолохов понравился белогвардейцам?” Будьте добреньки – если нельзя прислать мне эти номера “Настоящего”, перепечатайте статью и пришлите. Очень интересно, чем же я “понравился” белым в освещении левых сибиряков»⁸³.

Судя по всему, находясь в Вёшенской, Шолохов не знал и другого: насколько кардинально изменился взгляд на его «Тихий Дон» в Москве – в среде «левых», в центральном руководстве Российской Ассоциации пролетарских писателей, в коммунистическую фракцию которой он собирался обращаться за поддержкой для вступления в ВКП(б).

Наивно было предполагать, как это было летом 1928 года после публикации первых двух книг «Тихого Дона», что Фадеев, Авербах с Киршоном и Джек Алтаузен с Марком Колосовым приедут к нему на Дон в гости. «Веселья» не будет.

«НАШ» ИЛИ «НЕ НАШ»?

Шолохову не было известно, что в те самые дни, когда он искал правды в Каменской и Ростове-на-Дону по поводу клеветнической статьи Н. Прокофьева, проходило еще одно судилище над ним, куда более грозное и тяжелое по последствиям, – шло оно на очередном Пленуме РАПП’а в Москве.

Шолохова на него не пригласили. Не было на Пленуме и Серафимовича, который к этому времени – к концу сентября 1929 года – уже сдал А. Фадееву полномочия ответственного редактора журнала «Октябрь».

Чтобы понять, насколько грозным было это судилище и какое значение его приговор мог иметь для «Тихого Дона», надо вспомнить, чем был в ту пору РАПП, каковы были его роль и значение в системе советской культуры конца 20-х – начала 30-х годов.

«Неистовые ревнители» оформились в свой рыцарский орден, именуемый Российская Ассоциация пролетарских писателей (РАПП), на 1-м Всесоюзном съезде пролетарских писателей, в 1928 году. Казалось бы, РАПП возник путем всего лишь простого переименования Всесоюзной Ассоциации пролетарских писателей (ВАПП) в Российскую Ассоциацию пролетарских писателей (РАПП), которая на правах ассоциированного члена вошла во Всероссийское объединение ассоциаций пролетарских писателей (ВОАПП). На самом деле это переименование было делом отнюдь не формальным и завершило долгую борьбу «неистовых ревнителей» за власть в советской литературе – теперь она перешла к группе молодых «рекрутов коммунизма», возглавляемой Авербахом. РАПП взял на вооружение доктринерские методы вульгарно-социологического диктата и присвоил себе право самозванного руководства литературным процессом, возомнив себя доверенным лицом партии в литературе. В этом и заключалась его роковая ошибка. Сталин не собирался делиться властью ни с кем. В 1932 году решением ЦК ВКП(б) РАПП был распущен, и в 1934 году создан единый Союз советских писателей, объединивший все разномастные группировки.

Но за время своего относительно короткого существования РАПП, чувствуя себя всесильным, успел всласть «поруководить» литературой. Он оставил горькую память о рапповщине как нарицательном обозначении вульгарно-социологического диктата в литературе.

Влияние и сила РАПП’а в конце 20-х – начале 30-х годов в значительной степени определялись фигурой его генерального секретаря, критика и теоретика литературы Леопольда Авербаха (1903—1938).

Будучи по матери племянником Свердлова, женатый на дочери В. Д. Бонч-Бруевича Елене, и одновременно – шурином всесильного Наркома внутренних дел Г. Ягоды⁸⁴, этот бойкий мальчик, представлявший новую коммунистическую элиту, не закончивший и 5 классов саратовской гимназии, уже в 15 лет в 1918 году стал членом ЦК комсомола и редактором первой комсомольской газеты «Юношеская правда». В 1920 году, в 17 лет, он – уже член руководства Коммунистического интернационала молодежи (КИМ). В 1922 году Авербах выпускает книгу «Ленин и юношеское движение» с предисловием Л. Троцкого, и в том же году, в 19 лет, его назначают ответственным редактором только что созданного журнала «Молодая гвардия». В 1926 году, в 23 года, он – генеральный секретарь Всесоюзной Ассоциации пролетарских писателей. В 1928 году двадцатипятилетний Авербах – при полном отсутствии реального жизненного опыта и образования – получает абсолютную власть в самой могущественной писательской организации того времени – РАПП’е. Он судит и «милует» писателей, выступает с установочными речами и теоретическими докладами.

Именно Леопольд Авербах, по свидетельству современников (сошлюсь хотя бы на воспоминания Е. Ломтатидзе), возглавлял атаку на Шолохова. Кстати, при переиздании воспоминаний Е. Ломтатидзе в книге «Воспоминания современников об А. С. Серафимовиче» в издательстве «Советский писатель» в 1977 году, фамилия Л. Авербаха из текста была изъята⁸⁵.

Леопольд Авербах был особенно опасен своими связями с кремлевской верхушкой и, в первую очередь, с главой политического сыска того времени Генрихом Ягодой.

В свое время в газете «Новое русское слово» были опубликованы воспоминания эмигранта Георгия Александрова «Ленька и железный Генрих» о его саратовском детстве⁸⁶. В них рассказывалось о друзьях детства Александрова – «Леньке и Иде», семья которых принадлежала «не к мелкой, а весьма даже крупной буржуазии». Александров рассказывает: «Отец, Леопольд Николаевич, домовладелец, издатель большой газеты, владелец типографии, настоящий барин. Свой выезд, кучер, лакей и горничная, богато обставленная квартира, пушистые ковры, на которых мы кувыркались вчетвером: Ленька, Ида, я и моя сестренка. Мать, Софья Михайловна, большая общественная деятельница и патронесса...

Когда дети уже слишком шумели и безобразничали, из своей комнаты выходил дядя Яша, брат Софьи Михайловны, очень мрачный субъект, всегда с книжкой в руках, в пенсне с толстыми стеклами, страшно близорукий и нелюдимый. Дядя Яша обладал удивительной способностью внезапно исчезать и пропадать на несколько лет и так же внезапно появляться».

Этот мрачный субъект в пенсне, как вы догадываетесь, был Яков Михайлович Свердлов. После октября 1917 года именно к нему, в Москву, в его кремлевские апартаменты, переселилось все семейство Авербахов из Саратова. Летом 1918 года, пишет Г. Александров, Леопольд Авербах «разыскал меня в Москве и конфиденциально сообщил, что им, как буржуям, пришлось бежать из Саратова и теперь они живут у дяди Яши в Москве. Ленька дал мне свой адрес: Кремль, Кавалерский корпус». Александрова встретил «дядя Яша», «весь зашитый в черную кожу», на Леньке также была «кожаная куртка такая же, как у дяди Яши», доходившая ему до колен.

С этого и начался феерический взлет карьеры Леопольда Авербаха:

«Ленька в Берлине, Ленька в Париже у Анатолия Франса. Ленька мотается по командировкам по всем Европам и после каждой поездки рассказывает мне с увлечением о своих путешествиях по подложным паспортам и своих подпольных приключениях за границей.

Ленька – член ЦК Комсомола, организатор КИМ’а (Коммунистической Интернациональной Молодежи). Ленька во главе издательства “Молодая гвардия” и сам себя величает советским Сытиным...

Ленька громит в своих статьях классиков и разделывает под орех Пушкина с его дворянской помещичьей идеологией. Ленька в гимназии был круглый троечник и успел кончить 5 классов. Но в литературных кругах его называют пролетарским Белинским.

Он – редактор журнала “На литературном посту”, он возглавляет РАПП – Российскую Ассоциацию пролетарских писателей.

Это Ленька-то! Пролетарий, которого в приготовительный класс гимназии привозили на собственных лошадях.

Во время партийных дискуссий Ленька выступает со статьями в троцкистском духе»⁸⁷.

После смерти «дяди Яши» – Я. М. Свердлова – Л. Авербах держится на плаву и делает карьеру исключительно за счет своих давних и прочных связей с ЧК.

Они еще более крепнут и углубляются после того, как его сестра Ида выходит замуж за начальника Секретного Отдела ОГПУ Генриха Ягоду, фармацевта по образованию. «Генрих – плюгавый парень с рыбьими глазами и старше Иды лет на пятнадцать. Но ему предсказывают большую карьеру и уже называют на службе Железным Генрихом. Брак по расчету».

Генрих Ягода ненавидел Шолохова ничуть не меньше, чем Леопольд Авербах.

Добавлю, что свою фантастическую карьеру этот молодой безграмотный барчук начал в возрасте 15, а завершил – в 25 лет.

Помощники Авербаха по РАПП’у имели бо́льший и несколько иной жизненный опыт, но в большинстве своем также были очень молодыми людьми. Это – А. Фадеев (1901—1956), член партии с 1918 года, комиссар Булыга времен Гражданской войны, партийный работник в Краснодаре и Ростове-на-Дону, в 24 года написавший свою знаменитую повесть «Разгром» (в 1956 году Шолохов назовет Фадеева «властолюбивым генсеком»)⁸⁸; В. Ставский (1900—1943), член партии с 1918 года, комиссар Гражданской войны, партработник в Ростове, автор повести «Станица», написанной им в 25 лет, руководитель Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей, организатор и редактор журнала «На подъеме»; В. Киршон (1902—1938) – член ВКП(б) с 1920 года, руководитель агитпропа в Ростове-на-Дону, организатор Ростовской и Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей; И. Макарьев (1902—1958), член партии с 1920 года, критик и журналист, главный редактор краевой газеты «Красный пахарь» в Ростове-на-Дону...

Такими были руководители РАПП’а – в большинстве своем члены партии с 1918—1920 годов, комиссары и партийные работники, в двадцать с небольшим пришедшие из политики в литературу. Многие из них, как уже говорилось, своей биографией были связаны с Ростовом-на-Дону.

Члены Секретариата РАПП; слева направо: А. П. Селивановский, М. В. Лузгин, Б. Иллеш, В. М. Киршон, Л. Авербах, Ф. И. Панферов, А. А. Фадеев, И. Макарьев

Вглядитесь в лица этих вершителей литературной политики 20-х – начала 30-х годов, многие из которых уже были известными писателями; все они – сверстники Шолохова, по сути дела – двадцатилетние мальчишки. Молодость Шолохова, как и недостаточность образования, меньше всего волновали их, – они сами были такими же.

Но очевидной была даже чисто личностная, человеческая дистанция между этой плеядой «неистовых ревнителей» из руководства РАПП’а и автором «Тихого Дона». Их еще не выветрившиеся комиссарские «пыльные шлемы» и кожаные куртки мало гармонировали с порыжелой шапкой-кубанкой и залатанным «лапсердаком», в которых появился в столице паренек из донских степей. При всей своей очевидной талантливости – а может быть, именно поэтому – Шолохов с его «Тихим Доном», влюбленно изображавшим жизнь дореволюционного казачества, не мог не настораживать этих «рекрутов коммунизма» своей идеологической чуждостью. Опубликовав – под нажимом Серафимовича – в своем журнале первые две книги романа, воспевающего казачество, и познакомившись с его третьей книгой, посвященной поднявшейся против революции казацкой «Вандее», «неистовые ревнители» не могли не восстать против столь очевидного «инородного тела» в лелеемой ими «пролетарской литературе».

В главном, установочном докладе на втором Пленуме РАПП’а его генеральный секретарь Л. Авербах подверг «Тихий Дон» «критике молчанием». И это был знаковый момент.

Стенограмма второго Пленума РАПП’а (она хранится в архиве ИМЛИ и пока не опубликована) выразительно передает атмосферу этого многодневного собрания и показывает, что пролетарских писателей, выступавших на Пленуме, мало волновали вопросы художественного творчества. Во главу угла был поставлен политический вопрос в самой что ни на есть вульгарно-социологической его трактовке: интересы какого класса выражает и какому классу служит творчество того или иного писателя. В первую очередь – Шолохова, автора самого известного, самого популярного романа того времени, опубликованного в главном органе РАПП’а – журнале «Октябрь».

После того, как в журнале – и в более высоких инстанциях – познакомились с представленной автором рукописью третьей книги романа, рапповцам стало ясно: критики Ермилов и Селивановский, поспешившие причислить «Тихий Дон» к «пролетарской литературе», совершили ошибку.

На втором Пленуме РАПП’а Ермилов молчал, а Селивановскому, который делал доклад о «деревенской» прозе, пришлось прилюдно исправлять свою ошибку. Он определяет теперь Шолохова не как «пролетарского» писателя, но как «писателя крестьянского», который «перерастает в писателя пролетарского»⁸⁹. Критик уточняет: Шолохов представляет в литературе не крестьянина «вообще, но – “зажиточное крестьянство”». Поэтому в романе «почти нет бедноты, она не дана в противостоянии с кулацкими слоями станицы... Проблема “Тихого Дона” – это проблема распада и разложения старой крестьянской психологии»⁹⁰.

Алексей Сурков. 1932 г.

Александр Фадеев. 1932 г

Владимир Киршон. 1929 г.

Иван Макарьев. 9.VII.1925 г.

Как главную проблему романа Селивановский ставит в центр своего доклада фигуру Григория Мелехова: «Мы расстаемся с Григорием Мелеховым... на том этапе, когда он прошел через ряд бесконечных колебаний. Перед ним стоит проблема – либо-либо. Он должен перейти либо к белому движению, либо перейти на сторону пролетариата»⁹¹. Это требование: «либо-либо» будет предъявляться Шолохову на всем протяжении его работы над «Тихим Доном».

Все последующие ораторы решительно отказывались признавать Шолохова пролетарским писателем (он им и не был), а некоторые склонялись к тому, что он выражает интересы не просто «зажиточного крестьянства», а кулачества. «Шолохов смакует описание казачьей сытости, сытости зажиточного крестьянства верховых станиц...» – заявил уже первый выступавший в прениях ростовский писатель и, казалось бы, друг Шолохова, А. Бусыгин:

«Проживая в этом году в хуторе Правоторском Хоперского округа, я читал казакам “Тихий Дон” – вечера долгие, делать нечего, изба-читальня плохо работает, я читал, сидят все, слушают очень внимательно, когда я прерываю, они говорят: “Да, хорошо раньше жилось” – и лица грустные. Жили хорошо, теперь плохо, – а верно ли это, товарищи?.. Читая “Тихий Дон” внимательно, мы все же увидим, что там идеализация старого казачьего быта, тоска самого автора, что этот старый казачий быт погибает. Будь он пролетарский писатель, тоски бы этой не было»⁹².

А. Бусыгин не может принять в «Тихом Доне» и любви к «малой» Родине, к донской природе: «Дает казачью степь, такую хорошую казачью степь, и этот “пролетарский” писатель совершенно забывает, что в этой казачьей степи нам приходилось бывать, что нас там рубили... Шолохов... по-ханжески припадает к земле и целует “мать – донскую родную землю”. Почему она ему мать – неизвестно»⁹³.

Бусыгина решительно поддержал молодой пролетарский поэт Алексей Сурков:

«...Тут Саша Бусыгин довольно основательно поставил под сомнение вопрос, пролетарское или непролетарское произведение “Тихий Дон”... Мне кажется, что Шолохов “Тихий Дон” хотел сделать несомненно нашим произведением, но объективно, вне зависимости от субъективного желания Шолохова, произведение получилось непролетарским... Бедняцкая казачья часть, представленная Мишкой Кошевым, она настолько бедна внутренне, что сразу чувствуешь, с какой колокольни смотрит на донскую степь автор. Это положение еще более усугубляется тем обстоятельством, что вся зажиточная часть этого самого донского казачества, что большинство белогвардейских героев, большинство офицеров, так или иначе затронутых Шолоховым, – они выглядят, несмотря на то, что они враждебны нам, они выглядят, с точки зрения автора <...> кристально идейными, чистыми людьми... Получается такое положение, что Шолохов в романтическом виде, как это делает Шульгин, старается представить белогвардейскую гвардию... “Тихий Дон” еще не кончился. Но Бунчука, которого Шолохов поставил на высокие романтические ходули, он угробил вместе с Подтелковым. Вся бедняцкая часть станицы выпала из сферы внимания Шолохова. <...> Шолохов не представляет собой ни чаяний середняка донского, ни чаяний маломощного казачества. Это представитель полнокровного хозяина, крепкого, зажиточного казачества»⁹⁴.

Точку над i на пленуме поставил критик Майзель:

«Если Шолохов является выразителем настроений крестьянства, то только той части, которую принято именовать кулаками»⁹⁵.

Очень важной для последующей судьбы «Тихого Дона» была позиция двух руководителей РАПП’а – Ставского и Фадеева.

В. П. Ставский. 1932 г.

Для Ставского вопрос о «Тихом Доне» – «чрезвычайно интересный и больной вопрос. Особенно бросаются в глаза его лирические отступления о степи». Шолохов выступает в романе как «певец старого казачества». «Как мы должны поступить по отношению к Шолохову, какую линию взять в отношении Шолохова?» – задает вопрос Пленуму секретарь РАПП’а, будущий генеральный секретарь Союза писателей СССР А. Фадеев. И дает на него следующий ответ: «– Было бы очень хорошо, если бы мы записали в наших решениях о необходимости для Шолохова переменить место жительства, переехать в рабочий район, познакомиться с другим районом, познакомиться с другими людьми»⁹⁶.

Некоторое время спустя Ставский попытается подсказать эту рекомендацию лично Сталину.

Фадеев в своих высказываниях о «Тихом Доне» был более осторожен, чем некоторые другие ораторы, но вполне определенен: «Я тоже с большим неудовольствием читал высказывания критиков в прошлом, которые преувеличивали пролетарские элементы “Тихого Дона”, безоговорочно зачисляли Шолохова в пролетарские писатели. Это <...> неправда и потому это вредно, <...> вредно и для самого Шолохова...» – заявил Фадеев. Однако он не согласен и с теми, кто начинает причислять Шолохова чуть ли не к «врагам рабочего класса». Это так же неправильно. «Шолохова ни в коем случае не нужно расценивать как писателя враждебного и ни в коем случае нельзя относиться враждебно. Это было бы преступно. Но мы должны его критиковать, мы должны ему говорить, что вот, мол, эти места у тебя не удаются, надо стараться, чтобы он органическим путем все более и более приближался к пролетариату»⁹⁷. Шолохова надо «воспитывать». Фадеев сообщил пленуму, что он уже занялся подобным «воспитанием»:

«Я сказал Шолохову <...> – у тебя целый ряд нехороших мест, и я сказал, что это нужно выкинуть ко всем чертям, у тебя эти места не удаются (Реплика с места: Правильно, правильно!)»⁹⁸.

В завершение дискуссии о «Тихом Доне» на Пленуме высказался еще один «ростовец» – секретарь РАПП’а Макарьев. Согласившись с тем, что «Тихий Дон» – «явление незаурядное в нашей литературе», Макарьев отказал Шолохову в праве быть причисленным даже «к крестьянским писателям». Он заявил, что если бы, прочитав «Тихий Дон» «в другом издании, я знал бы, что это написано не нашим казаком Михаилом Шолоховым, то я бы прочитал это как воспоминания белогвардейцев, как “Ледяной поход”»⁹⁹. Макарьев критикует автора «Тихого Дона» за «объективизм» – и это «не наш объективизм», – заявляет он. «Колебания Григория Мелехова приобретают тень объективизма, который воспринимается: “и нам, и не нам”; во всяком случае, здесь мы имеем колебания не в нашу сторону... Я знаю историю гражданской войны на Северном Кавказе, знаю, что представляют собой Подтелков и Кривошлыков, и когда я читал о прекрасно данных Подтелкове и Кривошлыкове, несомненно чувствовалось, что симпатии автора не на их стороне... Найдите в “Тихом Доне” хоть одно такое место, в котором были бы заложены с неизбежностью явления, которые будут происходить в будущей советской станице. Я там этого не нашел... То, что есть пока – в этом никакая наша идея не заключена, и пока эти два с половиной тома такие, что и нельзя уже дать нашей идеи... Исходя из этого, нужно серьезно поставить вопрос и о “Тихом Доне”, в частности, и о нашей марксистской критике – как она подходит к явлениям, потому что может быть чрезвычайный скандал»¹⁰⁰.

«Чрезвычайный скандал» – вот чего испугались руководители РАПП’а, познакомившись с тем, как развивается действие «Тихого Дона» в третьей книге романа. Время было суровое: «время великого перелома», 1929 год. Сталин со все возрастающей энергией брал руководство не только страной, но и литературой в свои руки. В декабре 1929 года А. Фадеев пишет Р. С. Землячке: «...В “Октябре” я прозевал недавно идеологически двусмысленный рассказ А. Платонова “Усомнившийся Макар”, за что мне поделом попало от Сталина, – рассказ анархистский; в редакции боятся теперь шаг ступить без меня...»¹⁰¹.

Третьей книги «Тихого Дона» руководители РАПП’а и «Октября» испугались куда больше, чем рассказа А. Платонова. По всей вероятности, они знали об отношении Сталина к Шолохову, которое было сформулировано в письме Сталина главному редактору «Рабочей газеты» Феликсу Яковлевичу Кону 9 июля 1929 года.

Правда, это письмо было опубликовано только в 1949 году, когда вышел 12-й том собрания сочинений Сталина. Но Феликс Кон был активно вовлечен в ситуацию вокруг Шолохова: вспомним, что именно в «Рабочей газете» (наряду с «Правдой») 24 марта 1929 года было напечатано письмо Серафимовича, Авербаха, Киршона, Фадеева и Ставского в защиту Шолохова. Письмо Сталина Ф. Кону не было секретным, и Феликс Яковлевич Кон, заслуженный деятель революционного движения, имел право не делать секрета из письма вождя, посвященного Шолохову. Знала об этом письме и журналистка Микулина, книжке которой оно было посвящено. Е. Н. Микулина написала брошюру «Соревнование масс» и была принята Сталиным 10 мая 1929 года¹⁰², после чего Сталин написал предисловие к ее брошюре. Видимо, по этой причине Ф. Кон направил рецензию Руссовой, посвященную брошюре, на просмотр Сталину. Сталин написал письмо редактору «Рабочей газеты» Ф. Кону в защиту брошюры Микулиной от излишне категоричной, как он считал, ее критики Руссовой.