Текст книги "Sindroma unicuma. Finalizi (СИ)"
Автор книги: Блэки Хол
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 45 страниц)
– Эва Карловна, вы – не золотая рыбка, – озвучил мои мысли профессор, чем вызвал убийственный жар на щеках. Альрик всегда читал меня как раскрытую книгу. – Вы не можете исполнять чужие желания по заказу. Вы лишь подталкиваете людей. Свои желания они воплощают сами. Вот, например, я страстно хотел совершить опыт по материальному переносу триэттакварца, а вы случайно проходили мимо. И вот те на! – получилось. Эксперимент удался, помните?
– Получается, любое свое желание, которое просится на волю, я могу объяснить присутствием Эвы Карловны? – поинтересовался Миарон Евгеньевич.
– Думаю, не все люди в равной степени подвержены влиянию. У кого-то стопроцентный иммунитет, кто-то борется с переменным успехом, кто-то сдается сразу. Возможно, возмущение возле Эвы Карловны возникает нерегулярно, а иногда бывает слабым и не оказывает воздействия на окружающих. Также существует зависимость от глубины желания. Если оно выстраданное, лелеемое, но запретное, противоестественное... Если желание осудят и не поймут... Хозяин скандального желания не хочет признаваться в нём даже себе самому... Тогда он будет бороться до последнего вздоха, подавляя искушение.
Проректриса поднялась из кресла и подошла к окну, отвернувшись от сборища.
– Почему вы решили, что виновник кражи скоро объявится? – поинтересовался Михаслав Алехандрович.
– Мало похитить уникальный артефакт. Нужно миновать стража при входе, иначе затея окажется пустой. Потерпите. Осталось немного, – успокоил Альрик. Ах да, его слух позволяет услышать сенсацию за пару-тройку километров.
В приемной послышался шум. Дверь распахнулась, и парочка дюжих мужчин заволокла в кабинет... Петю Рябушкина!
Я узнала вошедших. Мужчины работали в хозслужбе и чистили зимой дорожки у института.
Щеки Пети украсила неестественная бледность, ноги заплетались.
Следом ввалились еще двое мужчин. Один из них передал Альрику что-то, завернутое в тряпицу.
Надо сказать, кроме Альрика со своих мест повскакали все присутствующие. Даже я.
Петя Рябушкин! Он приходил в общежитие и видел справочники. Чемпион вообразил, что коли я без проблем выношу библиотечные книжки из института, то и он сможет беспрепятственно вынести артефакт. Петя и подумать не мог, что дело вовсе не в болезном Монтеморте, а во мне, внушившей стражу витание в облаках и тоску о воле, которой пес был лишен всю сознательную собачью жизнь.
– Вы свободны, – бросила отрывисто проректриса работникам хозслужбы. – Ждите в приемной. И вызовите Клариссу Марковну для оказания первой медпомощи.
Оказывается, у Пети порвалась штанина, и на ноге запеклась кровь.
Меня замутило.
– На, выпей. – Мэл усадил меня на стул и сунул стакан с водой.
– Спасибо, – ноги не держали, зубы стучали по стеклу.
Петя Рябушкин... Кто бы мог подумать? Вернее, я бы додумалась, но мне не дали времени. Трепались беспрерывно о том, о сем... О всяких золотых рыбках, и о том, что я воздействую на людей, пробуждая в них нехорошие стороны.
– Сволота, – заключил тихо Мэл, усаживаясь рядом. – Лучше?
– Я тебя тоже заставила? – схватила его за руку.
– Ты о чем? – удивился он.
– О том, что мы вместе. Ты не хотел, а я заставила. Внушила. И ашшавару* тоже внушила.
– Эвка, ты же в коме была, – объяснил он, словно перед ним сидела тяжелобольная аутизмом.
– Ну и что? Лежала и внушала: отдай свою жизнь.
– Всё, кончай истерить, – поднялся Мэл. – Лично я не верю в сказочки с желаниями. Пойду-ка лучше потрясу чемпиончика за шкирку.
А Петю и без него потрясли. Вернее, Петя сотрясся сам. И да, он признался во всем. После того, как не менее потрясенная Морковка обработала раны от зубов Монтеморта, вколола экстразаживляющие препараты и забинтовала пострадавшую конечность парня.
Сошлось всё. Петя, заметив библиотечные справочники в швабровке, мгновенно сопоставил, сделал выводы и придумал план. Прихватил с подоконника резинку для волос, вспомнив, что видел, как она стягивала мой куцый хвостик. Удача бежала за чемпионом вприпрыжку. Выяснилось, что Стопятнадцатый собирался отсутствовать сегодня весь день. О том, что зеркало правдивости хранится в кабинете Генриха Генриховича, знал весь институт. Петя рассчитывал, что следы успеют выветриться, и ясновидение не поможет в расследовании. Парню немыслимо повезло, что в последнее время декан факультета нематериалки забывал об охранных заклинаниях-ловушках. А отмычки Петя изготовил в кузне. Кража состоялась вечером, незадолго до закрытия института, и артефакт пролежал ночью в раздевалке спортивной секции, потому как великий взломщик в последний момент испугался.
Парень удивился тому, что присутствующих не сотрясла новость о библиотечных книжках, вынесенных мной из альма-матер.
– Прости, Эва, – покаялся он, заикаясь. – Не знаю, что на меня нашло. И ведь не хотел, а увидел – и перемкнуло в голове. Прости.
Деканы переглянулись с пониманием. Ну, конечно, теперь любое преступление можно оправдать так: «Ах, в голове перемкнуло», а виновата в замыкании клемм Папена, прошедшая по коридору не в то время и не в том месте.
– Я бы понял, если бы ты просто стырил, но ведь ты подставил её, гад, – прошипел Мэл, и деканы, сгрудившиеся возле парня, вежливо оттолкали его в сторону.
– Понимаю, – промямлил побелевший как бумага Петя. – Признаюсь.
Да, знатно он перетрухал.
– Как же так, Рябушкин? – утер пот со лба Миарон Евгеньевич. Оно и понятно, распереживался человек. Чемпион по легкой атлетике, ведущий кузнец, проектировщик подземных судов, гордость курса – и влип в пренеприятнейшую историю. Украл, подставил невинного человека и попался.
– Не знаю. Мне пришло в голову, что Монька... Монтеморт стал рекламной афишкой, – выдавил Петя. – Позирует впустую. Лежит, сопит и не чует.
– Но в начале года страж задержал охранника с деньгами из кассы, – заметил воодушевившийся Стопятнадцатый. Как ни странно, его обрадовало, что виновником кражи оказалась не я, а другой человек. Словно бы Генрих Генрихович сбросил груз вины за то, что возвел на меня напраслину.
Стопятнацатый сказал, и деканы снова переглянулись, а затем посмотрели в мою сторону. Ну да, я как раз пробегала мимо и получила несколько висоров в качестве аванса за трудоустройство в архив. Заодно нашептала охраннику, что хватит бездействовать.
– Так то ж было в январе, – промямлил Петя. Осознание содеянного грозило обвалить его рассудок. – А в апреле Монька почти сдох. То есть я решил, что он того... болен.
– Капздец тебе, спортсмен, – пробился к несчастному парню Мэл, потирая кулак, но Стопятнадцатый опять оттеснил его в сторону.
– Почему вы решились? – спросила проректриса, кивнув на зеркало. Артефакт извлекли из тряпицы и поставили на столе. – Зачем?
– Деньги... – Петя еле ворочал языком, наливаясь краснотой. – Хотел продать...
О ужас! – закрыл он лицо руками.
Я воочию видела, как мечутся мысли в его голове. Что будет с родителями, когда они узнают? Отчислят из института – стыд и позор. Привлекут первый отдел, начнется следствие, суд, приговор. А дочка второго замминистра финансов? Ведь всё задумывалось ради того, чтобы закрепиться наверху и стать кем-то значимым вместо домашнего мальчика в шапке с помпоном-какашкой.
Эх, зря во мне тренировали шестое чувство. Простодушный Петя был как на ладони.
После того, как парня вывели из кабинета и велели ждать в приемной, собрался спонтанный консилиум. Решали судьбу чемпиона.
Мэл уперся и ни в какую не соглашался на полюбовное разрешение инцидента. Только огласка, чтобы впредь неповадно было.
– Сколько можно? Травят, нападают, подставляют, – возмущался он. – Вижу выход в том, чтобы бороться активными методами.
Альрик посмотрел на него снисходительно, мол, кто виноват в том, что травят, нападают и т.д.? Пострадавшая сторона как раз виновата в том, что её травят, нападают и т.д. Не фиг ходить и растравлять в людях тщательно гасимые желания. Вот, к примеру, Ромашка сдерживался из последних сил, а не утерпел и накапал яду в бокал.
Деканы и проректриса как люди, умудренные опытом, вели себя не столь категорично.
– Надо проявить осмотрительность, – сказал Михаслав Алехандрович.
А Миарон Евгеньевич молчал, пришибленный новостью о чемпионе-воре.
Консилиум заседал, и я, скучая, придвинула к себе легендарный артефакт, из-за которого разгорелся сыр-бор. Надо же, зеркало правдивости, – оглядела его со всех сторон. Обычное дамское, овальное, на подставке. Везет мне, однако, на артефакты.
Попробовать, что ли, заглянуть, как Стопятнадцатый? Что за невидаль в нем скрывается? Надеюсь, не очередное пророчество.
Первым в поле зрения попался мой любимый декан. В отражении он глядел на меня задумчиво, даже печально, и я бы сказала, с отеческой заботой. И вдруг я увидела, что он одинок. Что к зрелому возрасту, неуклонно скатывающемуся к той поре, когда его назовут преклонным, Генрих Генрихович неожиданно осознал, что рядом никого нет. Что грустно возвращаться домой в пустую квартиру, что наука больше не радует, что счастье девочки-подшефной ослепляет ярче солнца, заставляя пробуждаться зависть, которую он подавляет изо всех сил.
Я отпрянула от зеркала и воровато оглянулась. Реальный Стопятнадцатый спорил о чем-то с Михаславом Алехандровичем, и на лице его расцвели краски жизни, утраченные после известия о покушении Ромашевичевского.
Чудеса.
Следующей в плен отражения попала проректриса. Реальная Царица участвовала в дебатах о судьбе чемпиона, а Царица зеркальная смотрела на Миарона Евгеньевича с... Мои щеки загорелись, словно их натерли наждачной бумагой. Но вот зеркальная проректриса перевела взгляд с декана Пиния на меня, и на ее лице нарисовались неприязнь и холодность. Ноль симпатии, скорее, минус. Вынужденное терпение.
Почему-то увиденное в отражении не удивило. Интуитивно я чувствовала то, что подтвердило specellum verity*.
Однако затягивает.
Собственно, Пиний Миарон Евгеньевич. Отражение в зеркале возвестило о горячности, свойственной молодости, и о намерении совершить сенсационный прорыв в висорике, для чего не грех воспользоваться идеями группы второкурсников, всё равно обалдуи не догадываются о значимости открытия. А еще Миарон Евгеньевич знал о неоднозначном внимании проректрисы и застрял на перепутье. Декан находился в смущении, но склонялся к тому, чтобы извлечь выгоду из симпатии немолодой женщины.
Боже мой, – отодвинула я зеркало. Правдивость вышла боком. Теперь реальный Пиний виделся в другом свете. Меркантильный и расчетливый. Не так уж он хорош. Совсем нехорош.
Интересно, в каком свете увидел меня Стопятнадцатый, поглядывая по первости в зеркало? И почему позже стал разворачивать артефакт к стене? Потому что доверился?
Посидев, я снова потянулась к specellum verity. Определенно, оно как наркотик.
Следующим в объектив попал Альрик. Признаться, я взглянула на него не без внутренней дрожи возбуждения. Как и предшественники, реальный профессор о чем-то говорил, а профессор зеркальный смотрел на меня и... я растаяла в мгновение как мороженое. Вспыхнула спичкой и сгорела в шквале, коим одаривал его взгляд... Нежил, ласкал... Нет, это полиморфная составляющая, пробудившись, рвалась к нему и раздиралась в кровь. И внезапно меня осенило, к кому приводили лесные сны... Путались тропки, шуршала трава, приминался мох, в веселом беге мелькали опушки и рощицы... Я поняла, почему хозяин леса оттолкнул свою самку. Он позволил мне уйти, несмотря на наипрочнейшую нить, связавшую его с моим вторым "я", просыпающимся каждое полнолуние. Он отпустил. Разрешил. Но его доброта не беспредельна.
Отодвинув дрожащими руками зеркало, я оглянулась на Альрика. Реальный профессор смотрел на меня так же, как в отражении, и он знал о том, что показало specellum verity. Затем его взгляд, обугливающий нервы, переключился на проректрису. Доли секунды, а для меня – вечность. Животная составляющая заскреблась, завыла, порываясь к нему. Я залпом влила в себя стакан воды. Противная и теплая. Эх, охладить бы gelide candi*, но увы, не сумею. Могу лишь катализировать исполнение желаний.
– Спорим, обсуждаем, а между прочим, Эва Карловна имеет право решающего голоса как пострадавшая сторона, – сказал Михаслав Алехандрович, и все посмотрели на меня.
– Эва, прими правильное решение, – подтолкнул ненавязчиво Мэл.
А я давно приняла. Сразу же. Петя искренне раскаивался, даже интуицию не потребовалось призывать.
– Не хочу на занятия, – сказала Мэлу, когда суматоха улеглась, и чемпиона препроводили в деканат родного факультета. – Покатай по городу.
Должно улечься. Перевариться. Осмыслиться.
Мэл не стал спорить.
Странное мы являли зрелище. Поток разноцветных зонтиков тёк в институт по аллее, огибая нас, а мы неспешно шли в противоположную сторону, к воротам. И свора журналистов, метнувшихся к «Турбе» аки гончие, не вызвала прежнего раздражения.
Колеса автомобиля прорезали лужу, создав брызги выше кабины.
– Через квартал, – попросила я, и Мэл свернул в район, где жили невидящие. По стеклу машины ползли дождевые струйки, методично работали дворники.
– Нету ливнёвки, что ли? – пробурчал Мэл, бороздя глубокие озера на дороге.
Дома – низенькие, неприметные, с потеками промокших стен. Тихие сонные улочки... Мокро... Вселенская сырость – снаружи и в груди.
Дело с неудавшейся кражей решили умолчать. Пете предложили перевестись в другой ВУЗ по собственному желанию. Похожий факультет оказался на севере, где я проучилась почти полгода. Думаю, Петя ужасно обрадовался. Еще больше он радовался тому, что родителей не поставили в известность.
Мэл искрил недовольством, но сдержался.
Мне объявили устный выговор за нарушение студенческого кодекса. Я покаялась и заверила, что впредь не преступлю закон и порядок в альма-матер.
Консилиум принял решение перепрограммировать Монтеморта, углубив и расширив гипноз.
Когда улеглась эйфория после разоблачения неудачливого преступника, Стопятнадцатый неловко крякнул.
– Ну-с, любезные, подскажите, что нам делать с даром Эвы Карловны? Как прикажете защищаться? Альрик, тебе задание – разработать доспехи, – засмеялся громко и раскатисто. Давненько я не слышала смех своего декана.
– В сложившихся обстоятельствах можно заявить о sindroma unicuma Gobuli* в научных кругах, – предложил профессор. – Провести серию опытов, исследований... При правильном подходе открытие может стать сенсацией. Опубликуем дневники Гобула, расскажем правду о его работах.
– Об открытии можете заявлять сколько угодно, но Эву не впутывайте, – сказал Мэл. – Ваша теория об её якобы даре – блеф. Вы оправдываете свои и чужие слабости, сваливая вину на одного человека. Это недоказуемо и попахивает некрасиво.
– Если желаете, я докажу, – произнес профессор с угрозой.
– Нет, – возразил Мэл. – Обнародуете домыслы о «даре» Эвы – и я тоже не стану молчать. Поверьте, мне есть, что рассказать. Считайте, Эва оказывает влияние и на меня.
Я метнула испуганный взгляд на профессора. Ни о чем предосудительном никому не говорила! А если бы сказала, то задушилась бы собственным языком.
Деканы примолкли, не стала высказываться и проректриса. Однако Альрик не испугался.
– Кто дал вам право принимать решения на неё? – кивнул на меня. – Уж не Ungis Diavoli*? По-моему, этого недостаточно.
– Более чем, – ответил Мэл.
Серое насупившееся небо, мокрый асфальт, дождь плачет.
Мой дар и проклятие – быть катализатором чужих желаний.
Кто знает, может быть, Некта передумал и вместо того, чтобы сожрать, вывел меня из подземелья, подарив на память странное «колечко»? И Радик поступил неадекватно, сперва признавшись черствой девице в светлых чувствах, а затем лишив себя жизни. Вот почему бесплотный дух парнишки указал на меня! Радик ни за что не решился бы на отчаянный шаг, не будь меня рядом.
Тао Сян в сортировочной утиля обвинил, что я напевала и подзуживала, но, в конце концов, его «хоца» поддалась давлению.
Возможно, девица на новогоднем банкете станцевала канкан со стриптизом на столе под влиянием моего дара. Захотелось ей, видите ли. Кому-то хочется мороженко, кому-то – срочно устроить Армагеддон, а кому-то – сплясать спьяну на скатерти-самобранке.
А драка в «Вулкано», начавшаяся спонтанно? И мужчины, не бросившие меня в дыму. На них тоже повлиял мой дар?
Быть может, Алесс согласился на большую сумму при торге коньячной фляжки из особых соображений, но к решению подтолкнула я?
Если вспоминать ворохи событий, что случались с моим участием или без, то ни разу я не задумалась над логичностью их происхождения – ни в интернате, ни ВУЗах, где доводилось учиться. Жизнь текла, преподнося сюрпризы – хорошие и не очень, – и то, что я могла быть катализатором, не приходило в голову.
Профессор сказал, что совершил ряд бесшабашных поступков, поддавшись моему влиянию. Пойдя на принцип, он настоял на обете с обменом кровью, и теперь я – полиморф по прихоти злодейки-судьбы, а моя животная составляющая крепко привязана к своей половине. То есть к Альрику. Что делать? Как разорвать цепь?
В зеркале правдивости я не успела увидеть Михаслава Алехандровича и Мэла. Наверное, к лучшему.
Прежде чем забрать артефакт, Стопятнадцатый заботливо протер носовым платком отражающую поверхность.
– Specellum verity* открывает правду единицам, – поведал мне. – Это древняя магия, доступная избранным. Есть предположение, что артефакт создавался для вершителей судеб мира и их потомков. А на деле требуется особое восприятие. Сочетание диоптрий, так сказать.
Стало быть, или мои диоптрии совпали, или я – чей-то потомок, что маловероятно, или дар распространяется и на неживые предметы.
«Турба» вырулила на унылую набережную.
– Останови где-нибудь, – попросила я.
Мэл притормозил у обочины. Выйдя из машины, я пошла к реке. Дождик накрапывал, в тучах наметился просвет. Мэл выскочил следом и поднял над головой зонт, укрывая.
– Радик погиб из-за меня, – сказала я, глядя на серую речную рябь, изъеденную дождевыми точками.
– Нет, Эва. Он сдался из-за трусости. Он был слаб.
Я покачала головой. Совсем не утешает.
– А Петя тоже оказался слаб к моим чарам?
Ведь красиво начиналось – спасение под люстрой, плафон, аннулированный долг... Дальше понеслось хуже.
– Да. Взгляни на свою соседку. На Афку. Она не поддалась.
У Аффы всё впереди. Или у нее иммунитет. Как сказал Альрик, одни сдаются с потрохами, а других не берет. Мой дар разъедает как ржа. Кто-то стоек как нержавейка, а кто-то гниет трухой. Но ведь люди не при чем! Виновата я, толкая их на безрассудства.
Наверное, сказалось вслух.
– Твоей вины нет, – ответил серьезно Мэл. – Ты как лакмусовая бумажка проявляешь в окружающих плохие или хорошие качества.
– Хорошие качества незаметны, а плохие отражаются на мне. Штице чуть не изувечила, Касторскому страсть как хотелось подрессировать, в «Вулкано» едва не сожгли.
– Эва, я приложу все усилия, чтобы оградить тебя от неприятностей, – сказал Мэл. – Но ты сама им потворствуешь. Зачем-то пригласила Рябушкина в общежитие. А ведь я предупреждал относительно него.
– Мне хочется, чтобы Петя остался в институте, – пробормотала я, глядя на пластиковую бутылку, болтающуюся на волнах.
– Он должен осознать, – отозвался Мэл резко. – Пожалей ты Рябушкина, и он ничему не научится. Видишь, ему не хватало денег на хорошую жизнь. Полюбив семгу и красную икру, начинаешь воротить нос от кильки и мойвы. Кстати, из Рябушкина вышел никчемный вор. Я бы на его месте подложил артефакт в твою сумку и забрал бы, когда ты вынесла из института. Обычно таким образом выбирают лопухов-курьеров.
– Как бы он подложил, если мы с тобой постоянно вместе? – удивилась я.
– Так же, как попал в общежитие, когда я уехал, – заметил Мэл, вызвав мое смущение. Ведь я доверяла Пете. Я верила чемпиону и сейчас. Парень творил глупости не со зла. – Радуйся, что котелок Рябушкина варит туго, и по каким-то причинам спортсмен пошел провальным путем. Наверное, благодаря твоему дару, – хмыкнул он.
– Значит, ты все-таки поверил Альрику?
– Ну, скажем так... Я примерил к себе его гипотезу.
– Мэл, если я заставила тебя быть вместе... Прости. Не хочу удерживать насильно.
Он обнял меня и прислонился нос к носу. Мой – холодный, его – горячий.
– Замерзла, – констатировал и создал сверху теплый колпак. – Ты так и не поняла концепцию теории символистика. Эва... Я хотел быть с тобой с первой же минуты, как увидел. Хотел и боролся. «Нельзя, – говорил себе. – Кто ты и кто она?»... Заставлял, приказывал, пытался забыть... Но чем дальше, тем становилось хуже. Символистик прав. Желание жгло. Выедало кислотой. Ворочалось где-то в груди, отравляло неисполненностью. Подгоняло... Неудовлетворенное желание... А сейчас оно выполнилось, – улыбнулся он. – И теперь вот здесь – штиль, – положил мою ладонь к себе на грудь, у сердца. – Так что, Эва, если бы ты продолжила играть в кошки-мышки, я доконал бы тебя, себя, всех вокруг... Я не дал бы спокойной жизни ни тебе, ни себе, пока не добился бы своего. У меня, сама знаешь, терпения с гулькин нос. Что захотел – то беру, не раздумывая, и уже не отпускаю.
Приятно, что ни говори. Согревает не хуже теплого колпака над головами.
Мы помолчали.
– Что за опыты по материальному переносу? – спросил недовольно Мэл.
Ишь ты, вспомнил случайно оброненную фразу.
Я объяснила, когда и при каких обстоятельствах стала свидетельницей научного прорыва.
– Чтобы никаких опытов, – заявил он беспрекословным тоном. – И никаких символистиков. Вот он где у меня, – провел ребром ладони по шее.
Дождь опять зарядил мелкой моросью.
– Альрик рассказал о побережье много интересного, – поежилась я зябко. – Очень ценная информация. О каком родственнике он упомянул?
– Мой двоюродный дед. Комендант побережья в первые годы существования, – ответил Мэл. – Он делился со мной немногим. Я не знал о прививках. И о Гобуле не знал.
– А о долге?
– Знал. В нашем доме часть прислуги набирают с побережья. Неплохо, да? – хмыкнул он. – Платить не нужно. Только кормежка и одежда. Три года. Читай людей слева направо, внушай им что угодно...
Моя мама могла работать в доме Мелёшина-старшего. Я могла намывать там полы. А могла и не удостоиться высокой чести. Отправили бы в закрытую лабораторию, чтобы отрабатывать заклинания, например, deformi*.
Меня затрясло.
– И ты внушал? Читал мысли?
– Я не умею, – отрезал Мэл, нахмурившись. – Кроме того, не особо разделял тех, кто работал по найму, а кто – из-за долга.
К парапету набережной прибило волнами ветку с набухшими почками. Столица готовилась к взрыву юной зелени.
– Помню, отец приехал на побережье и попросил маму о разводе. Она согласилась, и он забрал меня на Большую землю. Сюда.
– Он спас тебя от уплаты долга. По-своему спас.
– Предлагаешь поблагодарить? – бросила я едко. – И тогда, и сейчас он считает меня ничтожеством. Каторжанская дрянь, бестолочь, недоумок... Думаешь, приятно слушать? Называй человека изо дня в день свиньей, и он начнет хрюкать.
– Перебор, не спорю, – согласился Мэл. – Но он воспитывал в тебе...
– ... бойца, – прервала его. – Знаю-знаю. Спасибо папуле за счастливое детство.
– Наверное, он тоже находился под влиянием дара. Отец заставлял тебя держаться настороже, всего бояться. Если бы он сюсюкал, заваливал заботой и обеспеченной жизнью, ты расслабилась бы и дала промашку. Сытость замусоливает глаза. Пропадает чувство опасности. А ты выжила и не сдалась. Научилась конспирироваться во враждебном мире.
Скорее, враждебный мир представить не мог, что его надуют самым наглым образом, и афера узаконится, став величайшей авантюрой века. Я – единственная слепая, которая не видит волны и получает за это неслыханные бонусы.
– Мне даже болеть не разрешалось, чтобы не загреметь в больницу!
– Риск того стоил, – заключил Мэл. – Ты получила блага, о которых никогда не узнала бы, оставшись на западном побережье: ходишь свободно по улицам, носишь дефенсор*, изучаешь висорику. Ты имеешь право обижаться на отца, а я понимаю его.
Обижаться? Да я ненавижу родителя! Он выбрал жестокие воспитательные меры не ради моего счастья, а потому что сомневался. Думал, не справлюсь, не осилю, и притворство с поддельным висоратством раскроют. Но в дилемме «уплатить долг отечеству и прозябать в диком краю на задворках страны или прятаться по углам висоратского мира незаметной, но свободной тенью» Мэл встал на сторону отца.
– Почему ты не рассказывал о побережье? – повернулась к нему. – Знал и не говорил. Возможно, твой дед знает о моей маме.
Мэл долго молчал.
– До недавнего времени я не особо вникал в тонкости политического устройства. Моя жизнь текла с другой скоростью и на иных уровнях. Меня не заботило существование какого-то побережья. Единственное, что внушали нам с детства, и что усвоилось на уроках истории, – там живут преступники, отбросы, отщепенцы. Они заслужили наказание, и долг – малая часть того, что они обязаны вернуть стране, которую предали. А когда мы с тобой... Когда ты сказала, что родилась там... Ведь ты могла работать прислугой под крылышком Рубли. Или уплатила бы долг иначе, – его передернуло. – Зачем тебе знать об этом? Я не смог рассказать. Прости.
– А твой отец и дед? Неужели они спокойно отнеслись к известию о матери-каторжанке?
– Им проще. Дед был лично знаком со многими из участников восстания и до сей поры отзывается о них с уважением.
– Может быть, он знает что-нибудь о моих корнях? – уцепилась я за Мэла. – Бобылев на допросе сказал, что знал мою маму.
– Мы найдем её и твою семью по линии матери, – пообещал Мэл. – Почему не хочешь поговорить с отцом напрямик?
– Нет, – замотала я головой. – Ни за что. Нам не о чем говорить. На пушечный выстрел не подойду по своей воле.
– Хорошо, – вздохнул он. – Не хочешь проще – пойдем в обход.
– А мой дар или проклятие... Если он существует на самом деле... От него не избавиться. Что мне делать с ним? – заглянула я в глаза Мэла в поисках поддержки.
– Жить, – ответил он просто.
И мы стали жить.
______________________________________________
ДП, дэпы (разг., жарг.) – Департамент правопорядка
сrucis *, круцис (перевод с новолат.) – крестовина
specellum verity*, спецеллум верити (перевод с новолат.) – зеркало правдивости
sindroma unicuma Gobuli*, синдрома уникума Гобули (пер. с новолат.) – уникальный синдром Гобула
ашшавара аба – поцелуй смерти
gelide candi*, гелиде канди (перевод с новолат.) – морозный сгусток
Ungis Diavoli*, Унгис Дьяволи (перевод с новолат.) – Коготь Дьявола
deformi *, деформи (перевод с новолат.) – деформация
defensor * , дефенсор (перевод с новолат.) – защитник
