Текст книги "Сокровища"

Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

Глава 5

Она проснулась с обычной молитвой на устах, бормоча, прежде чем открыть глаза.

– Пресвятая богородица, пошли мне…

И ее молитва была услышана. Она с удивлением обнаружила себя смотрящей широко раскрытыми глазами на небесно-голубой шелковый балдахин необъятной мягкой кровати. Она лежала в чистой ночной сорочке на мягких полотняных простынях.

И она вспомнила, где она.

– Доброе утро, синьорина.

Пьетра села на постели, когда крепкая девушка с широким румяным лицом торопливо вошла в комнату с подносом, на котором лежали фрукты, сыр, булочки, яйцо в фарфоровой подставке. Она устроила поднос у Пьетры на коленях.

– Меня зовут Антония, я ваша служанка. Вы хорошо поспали, время за полдень. – Она налила из серебряного кофейника шоколад. Его густой аромат наполнил комнату, и Пьетра с жадностью выпила его. – Герцог сказал, что встретится с вами вечером. Он отправился в город. Когда вы закончите завтрак, я помогу вам одеться в новые вещи.

– Новые вещи? – неуверенно проговорила Пьетра.

Девушка захихикала, направляясь к огромному шкафу, и распахнула резные двери. Внутри он был набит платьями – нежными шелковыми, полотняными, светящимися бархатными, платьями из парчи и кружева и мягкой шерстяной «шалли». Туфли всех цветов радуги и полки с кружевным нижним бельем.

– Когда-нибудь вы все это будете носить, – сказала Антония, вынимая муслиновое платье в крапинку цвета молодых листьев. Шелковая роза украшала корсаж и длинную юбку, задрапированную сзади. Это было самое красивое платье, которое Пьетре доводилось видеть или вообразить себе.

Она не могла себя в нем представить. Надеть его – это словно поменять кожу. Она не создана для такого наряда.

– Я не могу это носить, – пробормотала она.

– Тогда вам нечего надеть, – ответила Антония, – потому что герцог приказал мне сжечь те старые лохмотья, в которых вы прибыли. Ну, идите же, они дожидаются вас уже неделю.

– Неделю? Но как?

А потом ей припомнился спор, который привел к смерти Джованни – разговор о сделке Лены с Хамаком, которая использовала турка в качестве посредника для связи с герцогом. Даже в этом случае Пьетре было интересно, каким образом герцог мог знать наверняка, что она придет к нему? Или он настолько богат, что может купить горы одежды просто в надежде, что его прихоти будут удовлетворены? Что ж, поскольку он…

Следующие несколько часов она провела, примеряя одно платье за другим. Пьетра не могла поверить, что нужно носить так много нижнего белья – корсет и лифчик, украшенные петельками штанишки, турнюр из конского волоса, тонкие вышитые чулки, прикрытые сверху полдюжиной нижних юбок. Без помощи Антонии ей было не справиться. Неудивительно, что у женщин, которые носят такие платья, есть служанки.

Когда Антония расчесала ей волосы, уложила их наверху в узел и подтолкнула ее к зеркалу, Пьетра с трудом узнала себя.

– Его светлость будет доволен, – сказала Антония, прежде чем уйти заниматься другими домашними делами.

Оставшись одна, Пьетра то стояла перед зеркалом, то иногда со смехом пробегала мимо него, чтобы убедиться, что ее отражение не отстает от нее, то натянуто сидела в кресле, стараясь не двигаться, чтобы платье не морщило. Ей очень хотелось, чтобы его светлость был доволен.

Но он еще не вернулся, когда солнце стало опускаться в залив, и Антония вошла в комнату, неся на подносе большую миску тушеной рыбы, немного хлеба и бокал вина. Пьетра быстро проглотила ужин, сидя за маленьким столиком, пока Антония стоя наблюдала за ней.

Когда Пьетра снимала с коленей салфетку, она внезапно издала вопль и расплакалась.

– Что случилось? – спросила Антония.

Задыхаясь от рыданий, Пьетра могла лишь показать на пятна от брызг, которые она посадила на платье, когда торопливо поглощала еду.

Антония рассмеялась.

– Не волнуйтесь, дорогая. Вам все равно надо переодеть платье. Пора приготовиться к встрече с герцогом.

Пьетра удивилась. Разве она уже не готова? В какую странную жизнь она попала – где такие прекрасные платья надевают лишь для того, чтобы посидеть в одиночестве в своей комнате.

Она без всяких возражений подчинилась Антонии, когда та помогла ей снять платье и забраться в оцинкованную ванну, которую поставили перед пылающим камином и наполнили горячей водой. Антония болтала о жизни во дворце, намыливая спину Пьетре фиалковым мылом и моя ей волосы. Потом служанка вытерла ее и напудрила, расчесала волосы, втерла в кожу лосьон и надушила тело.

Во время всего ритуала Пьетра не сказала почти ни единого слова.

Нет, она продолжала думать, ее молитва еще не услышана. Это был только сон, и она наверняка проснется в холодной аллее, ее выследят и осудят за убийство, которого она не совершала.

Однако сон продолжался.

Антония расчесывала ей волосы, пока они не упали волнами по спине, сверкая как полированное черное дерево в свете камина. Потом она принесла пеньюар из китайского шелка, красный, как спелый помидор, и расшитый цветами.

– Он хочет, чтобы вы надели это, – сказала служанка. – Ничего больше. – Она задернула занавески, зажгла свечи и ушла.

Спустя несколько минут вошел герцог.

Зная, что он хочет, Пьетра легла на кровать в ожидании. Он подошел, посмотрел на нее, потом добродушно рассмеялся.

– Ах, моя дорогая, как ты выглядишь – растянулась, словно доска! Ты полагаешь, что я хочу просто вбить гвоздь?

Она поднялась, недоумевающе огорченная и встревоженная. Сон может продолжаться… но только, если она угодит ему.

Его смех стих, и он протянул руку:

– Пошли.

Он пошел к креслу у камина и усадил ее к себе на колени. Потом, нежно держа ее в своих объятьях и поглаживая волосы, он шептал ей ласковые слова, пока она не начала расслабляться. Через несколько минут ее руки поползли вверх и она обняла его за шею.

– Ты похожа на драгоценную шкатулку, моя любимая. Прекрасная снаружи, но еще более удивительная внутри. – Она согревалась от его слов. Ей было тепло и спокойно в его объятьях. Она чувствовала, что он так же бережен с ней, как с сокровищем.

Его рука проскользнула под пеньюар, лаская шелковистую кожу. Она напряглась.

– Не бойся, дорогая, – успокаивал он. – Твое тело дано тебе Богом. Он, должно быть, так сильно любил тебя, что сделал его столь прекрасным. Гордись своей красотой, Пьетрина.

Никто не называл ее этим именем с самой смерти отца. Она едва не заплакала, но вдруг его рука скользнула ниже и коснулась соска, и Пьетра от изумления открыла рот. Ощущение пронзило ее, вызвав трепет в животе и пронесясь до кончиков пальцев.

Он усмехнулся:

– Да, – нежно произнес он. – Почувствуй это. Насладись им.

Она не могла не ощущать его. Оно было везде – жар, внутренний трепет. Может ли это быть на самом деле даром Божьим? Разве можно испытывать такое прекрасное чувство, если оно не от Бога?

Наконец он поднялся, все еще держа ее на руках, и понес к большой резной кровати. Когда он снял с нее пеньюар, она попыталась непроизвольно закрыть себя руками.

– Не надо, Пьетра, – сказал он, убирая руки. – Никогда не стыдись своей красоты. – Он отступил назад и пробормотал: – Более совершенная, чем я мог себе вообразить. – Он взял в руку ее грудь и слегка провел ногтем по соску.

И вновь то же ощущение пронеслось в ней, сосредоточившись теперь в паху, нечто вроде боли, но ей не хотелось, чтобы оно проходило.

– Пьетра, – произнес он почти шепотом. – Вели мне оставить тебя сейчас, и я это сделаю. Я хочу, чтобы ты доверяла мне… хотела меня.

Она посмотрела в его глаза, черные как ночь в тусклом свете комнаты, и ей вспомнился холодный мир, ожидающий ее, если она огорчит его, платья в шкафу, приятная помощь Антонии и ее общество… и она подумала о его нежности и вспышке восхитительного чувства, которое она уже испытала.

– Не уходите, – прошептала она, словно страшась услышать собственные слова.

– Тогда пора путешествовать, – произнес он и поднял два пальца. – Это мои путешественники, дорогая. – Он приложил их к ее губам. – Они отправляются в путешествие по Италии. Здесь, – они опустились к ее грудям, – прекрасные Альпы с их великолепными вершинами, – его пальцы скользнули между ними, – а у их подножия долина Даоста. – Глаза ее закрылись, когда она отдалась во власть чувств.

– Здесь, – его рука скользнула еще ниже, – плодородная земля Ломбардии, а здесь Тоскана. – Он ласкал ее живот, посмеиваясь, когда кожа подпрыгивала под его пальцами. – Вот здесь растет виноград, сладкий и восхитительный, лопающийся от сока, который струится вниз, вниз к дельте, вот сюда, чтобы в вине заставить человека забыть о своих заботах. – Он погладил изнутри бедро, слегка похлопывая по телу. Она начала извиваться, мышцы помимо ее воли пришли в движение. Тепло солнца, которое делает зрелым виноград, казалось, разливалось по ее телу.

Его пальцы направились к треугольнику блестящих черных волос.

– А здесь, – почтительно произнес он, – мы подошли к священному городу Риму. Пилигрим ищет вход в священную гробницу. – Он лизнул палец и глубоко погрузил в нее.

Она громко задышала и выгнула спину дугой. Глаза открылись.

– Шшшш, – успокаивал он. – Шшшш, восхитительная Пьетрина. – Он нежно вводил в нее палец. Она почувствовала, как ее мышцы вокруг него напряглись. Она сжала бедра, взяв в плен его руку, желая удержать внутри это чувство.

– Подожди, – сказал он и убрал руку. Поднявшись, он быстро скинул парчовый халат. Раздвинув ей ноги, он устроился между ними. Глаза у нее округлились при виде его пениса, поднявшегося, как маяк, красного и нетерпеливого. – Дотронься до негр, – сказал он и направил ее руку.

Он пульсировал под ее пальцами. Герцог застонал, а Пьетра подумала, не причинила ли она ему боль, но его рука обхватила ее, сжимая толстое «копье» и направляя его вниз.

– Пилигрим, – повторил он, – кающийся грешник, ищущий прощения, нуждающийся в священном крещении.

Огромный пенис играл с губами ее священного места, гладя их, разжигая в ней огонь и одновременно вселяя страх. Он такой большой, что никогда не войдет в нее. Она попыталась его оттолкнуть, страх был слишком велик, но он крепко прижал ей одно плечо свободной рукой. Потом быстрым рывком вошел в нее, пронзив препятствие; маленькая плотина прорвалась.

Было больно, но не сильно. Он спокойно полежал, и боль отступила. Затем он начал медленно двигаться вперед-назад в ритме, старом как мир. Она открыла глаза, не обращая внимания на слезы, а ее длинные ноги обхватили его, словно они были его частью.

Его темп ускорился. Трение все еще было болезненным, но она больше не сопротивлялась. Лицо его потемнело, дыхание стало тяжелым. Пот выступил на лбу и верхней губе. Потом он внезапно напрягся, каждый мускул натянулся, лицо исказила гримаса, вены на шее стали похожими на веревки. Он застонал сквозь стиснутые зубы. Глубоко внутри она почувствовала его биение. Он рухнул на нее.

Отдышавшись, он медленно сполз. Одной рукой он гладил ей волосы, шепча при этом:

– Моя радость. Мое сокровище.

Она была теплая и влажная. Она посмотрела вниз. Кровь сочилась на прекрасные простыни, и она перепугалась, что он рассердится.

Но он нежно улыбнулся ей.

– Кровь девственницы священна, – ласково сказал он, поднялся на колени и опустил голову, чтобы слизнуть последнюю каплю крови. – Благодарю тебя, дорогая. Ты одарила меня величайшим блаженством.

Кровотечение быстро прошло, но герцог продолжал лизать то место, где была кровь. Вся боль исчезла, но теперь Пьетра почувствовала, что происходит что-то еще – ощущение тепла, зарождавшегося внутри ее. Она начала отталкивать его, застенчивая и испуганная. Но одновременно трепещущая. И он снова остановил ее.

Он жадно лизал ее, водя языком, пока ее голова не откинулась на подушки. Его руки устремились вверх к ее грудям, нашли соски, твердые, как маленькие бриллианты. Ее бедра поднялись сами собой навстречу его рту, языку. Когда он сжал ее соски, внутри ее вновь прорвалась плотина, но на этот раз иная; горячая, вздымающаяся вверх удивительная волна разливалась из глубин ее существа и заполняла ее всю. Тело ее дернулось, она вскрикнула и задрожала, когда он стал пить из нее, слизывая соки, пока она плыла на волне истинного наслаждения, постепенно вновь погружаясь в покой.

Он взял ее на руки, пока она плакала, баюкая, как ребенка, когда все ее тело сотрясали счастливые рыдания.

Потом, когда она снова осознала его и себя, когда смогла услышать биение его сердца у себя под ухом, стыд отступил. Она чувствовала себя умиротворенной и любимой. Печаль ушла, а с ней и немота, которая не покидала ее после смерти Джованни.

Она чувствовала – нет, знала – что рубеж перейден и пути назад нет. По одну сторону была ее история, по другую – жизнь.

Она проснулась одна, но это было совершенно новое пробуждение, чем прежде. Когда появилась Антония с завтраком, на подносе стояла ваза с розой. В центре ее, как капля росы, сверкал бриллиант, который герцог показывал ей в первое ее посещение.

Она выхватила его, отерла о салфетку, выпрыгнула из кровати и побежала к окну, чтобы посмотреть через него на солнце. Радуга вспыхнула на ее лице, на мгновение ослепив ее. Она покатала его между ладонями, ощущая каждую грань, потом провела по нему языком. Она хотела испробовать его. Ее бриллиант. Ясный, как солнечный свет.

От восторга она закружилась в танце и заметила его, стоящего у двери. Свидетель всего представления, герцог смеялся.

Она подбежала к нему.

– Он действительно мой, правда?

– Разве я не обещал?

Она прижала камень к сердцу.

– Это самая красивая вещь в моей жизни. Я такая счастливая.

Герцог опять рассмеялся и взял ее на руки.

– Не счастливее меня, у которого есть ты, моя маленькая голубка, – сказал он.

В первый раз ее назвали «коломба».

Она стала наложницей герцога. Хотя, конечно, не единственная, Пьетра была самая дорогая для него. Он поселил ее в одной из своих небольших вилл на Коста Амалфитана над морем, к югу от Неаполя, драгоценность на воде. Он не мог оставить ее в палаццо Монфалко. Герцогиня Монфалко должна была вскоре вернуться из их сицилийских поместий.

Он навещал ее так часто, как только мог. И всегда привозил какую-нибудь красивую вещь и учил определять ее ценность – как отличить шелк от хлопка и золото от позолоты, как подбирать вина к еде, как определить, где Тициан, а где Тьеполо. Иногда он привозил с собой Марию Бланку. Она и Пьетра стали друзьями. «Она многому может тебя научить, Коломбина», – сказал герцог.

Дом был красив, блики света, отражаемые водой, наполняли комнаты. Пьетра никогда не уставала смотреть на море, чудо меняющихся красок, спокойной красоты… и мира. Постоянный шум Неаполя, который с детства проникал ей в уши, был далеко от нее. Даже пронзительный голос Лены Сакко стерся в памяти. Теперь звуками ее дня были тихие голоса слуг, стук ее каблучков по мраморным полам, мурлыканье собственного голоса и, когда открывалось окно, гул и шум волн, бившихся внизу о скалы.

Покой наконец проник в ее душу и выполнил свою целительную работу. Ее перестали беспокоить видения карабинеров у порога дома, явившихся, чтобы отправить ее за решетку. Однажды поздним жарким вечером, когда она и герцог лежали, утомленные любовью, Пьетра призналась, что боялась быть арестованной за убийство, которого не совершала.

– Тебе нечего бояться, сказал ей герцог. – Ты под моей защитой. – Потом добавил, что дело уже прояснилось. Известно, что Лена убила своего мужа. Ее поместили в сумасшедший дом.

Пьетра весело захлопала в ладоши, но герцог схватил ее за запястья.

– Не надо, Коломбина, не надо. Никогда не радуйся несчастью других. Колесо идет по кругу.

Она слушала, что бы он ни говорил. Иногда она сразу не понимала, что он хотел сказать, но она знала, что в конце концов поймет. Он так многому ее научил.

Почти сразу же, с первого дня ее появления во дворце, появилась вереница наставников – молодых выпускников знаменитого университета в Неаполе, где преподавал Томас Акинас в 1272 году (первое, что она узнала от учителя истории). Они все были очарованы ею. Она чувствовала их восхищение по тому, как они смотрели на нее, эти юноши с вьющимися волосами и смехом в темных глазах. Но у нее никогда не появлялось искушения принять приглашение, даже если б кто-то оказался достаточно глупым, чтобы сделать его. Она принадлежала герцогу, она знала это, и они тоже.

Хотя ей иногда было весьма удобно шлифовать на них свое растущее мастерство флирта. Что действительно волновало ее в этих юношах, так это их знания, которые она впитывала, как губка. Сначала они учили ее читать, основе всего остального. Она быстро справилась с этим и перешла к другим наукам. Литература, история и философия, математика и музыка, астрономия и французский – ей нравились все предметы. Пьетра цеплялась за знания, как краб за скалу.

Даже когда наставники просили ее о передышке, она продолжала терзать их вопросами.

– Я горжусь тобой, – сказал ей герцог как-то прохладным осенним вечером, когда они обедали на террасе над морем. – Ты всего полгода у меня, а учителя в восторге от твоих успехов. Ты превзошла мои ожидания.

– Я хотела научиться говорить с тобой так, чтобы не наскучить тебе, – сказала она, изящно отрывая лист артишока, а когда масло капнуло ей на подбородок, он наклонился, слизнул его и промурлыкал:

– Восхитительно.

Спустя час он лизал те части ее тела, которых не касалось масло, давая еще один урок в науке, которую он никому не доверял, – искусстве чувственного наслаждения.

Эти уроки продолжались часами. Вечера, озаренные светом камина, или долгие послеполуденные часы, проводимые в ее постели, как в беседке, задрапированной шелком цвета морской волны с вышитыми на нем цветами. Прикосновение и запах, музыка нежных слов, прелюдия и финал – все это было частью ее уроков. Она училась, когда раздразнить, а когда полностью отдать себя, когда сдержаться, а когда раскрыться подобно цветку в весенний дождь. Пользуясь необычными текстами, которые дошли до нас от египтян, персов и японцев, герцог обучал ее каждому нюансу в искусстве любви.

Пьетра не упускала ни одной детали. Ей отчаянно хотелось угодить ему, человеку, который избавил ее от отчаяния и так много дал. Доставляя удовольствие ему, она находила все большее и большее удовольствие и для себя. Скоро она смеялась над глупой девчонкой, которая плакала перед девой Марией, боясь потерять душу, если она отдаст себя герцогу. Теперь она считала, что нет ничего плохого в том, чтобы испытывать такие приятные чувства.

Она прожила на своей вилле около двух лет, когда однажды во время вечерней прогулки в саду герцог объявил:

– Скоро твой день рождения, Коломбина. Я хочу его отпраздновать особо.

Она совсем забыла о своем дне рождения – с радостью забыла, потому что Лена сказала ей, что тот день был проклят. Но сейчас она удивленно повернулась к герцогу. С ним не было никаких проклятий. Все, каждый момент казался благословенным.

– Эдуардо, ты так добр, – сказала она.

Он улыбнулся, довольный не только ее скромностью, но и манерами, которым она так хорошо научилась у наставников.

– Через две недели, моя дорогая, Театро Сан Карло дает спектакль…

Пьетра закружилась от счастья, как волчок. Опера! Перед глазами возникло видение того вечера, когда она стояла в холодных сумерках, наблюдая за женщинами в красивых туалетах, направляющихся в сопровождении мужчин в сверкающее здание оперы. Ей страстно хотелось присоединиться к ним, но она никогда не мечтала, что такое будет возможно. Она даже никогда не смела заикнуться об этом герцогу. И вот теперь он берет ее в оперу. Он знал самые сокровенные желания ее души, даже не спрашивая о них. Она смотрела на него с обожанием.

– Мария будет петь в «Риголетто» с Ланкона. Спектакль обещает быть превосходным. Многие считают Этторе Ланкона величайшим тенором всех времен, и Мария, конечно, несравненна. Альберто, твой учитель музыки, заранее пройдет с тобой партитуру. Ты получишь, таким образом, большее удовольствие от оперы. Тебе, конечно, нужно новое платье. Завтра я пришлю портниху.

Она схватила его за руки и затанцевала по дорожке сада, развеселив его.

– Это будет самый лучший день рождения, – сказала она. – Самый лучший. – Потом остановилась, охваченная порывом выразить ему свою благодарность. – Поднимемся сейчас со мной наверх, Эдуардо. Позволь мне тоже сделать тебе подарок.

В ее спальне он сразу же потянулся к ней.

– Нет, – мягко сказала она. – Ты был моим учителем с самого начала. Сегодня я буду учить тебя… – Она нежно опустила его в кресло около камина с бокалом вина, потом села перед туалетным столиком и начала представление, созданное ею из ее разговоров с Марией, из книг о великих женщинах и из растущего понимания женской обольстительности на некоторых картинах великих мастеров. Однако из всех источников, из которых она черпала знания, самым большим был се инстинкт, освобожденный наконец от всех запретов.

Она медленно вынула черепаховые шпильки, и роскошные черные волосы заструились по спине. Случайно она посмотрела в зеркало на герцога полуприкрытыми глазами, словно погруженная в собственные мысли. Она развлекалась.

Напевая какую-то мелодию, она расстегивала на шее кружева, потом корсаж, юбку и нижние юбки, пока все это не упало на пол и она не вышла из вороха одежды. Не спеша она развязала атласные ленты лифчика.

Тогда она украдкой бросила на него взгляд. Голова его была откинута назад, прищуренными глазами он следил за каждым движением этого интимного зрелища, потягивая из бокала вино. Опустив взгляд ниже, она, к своей радости, заметила, что ее представление возымело желаемый эффект.

Повернувшись к нему спиной, она приказала:

– Расшнуруй меня.

Он стоял позади нее, снимая последний предмет туалета, пока на ней не остался только кулон, подаренный им на прошлой неделе, изумруд на золотой цепи.

Когда его руки начали блуждать по ее упругому шелковому телу, она расстегнула его рубашку, погрузив пальцы в вьющиеся волосы на его груди. Потом притянула его к себе поближе, расстегнула брюки и нежно вынула ту часть, которая так явно хотела ее. Некоторое время она посасывала его, словно пробуя восхитительный фрукт. Потом осторожно повела к креслу, а когда он сел в него, раздвинула ему ноги и медленно опустилась на него. Мгновение она была неподвижна, заставляя и его не шевелиться.

Наконец она начала двигаться, грациозно, как в танце. Впервые ритм в любви задавала она; Пьетра видела, что это доставляет ему большее наслаждение, чем обычно.

Она инстинктивно чувствовала, когда наступал подходящий момент для него и для нее тоже. Она наблюдала за его лицом, видя, что он наблюдает за ней, подлаживалась под его дыхание, даже, как ей казалось, под ритм сердца. Жар в них нарастал до тех пор, пока точно в один и тот же миг он не прорвался, сотрясая кресло.

Позже, когда он держал ее и биение сердца возвращалось в нормальный ритм, он сказал:

– Ты совершенна, маленькая голубка, более совершенна, чем я когда-нибудь смел надеяться. И если я больше ни в чем не преуспел в своей жизни, мне удалось создать один шедевр – тебя, совершенную женщину.

– Но только для тебя, Эдуардо, – сказала она. – Ты сделал меня, я твоя. Я всегда буду служить тебе и любить тебя.

Он помолчал минуту, словно смакуя ее слова, прежде чем ответить:

– Нет, Коломбина.

Удивленная его отказом и грустью, прозвучавшей в его голосе, она подняла к нему лицо. Он улыбнулся ей, улыбку тоже переполняла печаль.

– Ты еще очень молода, Пьетрина. Я знаю о мире больше, чем ты… Однажды ты покинешь меня, я знаю.

– Нет, Эдуардо. Никогда!

– Шшшш. – Он откинул волосы, упавшие ей на глаза, кончиками пальцев слегка лаская щеки. – Ты оставишь меня, моя любовь, потому что так нужно, ты должна. Разве смею я, создав шедевр, хранить его только для себя? Когда наступит день – а он придет, я знаю, – и ты захочешь последовать за большим, к более молодому любовнику, я не встану на твоем пути.

Она вновь попыталась возразить, но он приложил палец к ее губам и продолжил:

– Кто-то когда-нибудь предложит тебе более блестящее будущее, чем я, и ты обеими руками ухватишься за него, потому что я учил тебя жить полной жизнью. Ты одарила меня, Пьетра, бесценным даром. Твоя свобода – мой дар тебе.

Его слова напугали ее. Она не могла больше вообразить себе жизнь без него, без этого человека, который стал центром ее мира. Она еще ближе прижалась к нему.

– Не говори больше о будущем, – попросила она. – Есть только сегодня. Займись со мной любовью еще… и еще.

– С большим удовольствием, синьорина, – ответил он и заключил ее в свои объятия.

За эти две недели до спектакля она почти свела с ума портниху своими идеями, фантазиями, меняющимися желаниями. После того как было сделано около дюжины набросков воздушных платьев, она наконец решила, что должна изменить свой облик, отказавшись от невинных закрытых платьев нежных тонов, которым отдавал предпочтение герцог. Для такого события ей захотелось выглядеть старше своих 17 лет, казаться умудреннее. Она хотела походить на тех утонченных светских дам, которых она видела давным-давно, стоя у театра.

Пьетра остановилась наконец на простом платье без рукавов с глубоким вырезом впереди, из фиолетово-голубого переливчатого шелка. Серебристые кружева окаймляли вырез платья и украшали корсаж, а темно-синий муаровый шелк, драпировавшийся вокруг юбки, падал вниз шлейфом. Она четыре часа училась ходить в нем, пока не убедилась, что не наступит на длинную юбку на театральной лестнице и не упадет на нее лицом вниз.

В день спектакля герцог заехал за ней в своем большом экипаже, запряженном парой белых жеребцов. Она спустилась по широкой резной лестнице вестибюля, чтобы встретить его; поверх платья была накидка из русских соболей, руки затянуты в длинные шелковые перчатки сизо-черного цвета, на ногах атласные туфельки в тон платью. Антония убрала ее вьющиеся волосы наверх и украсила их венчиком из цветов апельсиновых деревьев, из которого, словно из фонтана, ниспадали длинные локоны. В ушах сверкали бриллиантовые капли, также его подарок. Она держала шелковый раскрашенный веер, которым ее учила пользоваться Мария, и сияла от счастья. Когда накидка распахнулась, то взору открылся бриллиантовый кулон, висящий на цепочке в ложбинке между грудей, поддразнивая и маня.

Герцог с восхищением смотрел на нее.

– Изумительно, – прошептал он. Затем достал из кармана своего парадного черного пальто затейливо обернутый сверток, перевязанный серебристыми лентами. – Чтобы отметить событие, – произнес он.

Нетерпеливые пальчики развязали ленты, развернули оберточную бумагу и открыли бархатную коробочку. У нее захватило дух, когда она увидела ее содержимое, драгоценную булавку в виде птицы. Грудь была исполнена из редкого розового бриллианта, языки пламени, лижущего ее ноги, сделаны из дюжины рубинов. Более ста драгоценных камней украшали булавку.

– Тебе знакома история феникса, Пьетра?

Она узнала ее на своих занятиях по греческой истории.

– Мифическая птица, возродившаяся из собственного пепла.

– Сегодня ты завершаешь свой собственный полет, поднимаясь из пепла того ада, в котором родилась, чтобы высоко парить над другими. Пусть это будет твоим символом. Ты всегда поднимешься… и будешь подниматься. – И он приколол булавку к ее накидке.

– Я люблю тебя, Эдуардо, проговорила она.

– Я всегда буду это помнить, – ответил он и повел ее к экипажу.

Она заставила себя не разглядывать внутреннее убранство Театро Сан Карло. Самое чудесное здание оперного театра во всей Европе, более знаменитое, чем «Ла скала» или «Ла Фенис» в Венеции, сверкало огнями и тысячами драгоценных камней; слышались утонченные разговоры и нежный смех.

Оно напоминало Пьетре драгоценную шкатулку из слоновой кости и золота, с шестью ярусами лож, обтянутыми малиновым шелком. Потолок украшала фреска «Аполлон и музы». Королевская ложа, предназначенная для неаполитанской ветви Бурбонов, была роскошно украшена золотистыми занавесями, позолоченными ангелами и старинными зеркалами.

– Весь интерьер – это дерево и штукатурка, – пояснил герцог. – Даже мраморный декор – просто искусно покрашенное дерево. Поэтому в театре такая прекрасная акустика.

Когда они появились в своей ложе, море серебряных лорнетов и перламутровых театральных биноклей было наведено на них. Герцог с царственным видом кивнул одному или двум приятелям, абсолютно не обращая внимания на любопытные взгляды. Известный своим состоянием, вкусом, а особенно красивыми любовницами, он привык быть в центре внимания. Но он заметил, что сегодня во взглядах публики, которые он привлекал к себе, было больше волнения и любопытства, чем обычно.

Пьетра старалась выглядеть такой же пресыщенной, как герцог, но это было почти невозможно. Шепот поднимался вокруг нее.

– Кто она? – раздавалось с разных сторон.

– Вы думаете, испанка?

– Взгляните на эти волосы, эту изящную талию, – сказала дама в соседней ложе. – Она, должно быть, в родстве с королевой Елизаветой.

Когда герцог взял ее накидку, улыбка, полная обожания, которой она одарила его, в тот же миг разбила дюжину мужских сердец в разных уголках Театро Сан Карло.

– Очень хочу послушать пение Ланкона, – сказал герцог, когда они сели, забыв о волнении, которое продолжали вызывать среди публики. – Говорят, он уникален, тенор и не тучный. Думаю, у него есть какие-то новые методы, как издавать звук без большого напряжения.

Внезапно свет потускнел, из оркестровой ямы полилась музыка, и поднялся занавес. Глаза Пьетры были сразу же прикованы к сцене. Она никогда не видела и не могла даже себе представить такого очарования.

Мир исчез для нее, когда она отдалась во власть музыки, тихонько подпевая те арии, которые изучил с ней Альберто. Когда на сцене появился Этторе Ланкона и начал свою арию, Пьетра была покорена высоким красивым герцогом Мантуа, очаровательным проказником, соблазнителем, чьим единственным удовольствием было завоевывать женские сердца.

«La donna è mobile, Qual piuma al vento…»

«Женщина – непостоянна, как перышко на ветру», – пел он. Когда мелодия поднималась ей навстречу, у Пьетры было ощущение, будто душа ее, уносимая музыкой и его присутствием, расстается с телом. Она стала Джильдой, юной героиней, дочерью горбатого Риголетто. Когда тенор посмотрел на ложи первого яруса и взгляд его золотистых глаз, казалось, остановился на ней, ей представилось, что Ланкона поет для нее: «ill sol dell’ anima», – любовь – солнечный свет души; «la vita è amore», – любовь – это сама жизнь. Музыка была столь прекрасна и голос Ланконы так чист, такой же совершенный, как бриллиант, покоящийся у нее на груди.

Во время антракта Пьетра отказалась покинуть ложу, чтобы не нарушить волшебных чар. Когда угасла последняя нота и занавес опустился под гром аплодисментов, она продолжала тихо сидеть, слишком потрясенная, чтобы хлопать и даже пошевелиться.