Текст книги "Сокровища"
Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц)
Глава 4
Нью-Йорк. Апрель 1952-го
– Moetie! Ik wil moetie! – стонала Беттина, возвращаясь к родному языку и зовя мать, которой уже десять лет не было в живых, вздрагивая от боли, которая делала ее саму матерью.
Когда такси, подпрыгивая, неслось к больнице, Стефано держал ее за руку. Она поправилась во время беременности, однако лицо оставалось по-прежнему худым, фарфоровая кожа обтягивала скулы.
– Мы почти приехали, Тина, держись, – успокаивал он ее, но сам волновался. Роды были преждевременными, больше чем на месяц, и Беттина, казалось, так боялась. Ее серо-голубые глаза то расширялись от страха, то плотно сужались от боли. Пальцы схватили его мертвой хваткой, когда она звала Moetie, мама.
Они были женаты более года. Хороший год в целом. Объединив доходы, Стефано и Джозеф смогли снять приличную квартиру для них троих – и теперь еще и для ребенка – на Риверсайд Драйв с видом на Гудзон.
Для них это была новая жизнь, и Стефано, выходец из Старого Света, вскоре стал новым американцем Стивом. Постепенно мечта, в виде флакона Коломбы, отошла в его сознании на задний план. У него была жена, а через некоторое время появится и ребенок. У него есть иное будущее, о котором стоит мечтать, будущее более реальное, чем мечты о бриллиантах и золоте.
Однако он все еще не мог заставить себя продать половинку флакона, хотя понимал, как эти деньги изменят жизнь его семьи. Такая сентиментальность смущала его, поэтому он никому не сказал о своем сокровище. Он спрятал его и позабыл о нем.
Таким образом, расставшись с мечтой, Стив расширил поле своей деятельности. Он был умен и образован благодаря Карло Бранкузи, и вскоре объявление в газете Il Progresso, издаваемой на итальянском языке, привело его на работу на италоязычную радиостанцию. Он писал сценарии для рекламных коммерческих передач, короткие радиопьесы, продавал эфирное время, переводил на итальянский американские новости. Он даже некоторое время работал диск-жокеем. Ему нравилась работа, и он знал, что справляется с нею.
Женитьба его не разочаровала. Когда его доход вырос, он купил Беттине недорогую кроличью шубку и пару кокетливых тапочек из красного шелка. Он приносил домой флаконы ее любимых духов с ароматом гардении и пакеты шоколадных конфет, которые она обожала и которых ей всегда не хватало. И которые не прибавили ни унции к ее гибкому стану. Они обошли вместе весь город, и ее смех звучал все чаще.
Эротическое обещание того первого вечера было тоже с лихвой выполнено. Беттина оказалась бесконечно изобретательной любовницей, полная трюков, которых он никогда и вообразить не мог. Ее холодная красота Грейс Келли и хрупкость птицы контрастировали с распутством в постели, с ее способностью возбудить его до умопомрачения, и чем больше она давала ему, тем больше он хотел. Он ежедневно приходил домой, страстно желая ее. Он даже мог бы назвать это любовью.
Но его беспокоило, даже печалило, полное отсутствие отклика с ее стороны. Когда он пытался возбудить в ней такую же страсть, она нежно отталкивала его руку или ускользала от него. Она всегда была готова, даже стремилась заняться с ним любовью, сделать все что угодно, испробовать все, чтобы усилить его ответное чувство. Свое собственное наслаждение она держала глубоко внутри.
Время от времени она по-прежнему погружалась во мрак, воспоминания окутывали ее, и она надолго замолкала. Но ужасные воспоминания войны, казалось, отступали. Он был уверен, что, проявляя терпение, прошлое наконец можно отправить на покой; ее душа нужна для будущего.
Когда Стив узнал, что Беттина беременна, он закричал от радости и поднял ее в воздух. Джозеф извлек genenever, и они все выпили за будущего ребенка. Стив немедленно отправился в магазин и принес домой белое кресло-качалку, в котором Беттина могла бы кормить ребенка, огромного мягкого медведя-панду и детскую кроватку, отделанную кружевом.
Всю беременность Беттина сияла тихой радостью, но когда наконец начались схватки в грозовую ночь, ее глаза помутились от ужаса.
В больнице две чопорных медсестры быстро увели ее, оставив Стива и Джозефа глазеть друг на друга за бесчисленными сигаретами и чашками плохого кофе. Тиканье часов становилось все громче, пока они не пробили тревогу в голове Стива. Он вздрогнул от страха за нее, поразившись глубине своего беспокойства. Что, если с Беттиной что-нибудь случится? Вынесет ли он еще одну потерю, подобную Марице?
С этим немым вопросом пришло понимание того, что Беттина на самом деле заполнила ту пустоту в его сердце. А теперь еще появится ребенок!
Было восемь часов, когда наконец вошла улыбающаяся медсестра:
– Поздравляю вас, мистер Д’Анджели. У вас родилась дочь.
Дочь. Он сел потрясенный и переполняемый радостью. И благодарностью.
– Дочь, – прошептал он. Внезапно в памяти всплыло имя, из источника возрождающейся любви. – Пьетра.
Рядом с ним на оранжевом диване в комнате ожидания сияло лицо Джозефа. Он хлопнул зятя по плечу.
– Да. Пьетра Аннеке Д’Анджели, – сказал он. – Девочка будет носить имена двух бабушек, погибших от рук фашистов.
Она такая маленькая! Это была первая мысль Стива, когда медсестра передала ему на руки дочь, малютку, только шести фунтов веса, с огромными глазами и самыми крошечными ножками на свете. Он мог полностью прикрыть одной рукой ее головку с шапкой черных волос.
Следующим его открытием было то, что он по-настоящему никогда никого не любил. Не так как сейчас, с такой всепоглощающей, неистовой силой, с полной убежденностью, что он будет драться, увечить, уничтожать кого угодно или что угодно, что будет угрожать ей.
Несмотря на преждевременное появление на свет, его крошечная дочка оказалась здоровенькой. Опасения у Стифа и Джозефа вызывала ее мать. Беттина отказалась кормить малышку. Отказывалась держать ее. Когда крошечный сверток принесли ей в больничную палату, она отвернулась, не желая даже приподнять розовое одеяльце и взглянуть на нее.
Стив всем существом надеялся, что появление ребенка – новой жизни, связи с будущим – даст Беттине настоящее удовлетворение и возродит в ней оптимистическое восприятие мира.
На третий день Стив подслушал, как Беттина спокойно разговаривала с медсестрой.
– Вы знаете, они убивают детей, – говорила она прозаично. – Они кладут их в печи и сжигают.
– Она напугана, – объяснил больничный врач. – Боится, если она начнет любить Пьетру или даже признает ее существование, ребенка могут отобрать у нее, как взяли ее мать.
– Что мы можем сделать? – спросил Стив, чувствуя себя более беспомощным, чем когда-либо.
– У меня есть идея, которая может сработать, – ответил доктор.
Когда Беттина спала, они положили рядом с ней на постель Пьетру, оставя открытым ее маленькое розовое личико, чтобы, проснувшись, мать сразу же увидела его. Все утро Стив просидел в углу комнаты в ожидании.
Когда Беттина открыла глаза, он подался вперед, едва дыша. Она бросила взгляд на сверток на подушке и быстро отвернула голову. Стив ждал. Через несколько минут ребенок издал хныкающий звук. Беттина медленно повернулась к ней. Крошечный кулачок показался из-под розового одеяльца, помахал в воздухе, потом полез в синий глаз.
Беттина неуверенно протянула руку и погладила маленький кулачок. Она наклонилась над ним и лизнула его. Потом опустила нос к грудке ребенка и глубоко вдохнула. В тот момент Беттина, так же как и Стив, безнадежно полюбила свою дочь.
Однако, несмотря на эту любовь, депрессия не проходила. Дома она, казалось, стала усиливаться. Вечер за вечером Стив возвращался с работы и заставал Беттину сидящей в кресле-качалке, при выключенном свете, прижимающей к себе ребенка. Часто у Пьетры были грязные пеленки, и она плакала от голода, и ему приходилось уговаривать Беттину отпустить девочку, чтобы он мог ею заняться. Она со страхом отпускала ребенка из своих рук.
Ночью кроватка стояла возле их постели. С самого начала Пьетра была хорошим ребенком, после первого месяца спала всю ночь, не просыпаясь. Зато Беттина часто просыпалась с криком: «Они идут!» «Они у двери!» – потом вынимала ребенка из одеяльца и забиралась с ним под кровать.
Как ни старался Стив, он не мог заставить ее понять, что стук в дверь существует только в ее голове, как и призрачный гестаповец, который не может причинить вред ей или ее ребенку.
Стив был очарован своей дочкой. Любознательный ребенок, глазки всегда в движении, оглядывают все кругом, что-то яркое и красочное притягивает их. Когда Пьетра еще только начинала ходить, она разворачивала целые коробки оловянной фольги, чтобы посмотреть на ее блеск, на блики света, отбрасываемые ее зеркальной поверхностью на стены и потолок. Она могла часами заниматься с коробкой ракушек, делая из них различные узоры. Первым ее словом было «красиво».
Постепенно подавленное состояние Беттины прошло. Когда однажды вечером он вернулся домой и застал ее, ожидающую, в их постели с соблазнительной улыбкой – ее золотистые волосы были вымыты и светились вокруг головы, как нимб, кожа теплая и гладкая, – он отважился на новую надежду на нормальную жизнь.
Но придя домой с работы февральским снежным вечером 1956 года, он увидел квартиру, погруженную в полный мрак. Обычно для него оставляли горящей лампочку в маленькой прихожей. Он вспомнил, что Джозеф собирался провести вечер в голландском клубе. Возможно, он тоже пришел домой поздно и погасил свет.
Однако в тишине, которая встретила его, было нечто зловещее. Стив постоял некоторое время в дверях, прислушиваясь и пытаясь определить то неуловимое, что беспокоило его. Ни радио, ни звука чайника на кухне, где Беттина иногда ждала его с готовой чашкой кофе.
Слегка встревоженный, он поспешил в спальню. Кровать была пуста.
Бросившись в детскую, он обнаружил, что маленькая кроватка Пит тоже пуста. Теперь его сердце заколотилось сильнее. Он ходил из комнаты в комнату, нажимая на выключатели и распахивая двери.
– Пит! Тина! – кричал он, не в состоянии представить, что они могли исчезнуть из его жизни. Он выбежал из квартиры в коридор и вновь позвал. Может, они у соседей, может, Пит ушиблась и они поехали в больницу?
– Пап! – крик мгновенно оборвался, заглушенный. Но он раздался у него за спиной, из квартиры. Он повернулся и бросился назад через все комнаты, заглядывая под кровати, вытаскивая ящики комодов, распахивая настежь дверки шкафов, заглядывая за мебель.
– Пит, папа здесь, бамбина! Где ты? – звал он в бешенстве. Он вышвырнул белье из комода. Он зарылся в стенном шкафу, выбрасывая сумки, простыни и коробки с инструментом. Он рывком открыл двойную дверь старомодного гардероба Джозефа и рывком отодвинул в сторону костюмы, пальто и шляпные коробки.
Они были в углу. Стив увидел склоненную над дочерью спину Беттины, которая, дрожа, пыталась защитить ее.
– Шшш, – шептала она в ухо Пит.
Но малышка не могла услышать ее. Чтобы не дать ей закричать и не выдать их, Беттина мертвой хваткой зажала девочке рот. В тот момент, когда Стив нашел их, ребенок перестал дышать.
Стив вытащил их из гардероба, отшвырнул Беттину через всю комнату, чтобы он мог добраться до Пит.
– Mijn Kindje! – кричала она. – Мой ребенок! Не забирай ее! – Она бросилась на него, стараясь вцепиться ногтями. Когда он пытался отогнать ее, она прыгнула ему на спину, тянула за волосы, царапалась, кусалась, стремясь защитить ребенка от предполагаемой смерти от рук нацистских убийц.
У Стива не было выбора. Он должен был помочь Пит. С трудом он оторвал Беттину от себя и, держа перед собой, ударил, отбив у нее охоту к сопротивлению. Потом бросился к дочери. Она по-прежнему была без сознания и не дышала. Слабая голубоватая бледность постепенно покрывала ее кожу.
– О, Боже! – молил Стив. – Помоги мне! – Он недавно читал что-то об оживлении «рот в рот». Он не был уверен, как это делается, но знал, что должен вдохнуть воздух в ее легкие. Встав на колени, он накрыл маленький ротик Пит своим ртом и начал тихонько дуть.
– Дыши! – кричал он. – Дыши, черт побери! – Он продолжал наполнять ее легкие, как воздушный шарик, плача, умоляя.
Через минуту, которая показалась годом, Пит закашляла. Он тряс ее за подбородок, пока она не открыла глаза.
– Папа? – сказала она тихим голосом, выглядя ошеломленной и все еще напуганной.
Он прижал ее к себе, качал на коленях.
– Gragie, – шептал он, и слезы текли по его щекам. – Gragie, Santa Maria.
Стиву пришлось оставить работу, чтобы сидеть с Пьетрой, и денег перестало хватать. Пытаясь вернуть некоторый покой в сознание Беттины и обеспечить безопасность Пит, они прошли обследование у специалистов и сделали многочисленные психиатрические анализы, которые уносили большую часть денег, приносимых Джозефом. В результате было сделано заключение, что депрессия Беттины поддается лечению дома, пока ее будут держать на транквилизаторах.
Даже после такого заверения Стив отказался оставлять Пит одну с Беттиной. Он не мог рисковать. Он не переживет, если с Пит что-то случится. Давая объявления, он время от времени брал переводы – буклеты, объявления, однажды даже небольшую книгу, по случаю писал письма на родину для иммигрантов, у которых не было детей с американским образованием. Все это он мог делать сидя за кухонным столом, когда Пит играла у его ног.
Что до остального, они экономили как могли заработок Джозефа. Через друга из организации перемещенных голландских беженцев Джозеф наконец смог оставить свою ремонтную мастерскую и устроиться на работу в нью-йоркское отделение «Дюфор и Ивер», парижских ювелиров, известных со времен Наполеона. Он занимался рутинной шлифовкой, оправкой камней и наслаждался возможностью вновь иметь дело с драгоценными камнями, которые были его жизнью. Его начальный заработок составлял двести долларов в неделю, состояние в сравнении с семьюдесятью пятью, которые давал ему его маленький бизнес. Потом у него было повышение. Заметив, что один из огранщиков камней чуть было не допустил дорогую ошибку в расколе сапфира средней стоимости, Джозеф дал ему вежливый совет. Человек оказался не слишком гордым и послушался его и передал своему шефу, что у голландца Зеемана хороший глаз. Джозеф вновь стал огранщиком, работая над мелкими обычными камнями, используемыми для дополнения более ценных в изделиях, создаваемых и продаваемых фирмой.
Летом 1957 года в «Дюфор и Ивер» просочился слух. Говорили, что французскому владельцу фирмы доверен необыкновенный необработанный алмаз, величиной с кулачок младенца.
День за днем все больше подробностей передавалось шепотом от одного огранщика другому, когда они работали над своими шлифовальными кругами. Камень, по слухам, принадлежал состоятельному вьетнамцу, который хотел, чтобы престижная фирма занялась огранкой и оправой. Однако владелец боялся посылать драгоценность в Париж. Только несколько лет назад Вьетнам прогнал французских колонизаторов и их армию из страны, нанеся сокрушительное поражение при Дьенбьенфу. Было известно, что недавно избранный премьер Франции, знаменитый генерал Шарль де Голль, тяжело переживал удар, нанесенный гордости Франции, потерю ее колонии в Индокитае. Очень вероятно, что, попав во Францию, алмаз мог быть изъят по приказу правительства в качестве военной репарации. Поэтому был выработан план – Ивер берет камень в Лондоне и доставляет в Нью-Йорк для раскола. По мере того как все больше просачивалось слухов о камне, волнение среди огранщиков нарастало. Упоминался вес в сто двадцать карат. Но самое поразительное из всего, как говорили, было его качество «Ривер».
– Это значит, он самый лучший, – сказал Джозеф Пит однажды вечером, когда она сидела у него на коленях, глядя на любимое лицо деда. Ей было пять лет, и она была внимательной слушательницей всех рассказов Джозефа о камнях и ювелирных украшениях. В последнее время единственное, о чем он мог говорить, был таинственный алмаз.
– Алмаз «Ривер» самый чистый и прозрачный из всех. Термин пришел из глубины веков, когда самые красивые алмазы находили в реке Голконда в далекой Индии. Они были такими блестящими и полными света, что люди, которые выкапывали их, считали их волшебными. А самые чистые камни, подобные тому, который находится у мистера Ивера, могли быть только у правителя Голконды.
Пит сидела молча, вбирая в себя каждую подробность реальной сказки, которую он ей рассказывал.
– Почему они хотят его расколоть, дедушка? Это не повредит волшебству?
– О нет, малышка. Это сделает волшебство сильнее. Сейчас алмаз выглядит как большой кусок грязного стекла. Но когда его расколют – если работа будет сделана хорошо, – он станет таким же восхитительным, как замерзший солнечный луч. И он будет завораживать всякого, кто на него посмотрит.
В точности, как он уже околдовал меня, подумал про себя Джозеф. С того самого момента, когда он впервые услышал о сказочном камне, он мечтал расколоть его. Это было своего рода испытание, которое могло поднять его на вершину своей профессии, навсегда связав его имя с камнем, как имя Каплана с «Джонкерс», а Асчера с «Каллинан».
– Как это делается? – спросила Пит, возвращая Джозефа из его грез на землю.
– Знаешь, Пит, алмаз – очень сложный камень. В нем есть невидимые линии, которые держат его вместе. Если камень расколоть правильно особым ножом вдоль одной из этих линий, он разобьется на две части. Таким образом части с трещинами и другими изъянами, которые мешают ему быть красивым, будут срезаны и у тебя появится бриллиант, весь прозрачный и красивой формы. Потом у него есть множество сторон, и их надо отшлифовать. Эти стороны называются гранями.
– Как лицо, – вставила Пит.
– Да, дорогая. Грани – это лица камней. И когда они сделаны хорошо, они ловят свет и отбрасывают его обратно на тебя – как улыбка на твоем лице для меня ослепительный солнечный свет. – Он прижался к ее щечке, и она захихикала. – Помнишь, в прошлом году мы ездили на Кони Айленд и ты пошла в Дом зеркал? – Она кивнула, не сводя с него глаз. – Хорошо ограненный бриллиант похож на этот дом. Каждая грань ловит свет от одного зеркала и передает другим. Но каждое зеркало должно быть поставлено под нужным углом, иначе оно не будет передавать свет – оно будет проглатывать его.
– У нас должны быть хорошие бриллианты, дедушка, – сказала Пит. – А то мир будет темным.
Джозеф улыбнулся.
– Да, моя маленькая любовь, у нас должны быть хорошие бриллианты.
– Я не люблю темноту, – пробормотала Пит и заснула у него на плече.
Однажды утром по дороге на работу Джозеф заметил длинный черный лимузин, подъехавший к углу 54-й улицы и Пятой авеню, в половине квартала от главного входа в «Дюфор и Ивер».
Шофер открыл дверцу, и из машины вышел человек в официальном черном костюме, мягкой черной шляпе с широкими полями, слегка загнутыми вверх по краям, и сверкающих черных туфлях с щегольскими желтыми вставками на мысах. Чуть больше пяти футов роста, он, однако, имел такой важный вид, что подобную внешность обычно называют наполеоновской. При беглом взгляде на него Джозеф заметил, что глаза человека такие же черные и блестящие, как его туфли, и у него тонкие, словно лезвие, усы. В его руках была трость из черного дерева с золотым набалдашником, которой он пользовался с изящной небрежностью, когда шел к сверкающим витринам «Дюфор и Ивер». Он остановился перед ними, неспешно оглядел, потом прошествовал в магазин мимо швейцара в униформе, который приветствовал входящего.
Джозеф не удивился, застав через несколько минут своих коллег, взволнованных приездом Клода Ивера. Что действительно его поразило и разочаровало, так это то, что главный огранщик – бельгиец из Антверпена, Курт Луерс, – уже был вызван для беседы в кабинет Ивера этажом выше. Работа, о которой мечтал Джозеф, очевидно, была доверена другому.
Через два часа Луерс вернулся. Он сообщил обступившим его огранщикам, что заказ ему не дали, пока. Ивер все время расспрашивал его не только о прошлой работе и о том, каким образом он может расколоть большой алмаз, но и обо всем на свете. Счастлив ли он в браке? Что он любит есть? Сколько пьет вина? Болел ли серьезно в последние годы? Где провел войну? Даже, сколько прожили родители?
– Либо он сумасшедший, – сказал Луерс, – либо очень умный. Мне не задавали столько вопросов с тех пор, когда в 43-м году меня загребло гестапо.
Весь оставшийся день и следующий огранщиков вызывали на час или два для беседы с Клодом Ивером. В ожидании своей очереди Джозефа занимала мысль, есть ли у него вообще шансы получить эту работу. Сможет ли он правильно ответить на такое количество вопросов. Стоит ли упоминать, что ему нравится пропустить глоток джина после работы? А если его спросят о семье… ах, самая большая проблема: что ему сказать о Беттине? Какой может быть сделан вывод о его способности справляться со стрессом, если так много известно о ней?
Его черед пришел в конце следующего дня, он оказался последним среди резчиков. Все нетерпеливое ожидание к тому времени прошло. Джозеф верил, что, расколов этот камень, он поправит свою жизнь. Но сейчас ему казалось, что у него нет шанса получить эту работу.
Секретарь провела его через красивую дверь орехового дерева с золотыми вставками в кабинет Клода Ивера, большую, с деревянными панелями, комнату с огромным столом, стоящим перед высокими окнами. Джозеф с удивлением увидел, что тяжелые занавеси были задернуты, пропуская внутрь только узкий луч дневного света.
Странно работать в такой мрачной комнате для того, чей бизнес зависит от света и его эффектов.
Маленький человек сидел за необъятным столом, глядя на досье при свете лампы.
– Садитесь, Зееман, – сказал он, когда Джозеф вошел.
А потом начался поток вопросов, о которых говорили другие резчики. Где родился, профессиональный опыт, затем последовали личные вопросы. Сначала Джозеф отвечал терпеливо, хотя не видел в этом смысла. Несомненно, чтобы доверить человеку бриллиант, который принесет несколько миллионов долларов, разумно знать прошлое человека. Но зачем интересоваться, как он проводит свободное время, как часто ходит в голландский клуб, какие книги читает?
– А что вы можете рассказать о семье? – наконец спросил Ивер. – У вас есть дети?
– Дочь, месье. И красивая внучка, свет моей жизни, – ответил Джозеф.
Ивер улыбнулся, и во время паузы Джозеф быстро спросил:
– Почему это так важно для вас?
Ивер моментально подался вперед. Неужели его раздосадовал дерзкий вопрос, подумал Джозеф.
Но Ивер ответил спокойно.
– Процесс изучения камня, обдумывание, каким может быть раскол – каким должен быть – занимает много месяцев. Меня интересует, как вы выдержите это время, есть ли кому позаботиться о вас, чтобы вы ни в чем не испытывали трудностей. Мне также приятно было услышать, что у вас есть внучка, которой, как я думаю, вы хотели бы доставить радость. Это даст вам стимул для успешной работы. Я ответил на ваш вопрос?
Джозеф кивнул и озабоченно ждал продолжения вопросов о его семье. Но Ивер спросил:
– Кто ваш любимый художник?
Он с легкостью ответил – Вермеер – это была правда, но в Джозефе что-то взорвалось. С ним играли, подумал он, используя власть, чтобы поддразнить призрачной надеждой.
– Genoeg, – не подумав, быстро выпалил он на голландском. – Хватит проверочной игры. Почему не спрашиваете о том, что действительно имеет значение, – что я буду делать с камнем?!
В глазах Клода Ивера загорелся огонь.
– Значит, Зееман, вы нетерпеливый человек.
– Нет. У меня нет терпения на бессмыслицу. А если для вас она имеет значение, тогда поищите кого-то другого. Либо давайте поговорим о деле. О сердце и душе вашего алмаза, а не о моей душе и моем сердце. Спрашивайте меня о камне и убедитесь, что терпение мое бесконечно.
Тонкие, как бритва, усы Ивера дернулись в подобии минутной улыбки.
– Зееман, – мягко сказал он, – я два дня ждал, чтобы кто-то осмелился выразить свое неудовольствие мной, осмелился подвергнуть сомнению мою власть над ними и силу моих аргументов. Кого бы я ни выбрал для этой миссии, это должен быть человек отважный, готовый бросить вызов силе алмаза. Вы первый сказали мне в лицо, что говорить о чем-либо другом, кроме алмаза, – пустая трата времени. Я не уверен, что все остальное бессмысленно, но сомневаюсь, что это задание может быть выполнено человеком, у которого нет смелости взять на себя такой риск. – Он встал из-за стола и рывком отдернул шторы. Солнечный свет угасающего дня ударил в глаза Джозефу. Ивер взял с подоконника деревянную полированную коробку, поставил на стол и открыл ее. Внутри был необработанный алмаз.
– У вас двадцать минут. Изучите его. Потом скажете, что будете с ним делать.
Джозеф заставил себя не моргать от солнца, когда заметил Иверу:
– Двадцать минут – это ничто. Алмаз «Каллинан» изучался девять месяцев, прежде…
– У меня нет девяти месяцев. И я не спрашиваю вас о конкретном анализе, просто предположения специалиста. Во всяком случае, это все, что вы можете сделать.
Джозеф знал, что это несправедливо. Несомненно, исчерпывающее исследование уже проведено. Но что он в конце концов сейчас теряет?
Он протянул руку и взял камень, размером с яблоко и в два раза его тяжелее. Убрав его с прямого солнечного света, он медленно поворачивал его, катая в руке и поглаживая большим пальцем по верхушке. В сероватом поверхностном слое камня было вырезано крошечное окошко или чистый участок. Джозеф вытащил из кармана лупу, вставил в глаз и уставился в мрачную сердцевину камня. Его рембрандтовское лицо от сосредоточенности сморщилось.
Ивер, сидя, наблюдал. Через некоторое время он вытащил золотые карманные часы, открыл крышку и положил перед собой на стол. Джозеф продолжал изучать камень. Наконец Ивер захлопнул часы.
– Ну так что? – спросил он.
Джозеф положил камень в коробку.
– Конечно, после длительного изучения у меня могут быть другие идеи…
– Разумеется.
– Но из того, что я сейчас вижу, думаю, я сделал бы модифицированный разрез Оулд Майн. Ядро как раз годится для него. Смягчающий удар, вероятно девяносто граней, как у Тиффани Йеллоу, с несколькими изменениями, чтобы избежать перьевое включение, которое я вижу. Таким образом мы сократим потери. Думаю, мы можем получить из него, по крайней мере, сорок пять каратов, может, пятьдесят. И я бы сделал площадку немного выше, чем у Толковски. Мы потеряем немного блеска, но добьемся максимального огня. Камень сможет это вынести.
– Вы получите только один? – спросил Ивер, подразумевая один законченный бриллиант из камня.
– Да, – без колебаний ответил Джозеф. Это был смелый подход именно для такого необработанного камня – необычной формы кристалл с одним плоским краем – но он был уверен, что его план удастся. Это будет означать один чистый разрез вдоль ядра – до шлифовки и полировки.
– Луерс и Дёсмет, оба считали четыре.
– Они, вероятно, думали, что ядро параллельно тому плоскому участку. Я не согласен с ними. – В голосе его с голландским акцентом звучала убежденность.
Именно это Ивер хотел услышать. Его клиент требовал насколько возможно самого большого и самого сверкающего камня. Зееман единственный почувствовал это и инстинктивно понял, как получит такой бриллиант.
Ивер долго и пристально смотрел на голландца. Зеемана уважали, это он знал, но он не был в числе лучших огранщиков Нью-Йорка. Говорили, что он сделал пару относительно значительных камней в Нидерландах еще до войны, но это было давно. А этот камень был решающий. Все-таки сорок пять каратов, может быть, пятьдесят…
Он пододвинул деревянную коробочку через весь стол к Джозефу.
– Работа ваша. Берите настолько, насколько нужно.
