Текст книги "Сокровища"
Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)
– Поверхность должна быть точно 53 процента от ширины, углы вершины тридцать пять с половиной градусов, а углы шатра…
– Сорок и семьдесят пять сотых градуса, – оборвала она его.
– Точно, – ответил он, с улыбкой склоняясь над кругом.
– Пошли, Пит, – резко сказал Стефано, его голос вывел дочь из задумчивости.
– Привет, папа. – Она посмотрела на него с радостной улыбкой. – Подойди и посмотри.
– Поздно. Разве тебе не надо готовить уроки?
– Папа, сегодня пятница. У меня весь уик-энд.
Джозеф остановил круг и хитро посмотрел на зятя.
– Она может вернуться домой со мной, Стив, – сказал он. С первых дней в Америке Стефано стал Стивом.
– Нет, Джо. Я не хочу, чтобы ты забивал ей голову глупостями о бриллиантах. Пошли, Пит. У меня есть дела, если у тебя их нет.
Папа не в духе, подумала Пит. А это значит, что ей лучше закрыть рот и быстренько пойти с ним. Она схватила учебники и наклонилась над шлифовальным кругом поцеловать деда в лысеющий лоб.
– Dag, Ора, – сказала она по-голландски. – До встречи дома.
– Dag, schatje, – ответил он с любящей улыбкой.
Пока они ждали лифта, Стефано нахмурился.
– Ты слишком много времени возишься с бриллиантами деда. Тебе надо думать о реальном мире, искать путь в жизни.
Она прижала к груди книжки.
– Почему ты ненавидишь драгоценности, папа? – Вопрос терзал девочку большую часть ее юной жизни. Она так часто слышала, как отец пренебрежительно говорил о том, чем занимается дед, чтобы зарабатывать на жизнь, или старался принизить ее собственное очарование камнями.
– Мечты, застывшие в мертвом камне. Это все, что они из себя представляют, и все, чем навсегда останутся. Нельзя возлагать слишком большие надежды на их ценность. Ужасная ошибка… – Подошел лифт, и он быстро вошел в него, словно стремясь избежать ее вопросов.
В лифте Пит исподтишка следила за отцом, интересуясь, откуда в нем такая горечь. Может быть, из-за мамы? Неужели он считает бриллиант виновником того, что случилось с ней?
Нет, папа не может быть таким наивным. Это должно быть что-то другое. Иногда отец делал неясные намеки на какую-то тайну в своем прошлом, что-то, связанное с мечтой о драгоценностях. Но она никогда не могла добиться от него подробностей. Он отгораживался от ее вопросов, становился сразу таким несчастным, и она понимала, что настаивать нельзя. Он будто падал, пораженный проклятьем, как сказочный персонаж, о котором она читала в детстве. Он словно блуждал в пещере, полной драгоценностей, ревниво охраняемой злыми духами.
Недавно Пит читала одну из дедушкиных книг о бриллиантах – описания некоторых из самых крупных и самых ценных камней в истории. В книге была глава о большом бледно-голубой воды бриллианте «Надежда», который, как считалось, был проклят. Все, кто владел им, или умирали, или их постигало несчастье вскоре после того, как камень попадал им в руки. Пит была сильно взволнована и напугана одновременно. А может, ее отца тоже каким-то образом коснулось проклятье.
Они спустились в вестибюль и вышли на солнечный свет.
– Папа, ты слышал когда-нибудь о бриллианте «Надежда»? – спросила она.
– Нет, – ответил он быстро. – И не хочу.
Стефано молчал, когда они шли в западном направлении по Сорок седьмой улице. У Пит это было любимое время дня. Солнце клонилось в сторону Нью-Джерси, проходя между зданиями и освещая поперечные улицы. Кирпичные дома от его лучей стали розовыми. Шагая рядом с отцом, Пит старалась не обращать внимание на его мрачное настроение и наслаждалась красотой дня.
Но ничто не могло украсить безобразную «Кухню ада». Это был район уродливых зданий и безнадежных судеб, где не хватало денег и красоты, где достоинство стало роскошью, которую не все могут себе позволить.
Переходя Восьмую авеню, Пит бросила взгляд на местных проституток, прогуливающихся в ожидании клиентов, их разрушенные героином лица не мог скрыть даже грим. Крыса прошмыгнула по тротуару и скрылась в щели разрушающейся кирпичной стены. Крик донесся из окна. Эти виды и звуки не годились для четырнадцатилетней девочки, но Пит, как любой другой ребенок «Кухни ада», выросла с этим.
Они повернули на юг, на Сорок пятую улицу. Когда они добрались до своего дома, на крыльце уже не в первый раз валялся пьяница, напившийся до потери сознания. Пит перешагнула через него, а отец пнул ногой, пытаясь разбудить, и закричал на него, чтобы тот подвинулся.
Они были дома.
Позднее, в тот же вечер, Стефано стоял в дверях кухни и наблюдал, как Пит приклеивала на какой-то предмет кусочек кобальтового стекла.
Чем я заслужил, – спрашивал он себя, что делал уже так много раз после рождения дочери, – этого очаровательного ребенка, это существо такой многообещающей красоты, что сердце мое поет от радости, а в глазах появляются немужские слезы? Молча он поблагодарил свою мать, поскольку с первого взгляда было видно, что гены Коломбы преобладали в ее внучке. Единственное, что она унаследовала от матери, это ее фарфоровую розовую кожу и стройную фигуру.
Она должна быть счастлива, подумал он с силой, которая буквально сдавила его плечи. Она будет. Он был уверен, абсолютно убежден, как ни в чем другом, что будущее, связанное с драгоценностями, не поможет достигнуть этой цели. Драгоценности приносят горе, приводят к ненависти и опустошению, надрывают сердце. Он не позволит никому и ничему разбить сердце дочери, как) было разбито его.
– Такая трата времени, – начал он, – это слепое увлечение драгоценностями, когда ты могла бы заняться чем-то важным.
Пит удивленно подняла глаза. Она не слышала, как он вошел, иначе убрала бы предмет, над которым трудилась. Пит прекрасно знала, что думает отец о ее хобби.
– Мне нравится это, папа. Я получаю удовольствие от такой траты времени.
– Куда это тебя приведет? Неужели ты хочешь, как твой дед, корпеть дни напролет над безжизненными камнями с молотком и резцом? Или, может быть, тебе нравится карьера продавщицы за ювелирным прилавком?
– Почему бы и нет? – Ювелирные прилавки были любимым местом времяпрепровождения Пьетры с восьми лет. А в девять самым большим удовольствием было, когда дед брал ее с собой на выставку великого Джина Шлумбергера в Вайлденстайн Гэллери. Она так же уверенно ходила по торговым залам Тиффани, Картье и Гарри Уинстон, как дома по своей кухне.
После школы, прежде чем пойти в мастерскую деда, она всегда прогуливалась по Пятой авеню, чтобы полюбоваться сверкающими витринами, полными драгоценностей. Она часами могла стоять перед лотком с брошками, изучая изгиб эмалевого крыла бабочки, оттенки опала в платине, яркость звезды в звездном сапфире.
– Потому что ты способна на большее, вот почему, – ответил Стефано. – Потому что ты живешь в стране, где у тебя есть шанс получить хорошее образование, если ты просто ухватишься за него!
Потому что я не хочу, чтобы драгоценности испортили тебе жизнь, как мне, мог добавить он, но сдержался.
Пит уже было собралась убрать предмет, когда отец сказал:
– Не беспокойся. Я сейчас ухожу.
Несколько раз в неделю он по вечерам ездил на Малберри-стрит, сердце маленькой Италии в Нью-Йорке, где мог посидеть за стаканчиком вина со своими вырванными, как и он, из родной почвы соотечественниками, и делать вид, что он по-прежнему все тот же миланский юноша-идеалист или партизанский герой в Апеннинах.
Как только он ушел, Пит возобновила прерванное занятие. Когда она закончила, было уже одиннадцать и у нее болела шея. Она не осознавала, как долго сидела, согнувшись над столом, пока не взглянула на красные пластиковые часы над плитой. Целых три часа.
Работая над предметом, она могла выкинуть все остальное из головы. Она не слышала повышенных голосов отца и деда, спорящих о деньгах, о ее матери или вообще ни о чем конкретном, их единственный выход эмоций по поводу несбывшихся надежд. Она не задумывалась над тем, как сильно ей не хватает матери. Она забывала об уродстве улиц за окном, с разбросанной кругом бумагой, о насилии, которое поджидало за каждым углом, и о насмешках окрестных детей.
Когда она работала, оставалось только равновесие цветов, то, как одна поверхность поглощает или отражает свет в отличие от другой, симметрия рисунка. Было только сильное желание создать нечто красивое и долговечное.
Она посмотрела на результат своей работы: простая целлулоидная гребенка, щетка из свиной щетины и детское зеркальце, сделанное из блестящей стали, вставленное в розовый пластик, – но они были превращены в подарок ко дню рождения ее красивой матери.
Месяцами она собирала изящную, тонкую, как шелк, фольгу от жевательной резинки «Джуси Фрут», выпрашивала обертки у одноклассников и даже тратила драгоценные десятицентовики, покупая сладкую дрянь, которую сама никогда не жевала. Тщательно и осторожно она отдирала фольгу от бумажной подложки и разглаживала ее. Она использовала ее вместо серебряного листа, который не могла себе позволить, наклеивая ее на гребенку, щетку и зеркало, расправляя каждый пузырек, пока принадлежности не стали полностью посеребренными.
С помощью крошечных бусинок и кусочков пляжного стекла, которым дедушка помог придать форму на шлифовальном круге, она воспроизвела витраж собора Шартре во Франции на задней стенке зеркальца. Она отыскала картинку в библиотеке. Богатство красок, симметрия рисунка одновременно казались спокойными и трепещущими. Пит сочла его идеальным символом покоя и надежды, и ей хотелось, чтобы в ее матери он пробудил те же чувства. На обратной стороне щетки был тот же рисунок, выполненный из кусочков раковины с опаловым отливом. На гребенке ее фантазия разыгралась, выложив из пляжного стекла виноградную лозу с большой кистью белого винограда из поддельного жемчуга, а листья из твердого кружева.
Она не могла дождаться завтрашнего дня, чтобы отдать это матери.
Пит наклонилась и поцеловала бледную щеку матери, проведя рукой по ее все еще прекрасным серебристо-золотым волосам.
– До свидания, мама. Я приду на следующей неделе.
Для Пит субботний ритуал был всегда одинаков. С отцом или дедом – редко сразу с обоими, но никогда без сопровождения одного из них, она совершала долгую и скучную поездку в Йонкерс, делая пересадку из метро на поезд, потом на автобус, прежде чем оказаться перед мрачным серым зданием, разместившимся на отвесном берегу реки Гудзон. Увидя его в первый раз, Пит подумала, что оно похоже на отвратительный сгнивший зуб, торчащий из челюсти гиганта. Даже когда она становилась старше и другие сказочные ассоциации исчезали, эта сохранилась в ее памяти. Государственный институт для душевнобольных в Йонкерсе был местом разложения, местом, которое пережевывало людей в ничто, перемалывало их души и разум гигантскими челюстями, которые, захлопнувшись раз, казалось, никогда уже больше не откроются и не выпустят свою жертву.
Пит никогда не разрешали заходить в комнату матери. Отец или дедушка заставляли ее ждать в комнате для посетителей, пока они приведут маму. Иногда ей приходилось долго сидеть в одиночестве. Случалось, что папа возвращался к Пит один и говорил: «Мама сегодня неважно себя чувствует, мы увидим ее на следующей неделе». И Пит знала, что лучше не спорить.
У Беттины были хорошие и плохие дни, и Пит рано научилась распознавать их с первого взгляда. В хорошие дни они вместе шли гулять на чахлую лужайку, окаймленную сорняками и усыпанную канареечного цвета одуванчиками. Или могли сидеть под дубом и наблюдать за быстрым течением реки Гудзон, иногда текущей к морю, а иногда быстро бегущей вверх с прибывающим приливом.
В хорошие дни Беттина улыбалась и даже немного болтала. Пит рассказывала ей о школе, о том, что она читает, о новом платье или постановке, которую она видела по телевидению. А когда наступало время уходить, Беттина горячо обнимала Пит и целовала на прощание. Тогда она казалась почти нормальной, и Пит всегда спрашивала: «Почему мама не может вернуться домой, папа?»
«Слишком рано, Пит. Она еще не поправилась».
«Она когда-нибудь выздоровеет?»
Стефано смотрел на реку: «Не знаю, бамбина. Может быть».
В не столь хорошие дни Беттина уходила в себя, лицо становилось бессмысленным, и она едва произносила хоть слово, будто челюсти этого заведения закрыли ей разум. Тогда она тихо сидела на диване между мужем и дочерью, казалось, не замечая, что они держат ее за руки, в то время как сама смотрела на что-то, что никто, кроме, нее, не мог видеть.
Сегодня день оказался хорошим. Пит приехала с Джозефом, и Беттине понравился ее подарок. Позднее они все вместе стояли на крутом берегу и наблюдали, как одномачтовый шлюп с небольшой осадкой поворачивал против течения, наполняя ветром раздувающиеся паруса, продвигаясь к Элбани в ста милях вверх по течению. Когда он исчез, Беттина вспомнила морскую прогулку в Швенингене, которую она совершила ребенком, лицо ее озарила тихая улыбка, а глаза засверкали от наивных воспоминаний, когда она нежно спросила:
– Помнишь, пап?
– Да, дорогая, – ответил дедушка таким печальным голосом, что Пит захотелось заплакать. – Я помню.
Пит также старалась запомнить, удержать в памяти некоторые яркие впечатления, которые были связаны с ее матерью. Позволить им изгладиться значило бы потерпеть частичное поражение в борьбе за мамину жизнь. Она могла припомнить, как она держала маму за руку и гуляла в парке у реки и как мама перечисляла голландские названия цветов вдоль дорожки. Маргаритки были margrietjes, запомнила она, а ноготки – goudsbloemen, золотые цветы. И когда бы Пит ни увидела ирис, она все еще слышала смех матери, напоминающий звук стеклянных ветряных колокольчиков, которые подвесил их сосед мистер Моррис над своим запасным выходом. Regenboogen, называла она их. Радуги!
Ей припомнилась прогулка с мамой на Джоунз Бич, и как розовела мамина нежная кожа на летнем солнце. А семейные поездки на Стейтен Айленд Ферри, яхта одного бедняги, когда они часами плавали взад-вперед, потому что мама чувствовала себя такой счастливой на воде и никак не хотела возвращаться домой.
Но хорошее вспоминалось с трудом. Часто ее воспоминания наполнялись мрачными моментами – мама, сидящая в кресле-качалке с потухшим взором, целыми днями не произносящая ни слова, или когда она заставляла прятаться с ней в шкафу, «пока не уйдут плохие дяди», или звук, который, она знала, был криком мамы, но он напоминал скорее крик раненого животного.
Уже возвращаясь в поезде домой, Пит увидела напротив себя человека с газетой. Он сидел и переворачивал страницу за страницей, и перед ней мелькали фотографии – еще одна свалка поклонников «Битлз» в аэропорту, участники марша в поддержку гражданских прав выстроились поперек улицы в Селме, солдаты, бегущие через рисовое поле во Вьетнаме. Ее поразило тогда, сколько времени прошло с тех пор, когда мама еще жила дома. Тогда не было «Битлз», Вьетнама и сидячие забастовки не были обычными темами на уроках текущих событий в школе. Пит посмотрела на дедушку.
– Скажи мне правду, опа. Как ты думаешь, мама сможет когда-нибудь вернуться домой?
Он улыбнулся ей так, как всегда, когда она задавала свой вечный вопрос.
– Я молюсь каждый вечер, чтобы это произошло, schatje.
– Я тоже. – Пит ужасно хотелось, чтобы мама поправилась. Но она была не в силах ей помочь.
Глава 2
Нью-Йорк. Март 1950-го
Стефано вошел в маленькую мастерскую Джозефа Зеемана в одном из ювелирных пассажей на Сорок седьмой улице. Это была его последняя встреча за день. Как оптовый продавец ювелирной фурнитуры, он заходил ко многим мелким торговцам и мастерам, занимавшимся ремонтом ювелирных изделий, которые снимали здесь помещения.
Многие, подобно голландцу, были беженцами, люди, как и сам Стефано, которые нашли бы себе лучшее применение, если б война в Европе не вышибла бы так ужасно их жизнь из колеи. До войны Джозеф был уважаемым огранщиком бриллиантов в Роттердаме, но здесь он чинил сломанные браслеты, вставлял в оправу плохие камни для секретарш и ставил новые браслеты на часы.
Сегодня Стефано принес несколько оправ для серег.
– Позволь предложить тебе славные старые часы, – начал Джозеф, когда они покончили со своим делом. – Мне дали их в обмен за работу. Я мог бы дать тебе хорошую…
– Мне не нужны часы, – ответил Стефано.
– Но это дамские часы. Я подумал, что ты, возможно, захочешь взять их для жены.
– Я не женат. – Видя настойчивый блеск в глазах Зеемана, Стефано добавил: – И у меня нет подружки.
Когда Стефано увидел, что блеск в глазах Зеемана не исчез, он заподозрил какую-то игру. Он совсем не удивился, когда Зееман упомянул о своей дочери и предложил, что они могут познакомиться.
– Она очень хорошенькая девушка, моя Беттина, и умная. Тебе она понравится.
– Возможно… когда-нибудь, – сказал Стефано резко. Хотя его сердечная рана после потери Марицы зажила, он не представлял ни на секунду, что может полюбить дочь голландского часовщика, розовощекую, несомненно пухленькую от чрезмерного употребления в одиночестве своей собственной замечательной стряпни.
Голландец минуту проницательно смотрел на него.
– Подожди здесь, – сказал он. Через мгновение он вернулся с бутылкой genever, голландского джина, крепкой дрянью. Он налил им по паре глотков, и они выпили. Затем начал говорить о глубоких ранах, нанесенных войной, и о любви и внимании, которые нужны его дочери, чтобы залечить их.
– Что с ней случилось? – спросил Стефано.
Джозеф рассказывал историю с таким жаром и непосредственностью, что это наводило на мысль, что он впервые после приезда в Америку делился подробностями.
Некоторое время после оккупации немцами Голландии Зееманы продолжали в основном жить по-прежнему. Во время массированных бомбежек Роттердама их дом чудом уцелел. У Джозефа была его работа огранщика алмазов, жена вела хозяйство. Беттина ходила в школу, хотя ей приходилось ездить за несколько миль по заваленным камнями улицам, чтобы добраться до уцелевшего школьного здания.
Даже когда стали распространяться слухи, что религиозных евреев сгоняют и отправляют в трудовые лагеря, Джозеф не встревожился.
– Конечно, мы сочувствовали тем, кого постигла такая участь, – сказал он Стефано, в голосе его послышалась ирония, – и были потрясены такой жестокостью. Но мы были тихие люди, скучные люди. Не имели никакого отношения к Сопротивлению. Не было причины, по которой мы могли бы быть вовлечены в него. Абсолютно никакой причины.
Джозеф был протестантом, и хотя его жена была еврейкой, она перестала следовать обычаям своего народа, когда они поженились. И если она по-прежнему покупала мясо у кошерного мясника, а хлеб у еврейского пекаря, это было только по привычке. Ее мать всегда покупала там, куски были лучше и хлеб свежее.
– Потом однажды днем в пятницу, – продолжал Джозеф, слегка понизив голос, – немецкий грузовик приехал на Нассаустраат. На ней много магазинов принадлежало евреям. Женщины делали покупки к субботнему обеду. Моя Аннеке была тоже там…
Его жену вместе с дюжинами других женщин под дулами автоматов согнали и повели к грузовикам и увезли.
– Поначалу я был уверен, что произошла ошибка, ужасная ошибка. Что еще это могло быть?
Я пошел к властям. Но нацисты не совершают подобных ошибок. Именно тогда я понял, что мир сошел с ума.
Вскоре Джозеф услышал, что еврейских детей хватали прямо из их классов. Беттина была в опасности. Хотя ее нога никогда не ступала в синагогу, для нацистов она была еврейкой, как и ее мать. С потерей жены забота о Беттине стала самым важным делом его жизни. Поэтому они спрятались.
Они нашли приют в углу чердака в доме доктора-христианина, старого друга. На пространстве, где едва было 8 квадратных футов, спрятанные за ложной стеной, без окон, воды, они пережили войну.
– Доктор приносил еду и уносил наши экскременты, – сказал Джозеф безжизненным голосом. – Раз в неделю ночью мы молча выползали помыться. Три с половиной года мы жили, как крысы в клетке.
Выслушав рассказ, Стефано, естественно, вспомнил все ужасы и потери, перенесенные им самим. Годами он держал под замком память о Марице, боль от ее зверского убийства и вину, которую чувствовал за свершившееся. Но джин развязал ему язык, и он надеялся, что, возможно, он облегчит страдания голландца, напомнив ему, что, как бы тяжела ни была война для его дочери, она выжила. У нее впереди жизнь.
Джозеф медленно покачал головой после того, как Стефано рассказал ему о бойне в деревне, где жила Марица. Слезы навернулись ему на глаза, когда Стефано описал, как он отыскал ее тело. В конце, после еще одного глотка джина, он сказал:
– Когда-нибудь вечерком, может быть, ты придешь ко мне домой и познакомишься с моей Беттиной. Ей… ей нужен кто-нибудь.
Стефано пораскинул мозгами, как бы потактичнее и без всяких осложнений отделаться от голландца. Как ему объяснить, что его сердце мертво, что он боится своей собственной потребности использовать любую женщину, чтобы успокоить сексуальную боль, которую он чувствовал в отсутствии Марицы.
А как объяснить страдание и опустошение от его безуспешных поисков потерянного сокровища? После возвращения из Вашингтона три года назад он почти что отказался от поисков и признал, что Витторио выиграл. Но когда вытащил флакон, все, что осталось от его наследства, и приготовился продать его и, по крайней мере, иметь деньги, с которыми начать новую жизнь, он обнаружил, что не может расстаться с ним… или с памятью о своей матери… или с мечтой. Он стал заниматься ювелирным бизнесом в надежде найти след. Он искал человека, который мог изготовить с необыкновенным мастерством вторую половину флакона, хватался за любой намек, который мог навести на след брата. Однажды он прочитал о рубиновом браслете, проданном на аукционе, описание которого напомнило то, что он видел на вилле у своей матери. Но это был тупик. Все пути были тупиками.
Голос Джозефа проник в его мысли.
– Ты никогда не интересовался, мой друг, почему мы уцелели, а другие погибли – твоя Марица, моя Аннеке и много других?
Сила неожиданного вопроса отодвинула вихрь противоречивых желаний Стефано. Он хотел спастись бегством, хотел излить свое сердце, хотел послать к черту Зеемана за то, что тот подверг его пытке, которая изводила его так много бессонных ночей.
– Naturalmente, – наконец, запинаясь, произнес он, перейдя от волнения на родной язык. – Tutti giorni, каждый день интересовался…
– И у тебя есть ответ?
Стефано покачал головой.
– И у меня нет, – сказал Зееман. – Потому что ответа нет. Но я знаю одно. Я знаю, что мы, кто пережил этот ад, должны позаботиться о том, чтобы их смерть была не напрасна. Мы должны как можно лучше прожить нашу жизнь, на которую у них не было шанса. У тебя должны быть дети, которых не будет у Марицы, ты должен научить их тому, чему научила бы она. Беттина должна сохранить знания своей матери и передать их новому поколению. Понимаешь? Это единственный путь понять смысл их смерти, сохранить в живых хоть какую-то их частицу.
Стефано быстро схватил свою рюмку и осушил ее. По крайней мере, голландец говорит без обиняков, подумал Стефано. И он, конечно, знал, как взять за живое. Что ж, он заслужил это. Тот, кто знает, что жизнь может быть разбита в один миг, – просто появлением грузовика у мясной лавки – должно быть, считает безрассудством, даже грехом откладывать дело в долгий ящик.
Слова сорвались у него с языка прежде, чем в голове смогла созреть мысль.
– Может, вы спросите вашу дочь, не захочет ли она сходить со мной в кино в выходной?
Джозеф начал убирать рюмки и бутылку.
– Если вы хотите увидеть мою дочь, мистер Д’Анджели, – тихо проговорил он, – вы можете прийти к нам на чашку кофе в воскресенье днем.
Нет, не хитрый человек, опять подумал Стефано. Но очень гордый.
В холодный ясный воскресный день Стефано стоял в коридоре, пропитанном застаревшим запахом сигаретного дыма, чесноком, и стучал в металлическую дверь, покрытую облупившейся зеленой краской. В одной руке у него была коробка шоколадных конфет, в другой – бутылка кьянти.
Дверь открыл Джозеф, который горячо приветствовал его:
– Входи, Стив, входи. Рад тебя видеть.
Как только Стефано вошел в маленькую квартиру, он сразу же почувствовал себя уютно. Было тесно, стены неровные, пол просел, но во всем остальном квартира представляла резкий контраст с гнетущими окрестностями снаружи. На окнах висели крахмальные кружевные занавески. Цветастый платок украшал дубовый буфет, отполированный до блеска. Фарфоровые часы на камине нежно пробили час, а по радио тихо звучала симфония Моцарта.
Джозеф собрал разбросанные на столе газеты и очки – «Нью-Йорк таймс», «Фигаро», «Хет Парол». Его трубка тлела в пепельнице. Больше всего в комнате пахло домом – сухими розами из вазы с ароматической смесью из сухих лепестков, резким запахом трубочного табака, пикантным ароматом корицы. И чем-то еще. А, настоящий кофе! Его густой глубокий аромат проникал в каждый угол.
Комната встретила Стефано как ни один американский дом, который он когда-либо посещал. Она была… да, европейской.
Потом вошла она, развязывая узел на фартуке.
– Папа, не пора тебе… – Увидя Стефано, она осеклась. – Ой… – Она поколебалась, смутившись, что ее застали врасплох. – Я не слышала, как вы вошли.
Стефано просто смотрел. Беттина Зееман была изящная, хрупкого телосложения, с волосами, цвет которых – нечто среднее между платиной и золотом, что-то вроде мерцающего серебра с позолотой. Они поднимались от лица мягкими завитками по обеим сторонам лба, подчеркивая ее высокие скулы и впадины под ними. Она была просто одета в плиссированную юбку и свитер с длинными рукавами чуть светлее ее серо-голубых глаз. Хотя одежда отличалась простотой, носила она ее с изяществом и неуловимой гордостью, отчего вещи выглядели довольно элегантно.
Она отложила фартук в сторону, когда Джозеф сделал ей знак подойти поближе, чтобы познакомиться. Она была высокая, почти с него ростом, подумал Стефано, и стройная, как голая ветка зимой, ожидающая весны, чтобы покрыться новыми листьями. Груди были высокими, а ноги длинными – как у Марицы, не мог не сравнить он – достаточно длинные, чтобы обхватить мужчину и крепко прижаться к нему.
Однако не длинное восхитительное тело, которое он оценил, развеяло последнее сожаление о том, что он пришел в этот дом, а ее лицо. Перламутровая кожа, губы цвета розового кварца и глаза темные, серо-голубые, как океан, над которым нависали штормовые тучи, глаза, которые, казалось, излучали неизбывную печаль.
Кроме того, вокруг нее была какая-то хрупкая аура, подобно тонкому хрусталю, который мог разбиться от одной резкой ноты. Беттина Зееман была не просто хорошенькая, подумал Стефано. Она была изысканно красива. Так призрачна.
– Здравствуйте, синьор Д’Анджели, – сказала она с официальной торжественностью, когда они обменялись рукопожатием.
Ее голос звучал как музыка. В его руке ее ручка казалась крошечной и хрупкой. И совершенно бессильной под почти прозрачной кожей. Она не просто смотрела на него, она прилипла глазами к нему, разглядывая его черты одну за другой, изучая лицо так, будто оно на самом деле было зеркалом души.
И опять он вспомнил Марицу, ее глаза, пристально смотрящие в глубь его глаз, когда они лежали вместе в ту последнюю ночь…
В действительности эти две женщины совершенно не были похожи. У Марицы были каштановые волосы, глаза цвета шоколада, а кожа как отшлифованный янтарь. Она была само веселье и плоть, и вкус роскошного тосканского вина. Беттина Зееман – это жемчуг и голубой хрусталь, и свежая весенняя вода.
Однако Стефано распознал в этих женщинах скрытую силу – взрывную, видимую, в Марице, и бегущую, как подземный ручей, в этой голландской девушке. И это направило его мысли к выжженным вершинам Апеннин, вернуло к тем ночам, когда они лежали в ее кровати, к запаху свежего хлеба, наполняющего воздух.
Рука его дрожала, когда он высвободил ее от слабого рукопожатия Беттины. Она удивленно посмотрела на него.
– Я в восторге от знакомства с вами, мисс Зееман, – сказал он, стараясь голосом не выдать своего волнения.
Джозеф просиял.
– Дорогая, принеси нашему гостю кофе.
– Конечно, папа, но, может быть, мы ему сначала дадим возможность присесть? – Еле уловимый намек на улыбку появился в ее глазах, первый, который увидел Стефано. Она стерла печаль, преобразив ее. Когда она исчезла так же быстро, как и появилась, ему очень захотелось ее вернуть.
С опозданием он вспомнил о конфетах, которые держал в руках. Самые лучшие мятные лепешки в шоколаде Шрафта – и предложил ей изящную коробку, обтянутую атласом.
Лицо ее озарилось детским восторгом. Длинные пальцы разорвали целлофан и открыли крышку. Она ткнула нос в коробку, глубоко вздохнула и засмеялась радостным детским смехом. Затем засунула сразу две конфеты в рот. Пососала их, пока они не исчезли. Она уже собралась схватить еще, когда Джозеф протянул руку за коробкой. Беттина на мгновение нахмурилась, казалось, она не собиралась расставаться с ней.
– Дорогая, – твердо сказал он. – Er is genoeg. De koffie.
Она моментально отпустила коробку.
– Благодарю вас за конфеты, мистер Д’Анджели. Присаживайтесь. Я принесу кофе.
Она тотчас же вернулась с подносом и налила кофе из фаянсового кофейника в изящные чашечки с цветочным рисунком. На вкус кофе был так же хорош, как и его запах, возбуждающе крепкий, с насыщенным ароматом, как у прекрасного старого вина. Ничего общего не имеющий с бледно-коричневым подобием, которое в Америке именуется кофе. Стефано мгновение подержал во рту второй глоток кофе, закрыв глаза, чтобы лучше насладиться им.
– А, – выдохнул он.
– Да, – согласился Джозеф. – Они ничего не понимают в кофе, американцы. В настоящем, как делает моя Беттина. Вкус дома, да?
– Да, дома, – согласился Стефано.
Дом. В этом слове было нечто такое для этих людей, собравшихся в этой комнате, что никто другой, не потерявший всего в своей жизни, не мог их по-настоящему понять.
– Дорогая, принеси Стиву свое печенье. – Он повернулся к гостю. – Настоящее голландское печенье с орехами и специями. Беттина превосходно готовит. Она вообще замечательная хозяйка. Она прекрасно заботится обо мне.
Джозеф – любящий отец, подумал Стефано, и очень приличный друг. Но его нельзя назвать тактичным человеком.
Стефано Д’Анджели и Беттина Зееман прогуливались по Пятой авеню, бодрящий мартовский воздух разрумянил их щеки. Беттина привлекала взгляды всех проходящих мимо мужчин. Это было их первое настоящее свидание. Стефано в тот воскресный вечер спросил ее, не согласится ли она в следующее воскресенье сходить с ним в кино.
Несомненно, Джозеф не поскупился, чтобы его дочь хорошо выглядела. Ее элегантный сине-белый клетчатый костюм, точная копия «New Look» с длинной юбкой, который недавно пересек Атлантику с подиума модного парижского модельера, Кристиана Диора, вызвав волнение среди американских женщин, негодующих по поводу идеи вернуться опять к корсетам и множеству нижних юбок, как того требовал стиль. Стройная фигура Беттины, легкая, словно лебяжий пух, могла демонстрировать гений мистера Диора. При ходьбе широкая юбка играла с воздухом; широкий синий пояс подчеркивал ее тонкую талию. Она носила костюм как манекенщица на подиуме.
