Текст книги "Sindroma unicuma. Finalizi (СИ)"
Автор книги: Блэки Хол
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)
Мамочка, я жить хочу! Я еще многого не сделала в этой жизни! Не приеду к тебе, как обещала, и не обниму. И Мэл никогда не узнает, что люблю его.
Вот и все. Тусклое пятнышко солнца сквозь толщу, погружение на дно, апатия. Пузыри изо рта.
Вдруг пришла боль – тянущая, обжигающая.
Отрезвляющая.
Меня хлестали по щекам, не щадя.
Вдохнув полной грудью, я закашлялась.
– Очнись, дурында, – шипел кто-то злобно.
Рассыпавшаяся на кусочки мозаика постепенно складывалась в нечеткое изображение: потолок, догорающие свечи, трюмо, черная ткань, наброшенная на круглое зеркало...
Я лежала на полу в комнате у Вивы, и девица пыталась привести меня в чувство.
– Ой! – застонала. Хотела сказать, что больно, и хватит бить по лицу, но язык одеревенел. И остался ли он на месте?
Но главное – я жива. Жива! И руки-ноги целы, и голова.
Кое-как Виве удалось перевести меня в сидячее положение, и пока она готовила чай с какими-то травами, отсчитывала капли, смазывала лицо кремом и натирала вонючей мазью на висках и за мочками, – не переставая, обзывала распоследними словами.
Как хорошо сидеть и слушать сердце, которое бьется, вернее, строчит как пулемет. Как хорошо знать, что дышится, пусть с хрипами, и что смотрится, пусть размыто, и что язык ворочается, пусть и слегка опух.
– Ты хуже, чем бестолочь, – выдала девица самое безобидное ругательство. – Зачем полезла? Почти утянуло. Хорошо, что я догадалась посмотреть. Думаю, почему стало тихо? Заглянула, а из тебя силы вытекают.
– Ра-адик не мог, – прохрипела невнятно.
– Причем здесь он? Равновесие не должно нарушаться. А ты полезла.
Пусть ругает. Она имеет право. А я жива.
– Я предупреждала тебя? Ведь предупреждала, да? – хлопотала около меня Вива. – Свалилась на мою голову, тетеря безмозглая. Как посмотришь в зеркало, будь добра, не падай сразу в обморок.
– А...что там? – пролепетала я, холодея и цепляясь за шкаф и стену, поднялась, ощупывая лицо и голову. Уши на месте, по пять пальцев на каждой руке...Ноги не сгибаются, руки неуклюжи.
– Тебя предупреждали, – сказала Вива, отходя и давая мне взглянуть в зеркало трюмо.
Я посмотрела и увидела.
Мое отражение поседело. Полностью.
Самое время потерять сознание. Давненько мне не приходилось отключаться. Если честно, никогда.
– С катушек съехала? – донесся до слуха тихий голос. Это про меня говорят? – Она же и так не в себе, а ты потворствуешь. Хорошо, что Мелёшин не приехал. Нужно возвращаться, пока его нет.
Говорила Аффа. Меня уложили на кровать, а девчонки переговаривались у трюмо.
– Да не хотела я поначалу. А потом подумала, вдруг прорвёт, – оправдывалась Вива. – А её намертво держит. Хоть взрывай. Но как?
– Странно это. Он же никто ей – не брат и не сват. Не понимаю, почему убивается, – пожала плечами соседка.
– Так бывает, если они родственные души.
Аффа фыркнула.
– У нее уже есть родственная душа. Бодаемся с ним каждый день.
– Родственность бывает по духу и по крови. Как у единомышленников или у брата с сестрой. У близнецов наблюдается сильная связь через века и в разных перерождениях. Так что допустимо. А Мелёшин – не родственник, он – однофамилец. В будущем.
– Видала колечко, да? – спросила соседка.
Девчонки тихо захихикали, и Вива смеялась с заметным облегчением. Наверное, тоже перепугалась до чёртиков.
Я заворочалась и закряхтела.
– Поднимайся, – стилистка помогла сесть, очутившись рядом. – Голова кружится?
– Немного.
– Ну, ты даешь! – воскликнула Аффа, уставившись на меня как на чудище. А ведь неделю назад в этой же комнате восхищалась неземной красавицей, собиравшейся покорить великосветский прием. – Это навсегда? – спросила она у Вивы.
– Отрастут, – заверила та авторитетно и обратилась ко мне: – Радуйся, что легко отделалась. В качестве дани могли забрать что угодно: голос, зрение, молодость, память.
– А завтра не заберут? – выдохнула впечатленная Аффа.
– Что смогли, то взяли, – хмыкнула девица. – Пошли восстанавливать внешность. Учти, покраска волос за дополнительную таксу.
Я устало махнула рукой, соглашаясь. Жизнь хороша, чтобы размениваться на мелочи.
Седина смотрелась страшно. Это были не роскошные волосы платиновой блондинки, например, Снегурочки. Из отражения на меня смотрела молодая старуха с обвислыми серыми паклями, тусклыми и безжизненными.
После того, как к волосам вернулся цвет и блеск, Вива отдала коробочку с остатками краски.
– Будешь подкрашивать, пока не отрастут заново. А если не отрастут, останешься бабой-ягой, – напугала меня. – А что? Я предупреждала – не суйся. Дойдете вдвоем?
– Дойдем, – кивнула Аффа.
Доковыляем, – согласилась я молча.
– С тебя еще сотня, – заключила стилистка. – Вообще-то работа стоит десятку, остальное – за моральный ущерб.
Я вяло кивнула. За жизнь не жалко отдать все деньги.
– Он был как живой! – воскликнула горестно. – Я бы никогда не полезла к зеркалу, но он стоял в двух шагах... Вот как ты, стоял и смотрел!
– Его спроецировало твое воображение, – пояснила Вива. – Человеческая сущность состоит из физической оболочки, энергетического поля и души. После смерти физическая составляющая обращается в прах, тлен. Энергетическое поле или аура или называй, как хочешь, некоторое время летает в мире живых и рассеивается, а иногда и нет, превращаясь в призрака, особенно если у человека остались незавершенные дела при жизни. Это тот случай, когда в программе наступает сбой. А души уходят в мир мертвых, чтобы потом возродиться, или плутают в лабиринтах, если слабы.
– Ты попадала... туда? – спросила я перед уходом у Вивы, и она коротко кивнула, нахмурившись. – И... тоже заплатила?
– Тоже, – ответила девица, и ее настроение испортилось. – Ползи уже. И не свались на лестнице.
После шокирующего общения с потусторонним миром ноги дрожали и заплетались. Спускаясь о лестнице, я вцепилась в Аффу:
– Пожалуйста, не говори Мэлу, ладно?
Мне вдруг вспомнилось невменяемое состояние парня на следующее утро после драки в «Вулкано», когда он решил, что меня нет в живых. Сегодня же беспечность и напускное бесстрашие едва не затянули в мир мертвых. Да Мэл убьет меня за легкомыслие!
– Не скажу, – согласилась девушка. – Он и так мне плешь проел.
Добравшись до комнатушки, я рухнула на кровать, и опять Радик не шел из головы, заставляя заново переживать случившееся в комнате стилистки.
Паренек ткнул в меня пальцем. Что это? Случайность, галлюцинация, или юноша хотел показать, что я знаю ответ? Хоть убей, а в голове пусто, и ни одной гипотезы.
Почему пророческое око показало видение с зеркалами и коридорами вместо того, чтобы предупредить о поступке Радика? Разве известие о его гибели – не значимый момент, достойный того, чтобы запомниться на всю жизнь?
Наверное, провидческое око промолчало, потому что я до сих пор не осознала, что паренька больше нет, зато сегодня с предельной ясностью поняла: что бы ни случилось и как бы трудно ни было, при любых обстоятельствах нельзя опускать руки и сдаваться как Радик. Никакая неудача и беда не отнимут самое ценное, что у меня есть. Жизнь.
Цепляться за неё руками, ногами и зубами.
На следующий день я бодрилась, несмотря на терзавшую слабость. Были выпиты укрепляющие сиропы и капли за все пропущенные дни. Была предпринята попытка навести порядок под голубым страшнючим деревом, но я отложила её на потом из-за головокружения и подташнивания.
Зато поела, практически насильно впихнув в себя засохший кекс, купленный соседкой незадолго до гибели Радика. Желудок саботировал, разучившись работать, но я усмирила лентяя. И вроде бы даже почувствовала прилив энергии.
Аффа сдержала слово и не сказала Мэлу о вчерашнем контакте с потусторонним миром, но парень словно чувствовал подвох и обитал поблизости, общаясь с Капой.
Совсем опустилась! – отругала себя. Ни разу не поинтересовалась у соседа, как поживает его брат Сима и удачно ли сдает сессию.
Мэл поглядывал подозрительно, и мне стоило больших трудов перемещаться по коридору, не пошатываясь и не привлекая внимание парня. Поэтому я, в основном, проводила время взаперти в комнате.
Внешность была придирчиво изучена в зеркале, и кроме седых волос, ставших после покраски разве что чуть темнее, столкновение с миром мертвых не отразилось на мне никоим образом.
Плавало мутным пятном на поверхности, но еще не обозначилось полностью, что вчера мне чудом удалось избежать необратимых последствий из-за собственного легкомыслия и беспечности. Вернее, из-за того, что я не могла примириться с уходом Радика, как не хотела отпускать его.
Мэла обрадовал проснувшийся аппетит, и он решил накормить меня богатым содержимым холодильника. Между нами опять произошла беспричинная ссора, вернее, это я вспыхнула как прошлогодняя трава. И ведь понимала, что нужно прекратить детский бойкот и перестать вести себя безобразно, но не могла остановиться. Что-то мешало, замутнив рассудок, и толкало говорить ужасные вещи, а Мэл слушал и молчал.
К вечеру мне полегчало, и неспокойствие опять погнало на свободу, на улицу, требуя начать жизнь с нового листа. Куртке, засунутой в сумку, предстояло остаться на помойке в качестве отсчетного шага, символизирующего обновление. Но букет, подаренный Мэлом, я не посмела тронуть, разрешив розам и дальше засыхать на подоконнике.
Задора хватило до ангельского строя на аллее, где я присела передохнуть на постамент. Через минуту по соседству присел Мэл – с непокрытой головой, руки в карманах.
Здание института походило на гигантский ледокол, плывущий по снегу. Из желтых и белых квадратов окон тянуло казёнщиной и людским скопищем, от которого я бежала в эти дни как от огня, ища уединения.
– Ты забросил подготовку к сессии, – сказала ни с того ни с сего. Действительно, Мэл нянчился со мной как с малым дитём. Думал, что кинусь на шею и отблагодарю за заботу? Не дождется. Его не просили о помощи.
– И ты забросила, – напомнил парень. – Не сиди. Замерзнешь.
– Скажи, есть ад и рай? – подняла голову, разглядывая в вышине каменные ангельские фигуры с распростертыми крыльями и тусклые точки звезд на черном небе.
Мэл пожал плечами:
– Не знаю. Не задумывался.
– А что ты знаешь? – начала заводиться.
Следовало остановиться, успокоиться и поговорить как взрослые люди, но у меня не получалось. В отсутствие прочих виноватых я снова спустила всех собак на Мэла, и от осознания этого факта распалилась еще больше.
– Вчера я встречался с твоим отцом, – сказал парень. – Он позвонил и удивился, что ты не взяла трубку. Я объяснил, что теперь отвечаю за тебя, и мы договорились о встрече.
– Я сама за себя отвечаю! – вспылила, не удосужившись вникнуть в суть слов Мэла, и вскочила. – У меня есть ноги и руки! Не нужно кормить меня с ложечки и подносить горшок!
Ах, если бы он ответил на повышенных тонах! Я сгорала от желания всласть поругаться и устроить скандал.
Но парень не дал повода прицепиться.
– Конечно, ты самостоятельная девушка, – признал тоном, каким обычно уговаривают буйно помешанных, и оттого раздраконил меня еще сильнее.
– С чего ты взял? – ухватилась за его слова, противореча своим же, ранее сказанным. – Я – овца. Куда скажут, туда пойду. Мне никогда не доверяли принимать решения.
Обвиняющая тирада вот-вот разразилась бы, но её прервало появление запыхавшейся Аффы.
– Эва... Штусс приехал... Твой начальник в архиве.
Приехал! Дядя Радика вернулся!
Схватив сумку, я бросилась к крыльцу без оглядки, и, удаляясь, услышала, как девушка сказала Мэлу:
– Не препятствуй. Это её разговор.
__________________________________
ovumo *, овумо (перевод с новолат.) – яйцо
defensor * , дефенсор (перевод с новолат.) – защитник
21. Полнолуние
Из-за перенесенной слабости свет гигаваттных ламп в подвальном коридоре обжигал сетчатку глаз, ставшую ранимой, и заставлял подслеповато щуриться.
Швабель Иоганнович действительно приехал. Он занял стул у перегородки, лицом к двери, и, положив ладони на колени, замер в позе человека, присевшего «на удачную дорожку» перед тем, как подняться и уйти.
Архив пустовал не только из-за отсутствия студентов, но и из-за оголившихся углов помещения при входе. У правой стены выстроился жалкий ряд разномастных горшков с заморенными растениями, похожими на омертвелые кустики мыльнянки, спасенные мной из оранжереи Ромашевичевского. Кстати, где мыльнянка? Куда подевалось флористическое великолепие? Лианы исчезли с потолка, роскошные кусты пропали, кактусы – и те понурились, сморщившись. Нечему цвести, зеленеть, благоухать.
Теперь в архиве стало просторнее, пустого пространства больше, отчего шаги отражались эхом от стен.
– Что случилось? – поинтересовалась я, усевшись рядом с мужчиной и оглядываясь по сторонам. Без тропических джунглей помещение, выкрашенное привычной голубой краской, смотрелось неуютно и уныло.
– Не знаю, – растерянно пожал плечами Штусс. – Такое разорение... Не пойму. Евстигнева Ромельевна взяла под личный контроль поливку и освещение в рабочее время. И раньше растения переживали выходные без ущерба. А тут... на третий день после отъезда начался повальный мор. Василисе Трофимовне досталась канитель с уборкой. Говорит, на глазах гнили и засыхали. Наверное, эпидемия.
Вскочив, я подошла к уцелевшим беднягам в горшках. Так и есть, выжили те растения, которые в естественных условиях были крайне непритязательны в уходе, но и они сейчас выглядели плачевно.
– Может, забыли и не поливали? – выдвинула гипотезу.
– Как можно? – возмутился наветом мужчина, и его усы встопорщились. – Не сомневаюсь в порядочности Евстигневы Ромельевны. Она организовала достойный уход. Но вот как-то... неожиданно получилось... – развел он руками.
Получилось. Наверное, растения скорбели вместе с хозяином о его утрате. А чему удивляться? Согласно исследованиям ученых представители флоры тоже умеют чувствовать и выражать эмоции.
– Как вы? – спросила я, снова сев рядом с архивариусом. – Как... Радик? Как его мама?
– Отвез, – сказал сипло начальник. – Туда, где он появился на свет... Эва Карловна, если пожелаете работать в архиве, могу дать рекомендации администрации института. Вы справитесь с должностью старшего помощника архивариуса.
Я невесело рассмеялась, и Штусс посмотрел на меня с удивлением.
– Это хорошая прибавка к жалованью, – заверил он. – Пятнадцать висоров еженедельно.
Ужасно много, – отвернулась я. Шестьдесят висоров в месяц. Полуголодное существование.
– Хочу быть архивариусом высшей категории, – пожелала шутливо. – Сколько платят?
– Сто висоров еженедельно.
Неплохо. Есть к чему стремиться по карьерной лестнице.
– Дело в том, что я оставляю это место. Уезжаю, домой. Так сказать, в родные пенаты, – выдал Штусс.
Некоторое время я осознавала сказанное.
– Как? Куда? Почему? – полилось из меня бессвязно.
– Здесь мне нечего делать... Теперь незачем, – плечи мужчины поникли.
– А архив? Ведь документы... Что станет с ними? В них ваша жизнь!
И это было правдой. Швабель Иоганнович пропадал в архиве с утра до вечера и даже по субботам приходил в институт, чтобы лишний раз навести глянец на полках. Он жил работой. Ну, и еще племянником.
– Незаменимых нет, – вздохнул Штусс, и я поняла, что он принял решение. Бесповоротно.
– Не уезжайте, пожалуйста! – схватила его за руку. – А... как же Радик? Вернетесь к нему?
– Нет. В местах, откуда я родом, принято кремировать и не цепляться за конкретные места упокоения.
Его ответ неприятно поразил. Получается, мне не удастся приехать к Радику и поговорить с ним. Куда ехать, если могилы нет?
– То есть? В каких местах так принято?
– На западном побережье, – ответил архивариус, не заметив, что меня парализовало от его слов. – Вам чужда кремация и развеивание праха? Считайте сию странность моей верой... моей религией... Мы приходим в этот мир и, прожив жизнь, отмеренную судьбой, уходим. Неважно, куда. Главное остается вот здесь, – приложил он руку к груди.
– И вы так просто... что с западного побережья... – пролепетала потрясенно.
Моим начальником оказался человек, живший когда-то там же, где и моя мама, а я не догадывалась. Он мог знать её. Как тесен мир!
– Эва Карловна, уверен, вы порядочная девушка и не устроите нездоровую сенсацию, – сказал архивариус. – Хотя в моей биографии нет особых тайн. В анкете, которую заполняют при трудоустройстве, расписано достаточно подробно.
И Штусс рассказал историю обычной жизни невидящего в мире висоратов. Он излагал скупо, но мне хватило воображения, чтобы дорисовать детали.
Швабель Иоганнович родился на побережье. Его отец умер, когда мальчику не было и года. Позже мать очаровала приезжего мелкого чиновника, прибывшего в каторжанский край с плановой ревизией и, благодаря беременности и скорому замужеству, сумела вывезти сына с побережья. Младшему брату Штусса, родившемуся на Большой земле, не передалась по наследству способность видеть волны, а вскоре отчим развелся с матерью, оставив той скромные алименты. Можно сказать, Швабель Иоганнович добился определенных высот, получив работу в висоратском ВУЗе, будучи невидящим. В силу возложенной ответственности мужчина получил clipo intacti* и дефенсор* на законных основаниях, что считалось большой удачей для слепого. Брат Штусса погиб во время пожара на работе, оставив молодую жену с маленьким ребенком на руках. Так, заботой Швабеля Иоганновича стали подрастающий племянник и вдова, потому что иных родственников не осталось. Мать успела покинуть этот мир.
– Не было бы счастья, да несчастье помогло. Ирадий получил дефенсор*... заслуженно, – рассказывал деликатно архивариус, называя племянника по-взрослому: «Ирадий». – Мы гордимся... гордились им, – поправился он. – Но судьба, одаривая меньшим, забирает гораздо больше.
Не удержавшись, я порывисто обняла Штусса и приложилась к его груди. Он сперва опешил, но потом неловко обнял, поглаживая неуклюже.
– Ирадий рассказывал о вас... Я рад, что у него такой хороший друг... был, – запнулся мужчина.
– Не уезжайте! – прижалась с отчаянием. Он часть – Радика. Не хочу отпускать. Не могу. Еще столько не сказано!
– К сожалению, никак. Документы поданы, заявление подписано ректором. И Марина согласилась поехать со мной... Марина – мать Ирадия, – пояснил архивариус.
Я решила, что между вдовой младшего брата и Штуссом имелась симпатия более глубокая, чем родственные чувства, но мужчина развеял предположение.
– Кроме Марины у меня никого не осталось. С семьей не сложилось, как и у нее, потому что она до сих пор хранит верность брату. Да ведь я не упрекнул бы, познакомься она с кем-нибудь. В наше время женщине трудно выживать в одиночку. А теперь и якоря на Большой земле не осталось, – сказал он, подразумевая Радика. – Ни близких, ни родных. Марина тоже не видит волны. Как и я.
Как и я! – завопил голосок.
– На новом месте и дышится легче, – сказал архивариус с запинкой. – Уже поздно начинать новую жизнь, но и старую хочется завершить достойно. Так что поедем. Я же из тех мест в шесть лет уехал, но они снятся до сих пор. Зовут.
И мне снятся! И меня не отпускают! Приковали намертво.
Не выдержав, я вскочила, и, схватив сумку, бросилась из архива. Слезы застилали глаза.
На ощупь поползла вдоль стены и забилась в ответвление коридора, в темный закуток. Съехала по стене и, сжавшись, обхватила себя. Швырканье, всхлипы и хлюпанья вклинились в сонную тишину туннеля.
Родственные души... Простить... Отпустить... Оторвать.
Не могу и не хочу. Но нужно.
Потому что останется в сердце. Навечно.
И взрыв произошел.
Я заревела – громко, в голос, навзрыд. Выплакивала всё то, что копилось день за днем после гибели Радика. Мне следовало сделать это еще тогда, у машины скорой помощи, но сердце послушно замерзло, а боль продолжила пульсировать, отравляя ядом под ледяной коркой.
Захлебываясь плачем, я не заметила, как темнота замерла, насторожившись, и поползла ко мне – обнимая, обволакивая, утешая.
Я рыдала, и вместе со слезами, размазываемыми по щекам, отдавала, отпускала. В каком-то тумане освобождалась от гнета, сдавливавшего грудь.
Тьма была покрыта мягкой шерстью и потрескивала знакомо, по-домашнему. Мне казалось, я уткнулась в большую меховую подушку, которую уливала горькими слезами, и меня успокаивали и согревали, оттаивая всё, что наморозилось в душе.
В мультфильмах и на рисунках персонажи всегда ревут в три ручья, и рядом натекает огромная лужа. Наверное, мои слезы тоже образовали потоп на локальном участке институтских катакомб, смыв подземных обитателей, если таковые имелись.
Представив картинку тонущего Некты, я хихикнула.
Какое-то время сидела, бессмысленно уставившись в пространство перед собой. Голова звенела от пустоты. Порожний сосуд. Звонкое эхо.
Стало ли мне легче? Наверное.
Поднялась, пошатываясь, и темнота помогла удержать равновесие. Я благодарно погладила мохнатость. Совсем не страшно. Мой зверь разговаривал с невидимкой на одной волне, хотя у тьмы вполне осязаемый облик. В нее можно уткнуться и не отрываться, что я и сделала. Темнота затрещала в ответ – не угрожающе, а вполне даже добродушно, а потом легонько подтолкнула к свету, к коридорным лампам.
И я пошла, прихватив сумку, которая мешалась под ногами. Оглянувшись назад, не увидела никого, но мне казалось, в черноте коридора остался тот, к кому смогу прийти в любое время, чтобы поплакаться в жилетку.
***
Зло не привыкло, чтобы его инертное состояние сотрясалось с завидной регулярностью, но не определилось, нравятся ему встряски или нет. Тому виной послужила скука, подтолкнувшая к тому, чтобы узнать устройство двуногих и принцип их работы, несмотря на пренебрежение Зла к заточившим его существам.
Первый же попавшийся двуногий обманул ожидания Зла. Он состоял из плоти, и процессы, протекавшие в его организме, показались примитивными, поскольку полностью зависели от окружающей среды.
Оболочка двуногого была тонкой и чувствительной к внешним воздействиям. По узким каналам существа текла темно-красная жидкость, а внутри работало устройство, приводившее организм в движение – крайне хрупкое и несовершенное. Двуногому требовалось втягивать в себя пространство, пропуская через фильтры, и выдувать обратно, но с иной концентрацией компонентов. Ему также требовалось периодически наполнять упругий мешок во внутренностях и заставлять его сокращаться, перерабатывая потребленное, иначе химические реакции в организме замедлялись и начинались сбои.
Таким образом, Зло поверхностно просканировало двуногого и, не найдя угрозы, разочаровалось. Но в исследовании имелся несомненный плюс: существо подчинялось законам убогого четырёхмерия. Оно находилось в оболочке неизменной формы, не могло распадаться и восстанавливаться, не могло преодолеть силы тяготения, как не могло управлять пространством и временем. У Зла оказалась в наличии бездна преимуществ. Но что толку, если ими нельзя воспользоваться?
Примитивное существо можно приручить, – пришла следующая идея Злу. Высший разум поработит низший. Это ли не насмешка над двуногими, заточившими его в жалком материальном мирке?
Но низшее существо оказалось слабым, и его уязвимость сделала слабым Зло. Двуногого, связанного с ним, требовалось опекать и защищать. Нельзя сказать, что необходимость в присмотре утомляла Зло. Возня с примитивной особью и забота о ней отвлекали от скуки и вынужденной неволи.
Зло ощутило себя нужным. Единственное, что лишало его равновесия – это невозможность выбраться из ограниченного пространства, за пределами которого двуногого одолевали различные напасти. В такие моменты Зло впадало в неистовство, сотрясая туннели трубным ревом.
Зло не хотело признавать привязанность к примитивному существу и старательно изображало равнодушие, но не могло удержаться от того, чтобы лишний раз не приласкать свое неразумное и непутевое дитя. Зло не заметило, что томится в ожидании встреч.
Наконец после долгого отсутствия двуногий появился в поле слышимости, и Зло притаилось на границе света и ночи, навострив уши. Оно выяснило, что скучало.
Когда существо бросилось в объятия тьмы и задергалось в конвульсиях, Зло поначалу растерялось от приятной неожиданности, но почувствовало, что того терзало нечто, причинявшее боль и удавливающее изнутри.
Двуногие, заточившие Зло в крошечном пространстве, не догадывались, что пленник стал сильнее, хитрее и умнее всех их, вместе взятых, выуживая пользу из заточения. И хотя законы четырёхмерия надели на Зло уздечку неволи, оно приспособилось к существованию с максимальной выгодой для себя. Обняв свое страдающее дитя, Зло впервые проникло в источник импульсов, посылавший команды организму, и погрузилось в концентрацию трассирующих сигналов. Задача оказалась легкой, несмотря на сетку из нитей, призванных защищать и оберегать источник от постороннего вторжения. Примитивные создания, эти двуногие! Для Зла не существовало преград.
Зло было потрясено. Прежде оно не церемонилось, внося изменения в устройство живых и неживых организмов, но сейчас вынуждено было признать, что не встречало столь сложной системы, в которой деятельность всех составляющих была упорядочена, и один процесс закономерно проистекал из другого. Если все двуногие устроены одинаково, то Злу впору позавидовать ювелирному мастерству творца, создавшего уникальных, хотя и хрупких существ.
Зло осторожно пробиралось по источнику импульсов, боясь повредить нежную ткань, пока его дитя билось в конвульсиях и генерировало прозрачную жидкость, увлажнявшую физическую оболочку Зла. Сложные сигналы с легкостью расшифровались исследователем, и ему открылась истина, совершенная в своей простоте и гениальности. Зло нашло выход из заточения.
Оно сделало рискованный выбор – в доли миллисекунды, если перевести в местные единицы измерения.
Щупальца Зла поползли по стенам, по полу, по потолку. Стекаясь к небольшому вместилищу возле двуногого, они заползали в крошечную щель, утрамбовываясь, закручиваясь и сворачиваясь в единое целое. Зло сбрасывало с себя всё, чему научилось за годы праздного существования в материальном мире, и направляло во вместилище.
Оно рассчитало, что тьме, затаившейся во вместилище, хватит первоначального толчка, чтобы стать самостоятельной сущностью, способной развиваться. Усилия Зла не пропадут даром, и убогое четырёхмерие покорится наследию порождения ночи.
Зло знало, чем жертвует, и потратило остатки способностей на то, чтобы привязать клубок тьмы, скопившейся во вместилище, к своему дитя. Оно погладило знак, который когда-то подарило двуногому. Отныне тьма – вечная должница владельца отметины и должна заботиться о нем. Зло поделилось расшифрованными сигналами и внушило первое наиважнейшее задание: обезопасить двуногого от тех, кто послужил причиной конвульсий.
Существо успокоилось, и Зло, поразившись чуду самоочищения организма, испытало печаль. Оно не хотело, чтобы его ребенок уходил. Когда двуногий вышел в свет ламп, унося с собой вместилище, Зло осталось в одиночестве в темноте туннеля.
Оно перестало быть Злом. Оно стало обычным примитивным монстром.
***
Я игнорировала институт, и он отвечал тем же. Монтеморт успел позабыть студентку, появляющуюся в альма-матер по большим праздникам, и теперь поедал меня красными угольками, замерев в позе сфинкса. Пристальный и подозрительный взгляд пса нервировал.
Честна я и чиста! Как стеклышко, – поправила ручку сумки на плече и выскользнула на крыльцо, где натолкнулась на Мэла, пританцовывающего то ли от нетерпения, то ли от холода.
Глубокий вдох опалил легкие морозным воздухом. Исчезла тяжесть, сдавливающая грудь.
Мэл тоже понял – кое-что изменилось. Он забрал сумку и, взяв мою руку, посмотрел вопросительно.
– Замерз?
– Не успел. Только что вышел. Хотел подождать у Списуила, но не сидится. Куда теперь?
– Давай пройдемся. Недолго, – добавила я на всякий случай, если парень скажет, что на улице холодно для неспешных прогулок. – И еще хочу выбросить куртку. Так нужно.
Мэл не воспротивился предложению, и мы пошли: по дорожке вдоль института, мимо общежития, по институтскому парку Вылезли через дыру в заборе и двинулись вдоль ограды альма-матер, обогнули ВУЗ по периметру и свернули на заснеженную улочку в стороне, противоположной кварталу невидящих.
Мэл позволил мне проявить инициативу выборе маршрута. Наверное, он думал, что меня опять потянет в места, исхоженные в последние дни. Но я вдруг вспомнила, что парню нельзя появляться пешим в районе Тёмы. И вообще, Мэл сильно рисковал, разъезжая на машине и вылавливая меня у лавок и витрин в квартале невидящих. Поэтому сейчас мы отправились на неизведанные территории, впрочем, не отличавшиеся от района слепых, изученного мной вдоль и поперек.
– Где мы? – спросила у Мэла, разглядывая однотипные двухэтажные дома. – Здесь тоже живут невидящие?
– Да. Слепых гораздо больше, чем ты можешь представить. Более шестидесяти процентов населения столицы.
Некоторое время мы шли молча по безлюдной улочке, и редкие горожане обгоняли нас, спеша домой, к родным и близким. Горящие окна казались мне символом уюта и надежности. Дружные семьи собирались за ужином и обменивались новостями и рассказами о том, как прошел день.
– Я согласна сходить к психологу.
От неожиданности Мэл споткнулся на ровном месте. Он не поверил, решив, что ослышался, и переспросил несколько раз, неизменно получая утвердительный ответ.
– Спасибо, Эва, – уткнулся в мою ладонь и поцеловал. – Мы сходим вместе. К самому лучшему психологу, хорошо?
– Хорошо.
Я устала бегать от самой себя. Сколько не прячься, а нужно жить дальше. Радик навсегда останется в моем сердце. Я простила его. Когда-нибудь прощу себя и Мэла. Он старается.
Неожиданно я зашвыркала носом и расплакалась, но слезки оказались легкими и скоротечными, как слепой дождик из небольшой тучки. Мэл притянул меня, второй рукой создав теплый колпак, и гладил по спине, успокаивая.
