Текст книги "Sindroma unicuma. Finalizi (СИ)"
Автор книги: Блэки Хол
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)
– Кинжал? Для чего? – выдавила я.
– Загадка, как и абракадабра, которую произнес Егор. По возвращению в институт я занялась поисками упоминания об ашшаваре в литературе и прочих источниках. Мне повезло. Мой научный руководитель в свое время плотно занимался изучением редких языческих ритуалов и написал ряд научных трудов по данной тематике... Ему сейчас за девяносто, и он давно отошел от дел, однако согласился проконсультировать... По памяти я восстановила рисунок на рукоятке кинжала и показала своему учителю. Он предположил, с большей долей вероятности, что это жертвенный нож богини Кали – кхадгу. Существует несколько версий того, как выглядел уникальный артефакт. В частности, его изображали в виде серпа или крюка, распарывающего плоть. Но в любом случае, раны, наносимые ножом, долго не затягиваются. Кали, считавшейся темной и разрушительной ипостасью восточного божества, приносили человеческие жертвы, и чем кровавее была церемония, тем благосклоннее принимала дары богиня. Иногда жертвы мучились несколько дней с раскрытой грудной клеткой и брюшиной при умело сделанных разрезах.
Меня замутило. Жертвы, кровь, Мэл... Причем здесь он?
– Но зачем? Для чего ему понадобился нож? – спросила я ошарашенно.
– Нож Кали – реликвия, принадлежащая семье Егора. Молодой человек воспользовался им, чтобы провести ритуал сделки со смертью.
– Со смертью? – выдавили онемевшие губы. Услышанное не укладывалось в голове.
– Да. Ашшавара аба – языческий обряд возвращения мертвых или тех, кто близок к тому, чтобы умереть. Знания о нем утеряны, сохранились единичные упоминания – в рукописях или манускриптах, но подробного описания нет. Коротко – суть ашшавары в том, чтобы предложить смерти подарок.
– Но зачем нужен нож?
– С его помощью Егор сделал ритуальные надрезы на запястьях. В артефакте сконцентрирована сила, способная привлечь то, что в нашем понимании называется смертью, а свежая кровь удерживает её интерес. Молодой человек надевал впитывающие эластичные повязки, чтобы не вызывать подозрений.
Слова Царицы ошеломили меня и повергли в ступор.
– Но ведь Мэл... Он мог истечь кровью!
– На самом деле потери невелики, хотя раны не затягиваются и весьма болезненны. Я не в полной мере разобралась с отдельными этапами обряда. Возможно, язычники поили умирающего кровью, возможно, обмазывали губы, чтобы получить поцелуй смерти. Считаю, что в описании упущена важная деталь, но о ней неизвестно.
Уму непостижимо. В рассказе проректрисы меня потрясли, сбив наповал, не способы получения смертельного поцелуя, а решимость и уверенность, с коей Мэл разрезал запястья. И никто – ни Улий Агатович, ни другие врачи, ни медсестры – не заметили повязки на его руках.
– Какой подарок... он предложил?
– Свою жизнь. Вернее, несколько лет, поскольку вы пришли в сознание на шестые сутки. Могу предположить, что каждый день Егор отдавал по году или больше. Произошла стремительная возрастная перестройка организма, который не справился с изменениями. Итогом явился острый аппендицит и последовавшее осложнение в виде перитонита. Оперативное вмешательство и дальнейшее лечение затруднилось тем, что организм отторг препараты с вис-улучшениями. Поэтому выздоровление затянулось. Было назначено консервативное лечение, – рассказывала бесстрастно Царица. – Таким образом, ваше чудесное исцеление – целиком и полностью заслуга Егора. От себя могу добавить, что он действовал по наитию. Не было гарантий, что вы очнетесь и сможете вернуться к нормальной жизни. Обряд ашшавары крайне сомнителен, в нем много черных пятен... Но, как видите, результат налицо. Мы с вами сидим, разговариваем...
И понимаем друг друга.
Каждое слово рассказчицы резало не хуже жертвенного ножа Кали.
Я верила и не могла поверить. Царица – серьезная дама, чтобы устраивать розыгрыши. Такими вещами не шутят.
Выходит, пружина, что вытолкнула меня из небытия и не оставила безмозглой и бессловесной куклой... Это Мэл, это его заслуга. Я могла умереть, но он не позволил. И платил своей жизнью за мою. День за год или больше.
Мэл вытянул меня с того света, но пожертвовал здоровьем.
Боже мой, – спрятала лицо в ладонях. Как смотреть ему в глаза? Я обвинила Мэла. Свысока бросила обещание обратно, как замусоленную тряпку.
– Почему он не сказал? – простонала с отчаянием.
– Возможно, решил, что вы не оцените его поступок.
Оценю ли я? Если бы я могла видеть и говорить, лежа под реанимационным колпаком, то категорически запретила бы Мэлу приближаться ко мне. Я потребовала бы, чтобы его выгнали и не пускали в стационар. Лучше умереть, чем знать, что парень отдает свою жизнь за меня.
Так и скажу ему. Немедленно!
– Постойте! – окликнула меня проректриса. – Прежде чем отругаете Егора за свершенное, поставьте себя на его место. Поймите его. И примите правильное решение... Вас проводить?
Вопрос ударился в захлопнувшуюся дверь.
Приемная пустовала. Видимо, секретарша ушла в столовую на поздний завтрак, упустив шанс лицезреть заплетающуюся походку и потрясенную физиономию дочери министра экономики.
Мэл... Если бы не он, я не сидела бы сейчас на диване, с горящими щеками и ералашем в голове. Я обязана ему жизнью.
Его родители... Их сын попал на операционный стол из-за меня. Их единственный сын...
Если бы не Коготь Дьявола, Мелёшин-старший с наслаждением придушил бы меня. Или нет, заставил бы почувствовать то, что испытал Мэл...
Почему парень не объяснил, почему молчал?
Потому что не надеялся, что пойму. Потому что знал, что никто не поймет. В этом мире не принято жертвовать чем-то, тем более жизнью. И ради кого? Ради слепой, ради дочери каторжанки. Ради тугодумной дурочки, коей я стала...
Мэл прохаживался по коридору возле ректората. Заметил меня и остановился.
Я приблизилась, чтобы изучить его – внимательно и придирчиво. Рядом. В пределах дыхания.
За день – год или больше. Контур лица задубел, возле глаз появились морщинки, над верхней губой чётче обозначилась впадинка. Раздался в плечах, или мне показалось. Другой наклон головы, и смотрит иначе. Раньше горел самоуверенностью и гонором, а теперь стал спокойнее, сдержаннее.
Не парень. Мужчина.
Несмело и осторожно я коснулась его щеки. Шершавая кожа, жесткая щетина. Это ведь Мэл. Немножечко другой. Взрослый. Чем-то похожий на профессора.
Он глядел на меня молча и вдруг, не сдержавшись, обнял. А я прильнула к нему как пиявка. К моей салфеточной половинке. Это о нем мечтало подсознание во снах.
– Я скучала... Очень...
***
– Ну, почему ты молчал? – Эва поднимает голову и вздыхает: – Надо было объяснить... Сразу же.
Он видит в ее глазах нежность, боль, тревогу и... вину? Последнего Мэл боялся больше всего.
Все-таки проректриса рассказала Эве то, на что ему не хватило решимости. Он не сомневался: Царица – умная женщина, и ей хватило скудных улик, чтобы с живейшим интересом взяться за разгадку шарады. Пропитавшиеся кровью бинты, которые она заметила, держа за руку в машине скорой помощи и ласково уговаривая потерпеть, артефакт, упоминания о котором исчезли в веках, и невнятные слова, произнесенные спекшимися губами.
Хозяйка института – прекрасный дипломат и понимает, что в истории замешаны видные и известные фамилии. Она не станет болтать попусту о своем научном исследовании. Разве что поделилась выводами с Эвой.
Верны ли умозаключения проректрисы? Судя по ошарашенному виду Эвы – да.
Непонятно, что испытывает Мэл. Облегчение? Неловкость? Страх?
Какой вердикт вынесет Эва?
А Царицу стоит поблагодарить за участие.
«Почему ты молчал?»
А что она хотела услышать? «Привет, Эва. Как дела? Между прочим, намедни я спас тебя. Всего-навсего отыграл у смерти».
Что ей сказать? Что мужчина должен излучать непоколебимость и уверенность?
Похоже, его решимость отрезало на операционном столе. И зашивая разрез, хирурги оставили в ране сомнения и страхи, заразившие организм.
Каждый день, едва перевели из реанимации, он порывался позвонить Эве. Хотел услышать ее голос, но ему говорили, что рано. Её состояние нестабильно и необходимо, чтобы оно закрепилось. Волновать нельзя, потрясения – запрещены. И неизвестно, восстановится ли умственная деятельность.
Мэл загадал – если она вспомнит, значит, судьба. Чуть окрепнув, потребовал копии медицинских отчетов за то время, что пропустил. Читал, и сердце выпрыгивало из груди. Эва пришла в себя и первое, что сказала: «Мэл».
Каждый день, каждую минуту он боялся, что не смог, что опоздал. Что хромоногий оказался прав, и её ждет растительное существование. И едва не закричал от радости, услышав голос Эвы в телефоне, но сдержался неимоверным усилием воли.
Вспомнила и позвонила. Мэл примчался бы к ней, не задумываясь, но боялся напугать. Страшный был как черт – худой, голос севший и сиплый, синяки под глазами, шов гноился, не желая зарастать. Да и порезы на руках тяжело заживали из-за несовместимости висорики с языческим обрядом. Организм отторгал попытки ускорить выздоровление с помощью волн. Древняя магия смеялась над смертными, возомнившими себя богами.
В каждом отчете сообщалось: пациентка стремительно наверстывает потерянное. Значит, оно того стоило. Когда Мэл приехал к двоюродному деду, тот поначалу отказал.
– Бездействие – тоже вред, – сказал Мэл. – Коготь Дьявола тебя накажет.
И Георгий Мелёшин отдал нож, дав клятву о молчании.
Что сказать Эве? Что в детстве, увлекаясь, как все мальчишки, загадочными и страшными историями, будоражащими воображение, Мэл мечтал об опасных приключениях, о подвигах, о кладах. Утоляя информационный голод, он перерыл семейную библиотеку в поисках интересных и увлекательных книг, каждый раз погружаясь в чтение с головой.
– Пропал в другом мире, – шутил дед, сообщая родителям по телефону. – Ждите через три дня. Или через неделю.
Помимо книг попадались интересные вещицы в деревянных или металлических ящичках – бляхи, свитки, глиняные таблички с непонятными иероглифами. Мэл спрашивал – дед рассказывал. О забытых обрядах, веру в которые люди давно утеряли. О жизни в параллельных мирах – наяву и во сне – да так, что с легкостью запутываешься, какой из них реален. О ритуалах, способных повернуть время вспять и могущих возвратить мертвых к жизни. Мэл даже запомнил знак, нарисованный в одном из манускриптов.
– Человеческая кожа и кровь юной девственницы, – пояснил дед. – Отличная выделка.
И пришла пора, когда хорошая память пригодилась Мелёшину-младшему. В первый момент, когда губы спящей окрасились темно-карминовым, а на лбу и щеках расцвел кровавый узор, Мэл испугался, что перепутал расположение дуг и точек. Он не знал, что говорить и что делать дальше, как вдруг следы начали исчезать, словно по волшебству. Смерть оставила поцелуй, заинтересовавшись подарком. Каждый вечер, едва спадал поток врачей и консультантов, Мэл запирался в стационаре и раскрашивал лицо Эвы кровавым рисунком. И смерть стала третьей в игре. Как надолго затянется развлечение? Прервется сегодня, или прежде Мэл отдаст свою жизнь?
Он скрывал. Да, устал немного. Да, он отдыхает и не пускает здоровье на самотек. Езжай, батя, всё в порядке.
Никто не догадался. Ни отец, ни Влашек, ни доктора. А по телефону и вовсе не увидишь бинты на запястьях.
Руки болели. Надрезы были неглубоки, но смерть словно присосалась к источнику, слизывая каплю за каплей.
Он звал Эву, требовал, приказывал. На третий день отчаялся, решив вдруг, что бесполезно пытаться. Что артефакт – фальшивка, а заклинание – мишура. Что бестолково и напрасно.
Мэл забыл: чтобы раскрутился маховик, требуется время. Людишкам нужно всё и сразу, а сеть истинного колдовства плетется долго. Сложнейшая, ювелирная магия, способная воскресить мертвого, и подавно нетороплива. Быстро лишь в сказках некроманты оживляют трупы.
Прошло пять дней, прежде чем Мэл понял – что-то в нем изменилось Неуловимо – в теле, в мироощущении, в восприятии. Не успел толком распознать, как его скрутил приступ острой боли. Позже, уже в палате госпиталя, он часто задумывался над тем, почему не почувствовал присутствие смерти в стационаре. Не шевельнулись волосы на затылке, не охватил беспричинный страх, не привиделась тень с косой, нависшая над реанимационным колпаком. Что есть смерть? Что она такое?
О чем еще сказать Эве? О том, что он боялся приближающегося полнолуния?
И чем меньше оставалось дней, тем важнее для Мэла были телефонные признания. Она скучает. Она рада слышать. Она хочет увидеться...
Мэл боялся, что кто-нибудь из ужасно умных специалистов и врачей догадается о полиморфной природе пациентки. Ведь в результатах анализов, упоминаемых в ежедневных отчетах, регулярно проскакивала фраза: «ли-эритроциты – следы». Следы – это сотые или тысячные доли процента. Мусор. Мелочь, недостойная внимания, но хороший ученый давно бы заприметил постоянство состава крови.
Наверное, не обращали внимания, посчитав парадоксом, чтобы при практически нулевом количестве чужеродной примеси в крови пациентка обладала признаками вида, несовместимого с человеческим.
Мэл молчал, перекрестив пальцы на удачу. Узнай кто-нибудь о необычной сущности Эвы, и её сразу бы упекли в закрытую лабораторию как редкостного зверька. Тот же Рубля даст высочайшее согласие ради науки и произнесет патетическую речь о гражданском долге, которого ожидает отчизна от Эвы. Из нее извлекут генные цепочки, прополощут в тазике и повесят сушиться. Её разберут на кусочки и заново сложат, как паззл, или начнут скрещивать с нечеловеками, добиваясь положительных результатов. О гуманности отечественной науки Мэл знал не понаслышке. Бывая в лабораториях, курируемых зятем, он кое-что повидал.
Что не заметили – полдела, а дело – впереди. Эва – полиморф, и луна потянула её к тому, кто предназначен. Мэл догадался, с кем ему бесполезно тягаться. Хромоногий с нескрываемой нежностью и тревогой следил за принцессой, спящей в хрустальном гробу. Обет на крови обернулся связью для обоих. Мэл читал о постоянстве и нерушимости таких пар. Не в ближайшее полнолуние, так в следующее луна позовет за собой, и Эву не удержать ничем. Природа возьмет своё.
Он говорил Эве, что лечится, и не покривил душой. Каждый день Мэл приезжал в госпиталь, где над шрамами трудились лучшие доктора и специалисты по висорике, ускоряя заживление, пробивая силу тёмного артефакта. Дед высказался оптимистично:
– Хватит киснуть как муха в квасе. Жизнь не замерла на месте. Шевелись-ка.
И Мэл пошел в институт. Приятели, конечно, заметили изменения в облике, но списали на болезнь, подхваченную на заграничном курорте, и посмеивались, пошленько подмигивая, мол, что за зараза прилепилась, которая свалила здорового парня с ног? Лишь друзья знали об операции, но о подоплеке Мэл умолчал.
Тянулись бессонные ночи, изматывающие сомнениями. Круглый желтый фонарь издевался с небес, возвестив о наступившем полнолунии. Мэл измучился неизвестностью, и когда Эва позвонила, не утерпел, задав главный вопрос. Разве символистик не с ней?
Не с ней.
Он бросился на кафедру материальных процессов.
– Вы здесь? – растерялся, столкнувшись в дверях с профессором. – Я думал, вы в Моццо.
Тот смерил Мэла холодным взглядом.
– Я думал, вы в Моццо, – точь-в-точь повторил его слова, выделив насмешливо «вы».
И Мэл понял: ему уступают дорогу, хотя показное равнодушие далось символистику нелегко. «Хватай, пока есть возможность, – читалось в вертикальных зрачках хромоногого. – Моя доброта не беспредельна».
Он бросил всё, сел за руль и рванул по трассе, потому что выпрыгнул бы из поезда на ходу, не дотерпев до курорта. Дорога всегда была лучшим лекарем и релаксантом.
На крутом повороте Мэл вдруг осознал, почему символистик отошел в сторону. Хромоногий предвидел: они оба – и Мэл, и Вулфу – не успокоятся до тех пор, пока не перетянут канат на свою сторону, любыми способами и средствами, и пока не разорвут его, следуя принципу: «так не доставайся же никому».
Он не видел Эву тысячу долгих лет. Изменилась ли она? Наверное, похудела, и аппетит ни к черту. По телефонному разговору непонятно, понравился ли ей Моццо.
А приехав, Мэл увидел её и сбежал, испугавшись встречи. Не решился сказать, что стоит рядом, в двух шагах. Заранее заготовленные слова испарились. «Здравствуй, Эва. Как дела. Между прочим, я спас тебя от смерти, но это мелочи. Не обращай внимания». Зациклило, чтоб его. Можно бы и промолчать, но как объяснить бинты на руках и длинную полоску лейкопластыря, закрывающую уродливый красный шрам? А объяснять пришлось бы, ибо по лицу Эвы читалось, что она настроена решительно.
Она стояла на тротуаре, оглядываясь по сторонам, а Мэл так и не опустил стекло машины. А потом до позднего вечера ждал в электромобиле перед воротами лечебницы, поклявшись: если Эва появится, надумав прогуляться перед сном, он выскажет всё, что накопилось за эти дни. Так и уехал ни с чем в столицу.
О чем еще сказать Эве? О разговоре родителей?
Мать с отцом думали, что их сын не отошел от наркоза, а он слышал и даже осмысливал, хотя не мог пошевелить ни пальцем, ни языком.
– Лучше бы она умерла сразу... Для всех лучше... – произнес женский голос с надрывом.
Никто не спорит. Мэл попереживал бы, но со временем смирился с потерей. И Влашеку хорошо, и Мелёшиным. Проблемы разрешились бы махом, отойди в мир иной одна маленькая девчонка, осложнившая жизнь многим. Слепая, бесперспективная. Скандал в благородном семействе с давними традициями.
Мэл закрыл бы глаза от внезапной боли, полоснувшей по сердцу, но они и так закрыты. Мама, его добрая советчица с житейской мудростью и женской интуицией, поддерживающая всегда и во всем, сказала ТАКОЕ.
– Девок – как собак нерезаных, а сын – один. Если из-за каждой дырки будет бросаться в омут с головой, то долго не протянет. Ответственность его погубит, – согласился мужской голос. Отец.
Нужно относиться проще к трагедиям. Эка невидаль! Сегодня – одна кандидатка на фамилию, завтра – другая.
– Она не оценит. Егор вернул её с того света, а девчонка вместо благодарности будет перед ним хвостом вертеть и веревки вить. Не смогу принять её... Чуть не убила моего мальчика... – заплакала мать.
Мэл не хочет, чтобы из него создавали героя и спекулировали, разжигая интерес толпы. Придя в сознание, он потребовал от отца убрать любые упоминания о себе в прессе, поэтому о случившемся знают единицы причастных.
Мэл сделал, что хотел, и не пожалел ни о чем. Он уверен: Эва оценит и поймет, но не примет. Она заговорит о долге и предложит себя из чувства вины. Она будет потакать и станет исполнять капризы по нужде, а не от сердца. У неё есть принципы, но она отречется о них. Забудет о пацане, который струсил и выпрыгнул из окна. Нет, Мэлу нужно, чтобы Эва осталась прежней. Чтобы обижалась, упрямилась и огрызалась.
Маська, наведываясь в госпиталь, сказала как-то:
– Сдурел?! Мама плачет, отец потерял сон.
Мэл отвернул голову к окну, а сестра вздохнула завистливо:
– Я бы тоже хотела, чтобы из-за меня совершали красивые поступки. Рыцарские.
Глупая и жестокая. Потому что не любила.
Разве согласилась бы она, чтобы любимый человек отдал жизнь за нее? Разве допустила бы, чтобы хоть один волосок упал с его головы? Любя, она умерла бы ради него.
Поэтому Мэл знал, что Эва обязательно выскажет ему и отругает.
Выписавшись из госпиталя, он заехал к родителям и вернул ключи от квартиры и от «Эклипса», выложил на стол кредитки. Единственное, с чем не смог расстаться – это с «Турбой», которую забрал из ремонта накануне последнего экзамена.
Мать догадалась, что он слышал разговор в реанимации. Побледнев, опустила глаза и сказала вполголоса:
– Прости... Когда-нибудь у тебя будет ребенок, и ты поймешь меня...
Когда Эва появилась на лекции, он решил, что начались галлюцинации от недосыпания. Но мираж оказался более чем реальным – с надеждой и мольбой в глазах, но вскоре нахохлился и поджал упрямо губы. Эвкина вредность, дохнувшая с крайнего ряда, всколыхнула застоявшуюся муть сомнений и неуверенности. Забыв о колебаниях, Мэл вознамерился наподдавать ей за смелость, граничащую с безумством, чтобы потом прижать к себе и не отпустить.
Она приехала в столицу. С кем? Где охрана? Как ей удалось?
«Эва в институте, на лекции» – отправил сообщение отцу.
Красный шарик на экране мигнул, известив, что адресат получил послание.
Может, сказать Эве, что он сломал голову над тем, кому выгодна смерть дочери министра экономики? Кто бы ни оказался исполнителем, очевидно, что заказчик сидит в верхах, – пояснил отец, приоткрыв завесу расследования. А это означает, что Эва не будет в безопасности до тех пор, пока её имя перекликается с фамилией Мелёшиных.
Символистик оказался прав. Покушение стало первой ласточкой и предупреждением анонимов, недовольных складывающимся политическим альянсом. Отец уже начал реорганизацию вверенных департаментов и формирование обновленной команды. Не сегодня-завтра он станет единоличным куратором правосудия при поддержке новой программы экономического развития, разработанной Влашеком.
Эва верно сказала: «Я – пешка среди ферзей и королей». Как уберечь её в рокировках и при размене фигур? Настойчивость Мэла чуть не убила Эву на фуршете. Как не допустить повторения?
Решение созрело мгновенно. Он уже открыл рот, чтобы подтвердить: «Я врал. Наши отношения были подстроены от начала до конца», но помешала случайность. Царица.
«Обождите» – обронила ему.
Мэл доверял проректрисе. Она не сделает Эве худого. Но все же спокойнее ожидать у ректората, отвлекаясь на разные телефонные разговоры.
– Где она? – поинтересовался нейтрально отец.
– Со мной, – солгал Мэл. – Дай пятнадцать минут.
– Десять. Потом она вернется в Моццо. Убеди, что ей не причинят вреда.
Мэл хорошо изучил родителя. Тот сдрейфил, не став сообщать о побеге дочери Влашека с элитного курорта, потому что доверенные псы из особого подразделения опозорились, профукав подопечную. Произойди малейшая утечка информации, и над дэпами* посмеется тот же Рубля, не говоря о членах правительства, а в газетах появятся соответствующие карикатуры. Что ни говори, а выходка Эвы – плохой старт для руководителя объединенных департаментов. Ему не нужны проколы на начальном этапе. Мелёшин-старший постарается возвратить пропажу на место как можно скорее и без лишнего шума.
Мэл улыбнулся. Надо же, Эва умудрилась проскользнуть мышкой мимо асов слежки и не побоялась вернуться в институт, чтобы потрясти его, Мэла, за шкирку. Она не перестает удивлять и доводить его до нервного заикания.
Черт возьми, наверное, Мэл пребывал в каком-то летаргическом сне, додумавшись до того, чтобы своими руками изнахратить всё, чего добивался правдами и неправдами. Должно быть, он спятил. Еще миг, и бесповоротно испортил бы будущее – своё и Эвы.
Но об этом ей не нужно знать, как и о многом другом. Она не должна сомневаться в своем мужчине.
Эва прижимается к нему и дрожит телом. Он вдыхает запах ее волос. Клубника со сливками.
– Мэл... Егор... – поднимает голову, а в глазах стоят слезы. – Я слепая... Для всех...
– Это неважно, – говорит он мягко.
– Я с побережья...
– Не имеет значения.
– И не очень хорошо соображаю. Голова работает с трудом. Но я вылечусь! – заверяет с жаром, цепляясь за рукава джемпера.
– Знаю...
– Помнишь, я сказала, что нет причины, из-за которой можно снять...
Еще бы не помнить. Её слова и уничижительный взгляд он запомнил на всю жизнь.
Эва оттягивает ворот кофточки и снимает с натугой браслет с предплечья, вручая ему дефенсор*.
– Вот... Мэл. Я... люблю тебя! – выпаливает и зажмуривается. – Люблю! – повторяет с отчаянием.
В ладони Мэла оказывается непримечательный черный пластмассовый браслет с серебристыми прослойками металла и с выбитым номером на торце.
Искушение на грани. Биография Эвы, её прошлое и настоящее открыты ему. Ее детство и юность, друзья и недруги, родственники... Запутанная история с символистиком... Тот, кто стал первым... Мэл может прочитать каждый её день и каждый шаг, если пожелает.
Должно быть, Эва сошла с ума, предлагая ему этот дар.
– Надень немедленно! – оглядывается он по сторонам. Нет ли поблизости посторонних?
Коридор пуст. Через две минуты – звонок.
Некоторое время они борются. Мэл пытается вернуть дефенсор обратно, а Эва сопротивляется.
– Надень, пожалуйста! – взмолился Мэл. – Ты доконаешь меня, Эва.
Она не обижается и позволяет надеть браслет, а потом снова прилепляется к нему крепче самого стойкого клея. Морщинки собираются на лбу, когда Эва вспоминает нечто важное и серьезное.
– Если когда-нибудь надоем тебе, скажи. Я отпущу, – говорит она тихо.
– Сдашься? – сощуривается Мэл. Вопрос звучит насмешливо.
У Эвы дрожат губы:
– Я люблю тебя...
Кажется, она готова разреветься. Еще чего не хватало.
Самое время для поцелуя, от которого у нее отнимаются ноги, и кружится голова.
Как в сказке.
___________________________________________________________
guli*, гули (перевод с новолат.) – подавишься
defensor * , дефенсор (перевод с новолат.) – защитник
ДП, дэпы (разг., жарг.) – Департамент правопорядка
Ашшавара аба – поцелуй смерти
26. Медовое счастье
Удивительно, на что способна женщина в стремлении добиться своего. Если она что-то замыслила, то не нытьем, так катаньем получит желаемое, используя самые изощренные методы. Не найти существа хитрее и прозорливее, чем особа слабого пола.
До меня быстро дошло, что пугает окружающих. Мои слезы.
Пережидая звонок в приемной деканата, я вцепилась в Мэла железной хваткой. Не отпущу, – отрицательно мотала головой на его уговоры и убеждения о том, что нужно вернуться в Моццо.
– Буду приезжать. И звонить буду, – пообещал Мэл.
Не будешь. Мне по уши хватило пары скучных и коротких звонков в стационаре. Без тебя никуда не поеду, и увлажнившиеся глаза – тому подтверждение.
Мэл потер озадаченно лоб.
– Эва, нужно ехать. Если не вернешься, то охранников накажут, – попробовал надавить на жалость и сознательность.
– Вернусь, но с тобой.
– Нельзя, Эва. Ты лечишься там, я – здесь.
– Ну и что? – заявила упрямо. – Будешь лечиться вместе со мной. Какая разница?
– Это не так просто организовать. Нужно увязать с департаментом образования, с институтом, с врачами...
– Позвоню отцу, и он уладит, – не отступала я. Не представляю, каким будет разговор с родителем, но если Мэл не проникнется пониманием, наберу заветные девять цифр. Дочурка, не пожелавшая видеть папу в стационаре, позвонит и потребует, чтобы её... кто? ...жених? мужчина?... поехал в Моццо. – А если не захочет уладить, то в моем состоянии начнется регресс.
Сказала и всхлипнула. Знаю, некрасивый шантаж, но нехорошесть поступка меркла перед фактом одинокого возвращения на курорт. Месяц вдали от Мэла и встречи урывками категорически меня не устраивали.
– Ну, хорошо, – вздохнул он. – Пошли.
Безлюдными коридорами мы спустились в холл, и я млела, когда Егор помогал мне надеть шубку и открыл парадную дверь. На крыльце дожидалось пятеро рослых мужчин в черных костюмах, а за воротами пыхтели выхлопами большие тонированные машины дэпов*, замершие на низком старте. О, нет, не поеду без Мэла, – вцепилась в него, тормозя ногами. Однако он повел меня не по аллее, а к общежитию, и молчаливые чернокостюмники разделились, идя впереди и прикрывая наши спины сзади.
В общежитии Мэл проводил меня не в швабровку, а на четвертый этаж. На четвертый?! Туда, где живет институтская элита, не считая столичных принцев и принцесс?! Если уж место обитания Вивы казалось чудесной сказкой, то при виде убранства последнего этажа у меня округлились от удивления глаза. Стены, выкрашенные в нежный кремовый цвет вместо вездесущей голубой краски, набившей оскомину, ковры, живые растения в горшках и кадках, крепкие двери, плафоны, ни одной разбитой или выкрученной лампочки.
Дяденьки, сопровождавшие нас, проверили коридор на наличие опасных подозрительностей, и Мэл распахнул передо мной дверь с табличкой «аз есмь».
– Последний жилец любил пошутить. Проходи, – улыбнулся, приглашая. – Осваивайся, я скоро вернусь.
О-бал-деть. Разве в общежитии можно так жить? Несправедливо. Почему некоторые прозябают в швабровках, пусть и единолично, а избранным счастливчикам выделяют по непонятной причине две огромных комнаты, санузел и кухню?
Окна выходят на парк, и через голые ветви видны крыши квартала невидящих. Наверное, летом снаружи бушует зеленое море. И вообще, в комнатах светло, несмотря на хмурящееся небо, и чистенько. Обои в желтый цветочек, безупречно белые и ровные потолки, нескрипучие паркетные полы. И еще пусто. В углу – раскрытая спортивная сумка. Из мебели – полуторная панцирная кровать, выставленная как роскошное ложе, на середину дальней комнаты. На точно такой же кровати в ночь перед фуршетом я не сомкнула глаз. При воспоминании о том, что мы... что я вытворяла, мне стало жарко.
И всё. Ни стола, ни шкафа, ни крючков, куда вешают одежду, поэтому шубка брошена на спинку кровати. О, пардон, на кухне бесшумно работает знакомый двухдверный холодильник, а на подоконнике кружка с недопитым кофе и знакомая кофеварка. Шнур от неё тянется через помещение к розетке. Кстати, хорошие здесь подоконники: широкие, и из окон не дует.
В холодильнике негусто, а точнее, шаром покати. Содержимое успели основательно подчистить.
Меня начали терзать смутные сомнения. При кажущейся скудности улик подозрения витали в воздухе, но взбудораженность мешала сосредоточиться.
Стукнула дверь, и в проеме появился Мэл. Оперся о косяк.
– Как тебе?
– Это... издевательство! Внизу люди жмутся друг к другу, а здесь жируют набобы! – выдала я революционную пламенную речь. – То есть... А причем здесь ты?... Это твое жилье?!
– С некоторых пор.
– Но почему? – заглянула в душевую. Простенько, но мило. – Зачем? А квартира?
– Ну-у... я думал, тебе там не нравится. А в общаге как-то... всё по-другому. Проще. И ты рядом. Не нужно мотаться по городу туда-сюда.
