Текст книги "Чернозёмные поля"

Автор книги: Евгений Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 62 страниц)

– Прощай, Алёша, – холодно и не оглядываясь ответила Надя.

Алёша постоял молча несколько минут во внутренней борьбе с самим собою.

– Надя, простите меня, не сердитесь, – тихо прошептал он, ещё ниже поникая головой. Надя не отвечала. – Вы не прощаете меня? – так же тихо спросил Алёша.

– Ты злой мальчик, Алёша, – строго сказала Надя. – У тебя в сердце мало любви к людям. Иначе бы ты не осуждал так других и не думал бы так много о самом себе; ты считаешь свои капризы выше всего на свете. Это очень дурно.

– Капризы? Какие же капризы, Надя? Я был раздражён и наговорил глупостей Штраусу, это правда. Если вы хотите, я попрошу у него извинения. Но то, что я сказал вам, это не каприз. Я должен был высказать во что бы то ни стало… не браните меня за это… это не в моей власти; я и без того очень несчастлив.

– Ты не несчастен, Алёша, а ты испорчен, – ещё строже сказала Надя. – Вместо того, чтобы учиться хорошенько, как другие дети, и играть, как все дети играют, ты корпишь тайком над всякими сумасбродными книгами и набиваешь себе голову пустыми фантазиями. Это не поведёт тебя ни к чему хорошему. Посмотри на себя, ты не похож на мальчика… бледен, расстроен, точно больной.

– Я действительно болен, Надя. Мне недолго придётся жить… но пока не умру, я буду думать только о вас и любить только вас одних…

– Ты, верно, хочешь, чтобы я ушла и отсюда? – с сердцем сказала Надя. – Я тебе навсегда запрещаю говорить мне подобный вздор.

– Я могу не говорить этого, но я всегда это буду чувствовать, Надя, – с твёрдой решимостью отвечал Алёша. – Может быть, я и вправду злой. Я никого не люблю: ни матери, ни сестры; мне противны почти все люди, которых я вижу в нашем доме. Все они лгут, сплетничают, ничего не понимают, ничего не делают, ни о чём не думают. Не могу ж я любить людей, которых я презираю. Но есть же во мне и что-нибудь хорошее, когда я мог понять вашу чистую душу, Надя, и полюбил вас. Нет, Надя, я не злой, ей-богу, не злой, – порывисто прибавил Алёша слёзным и тёплым голосом. – Мне хочется много любить, всех любить, Надя… Меня душит тоска, что люди так дурны, что так мало правды и добра на земле. Разве я виноват, что ненавижу пошлость? Ведь вы сами ненавидите её, Надя. Отчего же вы запрещаете мне любить вас, как любят Пречистую Деву, Мадонну? В вас мой идеал добра…

– Прощай, Алёша! – сказала Надя, вставая. – Я думала, что ты образумился, и ошиблась. Я тебя прошу не приезжать к нам, пока ты не выздоровеешь. Слышишь, Алёша, это моё требование. Если ты не можешь молчать, то и я, в свою очередь, не могу слушать.

Надя быстро пошла в гостиную. Ей было очень жалко Алёшу, и в груди её ходила какая-то горячая волна, просившая вылиться в слёзы; но она считала необходимым как можно сильнее огорошить Алёшу и вооружилась всею суровостью, на которую была способна.

– Вы изгоняете меня навсегда, Надя, навсегда? – жалобно спрашивал ей вслед Алёша.

Но он не получил ответа. Постояв минут пять в грустном раздумье. Алёша медленными шагами спустился с балкона и прошёл через садовую калитку во двор, где стоял его шарабан. Свинцовая доска была у него на мозгу и на сердце. С парников, через сочные куртины, на которых широко раскинулись антоновские яблони, долетали весёлые голоса.

– Да идите ж, идите, господа! Ведь, право, довольно! Вы ни одного папе не оставите. Он после обеда всегда ест, – обиженно, но безропотно упрашивала Даша.

– Ей-богу, это не я. Я взял маленький, а этот Лизавета Трофимовна сорвала, – с убеждением отговаривался голос Штрауса.

Шарабан мягко покатился по двору. Алёша сидел, не оглядываясь на коптевский дом, машинально вслушиваясь в болтовню, долетавшую с парника. Только подъезжая к своему дому, вспомнил он, что не видал Трофима Иваныча и не исполнил поручения матери.

За кулисами

Лидочка давно уже соскучилась в своих Спасах. Осень показалась ей бесконечною. С наступлением ветров и дождей хоромы замуровались: двойные рамы отняли свет, блоки повисли на всех наружных дверях, не пуская в дом свежего воздуха; опал лист, небо омрачилось, жизнь представлялась Лиде не вечным прыганьем и щебетаньем, а унылым, бесцельным затворничеством. Проснётся Лида утром поздным-поздно, часов в десять, выглянет в окно: словно не рассветало. Куда и вставать? Зачем? Всё равно зевать, что в гостиной, что в постели. Часов в одиннадцать несёт девушка кофе в постель.

– Маменька сердятся, что до сих пор кушать не изволите, самовар с какой поры стоит, приказали вставать.

– Успею ещё… Мама где?

– Маменька уж одеваются, чай откушали.

До часу тянет бедная Лидочка своё одеванье. Всё легче немного. Дня меньше останется. Нарочно медленно перебирает свои вещи, выбирает, сравнивает.

– Маша, что мне сегодня надеть?

– Да извольте, барышня, сиреневое барежевое надеть? Давно не надевали.

– Ну, вот выдумала. В этакой холод стану я барежевое надевать. Я и так вчера чуть не замёрзла в гостиной. Разве надеть серое кашемировое…

– И то правда, барышня, наденьте кашемировое.

– А есть у тебя к нему гладкие воротнички? Принеси-ка показать. – Маша бежит за воротничками. – Ах, Маша, это ужас, что такое! Я, право, не знаю, что с тобой делать? Когда это ты выучишься порядочно гладить! – в отчаянии говорила Лида, рассматривая воротнички. – Ну посмотри, что это? Что это? Складка на складке и синие все!

– Ей-богу, барышня, я и синьки почти не клала, самую чуточку. Ничего с утюгами не поделаешь: греешь, греешь, всё холодные.

– У тебя вечно отговорки. Не знаю, за что я тебя балую. Ты меня постоянно сердишь и мучаешь! – сквозь слёзы говорила Лидочка, которой во что бы то ни стало хотелось покапризничать. – У других горничные делают гораздо больше, чем ты, и жалованье маленькое получают, а приедут – смотреть приятно, всё чисто, прилично. Вот у Каншиных Агаша, чудо, что за девушка. Куда тебе с ней!

– Эх, барышня, барышня, – скромно защищалась Маша. – У людей всё так-то хорошо. А люди на нас завидуют.

– Я не надену платья с такими мерзкими воротничками! – капризничала Лида. – Перестирай их нынче. Вот через тебя никогда нельзя надеть того платья, какое хочется. – Маша стояла, ничего не возражая. – Знаешь, Маша, я надену сегодня чёрный казак с кружевами. Самый осенний. Покажи-ка мне его. Я его не видала с тех пор, как ездила в церковь. Он не закапан ли ещё? Помнишь, на меня свечка восковая капала?

– Что вы, барышня! – встрепенулась Маша. – Нешто это можно? Я его тотчас же оттёрла!

– Всё равно, покажи. – Лида с неприятною гримасою рассматривала поданный казак, повёртывая его во все стороны. – У-у! Мятый весь. Да и пятна всё видны. Его теперь и носить совсем нельзя. Весь испорчен. Отнеси его назад, я его больше не буду надевать.

– Ну уж, барышня, разборщица вы! – смеясь, сказала Маша. – А ваша сестра на свадьбу б такой надела да ещё б похвалялась.

– Я совсем сегодня не буду одеваться! – сердилась Лидочка, опрокидываясь опять на подушки. – А если мама спросит, скажу, что ты мне всё перепортила, надеть нечего.

– Нет, барышня, не станете вы на меня маменьке напраслину сказывать…

– Да, тебе всё напраслина. А я через тебя лежи до двух часов. Ну, что мне прикажешь надеть, ну, что? Вот я тебя спрашиваю.

– Да гранатовое пудесуа извольте надеть, что ж ему и висеть всё в шкафе? Вот так-то не надевали, не надевали полосатенькое, а потом хотели надеть – узко стало. Ведь вы, барышня, бог с вами, посмотрите, как ползёте… Бог меня убей, – смеясь, болтала добродушная горничная.

– Вот выдумала! – тоже со смехом сказала Лида. – Подай сюда большое зеркало, я посмотрю, что ты нам наврала.

– Да хоть сами посмотрите, страсть располнели. Нешто вы с института такие-то приехали… Косточка-косточкой… Там неволя, а здесь вам какая печаль… Вот и ползёте.

– Ах, какая ты дура, Маша. Какие ты мужицкие слова говоришь… Лучше уж молчи, – говорила Лида с намеренной медленностью осматривая себя в придвинутое круглое зеркало в старинной серебряной раме. В её глазах заиграли огоньки, щёки слегка зарумянились от удовольствия. Она несколько минут не отрывала глаз от своей роскошной фигуры. отражавшейся в зеркале в соблазнительной полунаготе ночной одежды. – Что, Маша, хороша я? – спросила Лида, рисуясь в зеркале в новой грациозной позе.

– Чудесные! – с неподдельным восторгом ответила Маша.

– Как ты думаешь, Маша, такие, как я, нравятся мужчинам? – с улыбкой спрашивала Лида, не покидая своей позы и продолжая любоваться собою.

– И, барышня! Каких же ещё им, чертям, нужно… Их, срамников, ничем не удивишь.

– Маша, ты опять за свои скверные слова. Я не хочу слышать этого мужичества, слышишь?

– Не буду, барышня, простите.

– Маша, а что больше всего нравится мужчинам? – опять заговорила Лида, поворачиваясь к зеркалу другим боком и стараясь пококетливее установить свою головку.

– Вот барышня мудрёная! – расхохоталась Маша. – Нешто я у них спрашивала? Я и говорить-то с мужчиной боюсь, как раз обманет.

– А с тобою когда-нибудь любезничают мужчины, Маша, ухаживают?

– Мужчина, барышня, к нашей сестре, что муха к мёду. Не отгонишь. Ты её бьёшь, а она опять тут.

Лида звонко рассмеялась и раскраснелась ещё больше.

– Ах, какая ты глупая, Маша, какие ты глупости говоришь! А ведь это, впрочем, правда… Маша, скажи правду, и господа тоже ухаживают за тобой? Вот, что у нас бывают?

– А вы думаете, барышня, нет? Им, бесстыдникам, всё одно, что девушка простая, что господская барышня. Абы хвост был, рады приставать!

– «Абы хвост был»! Что у тебя за выражения! Поверю-таки я, чтобы Борис Сергеич или Анатолий Николаич ухаживали за простыми девушками! Это ты выдумываешь, Маша.

– Все они хороши, барышня; из десятка одного не выкинешь, что тот, что другой. Пальца им в рот не клади, сейчас откусят.

Лида помирала со смеху, слушая философию Маши. Она бросила зеркало и сидела, разгоревшись, в одной ночной рубашке, с волною волос, выбившихся из-под сквозного грациозного чепчика, обхватив колена обнажёнными до плеч руками.

– А что, Маша, хорошо быть замужем? – спросила Лида задумчиво, помолчав несколько минут.

– Не знаю, барышня, – с хитрой улыбкой отвечала Маша. – Вот выходите скорее замуж, тогда увидите сами.

– Я думаю, Маша, замужем не так скучно, как дома. И поехать можно, куда захочешь, и принимать всех. Что вздумается, то и делаешь, никого не спрашиваешься…

– Как же это можно, барышня, чтобы не спрашиваться? А мужа-то? Мужа завсегда надо спрашиваться. Муж дому хозяин.

Лида опять рассмеялась на всю комнату.

– Ну, это у вас в избе, может быть, так. У вас ведь мужья даже бьют жён, я слышала. А я своему мужу никогда не позволю вмешиваться в мои дела. Я ему не мешаю его счёты писать, а он мне не смеет мешать. Вот ещё новость! И в девушках всех слушайся, и замуж выйдешь – опять слушайся! Так лучше уж замуж не выходить. Если я выйду за кого-нибудь замуж, он будет боготворить меня, Маша, он будет исполнять все мои капризы, все мои приказания. За что ж иначе я буду его любить? Я его должна любить, а он меня должен баловать. Ведь так, Маша, скажи правду, ведь так?

– Так-то оно так, барышня милая, да ведь коли б они нас слушали! А то ведь они по-своему норовят. Сперва-то ласки, а потом и слёзки.

– О, пустое, пустое! Я буду делать, что захочу; уж я знаю, как заставить их слушаться. Вот увидишь.

– Дай-то вам Бог, барышня.

– А если не хочет, пускай себе берёт какого-нибудь урода старого, – смеялась Лида. – Пускай берёт Евочку Каншину. У неё ровно половины зубов во рту нет. А то ещё возьмёт молоденькую да красивую (Лида мельком взглянула на себя в зеркало), да ещё его же слушайся. Есть из чего, подумаешь…

– Только, барышня голубчик, не выходите за бедного, за бедным нехорошо; выходите за богатого! – с убеждением сказала Маша.

– Да я не знаю, Маша, кто богат. Разве они не все богаты, что к нам ездят?

– Нельзя же, барышня, одно на одно; есть богаче, есть победнее.

– Протасьев богат?

– Эти господа богатые, ничего…

– А Овчинников богат?

– Те, барышня, сказывают, страсть богаты!

– Ну вот видишь, я знаю, что к нам не ездят бедные.

– Вот что, барышня миленькая, вы не выходите за Протасьева, с ним плохое будет вам житьё…

– Отчего плохое, Маша, почём ты знаешь?

– Да уж знаю, барышня; сказать только вам этого нельзя. Вы мамаше скажете, а мамаша браниться будут. Что ты, скажут, дура, барышне набрехала!

– Маша, голубчик, непременно скажи! – с увлечением приставал Лида, хватая Машу обеими руками за плечи и умильно смотря ей в глаза. – Ты думаешь, я уж ничего не понимаю; я, право, всё знаю, Маша, что и ты знаешь. Ведь у нас в институте обо всём, Маша, говорят… Ты не думай, что там какие-нибудь деточки крошечные. Там, Маша, мне обо всём рассказали, право. А маме я разве передавала когда-нибудь? Я маме всё равно ничего не скажу.

– Сударушек, барышня, у него больно много! – укоризненно объявила Маша.

– Каких это сударушек, Маша?

– А таких-то самых… не знаете! То бывает жена родная, а то холодная…

– А Овчинников, Маша? – помолчав, спросила Лида.

– Про тех не знаю, барышня. Чего не знаю, зачем говорить? А про этого лысого верное знаю. Наша ж Матрёнка Долгун у него теперь в любовницах живёт.

– В любовницах? А хорошенькая она, Маша?

– Какая там красота! Известно, мужичка. Порфирыча дочь; что вот Леверьян, столяр молодой, приходил, так его сестра родная. У него там и окромя Матрёнки есть, разные понабраты, кто откуда. Немка тоже есть с Москвы.

– А хорошенькая? Ты её видала? – с живым интересом спрашивала Лида. – Лучше меня, Маша?

– Что это вы, барышня, несодейное говорите! – не на шутку обиделась Маша. – Эдакую дрянь до с собой-таки можно равнять! Мне на что её глядеть? Провались она себе, подлая, и с немечеством своим.

Выйдет бедная Лида из своей комнаты часам к двум, не раньше, как уж завтракать станут подавать. Татьяна Сергеевна с m-lle Трюше сидят в диванной. Татьяна Сергеевна вышивает углы на батистовых платках Лидочки, m-lle Трюше с неразлучным frivolité в своих маленьких, проворных руках. Идёт немолчная французская болтовня. Говорливая, как колесо прялки, весёлая француженка неистощима на беседу; словно разгонистые страницы модного французского романа, перелистывается один рассказ за другим, один пустее другого, один ненужнее другого, и все словно интересные, словно действительно кому-то нужные. Рассказываются с точностью хроники, с подробностью дневника, все события жизни не только тех семейств, в которых жила неистощимая француженка, но даже и всех знакомых этих семейств и знакомых этих знакомых, словно в мозгу m-lle Трюше был устроен самый чувствительный и быстрый фотографический аппарат, непрерывно действующий каждую секунду её многоопытной жизни и снабдивший её навеки безошибочными снимками всех встреченных ею событий, лиц и речей. Заберётся Лидочка к окну на мягкую козетку с ногами, возьмёт тоже в руки какое-нибудь вышивание, но не столько работает и не столько слушает m-lle Трюше, сколько взглядывает поминутно в окно. Не случится ли чего-нибудь на дворе? Не подъедет ли кто-нибудь, не проедет ли?

– Мама, слышишь колокольчик! – вдруг вскочит она, вся оживляясь. – Должно быть, к нам кто-нибудь.

– Нет, Лидок, это рабочим к обеду звонят, – успокоит её Татьяна Сергеевна, не отрываясь от своего вышивания.

Лидочка опять погрузится в зевоту и уныние. Как нарочно, на дворе не происходит ничего. Стоят какие-то мужицкие сани у конюшни; запряжённая в них лошадь жуёт из других саней ржаную солому. Людей никого. Даже собак не видно, все греются на соломе за кухней. Может быть, по дороге что-нибудь увидишь? Глядит Лида на дорогу и за дорогу, туда, где синеет на горизонте их лес. Гости всегда показываются прежде всего из лесу. И там никого. Вот наконец что-то зачернело недалеко от леса. Кажется, экипаж. Что-то большое и очень чёрное. Лида торопливо вскакивает коленами на кушетку и пристывает к стеклу.

– Что это ты смотришь, Лида? – спрашивает мать.

– Так, мамочка. Мне кажется, какой-то экипаж показался из лесу.

– Не думаю, дружок, кому теперь ехать?

– Нет, право, мамочка, как будто экипаж. Верно, возок… Может быть, баронесса. Она, кажется, хотела у нас быть эти дни.

– Помилуй, мой друг, баронесса до первого числа пробудет в Москве. Её ждут только на будущей неделе.

– Вот если бы Протасьев! Как бы я была рада! – говорила Лида словно сама себе, нетерпеливо вглядываясь в даль. – Он всегда умеет развеселить. Такой интересный в обществе, без него скука просто.

– Лиди, ты бы позанялась немного на фортепьяно, – посоветовала Татьяна Сергеевна. – Так мило играла в институте, теперь всё позабудешь. Надо ж иметь некоторые ресурсы для общества.

– Это подводы! – с огорчённым вздохом вскрикнула вместо ответа Лида, покидая наблюдательный пост и опускаясь на диванчик.

Наступило молчание, в продолжение нескольких минут m-lle Трюше кончила целую серию своих сказаний и теперь вновь погрузилась в неистощимую кладовую воспоминаний, разыскивая там новую тему.

– Знаешь, Лиди, – сказала вдруг Татьяна Сергеевна, – тебе пора серьёзно подумать о самой себе. Ты знаешь моё правило: я не желаю стеснять тебя в выборе твоего счастья. Как мать, я свято исполнила свою обязанность – я дала тебе случай познакомиться с лучшими молодыми людьми нашего здешнего общества. Теперь будущее зависит от тебя самой.

– Ах, мама! – смеясь, вскричала Лида. – Какая ты смешная! Да разве я могу заставить мужчин свататься за меня? Чего ж они сами тебя не просят, если я им нравлюсь. А верно, я не нравлюсь никому, – добавила Лида с притворно грустным кокетством.

– Oh, elle est espiègle, cette petite! – с весёлой улыбкой подмигнула генеральше француженка. – Она уверена, что никому не нравится!

Лида не выдержала и рассмеялась сама.

– Ну, кому ж, кому ж? Говорите, если знаете! – приставала она к m-lle Трюше, бросив свою работу и шаля, как котёнок.

– Хотите, скажу? – спрашивала весёлая француженка, от всей души участвуя в Лидиных шалостях.

– Нет, не смеете, не смеете, – хохотала Лида, закрывая её старый рот своею хорошенькою розовою рукою. – Не смеете, потому что неправда. Я никому не нравлюсь, сама знаю.

– Она сама знает, что нравится à tous les cavaliers, всем, всем без исключения мужчинам, которые у нас бывают, à tous sans exception; но особенно…

– Ну, хорошо, кому ж особенно? Говорите! Вот и остановились!

– Особенно одному молодому человеку прекрасной фамилии, прекрасного состояния… который, который…

– Ну что, который? – передразнивала её со смехом Лида. – Заранее знаю, про кого вы скажете. Всё это выдумки. Вы думаете, Протасьев?

– Non, non, chère petite! Pas celui-ci… О, он тоже бог знает как влюблён… Но есть другой… Тот ещё лучше, моложе гораздо и богаче…

– Овчинников! – вытянула Лида не совсем довольным голосом, поглядывая на мать.

– Знает кошечка, чьё мясцо скушала! – с ласковой улыбкой погрозилась ей Татьяна Сергеевна, оставив свою работу.

– Овчинников! – обиженно повторяла сама себе Лида, надув губки словно в некотором разочаровании. – Нет, мама, я лучше за Протасьева выйду.

– Ах, какое ты дитя, Лидочек! – с тою же счастливой улыбкой говорила Татьяна Сергеевна, любуясь своей красавицей-дочкой. – Разве можно сравнить Протасьева с Овчинниковым? Ты знаешь, mon ange, это первый жених в губернии. За него были бы бог знает как рады отдать своих дочерей все эти крутогорские богачи, вся знать. Тебе выпадает редкое счастье, Лиди, и конечно, вполне заслуженное. Ведь Овчинников кончил курс правоведения, отлично образован, карьера какая… Это тоже много значит. И добр очень. Я уверена, ты будешь делать с ним всё, что захочешь, он так любит, так любит тебя. Такого приятного характера, а уж богат как…

– Разве он очень богат, мама? – спросила Лида в раздумье.

– О, у него огромное состояние! – сказала с восхищением Татьяна Сергеевна. – Если Бог услышит мои молитвы, и мой Лидочек выйдет за него замуж, вы, детки, хорошенько должны побаловать свою старушку. уж он наверное каждый год будет возить тебя за границу, в Париж, в Италию. Тогда вы и меня, грымзу старую, с собой захватите. Не хочу умереть, пока не побываю в Париже.

– О, мама, на этот счёт будь покойна! – решительно объявила Лида. – Если я выйду замуж за Овчинникова, он будет делать всё, что я прикажу.

– Вот какова моя дочка! – радостно улыбалась генеральша. – Мы, стало быть, муженька под башмачком собираемся держать?

– Непременно, непременно, всё, что я прикажу! – топала ногой Лида, словно она объяснялась с самим будущим мужем своим. – Вот посмотришь, мама, что я сдержу слово.

– O, elle est impayable, cette charmante petite! – с увлечением одобривала её m-lle Трюше. – С мужчинами всегда так нужно, cher ange; они тогда только и хороши, когда их держат в руках… только тогда…

– Мама, а разве Овчинников хорош собою? – спросила, помолчав, Лида.

– Как тебе сказать, мой друг? – слегка сконфузилась генеральша. – C'est selon… Мне он очень нравится, такое милое, кроткое лицо. Ведь в мужчинах, chère amie, и не ищут такой уж особенной красоты. Женщина, конечно, должна быть красива, для неё это важное преимущество, а мужчине зачем красота? В мужчине ценится ум, характер.

– Мне, мама, не нравится лицо Овчинникова, – нерешительно заметила Лида.

– Чем же, мой друг?

– Да, право, не знаю: вялое какое-то, жизни мало, и глаза бесцветные. Протасьев гораздо красивее и весёлый такой, живой. Ведь он, мама, тоже очень богат? – говорила Лида, потупив глаза в работу.

– Н-нет, мой друг, – с некоторой досадой отвечала генеральша. – Протасьев очень милый и изящный молодой человек, но дела его, говорят, очень запутаны. Он сам ищет жениться на богатой, и я не думаю, чтобы он имел серьёзные виды на тебя. Бедная девушка ему не подходит.

– Разве я бедная, мама? – спросила изумлённая Лида.

– Я говорю сравнительно, cher ange! Разумеется, у тебя есть небольшое приданое, но этого слишком мало для известного рода жизни. Бедный папа твой сильно расстроил под конец своё состояние, и мы теперь с большим трудом можем поддерживать тот train de vie, который необходим в порядочном доме. Ты уж не маленькая, и я должна тебе это объяснить, Лиди. Я давно собираюсь серьёзно поговорить с тобою об этом. Тебе и с этой стороны необходимо скорее сделать хорошую партию. Пока возможно, я борюсь кое-как, но, признаюсь, Лиди, – ты, как старшая дочь, должна знать положение наших дел, – признаюсь, я не думаю, чтобы это можно было протянуть долго. У нас большие долги, Лиди, даже вернее, очень большие. А доходов у нас очень, очень мало. Я бы считала за благословение Божие, если бы все мои труды и расходы дали тебе возможность сделать богатую партию. Одни-то мы будем жить самым скромным образом, мне, старухе, много не нужно… Была бы мне моя чашка кофе да тарелка бульона. Ты видишь, мой друг, как трудно медлить в наших обстоятельствах. Упустишь этот счастливый случай – уж другой раз не подвернётся.

– Как же это так, мама? – говорила опечаленная Лида, которая при этих словах словно с неба упала и у которой на глазах быстро навернулись слёзы. – Ведь я же и у других бываю, я вижу, как другие живут. Разве они богаче нас? У нас всё есть: и дом хороший, и платья, и лошади не хуже других. Зачем ты говоришь такие дурные вещи? Ты это нарочно хочешь дразнить меня?

– Ты не в состоянии понять этих вещей, Лидок, – тоже не без грусти отвечала Татьяна Сергеевна. – Признаюсь, я сама ненавижу их и стараюсь забыть, когда только можно. Но пока ты невеста, я не могу, я не смею жить иначе! Пойми ты это, Лиди, и постарайся мне помочь с своей стороны. Вот к святкам нужно будет переехать в Крутогорск. Всё порядочное общество соберётся туда на зимний сезон. Ты думаешь, это дёшево будет стоить? Все эти квартиры, меблировки, переезды? Ведь и экипаж в городе нужен другой, и туалет, и всё. Опять придётся деньги занимать. Я уж и то схитрила немножко, – с детским лукавством прибавила Татьяна Сергеевна, нечувствительно повеселевшая при воспоминании о предстоящей городской жизни. – Каншины, Ватрухины – все давно в Крутогорске; с осени квартиры наняли. И Овчинников там почти с самых выборов. У него ведь в Крутогорске свой дом, прекрасно монтированный, говорят, огромный. А мы вот с моим Лидочком месяц-то себе и украли на здоровье! Явимся только к святкам, и денежки за квартиру не с пятнадцатого октября, а только с первого декабря заплатим. О, я на это молодец, m-lle Трюше; знаете, Петербург всякого министром финансов сделает.

– Мама, разве Овчинников говорил тебе что-нибудь? – спросила Лида, внимательно глядя на мать.

– Ах, мой друг, неужели непременно нужно мне говорить, чтобы я догадалась? Мы, старухи, на этом губы съели, не то что вы, ветреные головы! – весело отвечала генеральша. – Ручаюсь тебе за одно, Лиди: что стоит тебе захотеть – и через какой-нибудь месяц мы пьём здоровье наших дорогих жениха и невесты.

– Ну, уж вы очень скоры, maman, – с некоторым неудовольствием сказала Лида, уходя, задумчивая, в свою комнату.

– Ах, как бы я этого желала, как бы я этого желала! – с сердечным вздохом произнесла генеральша и возвела глаза к небу.

– Это непременно будет, chère générale, этого не может не быть, я вам ручаюсь! – энергически поддержала её m-lle Трюше.

– Знаете ли, милая Тереза, – сказала через несколько минут генеральша, тая в своих любимых мечтах. – Я часто думаю, что наш Господь Бог всегда будет милосерд к бедной, беспомощной вдове. Сколько раз Он посылал мне незаслуженные испытания, но никогда не покидал меня. Я чувствую, Тереза, что моя Лида не может быть, не должна быть бедна; она рождена быть принцессой, а не мещанкой; вы сами видите, милая Тереза. А между тем вам известны мои обязательства. Я ничего не скрываю от вас, моего старинного друга. Не правда ли, Господь бодрствует над нами и не хочет, чтобы мы были несчастны. За что Он сделает меня несчастной, Тереза? Я сама всех люблю, всех жалею, всем готова помочь. Милосердый Господь видит сердце человека.

Татьяна Сергеевна приблизила к глазам надушеный платок.

– Chère générale, voyons, prenez courage… Dieu la bênira cette adorable enfant, n’en doutez pas, – утешала m-lle Трюше.

– Да, Он благословит её! Я верю в Его благость, Тереза, – с сантиментальным умилением прошептала Татьяна Сергеевна, обливаясь слезами.

В наступившем молчании из классной комнаты резко доносился голос мисс Гук.

– Почему тут поставлен соединительный союз «и», Alexis? – с бесстрастной твёрдостью спрашивал этот голос.

– Да как же? Ведь перечисляется… – неуверенно ответил Алёша.

– Я не вижу в твоих словах категорического ответа, Alexis. Предлагаю тебе вопрос второй раз: почему тут поставлен соединительный союз «и»? – Алёша молчал. – Я тебя спрашиваю, Alexis, в третий раз: почему тут поставлен соединительный союз «и»? – с педантической назойливостью приставала мисс Гук, не изменяя ни на йоту тона и ни на одну букву своего вопроса.

– Да я ж говорю, тут перечисляются слова… Ведь нужно ж союз, – с некоторой досадой ответил Алёша.

– Твой ответ столь же необстоятелен, сколь неправилен, – строго заметила учительница. – Тебе следовало сказать так: соединительный союз поставлен здесь потому, что им соединяются два определительные слова, имеющие отношение к одному и тому же предмету речи. Повтори, что я сказала.

Алёша повторил, выпустив половину слов и перепутав другую.

– Я до сих пор не могу приучить тебя к точности выражений, – тем же строгим голосом внушала мисс. – Возьми свою тетрадь, я продиктую тебе это самое выражение; ты его должен будешь выучить на память; больше мне ничего не остаётся делать с тобой. Соединительный союз поставлен здесь потому… – раздался через секунду диктующий голос англичанки.

– Милая мисс Гук! Не пора ли детям кончить? Кажется, уж три часа прошло! – ласково крикнула ей генеральша.

– Дети ещё не могут кончить, m-me Обухов! – официальным тоном отвечала из классной неумолимая мисс Гук. – Alexis занимается рассеянно и должен учиться полчаса сверх положенного. Теперь только тринадцать минут четвёртого и ему остаётся заниматься ещё семнадцать минут. – И прежде, чем генеральша могла что-нибудь ответить, бесстрастный диктующий голос продолжал: – Потому, что им соединяются два определительные слова, имеющие отношение к одному и тому же предмету речи. Повтори ещё раз, Alexis!

– Пойти написать письмо, – встала Татьяна Сергеевна, никогда не решавшаяся спорить с англичанкой.

Проходя мимо комнаты Лиды, она заглянула в неё. Лида ходила вдоль комнаты, храбро выпрямившись и твёрдо скрестив руки на высокой груди. Из всего того, что она слышала сейчас от матери, у ней крепко засели в голову две вещи: что она бедная и что Овчинников страшно богат. Она ходила теперь, полная непривычных для неё дум, не замечая своей комнаты, рисуя в воображении большие залы, освещённые люстрами, и толпы бальных кавалеров, снующих вокруг неё.

– Думай, думай, Лидок! – с ласковой улыбкой заметила ей генеральша, притворяя дверь.

Лида бросилась к матери.

– Мама, постой! Скажи пожалуйста, отчего у Овчинникова такие чёрные зубы, как будто червями источены. Разве он болен?

– Фуй, какие пустяки ты говоришь, Лидок, – с досадой отвечала Татьяна Сергеевна. – Чем же он может быть болен? Верно, сладкого много ел в детстве, вот и испортил зубы. Ты знаешь, как балуют детей в этих богатых домах.

– Мама, а что, рысаки, на которых Овчинников приезжал к нам с Каншиным, его собственные? Помнишь, сердитые, чёрные, ещё все смотреть выходили?

– Ах ты ребёнок, ребёнок! – утешалась на Лиду Татьяна Сергеевна. – Разумеется, собственные. У него знаменитый конский завод, каждая лошадь по нескольку тысяч.

– И ведь он, мама, не продаст их, если женится на мне? Ведь я буду на них ездить?

– Помилуй, мой друг, зачем же он продаст? Для такой красавицы-жены он должен ещё лучших завести. – Лида молчала, обдумывая ещё что-то. – Ну уж говори, говори, дурочка моя; у тебя ещё что-то на уме! – смеялась Татьяна Сергеевна.

– Нет, ничего, мама. Я хотела спросить, мама, отчего Овчинникова не выбрали в председатели?

– В какие председатели?

– А помнишь, Протасьев говорил?

– Ах да, в земство-то! Это, мой друг, гадкие уездные интриги и больше ничего. Он теперь сам рад, что не пошёл служить. Человек молодой, богатый – какая охота связывать себя!

– Ведь он, мама, умный, ты говоришь? – сомнительно спросила Лида.

– Ты сама посуди, мой друг, – уклончиво отвечала Татьяна Сергеевна. – Кончил курс правоведения. Разве всякий бывает в правоведении? Там ведь принимают одних генеральских детей. А ты слышала, как он говорит по-французски? Прелесть! И какой caustique!

Лида легонько вздохнула и вошла в свою комнату, опустив на грудь свою грациозную головку.