Текст книги "«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа"

Автор книги: Феликс Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 69 страниц)

Некоторые черты Нюрки из рассказа «Кривая стежка», например, «перешли» к Дуняшке из «Тихого Дона». Нюрка, которая «совсем недавно» была «неуклюжей разлапистой девчонкой» с «длинными руками», выросла в «статную грудастую девку» (1, 180). Дуняшка, которая в начале романа была «длинноруким, большеглазым подростком», также «выровнялась... в статную и по-своему красивую девку» (2, 240).

Майданников, герой рассказа «Один язык», напечатанного в «Комсомольской правде» в 1927 году, вспоминает, как захотелось ему в Карпатах «погуторить с австрийцами»: «Повели мы австрийцев гостями в свои окопы. Зачал я с одним говорить, а сам слова ни по-своему, ни по-ихнему не могу сказать, слеза мне голос секет. Попался мне немолодой астрияк, рыжеватый. Я ево садил на патронный ящик и говорю: “Пан, какие мы с тобой неприятели, мы родня! Гляди, с рук-то у нас музли ишо не сошли”. Он слов-то не разберет, а душой, вижу, понимает, ить я ему на ладони музоль скребу. Головой кивает: “Да, мол, согласен”»⁸⁰.

Здесь – прямая перекличка со сценой во второй книге «Тихого Дона», где описываются бои на Стоходе и встреча в окопах Валета с рабочим-баварцем, когда они, как «родня по труду», жмут друг другу черствые, изрубцованные мозолями руки и находят общий язык (2, 189).

Кстати, «Один язык» – единственный у Шолохова рассказ, где повествуется о германской войне. Основной массив «Донских рассказов» посвящен Гражданской войне, точнее – событиям, связанным с восстанием казаков в 1919 году («Бахчевник», «Коловерть», «Жеребенок», «Семейный человек», «Лазоревая степь»), или событиям 1920—1921 годов, времени борьбы с бандитами на Дону («Родинка», «Пастух», «Продкомиссар», «Шибалково семя», «Алешкино сердце», «Нахаленок», «Председатель Реввоенсовета Республики», «Чужая кровь»). Связь второй группы рассказов с четвертым томом «Тихого Дона», где Григорий Мелехов уходит в банду Фомина, очевидна. Но в целом ряде рассказов – «Семейный человек», «Лазоревая степь», «Чужая кровь», «Ветер», – которые Шолохов писал в 1925—1926 годах, когда он уже начал работу над «Тихим Доном», писателя все в большей степени притягивают события Вёшенского восстания.

Многие детали и подробности этих рассказов будут развернуты в «Тихом Доне».

Так, в рассказе «Коловерть» полковник Чернояров говорит подъесаулу Михаилу Крамскову о его отце и брате, которые служили у красных:

«– Г-азумеется, мы обязаны их г-асстг-елять, но как-никак, а это ваши отец и бг-ат... не вызовем ли мы г-асстг-елом возмущения сг-еди беднейших слоев казачества?...

– Есть надежные ребята в конвойной команде... С ними можно отправить в Новочеркасскую тюрьму... Не проговорятся ребята... А арестованные иногда пытаются бежать...» (1, 163—164) – отвечает Крамсков.

И сразу вспоминается «Тихий Дон»:

«– С пленниками как быть?..

– В Вёшки прикажи отогнать. Понял? Чтоб ушли не далее вон энтого кургана!» (4, 226).

Полнее та же мысль развернута в романе в письме Кудинова Григорию Мелехову по поводу захваченных в плен местных коммунистов:

«– В конвой поручи отобрать самых надежных казаков (полютей, да стариковатых), пускай они их гонют и народу шибко заранее оповещают. Нам об них и руки поганить нечего, их бабы кольями побьют, ежели дело умело и с умом поставить. Понял? Нам эта политика выгодней: расстреляй их, – слух дойдет и до красных – мол, пленных расстреливают; а этак проще, народ на них натравить, гнев людской спустить, как цепного кобеля» (4, 314).

Шолохов как бы примеривается к реализации этой «программы» в рассказе «Коловерть»:

«Дорога обугленная. Конвойные верхами. Подошвы в ранах гнойных. В одном белье, покоребенном от крови. По хуторам, по улицам, унизанным людьми, под перекрестными побоями...» (1, 162).

С этой сценой массовой расправы перекликается сцена в рассказе «Семейный человек»:

«Вывели пленных, а впереди Данила мой... Глянул я на него, и захолодела у меня душа... Голова у него вспухла, как ведро, – будто освежеванная. Кровь комом спеклась, перчатки пуховые на голове, чтоб не по голому месту били... Кровью напитались они, к волосам присохли... Это их дорогой к хутору били... Идет он по сенцам, качается. Глянул на меня, руки протянул... Хочет улыбнуться, а глаза в синих подтеках, и один кровью заплыл...» (1, 169).

Эти жестокие описания – как бы подготовка к еще более подробным жутким сценам расправ в «Тихом Доне».

«Толпа, вооруженная вилами, мотыгами, кольями, железными ребрами от арб, приближалась...

Дальше было все, как в тягчайшем сне. Тридцать верст шли по сплошным хуторам, встречаемые на каждом хуторе толпами истязателей. Старики, бабы, подростки били, плевали в опухшие, залитые кровью и кровоподтеками лица пленных коммунистов, бросали камни и комки сохлой земли, засыпали заплывшие от побоев глаза пылью и золой. Особенно свирепствовали бабы, изощряясь в жесточайших пытках. Под конец они уже стали неузнаваемыми, не похожими на людей, так чудовищно обезображены были их тела и лица, иссиня-кровяно-черные, распухшие, изуродованные и вымоченные в смешанной с кровью грязи» (4, 353).

И далее почти дословно повторяется сцена расправы в рассказе «Семейный человек»:

«Бабьи взвизгивания и крики, нарастая, достигли предела напряжения. Дарья пробилась к конвойным и в нескольких шагах от себя, за мокрым крупом лошади конвоира, увидела зачугуневшее от побоев лицо Ивана Алексеевича. Чудовищно распухшая голова его со слипшимися в сохлой крови волосами была вышиной с торчмя поставленное ведро. Кожа на лбу вздулась и потрескалась, щеки багрово лоснились, а на самой макушке, покрытой студенистым месивом, лежали шерстяные перчатки. Он, как видно, положил их на голову, от мух и кипевшей в воздухе мошкары. Перчатки присохли к ране, да так и остались на голове...» (4, 359).

Эта деталь, подмеченная скорее всего Шолоховым в детстве, когда он своими глазами видел, как гнали казаки избитых пленных красноармейцев, настолько поразила его, что он обратился к ней дважды – в «Семейном человеке» и в «Тихом Доне».

Дело даже не в этих совпадениях выразительных деталей, не в текстуальной перекличке «Донских рассказов» с «Тихим Доном», – важнее всего, что одна боль, одна тревога пронизывает массив и той, могучей и мощной, и этой, во многом еще юношески незрелой прозы. И для «Донских рассказов», и для романа характерен одинаковый, чисто шолоховский почерк, который можно определить как беспощадный показ действительности, подчас в самых крайних ее проявлениях. Но это – не жестокость во имя жестокости, а изображение жестокости жизни во имя утверждения человечности, бесстрашное и безоглядное осуждение бесчеловечности в условиях беспощадного и трагического революционного времени.

В обращении к читателям, предпосланном изданию «Тихого Дона» на английском языке, Шолохов так ответил на замечание о «жестокости» его прозы: «...В отзывах английской прессы я часто слышу упрек в “жестоком” показе действительности. Некоторые критики говорили и вообще о “жестокости русских нравов”.

Что касается первого, то, принимая этот упрек, я думаю, что плох был бы тот писатель, который прикрашивал бы действительность в прямой ущерб правде и щадил бы чувствительность читателя из ложного желания приспособиться к нему. Книга моя не принадлежит к тому разряду книг, которые читают после обеда, единственная задача которых состоит в способствовании мирному пищеварению.

А жестокость русских нравов едва ли превосходит жестокость нравов любой другой нации...»⁸¹.

Как видим, Шолохов не отвергал упреков в «жестокости» своей прозы – он лишь подчеркивал, что этого требовала правда жизни. Вдова Андрея Платонова, с которым Шолохов был близко знаком в пору литературной юности, а потом хлопотал о возвращении его репрессированного сына из ссылки, запомнила слова мужа из его разговоров с Шолоховым: «Жесток ты, Миша, жесток»⁸².

Но беспощадно жестокой была сама жизнь на Дону в годы Гражданской войны.

В очерке «Семен Иванович Кудинов (по страницам романа “Тихий Дон”)» Б. Челышев приводит рассказ одного из героев романа – участника съезда казаков-фронтовиков в станице Каменской в 1918 году. Семен Кудинов – реальное историческое лицо, изображенное в «Тихом Доне». Его избрали на съезде в состав Донского ревкома, председателем которого стал Подтелков. Спустя много лет Кудинов рассказал журналисту:

«– Есть у нас под Каменской небольшой хутор Чеботаревка. Так вот приехал туда в семнадцатом году на побывку казак, георгиевский кавалер Никанор Миронов... Отец его – вылитый Пантелей Прокофьевич из шолоховского “Тихого Дона” – по этому случаю собрал всю родню. Сидят за столом, беседуют, слушают рассказы фронтовика. Самогон рекою льется. Как водится, разговор зашел о большевиках. И тут выясняется, что Никанор – большевик. В комнате – гнетущая тишина. Вдруг отец затрясся, заорал:

– Проваливай отселева, большевистское отродье. Заре-е-жу!

Старик выскочил из хаты и тут же вбежал обратно с огромным колом. Через минуту сын лежал мертвым с проломленным черепом. А спустя несколько дней хуторяне читали приказ войскового атамана Каледина “За проявление патриотизма, мужества и решимости в борьбе с изменником Дону сыном Никанором Мироновым Тихона Миронова, урядника, произвести в старшие урядники и представить к награждению Георгиевским крестом...”»⁸³.

Таково свидетельство – одно из многих! – реального участника той беспощадной к людям жизни, которая пришла на Дон в 1917 году. Собственно, об этом, – о жесточайшем, беспощадном разломе жизни народа, в частности, казачества, который прошел не через классы – через семьи, через сердца людей – и написаны не только «Тихий Дон», но и «Донские рассказы». И там, и тут сквозной нитью проходит тема смерти, потрясение малоценностью человеческой жизни, обыденностью гибели людей на войне.

Вспомним своеобразное введение, которое предпослал Шолохов рассказу «Лазоревая степь», его слова о том, «как безобразно просто умирали» в Гражданскую войну люди, – а сейчас в этих окопах, «полуразрушенных непогодою и временем, с утра валяются станичные свиньи», «парни из станицы водят девок», и «двое в окопе», нащупав случайно в траве «черствый предмет – ржавую нерастреленную обойму», не спросят, «почему в свое время не расстрелял эту обойму хозяин окопа, не думают о том, какой он был губернии, и была ли у него мать».

Безобразная простота человеческой смерти в условиях войны и насилия – вот тема, которая захватывает писателя и в «Донских рассказах», и в «Тихом Доне».

«Антишолоховеды» полагают даже, что перед ними «особый, завороженный смертью тип художественного сознания»⁸⁴.

Но эта «завороженность смертью» имеет не патологически-извращенный, но глубоко гуманистический характер. Проза Шолохова пронизана мощной витальной, природной силой, приятием жизни во всех ее проявлениях, любовью к человеку и природе. Вот откуда столь мощный протест художника против преступности и безобразия насильственной смерти, независимо от того, является ли ее причиной империалистическая или Гражданская война, равно как и кто несет людям насильственную смерть – «белые» или «красные».

Именно эта гуманистическая позиция художника и вызвала обвинения в его адрес со стороны «рекрутов коммунизма» «Молодой гвардии» и рапповцев в «объективизме» и «пацифизме». Гуманистическая авторская позиция формировалась в творчестве Шолохова постепенно, в противоречиях и борьбе. Среди «Донских рассказов» было немало и неоправданно прямолинейных. Чаще в них изображалась жестокость белых, чем красных, что было упрощением жизни в угоду идеологической схеме.

Это различие в авторской позиции в «Донских рассказах» и «Тихом Доне» не может не бросаться в глаза. На это в значительной степени и опирается «антишолоховедение», когда говорит о «существенных и принципиальных различиях между ранними рассказами Шолохова и «Тихим Доном».

Но очевидно слабые рассказы, присутствующие в первых двух книгах Шолохова, не дают нам оснований перечеркивать «Донские рассказы» в целом, недооценивать незаурядность, с которой входил в литературу молодой Шолохов. «В советской литературе о гражданской войне, – писал американский исследователь Э. Симменс, – “Донские рассказы” занимают место примерно где-то между “Чапаевым” Фурманова и сборником рассказов Бабеля “Конармия”. Но в них не найти ни сентенциозных разглагольствований первого, ни до невероятности жестокой, но в то же время многозначительной беспристрастности второго... Мрачный же фон почти всегда смягчен теплым человеческим сочувствием»⁸⁵.

Несмотря на столь очевидные нити, связывающие «Донские рассказы» с «Тихим Доном», «антишолоховеды» упорно пытаются доказывать, будто между «Донскими рассказами» и «Тихим Доном» нет ничего общего, поскольку «Донские рассказы» писал Шолохов, а «Тихий Дон», будто бы – Крюков.

Так, Рой Медведев пишет:

«В этих ранних рассказах, безусловно, есть отражение прокатившегося через Дон страшного междоусобья, здесь есть атмосфера Дона, широкой донской степи, немало в этих рассказах характерных донских речений, оригинальных метафор, хорошо написанных острых сцен. <...>

В ряде рассказов Шолохову удается лаконично и выразительно передать напряженность происходившей борьбы и силу чувств героев, почти не прибегая к подробным описаниям их психологических переживаний. Многие из этих рассказов с несомненностью свидетельствовали о талантливости их автора, и для 18—19-летнего Шолохова они были, бесспорно, серьезной заявкой. <...>

Но все эти отдельные сходные с “Тихим Доном” элементы не могут затушевать самых существенных и принципиальных различий между ранними рассказами Шолохова и “Тихим Доном”.

Основные герои “Донских рассказов” – это комсомольцы, продотрядники, представители новой власти. В “Донских рассказах” нет никакого любования казачеством или казачьим бытом»⁸⁶.

Р. Медведев связывает эти особенности «Донских рассказов» с биографией писателя:

«Этот взгляд на казачество вполне соответствовал биографии и жизненному опыту молодого Шолохова <...> Именно этот сравнительно небольшой к тому времени опыт и воплотился в “Донских рассказах”. Странным было бы поэтому предположить у молодого писателя-комсомольца замысел громадной эпопеи о казачестве, о страшной трагедии этого военно-земледельческого сословия, официально ликвидированного к 1925 году рядом специальных постановлений высших инстанций СССР. Тем более странным было бы для этого писателя воспринять трагедию казачества как свою собственную»⁸⁷.

В этих рассуждениях Р. Медведева – две подмены, за которыми – искаженные представления о позиции Шолохова в его 18—19 лет как об узколобом, железобетонном «комиссаре», «продотряднике», «идейном борце».

Но, как было показано выше, Шолохов никогда не был продотрядником: он был всего лишь «продработником» – налоговым инспектором.

Такая же подмена – и утверждение Р. Медведева, будто Шолохов был «молодым писателем-комсомольцем». Но, как уже говорилось, он никогда не был комсомольцем, что помешало ему поступить на рабфак и продолжить образование и, как можно предположить, делало крайне дискомфортным его пребывание в рядах молодогвардейских «рекрутов коммунизма».

Справедливо отметив разницу между «Донскими рассказами» и «Тихим Доном», Р. Медведев не смог объяснить глубинных истоков различия между этими произведениями, сведя их к чисто внешним факторам, к тому же неточно истолкованным, – «комсомольской», «чоновской» биографии Шолохова.

Он не увидел главного: глубокой противоречивости «Донских рассказов», так же как и противоречивости отношения к ним самого Шолохова.

Мы уже указывали на глубокую неудовлетворенность Шолохова своими ранними рассказами. Действительно, в сборниках «Донские рассказы» и «Лазоревая степь» были и откровенно слабые, наивные произведения. Но было немало и таких, которые отмечены подлинно шолоховским талантом и вполне достойны будущего автора «Тихого Дона». Это – и «Родинка», самый первый его рассказ, и «Лазоревая степь», и «Семейный человек», и «Шибалково семя», и «Коловерть», и «Обида», и «Жеребенок», и «Председатель Реввоенсовета Республики». Это о них Шолохов говорил: «В “Донских рассказах” я старался писать правду жизни»⁸⁸.

С таким творческим кредо – писать правду жизни – входил молодой Шолохов в литературу.

Однако в его внутреннем развитии был важный рубеж, определивший новый уровень постижения правды народной жизни, которая еще не была открыта ему, когда он создавал свои ранние рассказы. Эта правда во всем ее трагизме открылась Шолохову окончательно только тогда, когда он стал работать над «Тихим Доном», беседовать с самыми разными людьми, собирая в родных местах материал для романа. Всю глубину трагедии, которую пережил Дон и все казачество в годы революции и Гражданской войны, писателю дано было понять именно в процессе работы над романом.

Изменение отношения Шолохова к своим ранним рассказам, проявившееся уже в 1932 году, – свидетельство не только художественного, но и стремительного духовного роста писателя. Видимо, не случайно после 1925 года он практически перестает писать короткие рассказы, работая только над «Тихим Доном». Заметим также, что при внимательном прочтении и в ранних его рассказах обнаруживаются завязи миросозерцания, проявившегося в «Тихом Доне».

Но было там и нечто другое, что являлось причиной сдержанного отношения Шолохова к своим ранним рассказам.

Автор воспоминаний «Мой Шолохов» Аман Давлятшин, редактировавший ряд лет местную газету в Вёшенской, высказывает неожиданный взгляд на ранние рассказы Шолохова в их соотношении с «Тихим Доном», равно как и на истоки «Тихого Дона». Он приводит следующую «многозначительную фразу» Шолохова во время одной из бесед с ним:

«– Когда в Москве был опубликован мой первый сборник рассказов, их внимательно прочитал тесть и сказал: “Миша, не о том ты пишешь...”.

Так мы подходим, – продолжает далее Давлятшин – к не обсуждавшемуся до сих пор вопросу о роли в замысле и создании “Тихого Дона” тестя Шолохова, известного на Верхнем Дону атамана Петра Громославского. Человека, как мне известно, почти не упоминающегося в исследованиях по творчеству Шолохова <...>

Еще предстоит внимательно присмотреться к личности бывшего атамана, который, похоже, был близок к Шолохову не только семейными узами. Не исключено также, что Громославского миновали неизбежные гонения благодаря влиянию известного зятя?

Если говорить откровенно, первые рассказы Шолохова и “Тихий Дон” – далеко не одноуровневые вещи. В первых – еще не определившийся писатель с ограниченным жизненным и художественным опытом. А во втором мы встречаемся с автором качественно нового уровня <...>

Бурные потрясения того времени, нечеловеческое напряжение душевных сил самого писателя, пораженного трагической судьбой донского казачества в период революционной ломки вековых общественных устоев, живое общение с живым представителем потомственного казачества Громославским (формы и детали этого общения еще предстоит установить), – все это было теми дрожжами, на которых сказочно бурно вызревал талант Шолохова»⁸⁹.

Мысль Давлятшина о проверке «пробы пера» молодого писателя – его «Донских рассказов» – точкой зрения представителя «потомственного казачества» небесспорна. И, тем не менее, подтверждением тому, что такая проверка могла иметь место, является, к примеру, тот факт, что, по свидетельству казака Якова Пятикова, у Харлампия Ермакова была книжка «Донских рассказов», подаренная ему Шолоховым.

Нет сомнения, что далеко не все из ранних рассказов Шолохова могли выдержать проверку мнением таких людей, как Петр Громославский или Харлампий Ермаков. И это не могло не мучить Шолохова.

В чем тайна столь очевидного внутреннего конфликта писателя с самим собой? Почему уже в 1932 г. он хотел «отмежеваться» от многих своих рассказов из сборников «Донские рассказы» и «Лазоревая степь» как «наивных» и «детски беспомощных»?

Ответ на этот вопрос – в бурном, стремительном внутреннем росте Шолохова в процессе работы над романом «Тихий Дон», когда он погрузился в историю Вёшенского восстания и начал понимать, насколько бессмысленно жестокой была эта борьба с казачеством, заставившая казаков взяться за оружие.

Шолохов смог преодолеть узко партийную, идеологически заданную «революционную» точку зрения на события Гражданской войны на Дону и выработать объективный и подлинно народный взгляд на трагедию казачества, взгляд, отвергавший позицию, когда цель оправдывает средства, не приемлющий зверств и насилия как «белых», так и «красных»; таким был путь развития, внутреннего движения молодого писателя к подлинной творческой зрелости.

С позиций «Тихого Дона» многие из «Донских рассказов» и в самом деле представлялись Шолохову детски беспомощными. Многие, но не все! В лучших рассказах писателя из первых двух его книг завязи будущего «Тихого Дона», его провозвестия все-таки видны. Уже в них мы видим проникновение в ту правду истории, которая выражена в «Тихом Доне» словами Петра Мелехова.

«– Ты гляди, как народ разделили, гады! Будто с плугом проехались: один – в одну сторону, другой – в другую, как под лемешем» (4, 25—26).

Этот протест, бунт против неправильности происходящего слышится и в первых рассказах Шолохова, только далеко не с той мерой проясненности, осознанности и понимания сути вещей, какие проявились в «Тихом Доне». Вспомним его первый рассказ «Родинка» – о том, как атаман-бандит зарубил в бою собственного сына, а потом, узнав об этом по родинке на ноге, пустил себе пулю в рот. Предчувствие, предосмысление той ужасной правды о революции, которая с такой силой и мощью показана в «Тихом Доне», бесспорно, таились уже в некоторых – лучших – «Донских рассказах» Шолохова.

«Донские рассказы» – нескончаемое, горькое повествование о том, как в этой страшной, будто лемехом разваленной жизни люди убивали друг друга, как «безобразно просто» они умирали. В лучших из своих «Донских рассказов» писатель умел говорить правду о жизни без «напыщенности слов» (1, 342). Это была правда о катастрофически резком падении в цене человеческой жизни, о ставшем повседневным бытом глубоком и всеобъемлющем страдании людей.

Чисто шолоховское в «Донских рассказах» – то бесстрашие в выявлении жестокости жизни, какое не свойственно, пожалуй, никакому другому писателю, – и это сближает лучшие из «Донских рассказов» с «Тихим Доном».

Убивает собственных сыновей в рассказе «Семейный человек» Микишара.

Убивает отец, Яков Алексеевич, и старший сын Максим младшего – Степку в рассказе «Червоточина»: «Степка бился под отцом, выгибаясь дугою, искал губами отцовы руки и целовал на них выпухшие рубцами жилы и рыжую щетину волос...

– Под сердце... бей... – хрипел Яков Алексеевич, распиная Степку на мокрой, росистой земле» (1, 247).

Сталкиваются не на жизнь, а на смерть старший сын Федор и младший – Митька, со своим отцом, комендантом военно-полевого суда, в рассказе «Бахчевник»: «Босая Федорова нога торчит промеж коричневых стеблей. Отец правой рукой лапает на боку кобуру нагана. Качаясь, прыгнул Митька, цепко ухватил стоящий у стенки топор, ухнул от внезапного нахлынувшего тошного удушья и, с силой взмахнув топором, ударил отца в затылок...» (1, 74).

Эта воистину животная вражда, вдруг распластавшая на два лагеря жизнь людей из казачьих семей, – главная мука Шолохова. Об этом – не только в «Тихом Доне», но уже и в «Донских рассказах», которые органически связаны с «Тихим Доном».

Правда, в «Донских рассказах» источник страданий, как правило, – одна сторона: палачи здесь, чаще всего, связаны с белобандитами, жертвы – с новой, советской властью.

Однако и в некоторых из «Донских рассказов» явственно слышна та нота, в которой догматическая критика усматривала «объективизм» и «пассивный гуманизм». Так, Л. Якименко «пассивные гуманистические ноты» усмотрел в рассказе «Семейный человек». Характер Микишары и отношение к нему Шолохова явно смущают критика, усмотревшего в этом рассказе «абстрактно гуманистическую, сострадательную ноту»⁹⁰.

Это обвинение вызвано тем, что даже в этой нечеловеческой ситуации, когда отец, по приказу белых, расстреливает собственного сына, Шолохов уходит от прямого авторского суда и обращается – через рассказчика – к читателю: «Вот ты и рассуди нас, добрый человек!» (1, 172).

В отходе от позиции «указующего перста», в нежелании навязывать читателю авторскую позицию и диктовать ему выводы о прочитанном, то есть – в предельной объективизации, – завязи тех творческих принципов, которые будут определяющими в романе «Тихий Дон».

«В “Донских рассказах” я старался писать правду жизни...»⁹¹, – скажет позже Шолохов об исходной установке в начальном периоде своего творчества. Но это же стремление – «писать правду» – в «Тихом Доне» заставило писателя резко расширить и углубить свой взгляд на жизнь. В «Тихом Доне» писатель со всей ответственностью свидетельствует, что источником страданий народа были обе стороны – как «белые», так и «красные», что «палачи» и «жертвы» постоянно менялись местами. Это открытие в «Тихом Доне» было адресовано читателю в полном соответствии с выработанным в ходе работы над «Донскими рассказами» принципом: «Вот ты и рассуди нас, добрый человек!»

Замысел «Тихого Дона» рос из лучших «Донских рассказов» Шолохова и одновременно – из отталкивания писателя от них в процессе преодоления той «классовой» узости и политической ограниченности, печать которых лежала на некоторых из них.

Шолохов называет время работы над «Тихим Доном» после 1925 года «взрослением». Его отличает все возрастающая глубина проникновения, погружения писателя в жизнь казачества, через изучение истории Вёшенского восстания, через общение с огромным количеством людей, имевших отношение к восстанию, начиная от своего тестя, атамана Громославского и кончая одним из вождей Вёшенского восстания Харлампием Ермаковым.

Судя по свидетельствам самого Шолохова, путь этого «взросления» заключался в движении от узко «революционистской» точки зрения на события Гражданской войны к точке зрения народной. В этом же состояло и главное отличие «Тихого Дона» от «Донских рассказов», что справедливо подметил Р. Медведев, но верно объяснить не смог.

Как же складывался замысел «Тихого Дона», как начиналась работа над ним?

При разрозненности сведений на этот счет крайне важно собрать их воедино, чтобы получить максимально полное представление о замысле романа. Выявление этих разрозненных сведений важно еще и потому, что недоброжелательные критики «Тихого Дона» утверждают, будто совершенно ничего не известно, как создавался «Тихий Дон» – ни о том, как писатель собирал материалы, ни о распорядке и ходе его работы над романом. Подобные утверждения – плод неосведомленности.

ЗАРОЖДЕНИЕ ЗАМЫСЛА

«Живя в Москве, обдумывая планы на будущее, писатель продолжает сочинять рассказы. И тогда же у Михаила Шолохова рождается новый большой замысел, кристаллизуется план “Тихого Дона”, тот самый, что и был реализован...»⁹². Таково свидетельство Николая Тришина, с которым М. Шолохов весной 1926 года в Москве делился планами на будущее: «– Задумал я писать большое полотно, только, брат, условия мои ни к черту: в каморке теснота, скоро жду прибавления семейства – ни жить с ребенком, ни работать тут нельзя, хочу уехать, только чем жить буду – вот вопрос...»⁹³.

До нас дошли свидетельства и других сверстников писателя – литераторов В. Ряховского и М. Величко – о том, как в тесной комнатушке Василия Кудашева, где писатель «спал на раскинутом на полу нагольном полушубке», в долгих ночных беседах обсуждался замысел «Тихого Дона». А позже здесь же читались первые главы романа: «Шолохов, изредка попыхивая трубкой, читал нам первую книгу романа прямо с рукописи, написанной на листах линованной бумаги аккуратным, почти каллиграфическим почерком. Мы слушали, очарованные родниковой свежестью языка, картинами и событиями, которые развертывались в повествовании»⁹⁴.

Молодой Шолохов, как вихрь ворвался в литературу середины 1920-х годов. Напор, с которым молодой «казачок» штурмовал столичные литературные вершины, передают его письма к жене, опубликованные сыном писателя, М. М. Шолоховым в его книге «Об отце. Очерки-воспоминания разных лет».

«Теперь о делах, – пишет М. А. Шолохов 1.04.1926 г. – Рассказ “Смертный враг”, тот экземпляр, который ты переписала и отослали мы 30/1, Васька Кудашев передал Жарову в “Комсомолию” (в “ЖКМ” [“Журнал крестьянской молодежи”. – Ф. К.] он не подошел); идет он, т. е. рассказ, в март[овском] №. Книга (“Донские рассказы”. – Ф. К.) выходит на днях. Деньги получу в субботу. Рублей 60. “Жеребенок” принят в “Мол[одом] Ленинце”. “Червоточина” идет в майском № “Смены”. А самое главное это то, что “Чужая кровь” произвела в “Прожекторе” фурор. Даже Воронский похвалил. Предлагают мне сократить рассказ стр[аницы] на 4, т. к. в таком размере он велик для “Прожектора”, а я не хочу. В пять завтра иду к Воронскому и, по всей вероятности, отдам рассказ в “Красную Новь”.

“О Колчаке и пр.” пойдет в “Огоньке”, обещают. В субботу окончат[ельный] ответ. “Калоши” устрою в “ЖКМ”, “Лазоревую степь” беру из “Кр[асной] Нивы” потому, что хочется напечатать в незадолгом, а они тянут с просмотром...»⁹⁵

20 августа 1926 г. Шолохов пишет жене:

«Кое-что за эти дни выяснилось, хочу поделиться свежими вестями. Прежде всего, к моей радости и всеобщему благополучию, уладил дело с книгами. Решил играть в открытую, прихожу в ГИЗ и говорю Бескину – зав. лит. худож. отделом: “Ставлю вас в известность, что из пяти рассказов, издаваемых вашим изд[атель]ством, три рассказа я включаю в общий сборник своих рассказов, выпуск изд[ательст]ва “Новая Москва”. (Прежде я договорился с “Нов[ой] Москв[ой]” и те мне сказали: “Давай издадим все пять рассказов, мы к тебе претензий иметь не будем”, но я выбрал три рассказа, наиболее сильных и крупных по размеру, т. е. “Чужая кровь”, “Семейный человек” и “Лазоревая степь”, а остальные два, “Жеребенок” и “О Колчаке, крапиве и пр.”, решил не включать. Неудобно.) Ну так вот, в ГИЗе после моих слов поднялась шумиха, вначале категорически отказали, но когда я намеком пригрозил расторжением договора по суду, стали мягче, сговорчивее и... дали письменное согласие. Бескин прочитал мне сентенцию, дескать, неудобно перекочевывать из одного изд[атель]ства в другое, почему вы сборник издаете в “Нов[ой] Москве”, а не у нас? У нас ведь тоже есть юношеский сектор. Я пообещал связаться с юношеским сектором ГИЗа и дать им что-нибудь “на зуб”, меня Тарасов-Родионов свел с зав[едующим] этим сектором, познакомил, на этом дело и кончилось...